Куртуазная любовь была игрой, полной противоречий. Часто сами ее участники, кажется, не знали, насколько она серьезна, а зрители, несомненно, с удовольствием следили за ее развитием. Когда мы встречаем профессионального поэта, вроде Джона Скелтона, пишущего страстные вирши, каких требовал этикет, но на сочинение которых у многих кавалеров недоставало искусства, нам предлагается попросту вообразить себе ролевую пьесу. Однако если такие сонеты становятся произведением дворянина, который одновременно был одним из утонченнейших поэтов этой эпохи, не столь уж легко понять истину. Сэр Томас Уайет, несомненно, в этом куртуазном контексте адресовал свои любовные песни Анне Болейн, и на этой основе впоследствии была сочинена история, имевшая целью доказать, что у нее были с ним сексуальные отношения, прежде чем король начал оказывать ей серьезное внимание. Если так и было, то это должно было происходить в конце 1526 года, но реальных доказательств такого эпизода не существует. Ранние стихотворения Уайета, которые предположительно намекают на нее, или имеют сомнительное авторство, или очень туманны по форме выражения. Единственный сонет, который содержит эти строки:
и заканчивается знаменитыми словами
(Пер. В. Рогова)
был написан намного позже и мог быть ответом на сообщение о ее смерти. Более того, все сохранившиеся стихотворения, посвященные этому сюжету, содержат недвусмысленные и «политически корректные» намеки на тот факт, что обожаемая возлюбленная неприкосновенна — и не запятнана. Следовательно, история о том, что Уайет был предшественником своего господина и был увлечен дамой сомнительной нравственности, должна быть отброшена. Вели ли Уайет и король с Анной одну и ту же игру в одно и то же время — так и останется неясным. Это возможно, и могли даже быть некоторые осложнения, но единственное сообщение об этом поступило спустя много лет от Анны Заух, бывшей служанки, и связано с кражей Уайетом безделушки — обычного приема в куртуазной любовной игре.
На этой стадии влечение Генриха к Анне Болейн, возможно, было скорее связано с затянувшимся периодом его сексуального воздержания, чем с какими-либо решениями относительно женитьбы. Но в этом трудно быть уверенными, потому что в то самое время произошли два события. Враги Анны позже представляли их как причину и следствие, но это безусловно неверно. Король периодически, в течение почти десяти лет, печально размышлял на тему деторождения, в особенности сыновей. Со времени рождения Генри Фитцроя в 1519 году он все более убеждался в том, что его союз с Екатериной навлек какой-то божественный гнев. Он, разумеется, знал, что существовало церковное препятствие их браку, которое было все-таки благополучно преодолено, и в 1521 году он написал книгу против немецкого еретика Мартина Лютера, содержащую великодушное признание полноты папской власти. Однако книга «Assertio septem sacramentorum» была далеко не случайным сочинением, написанным в надежде укрепить папский титул, и вовсе не обязательно отражала во всей полноте убеждения короля. Критика папства была широко распространена в начале 1520-х годов, и не только среди еретиков. Некоторые из опекаемых Генрихом гуманистов были настроены явно нелицеприятно в отношении римской курии в современную эпоху. Предмет стольких восторгов, Эразм даже опубликовал в 1513 году особенно злую сатиру под названием «Julius exclusus e coelis» против самого папы, который разрешал брак между родственниками. Более того, король считал себя хорошим теологом и хорошо знал свою Библию, следуя современному образовательному стандарту. И неудивительно, что он все больше убеждался в том, что несет на себе проклятье, обозначенное в книге Левита (20:21), как человек, взявший в жены вдову своего брата, и все более сомневался в действенности папского разрешения.
Титульный лист книги Генриха «Assertio septem Sacramentorum», направленной против идей Лютера, 1521
Существовали, как он должен был понимать, два главных возражения против его оценки данной ситуации. Одно было связано с так называемым «levirate» (законом о вдове брата) в книге Второзаконие, который предписывал мужчине жениться на вдове своего брата, если первый союз был бездетным. Второе было связано с тем фактом, что брак с Екатериной не был бездетным. У них была здоровая, хоть и недостаточно развитая для своего возраста, дочь. Первое возражение можно было не принимать во внимание на том основании, что книга Второзаконие полна противоречий, а второе было опровергнуто одним знатоком еврейской культуры, Робертом Уэйкфилдом, который сделал перевод книги Левит, опровергающий перевод Вульгаты. Обычно считалось, что в подлинном еврейском тексте сказано: «если у них не будет детей», но на самом деле — «если у них не будет сыновей»[54]BL Cotton MS Otho С X, f. 185. The Divorce Tracts of Henry VIII, eds. J. Sturtz and V. Murphy, XIII.
. К 1527 году он со всей страстью своей упрямой натуры убедил себя, что нарушил божественный закон, женившись на Екатерине, и что папа бессилен устранить подобное препятствие. Это оказалось по многим причинам катастрофическим открытием. Во-первых, оно обострило конфликт с королевой, которая, наоборот, была убеждена, что ее брак был свершен именно на небесах, и считала сомнения своего мужа, если только они не лицемерны, заведомо кощунственными. Во-вторых, это означало, что предшественник нынешнего папы действовал ultra vires и предписывал курии библейские толкования. Наконец, это влекло за собой отрицание других, менее значимых канонических формальностей, что, однако, обеспечивало большую вероятность успеха. В действительности вся эта история «великого дела» короля — это история самоуверенного человека, который сам лишил себя возможностей успешного разрешения конфликта ошибочной тактикой и ненужными провокациями. Вероятно, к 1530 году Генрих не мог получить разумного совета и не понимал реальной политической ситуации, с которой он столкнулся.
Анна Болейн(1507–1536) (художник и время неизвестны). Это изображение, признанное подлинным из-за колье в форме буквы «В», является образцовым портретом Анны и существует в нескольких копиях
Насколько важным фактором в этой ситуации стала Анна, не вполне ясно. К сентябрю 1527 года он начал серьезно размышлять о повторном браке, но предшествовала ли этому какая-то попытка обольщения, неизвестно. Традиционный сюжет состоит в том, что Генрих предложил Анне возможность сменить свою сестру в его постели, а она якобы отказалась, настаивая на браке и таким образом подталкивая короля к аннулированию нынешнего брака[55]Томас Уайетт (обычно занимавший сторону Анны) поддерживает эту версию, говоря, что она «следовала в этом случае мудрому совету и таким образом покорила короля показной скромностью». BL Sloan MS 2495, f. 3. Ives, Anne Boleyne, 104.
. Однако представляется вполне вероятным, что король счел свой брак недействительным по крайней мере к концу 1526 года, и не сохранилось никаких точных сведений о его планах, если только он их имел. Весной 1527 года несколько разрозненных фактов начали складываться в сюжет. Кардинал Уолси был заинтересован в укреплении связей с Францией, и вновь возник вопрос о французском супруге для принцессы Марии. Сам Франциск, овдовевший в 1524 году, серьезно отнесся к этому проекту, и уже это было достаточным доказательством того, что политическое влияние Екатерины было сведено к нулю[56]Франциск был известным волокитой, и неподобающий характер этого союза широко обсуждался, особенно в окружении королевы.
