Генрих приложил все усилия, чтобы превратить коронацию Анны в радостное событие, но это была трудная задача. Хотя брак, совершенный в мае 1533 года, казался большой политической победой (и это действительно была победа), от него остался горький привкус. Некоторые из ближайших друзей короля воспротивились его желаниям и приняли свершившийся факт с большой неохотой, в особенности его деверь, Чарлз Брэндон. Это было одной из причин того, что все они так усердно отдавали новой королеве почести в течение четырех дней с 29 мая по 1 июня, пока длились празднества. Какие бы обиды против короля ни затаили простые граждане или пэры, в это время они не обнаруживались. Церемония в самом деле оказалась шедевром зрелищной политики. Внешняя парадность, огромная вереница пэров и высшей знати, тысячи лондонцев, выстроившихся вдоль дорог, даже срочно опубликованный отчет о празднествах, озаглавленный «Благородная торжественная коронация королевы Анны»[83]Printed by Wynkyn de Worde for John Gough, In 1533 (STC 656). Reprinted in A. F. Pollard, Tudor Tracts (London, 1903), 9-29.
, — все указывало на тонкий политический расчет и пристальное внимание к деталям. Любой свидетель этих событий мог бы легко поверить, что Генрих получил безусловное одобрение своей рискованной политики, воплощенной в Анне, и чем больше людей в это верило, тем более это соответствовало истине. Факт, что Генрих подверг свою жену такому суровому испытанию, несмотря на заботу об их еще не родившемся ребенке, — это убедительное доказательство того, какое значение он придавал этой внешней стороне, и он был прав. Презрение Шапуиса к «наложнице» не произвело особого впечатления на императора, который должен был решить, какую позицию избрать перед лицом такого ошеломляющего вызова католической церкви. И дерзость короля, перехватившего инициативу, принесла прекрасные результаты. В то время, когда происходили эти драматические события, при английском дворе находился папский нунций, Андреа дель Борго, который был вооружен письмом, предписывающим Генриху прекратить сожительство с Анной и вернуться к своей законной жене. Однако ни Климент, ни дель Борго не пожелали способствовать кризису, и письму не был дан ход.

Титульный лист книги «Благородная торжественная коронация королевы Анны», 1533

Процессия по случаю коронации Анны Болейн движется в Вестминстер (с картины Дэвида Робертса из коллекции Тиррелла)

Советники императора разделились на два лагеря. Шапуис требовал действий, и 6 мая Мартин Перес также писал, советуя своему хозяину проконсультироваться с английскими лордами и начать войну с Генрихом с их помощью[84]Loades, Mary Tudor, 69.
. Карл, однако, сомневался, захотят ли англичане выступить против своего монарха по такому поводу, и 31 мая он получил от совета заключение, указывающее, что забота императора о чести своей тетушки — это личное дело, которое не затрагивает его общественных и политических обязанностей. «Оно должно рассматриваться именно так, — продолжал совет, — … что хотя король женился на упомянутой Анне Болейн, он не действовал против королевы насильственно или грубо, и он обязался не выступать против императора, потому что мог бы считать это нарушением договора в Камбре…»[85]Letters and Papers, VI, 568.
. Постоянно настороженный по отношению к французам, с которыми Генрих уже подозрительно сблизился, Карл не имел желания сближать их еще больше или тратить драгоценные ресурсы на рыцарские походы. Все это удручало Екатерину и ее друзей, уже доведенных до напряжения отсрочками и недомолвками. С другой стороны, не вполне ясно, чего они ожидали от императора. Папе следовало объявить свой приговор открыто и незамедлительно, угрожая королю духовными санкциями, но Карлу лучше всего было бы прибегнуть к насилию, потому что королева яростно отказывалась смириться. Она не желала искать убежища за границей, даже в Испании. На фоне происходящих событий он ограничился тем, что распускал порочащие слухи и позволил Шапуису продолжать взятую им на себя задачу раздувать недовольство среди многочисленных врагов Анны.

