Генрих VIII во всех отношениях был неохватен, как сама жизнь. Физически он был гигантом, который к концу превратился почти что в монстра. Политически он выдерживал в Европе такую роль, которой не соответствовали ни его происхождение, ни ресурсы его королевства. В начале шестнадцатого века Англия и Уэльс имели население едва ли в три миллиона человек, в то время как во Франции было примерно четырнадцать миллионов и свыше тридцати миллионов на различных территориях, принадлежащих императору Карлу V. Годовой доход Генриха составлял лишь малую часть дохода его главных соперников — меньше, чем в Португалии, и чуть больше, чем в Дании[230]Обычно доход Англии (без налогов) достигал примерно 150 000 фунтов в 1530 году. Доход французской короны в начале царствования Франциска I составлял примерно 4,9 миллиона ливров, или около 950 000 фунтов.
. И однако он играл в первой лиге во все время своего царствования, три раза вторгался во Францию, не получая достойного отпора, и в течение пятнадцати лет бросал вызов всей католической Европе. В определенной степени все это имело свои исторические причины и не так уж было связано с самим Генрихом. Английская корона была традиционно сильной и лучше приспособленной к мобилизации ресурсов, чем остальные современные государства. Более того, английский народ отличался ксенофобией и был вызывающе независим, так что иностранная интервенция всегда должна была пресекаться, независимо от обстоятельств. Однако король должен был также завоевать свою долю доверия. Это он создал флот, такой же большой и хорошо вооруженный, как и у его соперников, и гораздо лучше организованный, который контролировал Ла-Манш и Ирландское море и успешно отразил одну серьезную попытку вторжения Франции в 1545 году[231]D. Loades, The Tudor Navy, 74-138.
. Это он создал двор, который во многих отношениях затмевал двор императора и соперничал с французским во всем, за исключением масштабов. Обстоятельства словно сговорились, чтобы покровительствовать ему. Соперничество между Франциском I и Карлом V, которое отчасти было унаследованным, а отчасти являлось результатом императорского выбора в 1519 году, помогало ему сталкивать их друг с другом. Не будучи никоим образом преднамеренной, его ссора с папой совпала также с подъемом лютеранского движения в Германии, которое отвлекло внимание от его действий. Однако многие его успехи можно приписать тому, что он блефовал — и дома, и за границей. Его понятие о чести, великодушие, даже вспышки его гнева — все это было до некоторой степени притворством. Все это не совершалось сознательно, потому что он обманывал себя так же постоянно, как обманывал других, и было следствием харизматической и исключительно противоречивой личности. Именно поэтому так много граней этой личности открылось в его следующих один за другим браках, которые столь интересны для исследования.

Каждый брак был в своем роде политическим и личным актом. Никто не ожидал, что Генрих в 1509 году женится на Екатерине Арагонской, и, сделав это, он объявил о своей независимости от отцовских советников и о своей уверенности в том, что он может справиться с женщиной, которая была и старше его и обладала гораздо более мощными связями. Если бы их второй ребенок, принц Генрих, выжил, то маловероятно, чтобы этот брак когда-нибудь распался, и вся последующая история Англии могла бы стать совершенно иной[232]Генриху было бы тридцать шесть лет, когда умер его отец, так что не было бы правления несовершеннолетнего, а также, вероятно, и женской линии наследования.
. Однако столь же правомерно предположить, что если бы Эдуард IV прожил еще десять лет, Тюдоры вообще никогда не вступили бы на трон; или если бы выжил один из многих потомков королевы Анны, то не было бы Ганноверской династии. Юный Генрих не выжил, и то, что в других отношениях было нормальным и удачным королевским браком, рухнуло из-за отсутствия наследника мужского пола. Такие династические неудачи были самым обычным делом, и вместе с тем король оказался единственным в своем роде, отказавшись принять назначенную ему судьбу. Было ли это следствием его чрезвычайной заинтересованности в делах государства, или собственного грандиозного самомнения — это еще вопрос. Ни Генрих, ни его подданные не хотели женщин-наследниц, но его решение обратиться к суду на основании зова совести было крайне эксцентрическим и вызвало у всех недоумение и смущение. Екатерина, при всем своем уме и силе характера, была глубоко ограниченной женщиной, неспособной понять страсти, которые руководили ее супругом в момент этого кризиса. Примерно с 1525 года Генрих стремился склонить волю Божью в свою пользу и при этом показывал, что остальные должны делать то же самое и так поступали в течение столетий. Поскольку Бог может действовать только через человеческих посредников, интерпретация Его воли будет зависеть от нормальной динамики политических сил.