. Однако к февралю 1527 года возник более приемлемый проект брака с его вторым сыном, Генрихом, герцогом Орлеанским. Считалось, что этому браку будет в высшей степени способствовать папа, желающий ослабить имперскую власть в Северной Италии, а Генриху самому не терпелось наладить отношения с Римом. Французы стремились устроить этот брак и желали завладеть принцессой незамедлительно. Уолси, однако, этого не позволил, и послы, повидавшие принцессу Марию в апреле, с этим согласились. Они сочли, что она не будет готова к брачному ложу по крайней мере еще в течение трех лет. Между тем пожелали убедиться, что она все еще остается наследницей Генриха. Это был обычный прием при заключении сделки, вовсе не означавший, что они получили какую-то тайную информацию об изменении позиций короля. Но при создавшихся обстоятельствах такие расспросы были щекотливыми. Уолси постарался их заверить, но в весьма туманных выражениях, и договор, предоставлявший свободу обеим сторонам, был подписан 18 апреля.
Прежде чем он мог быть ратифицирован, из Италии пришли плохие новости. В начале мая имперская армия подняла мятеж и предприняла яростную атаку, захватив город Рим и заключив папу в Кастель Сан-Анджело. Нет основания считать, что сам император был причастен к этим злодеяниям, но все это чрезвычайно укрепило его позиции, и Климент VII теперь не мог сделать ни одного движения без его разрешения. По иронии судьбы, именно в это время Уолси, в соответствии с тайным сговором, призвал Генриха к ответу за грех сожительства с женой своего брата, продолжавшийся в течение восемнадцати лет.
Екатерина не была информирована об этом поступке и ничего об этом не узнала. Дело было не в том, что король пытался добиться аннулирования тайно — это было бы невозможно по закону — но в том, что ему хотелось заручиться какими-то конфиденциальными мнениями по поводу своей ситуации, прежде чем решиться на ее публичное оглашение. Если он ждал восторженного одобрения, то ошибся. Мнения и представителей канонического права, и главных епископов разделились[57]Letters and Papers, IV, 3148, 3232.
. Все согласились с тем, что подобный союз есть кровосмешение, но консенсус в связи со статусом вдовы брата и действенностью папского разрешения не был достигнут. Между 17 и 31 мая было проведено несколько заседаний, но 1 июня поступили сообщения из Рима, и тайный суд был спешно прекращен. В создавшейся ситуации не было никакой надежды на то, что в Риме будет подписан вердикт против Екатерины. Уолси, однако, всю эту ситуацию оценивал противоположным образом. Поскольку Климент временно был hors de combat, он мог собрать в Авиньоне группу кардиналов, объявить о временном управлении Церковью и решить несколько срочных дел, в том числе аннулирование брака английского короля. Такой план мог бы успешно осуществиться, если бы Генрих хранил свои намерения в секрете. Однако то ли потому, что он стыдился своего лицемерия, то ли потому, что ему попросту не терпелось, но 22 июня он поставил Екатерину перед фактом, что они на самом деле никогда не были женаты. Едва ли он мог допустить более грубую ошибку. На этой стадии королева, возможно, не подозревала об Анне Болейн, и в сущности не о чем особенно было подозревать, так что честное обсуждение проблемы и расчет на ее содействие могли бы дать совершенно иной результат. Как бы то ни было, последовала первая в высшей степени бурная сцена, а вслед за нею — железная решимость защищать каждый дюйм пути, ведущего к грозящему аннулированию. Нескромность короля к тому же выбила почву из-под ног его канцлера. Прежде чем Уолси успел собрать кардиналов, от которых надеялся получить поддержку своего проекта, император уже был предупрежден о том, что за этим стояло. Один из немногих уцелевших испанских слуг Екатерины, человек, по имени Фелипес, был отправлен к Карлу в Вальядолид и добрался до него к концу июля[58]Mattingly, Catherine, 185–186.0 попытке Генриха задержать Фелипеса см. конфиденциальное письмо от Уильяма Найта к Уолси, датированное 14 июля 1527 года. Letters and Papers, IV, 3265.
. Генрих знал о миссии Фелипеса и отдал приказы о том, чтобы он был задержан, но испанец ускользнул от своих преследователей, быстро добравшись морем. Император отреагировал с неожиданной поспешностью и, кажется, был действительно шокирован угрозой своей семейной чести. Он немедленно пообещал Екатерине свою полную поддержку, написал Генриху, прося его отказаться от своего намерения, и папе, настаивая, чтобы тот лишил Уолси всякой возможности рассматривать это дело.
Кардинал Томас Уолси (14757-1530) (художник и дата неизвестны)
К осени 1527 года у Генриха и Уолси уже не было возможности принять тайное решение, но и Климент не мог воздействовать на короля Англии, как при обычных обстоятельствах. Уолси уже находился во Франции, на пол пути к запланированной встрече, когда до него дошли эти неблагоприятные новости. Не успел он вернуться в Англию, как его влияние, кажется, пошатнулось. Король, как ему рассказали, очень сблизился с герцогами Норфолком и Саффолком и с Томасом Болейном, лордом Рошфором. Рошфор был отцом Анны, и его сближение с Генрихом означало укрепление позиций его дочери. В это время Болейны не были враждебны Уолси, потому что он предлагал наилучшую возможность признать существующий брак короля недействительным, но вовсе не желали служить его целям. Имел ли кардинал твердое желание попытаться найти французскую невесту для своего хозяина, неясно, хотя, с его точки зрения, это могло бы казаться весьма разумным поступком. Ясно лишь то, что Уолси не понимал истинных намерений короля. К октябрю Генрих решил, что он женится на Анне и не будет сообщать об этом своему министру. Он послал своего секретаря Уильяма Найта прямо в Рим с очень странной просьбой. Следовало попросить папу издать буллу, позволяющую Генриху жениться на любой женщине, включая ту, с которой он связан первой степенью родства, даже если это родство было незаконным, при условии, что его первый брак будет окончательно аннулирован[59]Первоначальным намерением Генриха было получение разрешения на двоеженство, но Уолси понял, что это означает, и отговорил короля. Факт, что он не был уведомлен о второй просьбе, указывает на то, в какой степени он потерял доверие короля. Scarisbrick, Henry VIII, 159–160.
. Эта увертка, как кажется, имела целью немедленно обнародовать его намерение, как только миссия кардинала Уолси будет успешно исполнена. Сама по себе она ничего не решала. Возможно, Генрих или его окружение подозревали, что кардинал тут же начнет затягивать дело, если узнает об истинных намерениях короля. Это подозрение никак не могло затрагивать верности и исполнительности Уолси, но это был решающий шаг к разрыву доверительных отношений между королем и его министром. Если бы главная миссия кардинала закончилась успешно, он вполне мог бы завоевать прежние позиции, но этого не произошло. Прочие кардиналы оказались неуступчивыми, а император был непреклонен. И в результате — никакого временного управления церковью, никаких возможностей для Уолси хотя бы на время узурпировать функции папы и, следовательно, никакого аннулирования. Он вернулся в Англию в конце сентября 1527 года, имея весьма мрачные перспективы.