Итак, Генрих выиграл, но это была не очень надежная победа. Его оппоненты разделились и чувствовали себя неуверенно, избрав чисто негативную тактику, имеющую целью принудить короля изменить свою позицию. Екатерина являлась поводом, но отнюдь не лидером, и не существовало аристократа или группы аристократов, которые имели достаточный политический авторитет, чтобы взять на себя эту роль. Традиционные обвинения в адрес якобы злоумышленного совета не имели никакого веса, поскольку политика вполне очевидно проводилась самим королем, и последней надеждой было опровержение церковных бенефиций Генриха, чего никто не осознавал. Гражданские войны предшествующего столетия приобрели особую значимость в мифологии Тюдоров, и в любом случае не заключали в себе мирной альтернативы. С другой стороны, если бы появился вызывающий доверие лидер, который был бы достаточно искусен, чтобы приобрести моральный вес и убедить парламент отказать в дальнейшей поддержке, тогда король оказался бы в столь трудном положении, что его можно было бы заставить отступить. Поэтому продолжались обвинения, был отправлен в отставку Томас Мор, и возобновилось давление на саму королеву. Аннулирование брака Екатерины формально низводило ее до ранга вдовствующей принцессы Уэльской, и так был обозначен ее титул. Она, естественно, отказалась принять подобный статус и изгоняла каждого, кто имел неосторожность этот титул использовать. В июле делегация пэров, возглавляемая ее собственным управляющим лордом Маунтджоем, посетила Эмптхилл и просила ее, в силу ее вассальной преданности, принять решение короля. Она отказалась, заявив, что ее совесть выше всех земных обязанностей[86]Cal. Sp., IV, ii, 510. Mattingly, Catherine, 258.
. Советники грозили ей преследованием за государственную измену, но Генрих не хотел идти на крайние меры. Разумно не поддавшись на провокации в связи с ее непримиримостью, он ограничил владения уровнем, приличествующим вдовствующей принцессе, и определил в качестве ее резиденции бывший дворец епископов Линкольнов в Бакдене в Хантингдоншире. Шапуис, как и ожидалось, был разгневан и говорил о Бакдене как о покосившейся лачуге в болотах. В действительности это был расположенный в отдалении, но удобный и просторный дом, находившийся в отличном состоянии. Жизнь здесь была чем-то средним между ссылкой и домашним арестом. Екатерине не дозволялось уезжать без разрешения короля, и агенты Кромвеля внимательно следили за ее домом, но она вовсе не была лишена соответствующего штата. С ней находились восемь или десять дам, избранных ею самою, еще несколько человек из испанской свиты, включая капелланов и врачей, со скромными помещениями и личной прислугой. Все это обходилось Генриху примерно в 3000 фунтов в год[87]Перечень трат Екатерины с 19 декабря 1533 года по 30 сентября 1534 года, после повторного сокращения ее содержания, составляли приход в 3000 фунтов и расход в 2950 фунтов. Letters and Papers, VII, 1208.
. Когда позже Шапуис описывал, как королева и ее дамы готовили себе пищу на печке в своих личных покоях, он, несомненно, описал то, что действительно видел, но причиной этого был все возрастающий параноидальный страх Екатерины перед ядом, а не карательные санкции мстительного монарха, как он пытался убедить.

Кроме Екатерины и ее дочери Марии, которая разделяла ее принципиальную непокорность, оставалось весьма немного тех, кто готов был отказать в королевских почестях должным образом коронованной и помазанной королеве. Один французский наблюдатель позже писал: «… англичане стремились бесконечно чествовать свою королеву. Не потому, я думаю, что они этого хотели, но чтобы угодить своему королю…»[88]Ascoli, l’Opinion, lines 111–127.
. Поэтому у Анны, вероятно, было мало иллюзий насчет своей истинной популярности. Однако это фактически не имело значения. Пока она будет пользоваться благосклонностью короля, подданные будут почтительно ожидать у ее дверей, а враги-аристократы прижмут языки, как это было во времена столь же непопулярного Томаса Уолси. Даже обвинениями в государственной измене не всегда удавалось сломить народных агитаторов или сплетников в пивных, но их можно было предоставить всегда стоящему на страже министру короля. Однако судьба Уолси была и известным предупреждением о том, что может произойти, если Генрих разочаруется и голоса критиков достигнут его ушей.

Дворец Бакден, Хантингдоншир (гравюра Бака, 1730). Здесь жила Екатерина после развода