Это было его открытием, которое он скорее ощущал, чем мог выразить, и оно определило действия короля на последующие десять лет. Мартин Лютер выразился резко и неодобрительно, когда сказал: «Генрих захочет стать Богом и делать все, что пожелает». Самому Генриху это виделось совсем не так. В своих глазах он был героической личностью, стремившейся освободить свое государство от мишуры древних сговоров и дать ему независимое будущее[233]Это можно заметить не только в преамбулах к его основным законом, таким, как Акт об апелляциях (24, Henry VIII, с. 12), но также в пропаганде трудов, вроде «Увещевания народа» Томаса Старки(1536).
. Чтобы осуществить это, необходимо было установить свой собственный непререкаемый контроль над церковью внутри своего государства, и королевская супрематия явилась его главным деянием. Генрих настолько был убежден в правильности такого курса действий и в его соответствии Божественным целям, что это стало пробным камнем лояльности и нравственности среди его подданных. В этом контексте следует рассматривать второй брак короля. Анна Болейн была тем препятствием, без которого он не мог обойтись, потому что его отношения с ней побудили многочисленных сторонников Екатерины представить его не более чем неверным мужем. С другой стороны, без ее поддержки, не говоря уже о том, что он страстно ее желал, вполне могло случиться, что его стремление решить свои династические и политические проблемы увенчалось бы крахом. Она привела его к цели, потому что была частью этой цели, но не составляла ее целиком, как покажут дальнейшие события. Анна воплощала свободу, не просто от Екатерины, или даже от папской юрисдикции, но от всех ограничений политического мышления[234]Quentin Skinner, The Foundation of Modem Political Thought, 11,90-108.
. Закон больше не являлся средством обнаружения наилучшего способа выразить общепринятые нормы; он стал проблемой установления законного согласия между королем и политической нацией, в которое не мог вмешаться никто посторонний. Поэтому второй брак Генриха явился событием, которое вызвало наиболее глубокие перемены. Тот факт, что он не оказался долгим, имел меньшее значение. Падение Анны произошло не из-за тех перемен, которые она помогала внедрить, а из-за динамики придворной политики и еще потому, что ее власть над королем основывалась лишь на сексуальных ухищрениях, а не более прочном фундаменте. Если бы она родила сына, то, без сомнения, осталась бы жива, но ее жизнь не была необходима для гарантии тех перемен, которые вызвало ее восхождение. Поведение короля в течение лета 1536 года свидетельствовало, что его самообман мог принять форму чудовищного и безнравственного легковерия, но оно также свидетельствовало о том, что новый курс принадлежал ему, а не Анне и ее друзьям.

Джейн Сеймур не воплощала собой новой политики, и третий брак Генриха был, вероятно, наименее значимым в политическом отношении. Ее робкие попытки убедить короля отступить от некоторых позиций, которые он принял, оказались полностью безрезультатными. С другой стороны, Джейн принесла во славу короне сына, и ее отношения с Генрихом, возможно, выявили лучшее, что в нем было. Она была желанной женщиной и незаменимой подругой, и ее краткое царствование в рамках брачного союза представляет прежде всего ее уход в домашнюю жизнь. Генрих любил ее и говорил о ней как о своей «единственной верной жене», но он не предпринимал никаких шагов, чтобы сделать их союз законным в глазах католической Европы. Поскольку она была предана своим консервативным религиозным воззрениям, то если бы осталась жива и родила королю других детей, возможно, он попытался бы заново обсудить свои отношения с папством. Однако поскольку именно в период ее царствования был издан закон о роспуске монастырей и кампания против паломников достигла своего пика, это кажется маловероятным.