С максимальной ясностью обозначив свою собственную позицию и предупредив своего племянника о грозящих ей неприятностях, Екатерина после этого стала вести абсолютно пассивную политику. Каким бы плачевным ни было отношение короля, она находилась на высоте и с полным основанием считала, что ее невозможно убрать. Она появлялась на публике, как будто ничего не случилось, и это подсыпало соли на раны измученного короля, но он все это принимал, и они продолжали жить вместе, будучи как бы мужем и женой. В течение какого-то времени Анна также проявляла терпимость. Поскольку ей точно было известно о намерениях Генриха, она понимала, что для осуществления ее цели потребуется время, и ничего не выиграешь, пытаясь форсировать события. Личные отношения между этими двумя женщинами оставались корректными, если не дружескими, поскольку открыто нигде не говорилось о чувствах короля к миссис Болейн, и в их поведении сохранялась разумная сдержанность. Возможно даже, что зимой 1527–1528 года Екатерина не знала, кто является ее соперницей, а может быть, вообще не ведала о существовании таковой. Между тем Уолси сделал еще одну попытку изменить международную ситуацию. После своего освобождения из плена в 1526 году Франциск почти сразу же отверг договор, который должен был подписать, и возобновил войну с императором, несмотря на тот факт, что двое его сыновей оставались в качестве заложников в Мадриде. Лига Коньяка поддерживалась Англией, хотя Генрих изначально в нее не вошел. Ее главной целью было заставить Карла смягчить условия Мадридского договора и освободить двух французских принцев. При таких обстоятельствах плененный папа был скорее помехой, чем помощником, и пытаясь вырвать хотя бы один из зубов этой Лиги, Карл в декабре 1527 года позволил папе уехать в Орвьето. Будучи на свободе несколько недель, папа был в достаточной мере обижен, чтобы желать достойной мести. Если бы Уолси узнал об этом вовремя, то его повторная просьба, которая включала бы солидную финансовую поддержку, могла быть выслушана благосклонно[60]Letters and Papers, IV, 3757, 3783: Scarisbrick, Henry-VIII, 159–160.
. Однако он об этом не знал, и Климент вскоре решил, что обида — дело невыгодное и что он должен «жить и умереть в дружбе с императором». Следовательно, когда прибыл эмиссар Генриха, папа был готов дать королю Англии разрешение жениться, на ком он хочет, когда будет свободным, но не позволить ему аннулировать брак, к чему тот стремился. Ничего не изменилось, и в январе 1528 года Уолси примкнул к Лиге Коньяка. Формальное объявление войны против императора произошло 28 января.
Это был в основном блеф, и никаких военных действий не последовало, но папу убедили сделать нечто, похожее на уступку. Он был подготовлен к тому, чтобы предоставить право Уолси и еще одному кардиналу слушать дело короля в Англии. Между тем Генрих пытался справиться со все более сложной домашней ситуацией. Анна оставалась при дворе, и ее поведение по-прежнему отличалось сдержанностью, но напряжение с обеих сторон начинало сказываться. Единственным, кто выиграл в первой половине 1528 года, был Уолси. Его кажущийся успех в организации специальной комиссии по делу о вдове брата был истолкован неправильно, и отношения с Анной стали откровенно сердечными. Когда в июле он написал ей, поздравляя с выздоровлением после инфекционной лихорадки, она ответила: «… во все дни моей жизни я более всего обязана, после короля, любить вас и служить вам; и прошу вас никогда не сомневаться, что я не изменю этой мысли, пока жив дух в моем теле»[61]BL Cotton Otho С X, f. 220. Letters and Papers, IV, Appendix 197. Ives, Anne Boleyn, 133.
. Лихорадка на время прервала королевский роман, потому что никакая преданность не могла заставить Генриха подвергнуться риску заражения. Он не слишком галантно бежал в начале июня, беспрерывно странствуя, пока в первых числах августа опасность не миновала. Уолси был рад восстановлению своих отношений с королем, свидетельством чему была сердечность Анны, но не обольщался относительно причины такой перемены. Всю весну помощники пытались превратить его комиссию в законодательную, которая могла бы придать решениям окончательный характер. Все эти попытки оказались неудачными, и поэтому Уолси знал, что столь ожидаемый приезд его сотрудника, Лоренцо Кампеджио, не обязательно возвестит об окончании волнений Генриха. В сентябре с довольно бессмысленной прямотой король отослал Анну пожить со своей матерью в замке Хевер и 8 ноября облегчил свою совесть перед специально собранным заседанием советников, придворных и старейшин Лондона:
«Но когда мы вспоминаем о нашей бренности и том, что мы должны умереть, тогда видим, что все наши деяния в ходе жизни нашей неправедны и не заслуживают упоминания, если в момент смерти мы оставляем вас в тревоге. Ибо наш истинный наследник не будет известен в момент нашей смерти, и какие горе и беды обрушатся тогда на вас и ваших детей… И хотя всемогущему Богу угодно было послать нам прекрасную дочь от меня и одной благородной дамы, принесшую нам большую радость, однако многие великие священнослужители сказали нам, что ни она не является нашей законной дочерью, ни ее мать — нашей законной женой…»[62]Hall, Chronicle, 754.
.
Нет оснований сомневаться в его искренности, но даже весьма лояльный Эдвард Холл не скрывает того факта, что его покаяние было встречено недоброжелательно.
«Впечатление, которое произвела на слушателей эта речь, было странно, ибо некоторые вздыхали и ничего не говорили, другие печалились оттого, что короля так мучают угрызения совести. Другие, которые благоволили к королеве, очень жалели, что это дело наконец открылось…»[63]Ibid., 755.
. Кампеджио уже добрался до Лондона и встретился с королем 24 октября. Он застал короля в лихорадочном нетерпении и полной убежденности в правоте своего дела.
Несмотря на эту уверенность, настроение Генриха было неровным. Казалось, он был полностью сбит с толку тем, что его речь 8 ноября была принята без должного сочувствия, и пытаясь запугать Кампеджио, он одновременно тщетно искал поддержки и одобрения. Все это, что вполне очевидно и закономерно, он нашел в самой Анне. Может быть, он даже предпринял новую попытку уговорить ее стать его любовницей. Если он это и сделал, то не достиг никакого успеха. Ему сказали, и вполне определенно, — что он должен продолжать настаивать на аннулировании брака. Нет ничего удивительного в том, что она настояла и на своем возвращении ко двору и приехала 9 декабря, когда французский посол, Дю Белле, заметил, что устроилась она с большой пышностью неподалеку от собственных покоев короля. Когда двор отправился на Рождество в Гринвич, Анне также были выделены комнаты во дворце. Реакция Екатерины на этот menage a trois была молчаливой, но вполне ясной. Когда король сражался с сыном Кампеджио во время празднеств, «… королева не проявила к ним никакой благосклонности и не выразила никакой радости, все мысли ее были в тревоге»[64]Ibid., 756.
. У нее были все основания тревожиться, потому что к этому времени всем стало очевидно, что она полностью утратила свое влияние на мужа, уступив его гораздо более молодой и привлекательной женщине. Она могла добиться того, чтобы удержать его от женитьбы на ней, и воспользоваться сочувствием и поддержкой английского народа, но это было жалким и бесплодным утешением, когда потеряны любовь и уважение человека, с которым она прожила почти двадцать лет и который обращался с ней с таким почтением и нежностью.
Анна имела весьма незначительную поддержку вне собственной семьи, но к январю 1529 года она обнаружила, что располагает определенной властью, которая связана с огромным влиянием на короля в сфере его абсолютного правления. Летом 1528 года она решительно вмешалась, хотя и не с большой пользой, в назначение новой аббатиссы Уилтона и, возможно, ненамеренно оставила Уолси с носом. Позже пришли к мнению, что ее использовали в качестве орудия члены совета, которых обижало затянувшееся главенство кардинала.
«Они прекрасно понимали, — писал Джордж Кавендиш, — что им чрезвычайно трудно сделать что-либо самим, поэтому, зная о большой привязанности, которую король питал к миссис Анне Болейн, они вбили себе в голову, что она будет для них удобным и послушным орудием, чтобы осуществить их низкие замыслы, и часто с ней об этом советовались…»[65]George Cavendish, The Life and Death of Cardinal Wolsey, ed. R. S. Sylvester (Early English Text Society), 243, 35–36.
. Однако это наверняка ошибочное мнение. Анна не имела намерения подрывать позиции Уолси при короле, пока он, как казалось, оставался именно тем человеком, который мог добиться аннулирования брака Генриха. Как только он продемонстрировал свою неспособность доставить этот трофей, гнев короля вряд ли стоило раздувать. Кучка дворян, которым Анна могла оказывать политические услуги, — Томас Уайет, сэр Томас Чени и ее зять Уильям Кэри — вряд ли составляла политическую партию, несмотря на тот факт, что все они были членами тайной палаты. Представление о том, что она возглавляла мощную коалицию против Уолси, включающую герцогов Норфолка и Саффолка, возникло скорее всего в богатом воображении Иниго де Мендосы, посла императора, хотя Кавендиш тоже в это поверил уже много лет спустя. В действительности о непосредственной политической деятельности Анны до лета 1529 года известно очень мало. Домыслы и косвенные данные могут быть извлечены из возвышения людей, подобных сэру Френсису Брайену, но до падения Уолси не существовало того, что называют «рукой Болейн». И если бы он пережил кризис 1529–1530 годов, то не было бы оснований предполагать, что они не действовали заодно.
В начале 1529 года ключевой фигурой был (или казался) Лоренцо Кампеджио. Как только его полномочия закончились, выяснилось, что они недостаточны, но от папы были получены дополнительные гарантии, и король по-прежнему сохранял полный оптимизм. С другой стороны, у Уолси не было никаких иллюзий. Лучшее, на что он мог надеяться, — это убедить Кампеджио в абсолютной необходимости выполнения просьбы Генриха, так что они могли вместе надавить на папу, чтобы освободить его от имперского влияния. Однако они понимали, что дело короля с позиций канонического права является довольно спорным. Уолси предпочел бы, чтобы Генрих обжаловал разрешение, данное Юлием, на том основании, что оно устраняло фактор кровосмешения, а не по мотивам чести (другими словами, в основе этого разрешения лежало предположение о том, что первый брак Екатерины был осуществлен, тогда как на самом деле он фактически не состоялся). Тот факт, что кровосмешение было более серьезным грехом, чем посягательство на честь, не стоило акцентировать. Тогда бы брак можно было признать недействительным по чисто формальным причинам. Этого было бы достаточно, чтобы заставить Климента встать на сторону короля, не высказывая никаких суждений об истинном смысле этого дела. Король, однако, не позволил воспользоваться таким аргументом. Возможно, он не мог допустить, что Екатерина была во всем чиста в своем первом браке, а он — нет, или он был настолько одержим своим собственной верой в проклятье брачного союза с женой брата, что попросту отказывался подать апелляцию по другому поводу. Кампеджио, понимая, что король непреклонен и не поддается никаким разумным аргументам, сосредоточил свои усилия на Екатерине. Он имел тайные инструкции, как можно дольше затягивать это дело и вовсе не при любых обстоятельствах действовать в пользу короля. С другой стороны, он начинал понимать политические опасности, возникшие в связи с упрямством короля. Только если королеву удастся уговорить пойти на уступки, можно будет избежать столкновения между несокрушимой силой и неподвижной материей.
Решение легата было простым и надежным. Если Екатерину удастся убедить уйти в монастырь, то возникнет благовидный предлог, с точки зрения канонического права, чтобы позволить ее мужу жениться повторно. Эта ситуация не была бесспорной, но существовала весьма авторитетная точка зрения, согласно которой если один из супругов посвящал себя религии, то брак расторгался[66]J. Dauvillier, Le Marriage dans le Droit Classique de l’Eglise; Scarisbrick, 214.
. Выгода такого решения могла бы состоять в том, что оно опиралось на мнение Екатерины о своем собственном браке, не касалось проблемы законности рождения Марии и в то же время предоставляло Генриху ту свободу, которой он так страстно жаждал. К несчастью для Кампеджио, этот план понравился королю настолько, что он пустил в ход всю свою неукротимую силу, чтобы Екатерина тут же его приняла. Если и существовал какой-то шанс, что она так и поступит, то напор Генриха его уничтожил. Ее категорический и упрямый отказ, который по-человечески совершенно понятен, был облечен в любопытные мотивы. Она так же хорошо, как и Генрих, знала, что никогда больше не родит ребенка. Она также знала о его горячем желании иметь сына, хотя могла этому не сочувствовать. Она была глубоко благочестивой женщиной, и монашество влекло ее раньше. Не возникло бы вопроса о ее бесчестии и необходимости защищать права ее дочери.
Печать кардинала Кампеджио, который был послан папой Климентом VII в качестве легата, чтобы присутствовать вместе с Уолси на церковном суде в Блекфрайерсе
Следовательно, ее решение основывалось в большей мере на гордости и на общественном мнении, чем на духовном смысле ситуации. С того времени как ее муж в сущности публично отрекся от нее и открыто намеревается жениться на другой женщине, такой уход был бы истолкован как отступление, как молчаливое признание его прав, или в крайнем случае его силы. Поэтому ее нельзя было принудить ни угрозами, ни уговорами, и после этого не осталось ничего другого, как слушание дела in foro publico, на церковном суде. Вследствие этого Уолси и Камподжио предписали королю и королеве предстать перед ними в Блекфрайерсе 18 июня 1529 года.
Отказ королевы Екатерины (гравюра с полотна Уильяма Гамильтона). Королеву посетили кардиналы Уолси и Кампеджио, но она решительно отказалась выполнить их просьбы
К этому времени Екатерина чувствовала, что окружена недоброжелательством, но в действительности ее позиции были гораздо сильнее позиций короля. С разрешения Генриха она назначила совет, который должен был защищать ее на суде. Его членами были Уильям Уорхэм, архиепископ Кентерберийский, Джон Фишер, блестящий епископ Рочестерский, Луис Вивес и Георг Атекуа, ее испанский духовник, который также руководил епархией Ландэфа. Важнее всего было то, что дело Генриха находилось в состоянии полного кризиса. В Испании объявилось, вдобавок к булле Юлия 1503 года, письмо, датированное тем же временем[67]Letters and Papers, IV, 3844; Cal. Sp., Ill, ii, 845.