Брачный союз с Анной Клевской, хотя и был во многих отношениях наименее удачным из браков Генриха, и к тому же самым кратковременным, был тем не менее важен. Кромвель наверняка, а король вполне вероятно, начали эти переговоры, основываясь на том, что женщина менее важна, чем политика, которую она собой воплощает. Если Джейн Сеймур была выдана замуж по чисто личным мотивам, то Анна Клевская была символом чисто внешней политики, целью которой было избавиться от франко-имперского аттракциона, не будучи вовлеченными в Аугсбургский союз. Как бы ей жилось, если бы международная ситуация не изменилась, остается только догадываться. Генрих достаточно открыто выражал свое отвращение, хотя его отношение к самой Анне осталось добрым[235]Strype, Ecclesiastical Memorials, I, ii, 462.
. Вся эта проблема была решена без шума частично потому, что Анна не была еще одной Екатериной Арагонской (а герцог Вильям — еще одним Карлом V), а частично потому, что королевская супрематия предоставляла королю Англии юрисдикцию решать все подобные вопросы в собственных интересах, не обращаясь к чужеземцам. Анна не воплощала собой протестантский альянс, поэтому ее отстранение не означало разрыва с протестантизмом. Не оказалось оно и главной причиной падения Томаса Кромвеля, которое явилось самым взрывоопасным событием 1540 года. Громкие негодующие речи, с которыми встретили при европейских дворах известие о расторжении этого брака были данью условности, но они помогли заново осознать, как далеко шагнул английский король за пределы правил обычного королевского поведения. Короли в прошлом время от времени изгоняли своих жен, но Генрих сделал это уже три раза менее чем за десять лет, и на этот раз, как все поняли, просто из-за отсутствия сексуального желания. Может ли монарх быть более безответственным? В то же время обращение с Анной, включая ее продолжительное пребывание в Англии, было еще одним примером того, насколько полновластным властелином является Генрих в своем собственном доме. Тем не менее в некотором смысле это был по-настоящему разрушительный эксперимент. Признаваясь своему врачу, доктору Уильяму Баттсу, что он не испытывает влечения к своей жене, он добавил, что уверен, что смог бы совершить «дело» с другой, но не с ней[236]Ibid., 460.
.

Кем была эта другая, скоро стало ясно, но чары Екатерины Ховард заговорили позже, когда изгнание Анны было уже делом решенным. Они к тому же ввергли Генриха в его самую грубую матримониальную ошибку. Не оправившись от одного унижения, он тут же подвергся другому, кажется, совершенно не думая о политических последствиях. Екатерина, подобно Джейн Сеймур, не мыслила себе политики без личной выгоды, не считая все более безнадежной мечты о будущем отпрыске. В политическом смысле она была всего лишь частью семейного клана и бесчинствовала под носом у Генриха с помощью своих родственников, нимало не заботясь о возможных последствиях. Если она вообще что-то собой представляла, то лишь попытку консолидации консервативных религиозных сил, достигших наибольшего успеха, свергнув Кромвеля. Однако этот консерватизм был относительным. Ни Норфолк, ни Гардинер не стремились присоединяться к папской реакции, прекрасно зная, какие клапаны открыть, а какие закрыть. Сама Екатерина не имела ни ума, ни зрелости, чтобы играть какую-то политическую роль, и хотя реформаторы в этот период отступили, их не убрали из совета и тайного кабинета. Продвигая молодую женщину с сомнительным прошлым и недостаточно контролирующую свои эмоции, Ховарды пошли на крайний риск, который закончился их уничтожением, но они также нанесли значительную психологическую травму королю. Не так важно было, что он резко постарел, а все дело было в том, что его растущие страхи в отношении собственной импотенции внезапно подтвердились.

К 1543 году, когда его политическая власть находилась на высоте и все посягательства на нее были сокрушены, король стал трагической фигурой. Он был невероятно тучен, стал калекой по причине, вероятно, остеомиелита, и постоянно мучился от простуды и колик[237]L. B. Smith, Henry VIII, the Mask of Royalty, 231–233.
. Его портрет, гравированный Корнелием Мэтсью, выполненный примерно в это время, изображает фигуру печально-угрожающую, с лицом, которое не без основания сравнивали с огромной картошкой. Мы не знаем, как или почему он выбрал свою последнюю невесту. Может быть, его внимание обратил на нее какой-нибудь преданный придворный, понимавший, в чем он нуждается; ее могла подставить партия реформаторов, как Екатерину Ховард — консерваторы. Мы можем быть вполне уверены в том, что она не искала этого внимания, потому что еще до того как умер лорд Лэтимер, она обратила взоры на Томаса Сеймура. Во многих отношениях это был самый лучший выбор Генриха, и она выполнила свой долг лучше, чем любая из ее предшественниц. Это было более просто, потому что взрывной сексуальный элемент, который скреплял и рвал большинство отношений короля, почти полностью отсутствовал, но иной раз он, вероятно, требовался и вряд ли был приятен. Большинство из того, что мы знаем о Екатерине Парр, связано с ее семейными добродетелями и свойственной ей добротой вообще, но не следует пренебрегать и ее политической ролью. Независимо от намерений, ее евангелическая деятельность создала ей союзников. Другими словами, она весьма активно участвовала в той борьбе за власть, которая шла при дворе в последние четыре года жизни Генриха — борьбе за власть, которая была нацелена на все более неизбежное регентство[238]James, «The Making of a Queen…», passim. Smith, Henry VIII, 238–259.
. Если у Екатерины в этой борьбе и были какие-то личные амбиции, то они не проявились. Она не выразила протеста ни в то время, ни потом, когда ее игнорировали при учреждении регентства, и ее приоритет после смерти короля имел чисто личный характер. Несмотря на свою безупречную репутацию, последняя королева Генриха исключительно умело скрывала свои подлинные чувства, и ее поведение в последний год жизни заставляет задуматься о годах ее якобы полного самопожертвования в роли подруги и сиделки короля.