. У Екатерины была копия, которую она хранила у себя, и из просочившейся информации было совершенно очевидно, что это письмо полностью подрывает законодательную комиссию кардинала, которая имела дело только с буллой. Король делал отчаянные попытки преодолеть это препятствие, возобновив дипломатические контакты в Риме, и когда они потерпели неудачу, определилось несколько возможностей, при которых папа мог позволить ему решить главную проблему. Предполагалось даже, что они оба, Генрих и Екатерина, должны согласиться удалиться от мира при тайном условии, что папа потом освободит его от обета! Климент уклонился от участия в подобном мошенничестве, но не сохранилось сведений, удалось ли ему сохранить лицо. Дело приняло еще худший оборот, когда закончилась война Франции с империей и папа вошел с императором в еще более тесный союз. Генрих не мог найти ни одного способа добиться своей цели. В апреле Екатерина тайно попросила Климента отозвать это дело в Рим, и к тому времени, когда назначен был суд, император присоединился к просьбе Екатерины, придав ей характер официального запроса. Несмотря на свои бедствия, королева не только имела более разумные юридические советы и более выгодную ситуацию, но весь расклад политических событий был в ее пользу.
В Англии под жестоким давлением требовали быстрого решения, а на Рим давили с еще большей жесткостью, требуя отмены суда. И Климент, и Кампеджио обезумели от беспокойства и растерянности, и в течение нескольких недель правая рука не знала, что делает левая. На первой сессии в Блекфрайерсе королева неожиданно появилась собственной персоной только для того, чтобы заявить суду свой протест и формально обозначить свое обращение в Рим. На второй сессии, 21 июня, на суд явились и Генрих и Екатерина:: он для того, чтобы заявить о своих непреодолимых угрызениях совести, она — чтобы умолять его, наверняка для благотворного воздействия на общественное мнение, не бесчестить ее и не лишать прав их дочь. Затем она удалилась, объявив, что не признает законность церковного суда. Ее объявили не подчинившейся решению суда, и в дальнейшем процесс продолжался без нее, но это была единственная победа, которой радовался король, если это вообще можно было назвать победой. Джон Фишер продолжал защищать дело королевы в ее отсутствие, демонстрируя огромные знания, которые создали ему славу выдающегося человека. Но он не выдерживал строгого порядка улик и свидетельств, многие из которых были в той или иной мере в пользу Генриха. В течение нескольких дней в лагере короля, который, разумеется, не ведал о подлинных инструкциях, полученных Кампеджио, царил показной оптимизм. Однако к 27 июля дело застряло в бесконечных формальностях, которые могли возникать спонтанно, а могли и подставляться опытным и все более испуганным легатом. Уолси признал себя побежденным и срочно отослал тайное письмо Клименту, прося его разрешить срочно завершить это дело, чтобы оно ни в коем случае не рассматривалось в Риме[68]Letters and Papers, IV, 5797.
. Но когда это письмо пришло, было уже слишком поздно. 13 июля папа поддался давлению императора, аннулировал комиссию и приказал Генриху явиться на священный римский суд.
К счастью, эта новость не сразу достигла Англии. Ситуация была неблагоприятной и без такого последнего удара, поскольку 31 июля Кампеджио объявил, что суд будет придерживаться римского календаря и удалится на каникулы, т. е. будет отложен до октября. Генрих пришел в бешенство и послал герцогов Норфолка и Саффолка просить, чтобы суд продолжался и вынес окончательное решение. Когда эта просьба была отвергнута, Саффолк, который был почти так же разгневан, как и король, произнес пророческие слова: «… теперь я вижу, что то, что говорили старики, верно: ни один легат и ни один кардинал никогда не приносил блага Англии». Вполне вероятно, что некомпетентность самого Генриха вызвала этот унизительный отказ, но у него были основания испытывать ярость в связи с бесчестными уловками, к которым прибегали папа и его агенты. Екатерина и в самом деле могла быть популярной в Англии, но дворяне, состоявшие при короле, даже те, которые не особенно одобряли его действия, в августе 1529 года разделяли его негодование. Периодическое вмешательство самого Генриха, без сомнения, вредило делу, но человеком, которому достался главный позор в связи с этим провалом, неизбежно оказался Уолси. Положение в церковной иерархии и влияние в курии обязывало его провести предполагаемое аннулирование через бурные воды папской политики, и все, чего он достиг, — это судебный фарс в Блекфрайерсе. Король был разочарован, а Анна Болейн, отбросив легата, как сломанный тростник, впервые проявила открытую враждебность. Как долго Уолси выдерживал объединенный натиск Болейнов и своих аристократических врагов, считавших Блекфрайерс его личным провалом, мы никогда не узнаем. Несмотря на ярость, Генрих не сразу объявил Риму о своем отказе. Казалось, не было другого способа поддерживать, пусть даже очень хрупкую, возможность, и кардинал мог еще превратиться в ключевую фигуру. Однако он был настолько сосредоточен на этом суде, что не следил за событиями на дипломатической сцене и прозрел только тогда, когда было уже слишком поздно, потому что договор Франции с империей должен был вот-вот подписан. Он поспешно, но недостаточно своевременно, послал в Камбре послов, чтобы повлиять на соглашение. Договор был подписан 3 августа только при подразумеваемом английском участии[69]Ibid., 574; Ives, Anne Boleyn, 145.
. Генрих был не только унижен во второй раз за несколько дней тем, что его подобным образом отодвинули. Уолси тоже совершил ошибку, поссорившись с французским послом и стараясь опорочить Франциска за это отстранение от переговоров. Учитывая характер проблемы, возникшей в связи с императором, король Франции оставался тем единственным человеком, с которым Генрих не мог позволить себе поссориться. К началу сентября Уолси балансировал на краю, и Анна использовала все свое влияние, чтобы столкнуть его.
В связи с его падением в начале октября рассказывалось немало историй, но самая драматичная из всех та, когда Анна якобы уговорила короля не предоставлять ему аудиенции и увлекла своего любовника охотой и пикниками, является скорее всего романтическим вымыслом. В действительности кардинал в течение сентября имел немало приватных бесед с королем, и многие наблюдатели считали, что он успешно смирил королевский гнев. Но недоверие Генриха полностью определилось, и его решение отстранить своего давнего слугу было вызвано не только женскими хитростями Анны Болейн. Тем не менее когда Уолси 9 октября был обвинен в предательстве, а неделю спустя смещен с должности канцлера, его падение рассматривалось как триумф Анны и ее сторонников. Испытывала ли Екатерина, которая предсказывала этот исход, какое-либо удовлетворение от точности своих прогнозов, мы не знаем. У нее, естественно, не было причин печалиться по поводу отставки Уолси, но триумф партии Болейнов при дворе делал ее более чем когда-либо зависимой от покровительства родственников Габсбургов, и такое положение создавало серьезные неудобства. Ее победа над королем оказалась решительной, но чисто негативной. Она могла оставаться его женой в глазах закона и церкви, но она не могла заставить его так к себе относиться, и ничто не могло восстановить тех отношений, которые когда-то между ними существовали. То ли Генриху недоставало мужества, то ли он с особой тщательностью соблюдал внешние формы, мы не знаем, но почти в течение двух лет он не предпринимал новых акций против Екатерины. Она оставалась королевой, со своей свитой и с теми же почестями, но в некоем политическом лимбе, не играя никакой активной роли в политике. 8 декабря Томас Болейн был сделан графом Уилтширом, а его союзники Джордж Гастингс и Роберт Рэдклифф — соответственно графами Хантингдоном и Сассексом. Это сопровождалось пышной церемонией, во время которой Анна предстала рядом с королем. К концу года было создано новое правительство, в котором герцог Норфолк стал президентом совета, и, как писал Дю Белле — «над всем этим — мадемуазель Анна». Она вознеслась достаточно высоко, чтобы вырвать брачную корону у своей соперницы.
Уолси (сидит) передает Большую печать Англии — эмблему лорда-канцлера — своим врагам, герцогам Норфолку и Саффолку (из биографии Уолси, написанной его слугой Джорджем Кавендишем)
Генрих, который сам должен был разрешить это затруднение, был атакован с обеих сторон. Когда он обедал с королевой, как это происходило время от времени, или вел с ней какие-нибудь разговоры, его укоряли за пренебрежение и сообщали, что только зловредное упрямство мешает ему принять свое поражение с должной покорностью. С другой стороны, когда он искал утешения у Анны, его также ожидала своего рода буря, которая и разразилась в начале ноября.
«Разве я не говорила вам, что когда вы ведете разговоры с королевой, она уверена в своем превосходстве? Я вижу, что в одно прекрасное утро вы сдадитесь на ее уговоры и выгоните меня. Я долго ждала и могла за это время заключить какой-нибудь выгодный брак… Но увы! Следует сказать „прости“ моему времени и моей юности, растраченным совершенно понапрасну»[70]Ibid., 154.
.
Вполне может быть, что король считал такие одухотворенные пассажи частью обаяния Анны, но он не воспринимал их с особым доверием, как явствует из сообщений послов, которые являются главным источником информации в связи с этими событиями. Он провел пышное, но безрадостное празднование Рождества в Гринвиче вместе с Екатериной, а затем надолго удалился с Анной в Йорк, в то время как королева оставалась в Ричмонде. Однако не только мужское достоинство Генриха находилось в опасности. Начали звучать намеки, что он собирается кардинально решить вопрос, по поводу которого папа не мог ему точно сказать, что он может и чего он не может. Послы продолжали умолять, обхаживать Рим и угрожать ему, но король Англии был также Божьим избранником и мог отвечать непосредственно перед Богом. Возникли угрозы обратиться к общему совету, что означало выведение Англии из-под папской юрисдикции, но они не были всерьез восприняты курией. Эсташ Шапуис, новый посол императора, считал их простым блефом, и большинство наблюдателей разделяли его позицию. Уолси знал обо всем лучше. Его панические предупреждения о возможности полного разрыва отношений были основаны на гораздо более глубоком знании психологии короля по сравнению с остальными людьми. То же самое настроение, которое между 1520 и 1525 годом постепенно привело его к непоколебимому убеждению в незаконности своего брака. Теперь оно убеждало в том, что папа не обладает законным правом решить это дело. Причиной сейсмического колебания королевской совести была не Анна Болейн, как и в первом случае, но она явилась поводом и для того и для другого.
Анна в конечном счете не свергла Уолси; он сам себя уничтожил. Отстраненный от короля, он предпринял тайную и в высшей степени рискованную попытку сближения с Екатериной и ее друзьями. Когда это обнаружилось, вероятно, в связи с информацией, поступившей от французов, Анне не понадобилось устраивать спектакль, чтобы убедить Генриха выступить против своего бывшего приближенного. Был отдан приказ об аресте кардинала, и во время дачи показаний в ответ на выдвинутые обвинения он умер 29 ноября 1530 года. Неоспоримая власть при дворе не могла, однако, помочь Болейнам решить матримониальную проблему короля. Несмотря на неутомимые и иногда довольно хаотичные дипломатические шаги, все, чего мог достичь Генрих, — это отсрочка приговора Рима против него, который все считали неизбежным. Между тем создался довольно неудобный menage a trois, и очевидная неизбежность взрыва, вместе с возрастающей непопулярностью Анны, вызывали ропот даже среди сторонников короля. Придворные начали тайно шептаться о том, чтобы попробовать убедить своего властителя изменить позицию, и нарастала тревога в связи с последствиями затянувшейся вражды с императором[71]Ibid., 170–173.
. Эта атмосфера неуверенности усердно нагнеталась вкрадчивым и невероятно искусным послом, Эсташем Шапуисом, который быстро превратился в самого сильного противника Болейнов и одного из тех, кому Анна, при всем своем влиянии на Генриха, не могла ничего противопоставить. Но то, что она могла, однако, сделать, — это начать подвигать короля от бесцельного упрямства к поиску решения своих проблем в Риме. Именно она наверняка обратила его к книге Уильяма Тиндэла «Послушание христианина», где было ясно сказано о полной автономии королевской власти, и поощряла его увлечение теологическими воззрениями Томаса Крэнмера[72]О полемике в связи с этими идеями и об их влиянии см.: Jasper Ridley, Thomas Cranmer, 24–28; D. Loades, Cranmer and the English Reformation, 4–9; G. D. Nicholson, «The Nature and function of historical argument in the Henrician Reformation» (Cambridge University Ph. D, 1977) passim.
. Как-то в 1530 году Генрих получил consulta, известную как collectanea satis copiosa, привлекшую его внимание к различным аргументам как теоретического, так и исторического характера, которые могли быть использованы, в целом или частично, для его освобождения из-под юрисдикции папы. Это была та линия нападения, которой друзья королевы не ожидали и против которой их неуязвимая, с точки зрения канонического закона, позиция оказалась беззащитной.
Освещая события задним числом, поздние протестантские летописцы происходящего представляли Анну как вдохновительницу Реформации: «… всем известно, эта царственная дама была избрана Богом как его самая выдающаяся посредница и помощница в этом опасном и трудном деле…» , — писал Джордж Уайет[73]The Papers of George Wyatt, ed. D. Loades (Camden Society, 4th series, Vol. V, 1968), 24.
. Легко сделать обобщения из того, что впоследствии проповедники и писатели Реформации пользовались ее покровительством, но было ли это результатом убеждений или диктовалось логикой ситуации, не вполне ясно. В 1530 году у нее был стимул любой ценой пошатнуть позицию Екатерины, особенно после того, как в марте Климент резко запретил Генриху вступать в любой новый брак, пока апелляция королевы находится в стадии рассмотрения. В июне был сделан определенный шаг в этом направлении, когда сторонники Анны решили подать петицию, официально как бы от всей английской знати, прося папу удовлетворить желание короля в интересах общего благоденствия Англии. Если такого разрешения не последует, предупреждала далее эта петиция, то, хотя положение Англии станет в высшей степени плачевным, «… оно не будет безнадежным, так как можно найти выход и другим путем»[74]Edward Herbert, The History of England under Henry VIII, ed. White Kennett, 446–451.
. К этому времени Генрих не был готов идти дальше угроз такого рода, но если бы в ближайшее время он стал действовать более решительно, это привело бы к ослаблению его поддержки. Вероятно, именно осознание этого, в большей мере, чем какое-либо конкретное событие, вызвало кризис летом 1531 года. Целый ряд весьма многозначительных акций был совершен в первые месяцы этого года, когда король обвинил весь синод в измене и заставил духовенство принять его собственную власть над собой, «настолько, насколько позволяет закон Христа». Это спровоцировало новую активность Рима, и были даны строгие указания о том, что рассмотрение дела Генриха в римском церковном суде, о чем было вынесено постановление в июле 1529 года, скоро будет совершено и что королю предстоит явиться.