Гравированный портрет Генриха VIII в возрасте пятидесяти трех лет. Корнелий Мэтсью, 1544

Для своих подданных Генрих VIII в конце концов стал великим королем, тень которого поглощала все и через двадцать лет после его смерти, и которому его долго прожившая и удачливая дочь Елизавета возносила почести[239]Современники утверждают, что Елизавета «возвеличивала» своего отца, и посол Филиппа, граф Фериа, заметил, что она «во всем шла тем же путем, каким шел ее отец…». D. Loades, The Reign of Mary Tudor, 390–392.
. Для своих европейских современников он был монстром, разрушившим здание единой церкви, чтобы удовлетворить свою незаконную похоть, и изгнал четырех жен, двух из которых убил, когда они перестали в достаточной мере удовлетворять его. Екатерина Арагонская превратилась в святую, Анна Болейн — в демона (в облике которого она до сих пор изображается на испанских карнавалах нашего столетия), а Анна Клевская стала посмешищем. Всегда есть доля истины и в иконе и в карикатуре. Какие бы мнения ни существовали о механизме английского правления в период его царствования, нельзя отрицать, что он совершил коренную перестройку законодательного процесса. Установление королевской супрематии в союзе с парламентом стало важнейшим фактором в становлении государства[240]Этот вопрос достаточно полно рассмотрен в кн.: G. R. Elton, The Tudor Constitution, 338–378.
. Это могло ничем не закончиться, но недостаточно сказать, что если бы его дочь Мария прожила дольше, то все его достижения были бы преданы забвению. К тому времени, как Генрих умер, королевская супрематия стала «английским завоеванием», и отмена Марией законов, в которых она была воплощена, не лишила ее привлекательности. Елизавета еще в большей степени, чем Генрих, превратила ее в нерушимую основу английского государства, но весьма сомнительно, смогла бы она создать ее из случайных обломков в момент своего восхождения на престол в 1559 году. Мы в самом деле должны рассматривать Генриха как одного из главных политических архитекторов, превративших средневековую Англию в мощного партнера современного национального государства. И хотя он никогда не был протестантом, он также главным образом отвечает за то, что Англия к концу шестнадцатого века стала протестантским государством, а к концу семнадцатого — мировым оплотом протестантизма. Какие бы суждения ни выносились относительно его убеждений или морали, его политические свершения оправдывали его исторический статус.

Однако Генрих был тем человеком, который не умел жить в разных, отделенных друг от друга сферах. Несмотря на то, что некоторые теории утверждают противоположное, средневековые короли обычно не отделяли для себя дела церкви и государства, и подобным же образом Генрих не умел разделять свою общественную и личную жизнь. Какими бы плачевными ни оказывались последствия, он считался со своими женами. Все они, за исключением Анны Клевской, вели будуарную политику, чтобы обеспечить продвижение собственной семьи или фаворитов, но этим их роли не исчерпывались. Екатерина Арагонская была послом, сначала у своего отца, потом — у племянника. Она была также активной сторонницей строгой религиозной ортодоксии. Следовательно, в ее отстранении играло роль не только желание короля иметь наследника. Это в сущности — повод, но причины были более сложными, и последствия выходили далеко за рамки династических проблем. По этим же причинам Анна Болейн была нечто большее, чем соблазнительница, которое украла сердце Генриха у законной жены. Она была искусным и целеустремленным политическим лидером, с программой, рассчитанной на гораздо большее, чем возвышение ее собственной семьи. Анна понимала значение королевской супрематии и пользу, которую из этого можно извлечь, гораздо более масштабную, чем обеспечение ее собственного положения. Из-за ее пола и отношений с королем ее падение было разыграно как чувствительносладострастный сюжет, но она была казнена по той же самой причине, по какой был казнен Томас Кромвель — потому что она была слишком опасна, чтобы ее просто сослать в деревню. Несмотря на надуманность выдвинутых против нее обвинений, Анна была в такой же мере отвергнутым советником, как и изменившей женой. Те, кто считали Генриха попросту варваром, который отрубал голову жене, если она ему не нравилась, предпочитали не замечать, что одна женщина, смерть которой действительно могла бы решить его проблемы, то есть Екатерина Арагонская, жила и умерла в собственной постели. Казнь королевской супруги почти не имела прецедентов, и она должна была восприниматься как отражение абсолютно исключительной роли, которую Анна решила играть в деятельности своего мужа.