31 мая была сделана последняя попытка убедить Екатерину уступить. Делегация примерно из тридцати советников и пэров посетила ее в Гринвиче, умоляя от имени короля и государства. Они напрасно потратили время и пыл. Она всего-навсего подтвердила свой статус законной супруги Генриха и свое намерение выполнить решение папского суда[75]«Я говорю, что я его законная жена, соединенная с ним законным браком, и по закону святой церкви я была предназначена ему как его верная супруга…». Mattingly, Catherine, 241.
. Трудно поверить, что король или его послы ожидали другого ответа, но это создало необходимый предлог для разрыва menage a trois. Генрих покинул двор, взяв с собой Анну и оставив Екатерину в Виндзоре. Ненадолго вернувшись, 14 июля он снова уехал в Вудсток, отдав недвусмысленное распоряжение, чтобы королева оставалась там, где она находится. Не представляя себе конкретных особенностей ситуации и четко, как всегда, отстаивая свои законные права, Екатерина решительно воспротивилась такому обращению. Король преисполнился гнева, заявив, что он больше не будет иметь с ней никаких отношений и никогда ее больше не увидит. Открыто или исподволь Анне удалось теперь лишить свою соперницу присутствия короля и положить конец тем слухам о примирении, которые распускали сами сторонники королевы. Но похоже, что ей не удалось окончательно изменить юридическую ситуацию. Ни Шапуис, ни венецианец Марио Саворньяно не считали, что что-нибудь изменилось. Брак не мог быть аннулирован, не только потому, что в этом отказывал папа, но и потому, что «... власти королевства, и духовные и земные, а также народ были против этого»[76]Cal. Ven., IV, 682; 25 August 1531.
. Победа Анны рассеяла, однако, некоторую неопределенность. В течение лета 1531 года Екатерина держала собственный двор и постепенно становилась, хотя, быть может, и невольно, центром политической оппозиции не только по отношению к Болейнам, но и по отношению к королю.
Королевская власть Генриха теперь стояла перед испытанием. Или он должен был осуществить свои угрозы и пренебречь папой, обозначив внутреннюю оппозицию, или уступить, как он это сделал на основании Договора о согласии в 1525 году, оправдав свою неуверенность. Оптимизм Шапуиса не разделялся всеми советниками императора. В начале ноября 1530 года Родриго Нино предупредил своего хозяина о возможности того, что король попытается получить решение de facto от своих собственных епископов. Боялись даже, что, отчаявшись, Генрих убьет свою жену. Такие подозрения, однако, просто доказывали, что даже хорошо информированные наблюдатели плохо себе представляли, в каком направлении движется мысль короля. К концу 1531 года он пришел к убеждению, что папа присвоил себе большую власть, чем могли подтвердить примеры из истории или Священного Писания. Для психологии Генриха было вполне типично, что когда он действительно чего-то хотел, он мог сам себя убедить, что, совершая это, он прав с точки зрения морали и закона. В данном случае он, однако, не недооценивал трудностей, которые создавались в совокупности общим противостоянием и отсутствием ясного представления о плане действий. Уильям Тиндэл, при всех своих прекрасных идеях, был еретиком, а король гордился своей приверженностью истинной вере. Возможно, новый советник Генриха, Томас Кромвель, умный юрист-самоучка из окружения Уолси, в конце концов проложил путь сквозь эту чащу. Воспользовавшись антиклерикальными настроениями, которые поддерживались в палате общин недовольством в связи с возрастающими поборами за погребальные услуги и с внезапным всплеском преследования ересей, 18 марта 1532 года он представил в Палату петицию, озаглавленную «Жалоба на священников».
Смысл этой петиции состоял в обращении к королю как к «единственному суверенному правителю и защитнику» от имени и духовенства, и мирян с просьбой законодательно обосновать в парламенте его «королевскую юрисдикцию и прерогативы»[77]Ives, Anne Boleyn, 190.
в решении вопросов, возникающих между земными и духовными властями. Мудрость такой формулировки состояла в том, что она представляла поражение синода, происшедшее за год до этого, в истинном свете. Король считал, что его воспринимали как «главу церкви», что бы это ни значило, в то время как духовенство считало своей спасительной формулой «настолько, насколько позволяет закон Христа», означающей, что оно ничего не решало. Следовательно, когда синод был приглашен на слушание «Жалобы» в апреле, его фактически заставили объявить о своей позиции. Не ощущая опасности, он доверил ответное слово Стефену Гардинеру, епископу Винчестерскому, который выступил с громогласной речью в защиту церковной независимости, отрицая право короля законодательно представлять в парламенте духовенство. «Мы, покорнейшие слуги, не можем доверить исполнение наших обетов и обязанностей, предписанных Богом, санкции вашего высочества»[78]A. Ogle, The Tragedie of the Lollards’ Tower, 340.
. Генрих, понимая, что формулировка 1531 года была бессмысленной и что он позволил себя одурачить, реагировал яростно. Более того, сам характер составленной петиции привлек на строну короля большинство влиятельных мирян. Под угрозой возобновления процедуры устранения и законных посягательств на церковную собственность синод уступил и согласился представлять все свои будущие постановления на утверждение королю. Лорд-канцлер, сэр Томас Мор, уже попавший в немилость из-за своей поддержки оппозиции в палате лордов, на следующий день отдал Большую печать, а Гардинеру, насколько это удавалось, пришлось защищать свою пошатнувшуюся репутацию.
Это поражение, как первым заметил Мор, стало критическим поворотным пунктом. Что бы ни думал по этому поводу синод в 1531 году, в 1532 году он утратил свою независимость. С назначением канцлером Томаса О дли и появлением Кромвеля как главного советника Генриха открылся путь для вывода «великого дела» короля из тупика. Более того, Генрих теперь принял критическое решение, и те, кто держал нос по ветру, начали объединяться вокруг фракции Болейнов, иногда вынужденные терпеть их почти открытое пренебрежение. К июлю разговоры о повторном браке стали вестись вслух, но он не свершился незамедлительно. По-видимому, возникли сомнения насчет того, как лучше это устроить, учитывая обструкцию большинства главных церковных властей. В этой связи смерть престарелого Уильяма Уорхэма, архиепископа Кентерберийского, в августе 1532 года облегчила положение. Его преемник был назван не сразу, но теперь существовала возможность назначить более сговорчивого первосвященника. Отношения Генриха с Анной также утратили свой полуподпольный характер. Она постоянно находилась в обществе короля, и ей должна была быть определена соответствующая роль в давно назначенной встрече с Франциском I, запланированной на осень. Ни французская королева, ни сестра Франциска, Маргарита Ангулемская, не были готовы встретиться с ней как с равной, а не вполне серьезное предложение Франциска появиться в сопровождении своей любовницы также было неприемлемо для Генриха. Во время этого события, хотя она была вознесена 1 сентября до полноправного титула высшей знати как маркиза Пемброк — почти уникальный знак особой милости[79]Только еще одна женщина удостоилась такой чести в шестнадцатом веке. Маргарита Поул была сделана графиней Солсбери в 1513 году, но она была дочерью герцога Кларенса, и ее дед по материнской линии носил этот титул.
— Анна не принимала участия в официальных церемониях. Она помогала развлекать французского короля во время его посещения Кале, но это был неформальный, добровольный жест, и он не компрометировал Франциска в глазах папы, союз с которым король всячески желал укрепить[80]Hall, Chronicle, 793–794. Франциск вел переговоры о браке между своим вторым сыном Генрихом и племянницей папы, Екатериной Медичи, который состоялся в октябре 1533 года.
.
Несмотря на этот резкий отпор, визит Анны в Кале ознаменовал новый шаг на пути к ее возвышению, потому что Генрих донес это до каждого пэра, который был назначен их сопровождать, и таким образом связал их с новым порядком. Он мог не особенно волноваться насчет их жен, потому что было решено, что на самой встрече на высшем уровне будут присутствовать только мужчины, но его могли предупредить, что многие отказались бы из принципа, включая его собственную сестру, герцогиню Саффолк. Эта поездка могла быть значима и в другом отношении, потому что, вероятно, в течение тех десяти дней, которые они вместе провели в Кале, Анна наконец уступила долго сдерживаемой страсти короля. При сложившихся обстоятельствах это был способ заставить его назвать конкретный день. Между тем Екатерина оставалась королевой. Несмотря на политический закат, ее положение оставалось незыблемым. И хотя Шапуис постоянно жаловался на бессердечное к ней отношение, это не вело к какому-нибудь фактическому ущербу или утрате свободы. Единственное место, куда она не могла свободно входить, — это то место, где находился король. Тем не менее она остро чувствовала позорность своего положение и была лишена общества своей дочери Марии, которой исполнилось шестнадцать лет, и это создавало эмоциональные сложности. Даже переписка между ними была теоретически запрещена, так как Генрих старался отвратить девочку от страстной привязанности к матери. Но в действительности они имели регулярную переписку при посредничестве верных слуг, и король не особенно старался ее прервать. Хоть и изолированная от общества, Екатерина не могла не знать о личной поддержке, которой она пока пользовалась, и незаменимый Шапуис обеспечивал ее постоянную связь с племянником, императором, которого она беспрерывно изводила требованиями оказать дипломатическое давление на ее заблудшего мужа.
Екатерина или не хотела, или не могла понять, как происходящие перемены влияют на ее собственное положение. Когда Генрих потребовал ее драгоценности, она отказалась их уступить, частично на том основании, что сам король приказал ей больше не посылать ему подарков — горькое эхо плачевно закончившихся переговоров в период предшествующего Рождества — а частично потому, что она не желала видеть, как они украшают «скандал в христианском мире». В общем-то вполне понятная, бескомпромиссная позиция была политически неуместной и в сущности лишь усиливала ее страдания. Какая-либо разрядка ее отношений с Генрихом или Анной была невозможна, но император стал воспринимать ее саму как помеху. Сохраняя общую поддержку, он не стал бы рисковать ради нее полным разрывом отношений с Англией, а потому начал воспринимать ее упреки с заметным раздражением. Даже папа уже не высказывался вполне уверенно в ее пользу, и стало возникать впечатление, что если он это сделает, то Генрих поступит так, как немыслимо было бы еще пять лет назад, и попросту отвергнет его вердикт как ultra vires. Император был прав, когда считал, что эта вновь возникшая уверенность в некоторой степени зависит от взаимопонимания, которого Генрих достиг с Франциском, взаимопонимания, влекущего за собой оборонительный союз в случае нападения Карла на Англию под любым предлогом, даже если бы это было выполнением папского декрета[81]Кажется, Генрих к тому же считал, что Франциск поддержит его, если он обратится с апелляцией по своему делу в Общий Совет. Ives, Anne Boleyn, 202.
. Однако он ошибался, когда воспринимал все только в этом свете, будучи введен в заблуждение собственными сановниками. Генрих также был уверен, что установил правильные отношения с Богом и, освободив свою совесть от мук в связи с проблемой брака, он теперь обрел способ снять с себя ответственность за духовное благоденствие своих подданных. Как бы ни стоял вопрос в начале «великого дела», к тому времени, когда он был решен, проблема Екатерины и Анны и даже нужда в наследнике стала частью общей заботы всех властных структур английской короны.
К середине ноября 1532 года Генрих и Анна уже вполне открыто жили вместе, а к концу декабря обнаружилось, что она беременна. Зайдя так далеко в своем стремлении иметь наследника, король теперь вынужден был действовать быстро, чтобы обеспечить его законность. К концу января 1533 года они тайно сочетались браком в присутствии минимального количества свидетелей, и формальное расторжение первого брака Генриха стало не только обязательным, но и срочным. Чуть раньше в этом самом месяце Томас Крэнмер был отозван во время исполнения им дипломатической миссии при императоре, чтобы стать архиепископом Кентерберийским. Крэнмер был советником короля по теологическим вопросам в течение трех лет и при этом находился на службе у отца Анны, который с декабря 1529 года был графом Уилтшир. Он был изначально связан с делом короля, и хотя его воззрения были удобны как для короля, так и для него самого, нет оснований сомневаться в их искренности[82]Крэнмер с момента своего первого появления на общественном форуме выступил как решительный сторонник воззрений Эраста. J. Foxe, Acts and Monuments of the English Martyrs, eds. S. R. Cattley and George Townsend, Vin, 9.
. Несмотря на те шаги, которые он уже сделал и которые собирался сделать, Генрих представил как должно 21 февраля кандидатуру Крэнмера в папскую консисторию для утверждения. Возможно, он все еще надеялся, что дипломатическое давление подействует на Климента, или возможно, просто рассчитывал ввести в заблуждение консервативных противников у себя в стране. Каковы бы ни были мотивы, но он действовал согласно традиционной процедуре. Еще более удивительно, особенно в связи с предупреждениями, которые он получил, что папа не высказал возражений, и новый архиепископ был должным образом утвержден. Спустя месяц он был посвящен в сан и получил мантию, подготовив в то же время формальный, но тайный протест против своей клятвы повиновения. Таким образом была подготовлена сцена для последнего акта «великого дела».
5 апреля синод объявил (при наличии нескольких разгневанных диссидентов), что первый брак короля противоречил Божественному закону и что папа не мог отпустить связанный с ним грех — 7 апреля парламент был распущен, и акт получил королевскую санкцию без права обжалования, что формально и впервые разорвало юридические связи между Англией и Римом и сделало английское духовенство конечным арбитром в решении всех религиозных вопросов внутри государства. 10 мая Крэнмер собрал двор в Данстебле, чтобы объявить статус Екатерины как королевы quetas. Она, разумеется, не признавала юридических полномочий архиепископа, и вся процедура, несмотря на то, что Крэнмер пытался придать ей вид тщательного расследования, оказалась простой формальностью. 23 мая он торжественно объявил, что брак между Генрихом и Екатериной недействителен, а брак между Генрихом и Анной является законным. Семь дней спустя, в воскресенье, Анна была коронована и стала королевой, и рабочие начали сбивать гербы Екатерины со стен королевских дворцов и даже с королевской баржи.