Более поздние поколения, остававшиеся по обе стороны конфессии, представляли Анну как крестную мать английского протестантизма, но это совершенно неверно. Она была реформатором, и ее покровительство распространялось на многих из тех, кто впоследствии стали протестантами, но нет оснований полагать, что ее собственные воззрения на такие главные догматы, как искупление или евхаристия были отличны от ортодоксальных. Ее никогда и не обвиняли в ереси, даже когда враги выискивали любые способы очернить ее репутацию. Женщиной, которую можно было бы обвинить в этом и против которой действительно возбуждалось дело, была Екатерина Парр. После Анны она была одной из королев, обладавшей наибольшим мужеством. Однако мы можем проследить ее личное влияние на Генриха. Она воплощала ту религиозную культуру, которая постепенно завоевывала главенствующие позиции в последние месяцы царствования, что имело неоценимые последствия в будущем. В этом контексте Джейн Сеймур вряд ли стоит принимать в расчет, поскольку она была самой «нормальной» из королев Генриха. Возможно, не вполне оправданно описывать любую из них только «как женщину», но ее роль целиком зависела от физической привлекательности для короля, а ее успех — от того, что она родила ему столь необходимого сына. Политические бури, сопровождавшие ее восхождение, не были спровоцированы ею, и ее смерть едва ли вызвала какое-то брожение, кроме чисто личного горя. Екатерина Ховард способствовала укреплению репутации Генриха как «пугала», и, несомненно, ее судьба подтвердила невысокое мнение Кристины Датской о короле Англии как о предполагаемом муже[241]State Papers of Henry VIII, 142–146.
. Екатерина не была опасна в том смысле, как была опасна Анна, и с позиций времени ее смерть не может быть оправдана. Поколением раньше ее, всего вероятнее, заперли бы в монастырь, но в 1541 году в Англии монастырей не было. Ее казнь можно истолковать только как акт возмездия, как яростную реакцию Генриха на разочарование и унижение, облеченную в квазизаконную форму.

Страсть и сексуальность, таким образом, вторгались в политику эпохи царствования Генриха с начала и до конца. Война и произведение потомства, — это две сферы, в которых король мог демонстрировать свою доблесть, и он всем сердцем стремился преуспеть в обеих. Но он постоянно испытывал неудовлетворенность, и это лишало его уверенности в себе, которую ему необходимо было поддерживать. Турниры и галантное ухаживание не заменяли завоеваний чужих земель и заполненных детских. Эдуард, а потом Булонь стали драгоценными трофеями, но этого было слишком мало в компенсацию за безмерно высокие траты времени, денег и эмоциональной энергии. Последняя война Генриха с Францией, закончившаяся летом 1546 года[242]Договором в Кэмпе (июнь 1546): Guy, Tudor England, 191–192.
, обошлась ему более чем в 2 000 000 фунтов и оставила государство в больших долгах. Если бы не постигшее его фиаско в отношениях с Екатериной Ховард, ее, быть может, и не было бы. Его величайшим триумфом было установление священной супрематии, и мы не можем не сомневаться, произошло бы все это, если бы его увлечение Анной Болейн не влекло его к цели в противовес немыслимым препятствиям. Абсолютная монархия всегда полна таких сложных сплетений, но никогда страсть, честолюбие и совесть не сталкивались так странно и так опасно, как в Генрихе VIII. Современникам казалось удивительным, что он выбирал себе женщин, чтобы жениться, чего бы это ни стоило, вместо того, чтобы использовать их и отбросить, как поступали его приятели. Одной из причин этого была необходимость иметь законных детей, а другой — вера, хоть и довольно странная, в святость брака. Его оскорбляла свободная сексуальная мораль, и он упрекал свою сестру, Маргариту, когда она бросила своего второго мужа, графа Энгуса. Он завел себе двух любовниц, о которых мы знаем, тогда, когда его первый брак еще казался надежным. До 1525 года он был обычным ренессансным принцем, но после этого политические и сексуальные принципы затянули его в неведомые воды, что принесло чрезвычайно конструктивные результаты для будущего Англии. Более чем через полстолетия после его смерти Вильям Шекспир написал:

И, разумеется, кроме царственной пышности, еще и легкость, с которой король может менять жен, если этого требует государственный или личный интерес.