Безопасность Анны летом 1533 года была, наконец, обеспечена королем из-за ребенка, которого она носила, и из-за всех будущих детей, которых она могла зачать. Генрих совершал обычный объезд ближайших графств, несмотря на ее положение, и двор с напряжением ждал события, которое должно было произойти в сентябре. Анна прибыла в Гринвич, чтобы, согласно обычаю, побыть в затворничестве, 26 августа, учитывая, что роды ожидались к концу следующего месяца. Однако 7 сентября она разрешилась от бремени дочерью. То ли ребенок родился несколько раньше срока, то ли королевская чета намеренно отложила срок родов, чтобы скрыть время зачатия, — неизвестно. Самым главным было то, что этот ребенок оказался девочкой вместо столь страстно желаемого сына. Торжества были негромкими, и Шапуис не мог удержаться от смешков. Однако это не напоминало то разочарование, которое вызвал последний выкидыш Екатерины в 1518 году. Более того, ребенок был здоров и прекрасно сложен, так что вряд ли можно было сделать вывод, что Бог осудил второй брак короля, даже если его благословение не сразу исполнилось до конца. Разочарование не нарушило отношений Генриха с его новой женой, и крестины, состоявшиеся в церкви францисканского братства 10 сентября, были проведены с такой же политической дальновидностью, как и коронация[89]Ives, Anne Boleyn, 230–231.
. Само это братство было центром очень активного и открытого противодействия разводу и подверглось в связи с этим чистке. Многих из друзей Екатерины вынудили также участвовать в службе, чего они с радостью бы избегли, но не осмелились. Маркиз Экстер нес свечку, маркиза была крестной матерью, а камердинер Марии, лорд Хессей, помогал держать полог. В ходе этой церемонии, которую возглавляли Болейны и Ховарды, а Томас Крэнмер был в роли крестного отца, они были полностью скомпрометированы. Если кто-нибудь надеялся, что рождение Елизаветы ослабит власть Болейнов, то они были быстро и жестоко разочарованы. Только со временем обнаружилось, что вопрос о наследнике продолжает держать Анну в ожидании контратаки, а ее будущее — в неопределенности. Но в это время ее колесница продолжала катиться вперед. У нее уже был независимый доход в сумме 1000 фунтов в год, который давали земли в Пемброке, а также некоторые другие более мелкие владения, и в начале 1534 года парламент передал ей королевскую долю, которая прежде принадлежала Екатерине. Учитывая еще пару королевских даров, все это увеличило ее доход до 5000 фунтов в год, больше, чем у графа Шрусбери, который был признан богатейшим из пэров Генриха[90]8Letters and Papers, IX, 477 (PRO SC6 Henry VIII6680). Неполное состояние 5-го графа Шрусбери в 1538–1539 гг. давало земельный доход в 1, 735 фунтов, что предполагает общий доход около 3 500 фунтов; PRO С54412. В 1560 году граф законно имел 4000 фунтов в год.
. Екатерина, пребывавшая в своей ссылке в Бакдене, могла бояться наступления зимы и негодовать по поводу уменьшения собственного состояния, но она продолжала одерживать маленькие победы. Когда король весьма неумно попросил принадлежавшую ей крестильную рубашку для своей новой дочери, она прогнала его послов. Если у Кромвеля было какое-то намерение запугать ее опасными пророчествами Елизаветы Бартон, то он потерпел полное поражение, а в декабре она успешно выстояла при попытке герцога Саффолка перевезти ее в Сомерсхэм в Кембриджшире по приказу короля. Ее уменьшившаяся свита постоянно отказывалась обращаться к ней иначе как к королеве, и хотя некоторые из этих людей были арестованы и заключены в тюрьму, не было сделано попыток распустить эту свиту[91]Mattingly, Catherine, 258–261.
. В определенном смысле Екатерина становилась помехой, и не имело смысла возбуждать дальнейшее сочувствие к ее бедственному положению, когда ее можно было попросту не замечать.

В политическом смысле Мария стала гораздо более важной фигурой, чем ее мать. Официально она была леди Марией, родной дочерью короля. Она была наделена всем упрямством своей матери, если не сказать самоуверенностью, и никогда бы не приняла того титула, который был дан ее матери — вдовствующей принцессы. 1 октября 1533 года в связи с ее новым статусом был создан величественный штат, состоящий из 162 человек во главе с ее прежней гувернанткой, графиней Солсбери. Вряд ли это было меньше, чем она могла бы ожидать для себя как для принцессы, но скоро стало ясно, что исполнение этого плана будет зависеть от ее собственного согласия. В Нью-Холле ее посетила группа парламентариев во главе с графом Оксфорд, который информировал ее, что король со скорбью узнал, «что она, пренебрегая своим дочерним долгом и послушанием, пытается… насильственно узурпировать титул принцессы, кажется, претендуя быть наследницей, и побуждает других делать то же самое…»[92]Letters and Papers, VI, 1186.
.

Они предупредили ее, что если она не откажется от своих претензий, то навлечет на себя «очень большое неудовольствие короля и наказание по закону». Перемена порядка престолонаследия, когда официальной наследницей была другая девочка всего нескольких недель от роду, было делом гораздо более серьезным, чем отказ признать принудительное изгнание из королевской постели. Мария не только отвергла этот ультиматум, но в письме от 2 октября продолжала объяснять своему отцу неправильность его поведения. Не всякий, даже самый миролюбивый, монарх позволил бы себе не заметить такой дерзости, и Шапуис, как горячо он ни поддерживал ее верность принципам, искренне и с полным основанием испугался риска, которому она себя подвергала. В начале ноября проект о новой придворной свите был отставлен, а две недели спустя ее фактическая резиденция в Нью-Холле была отобрана. На фоне театральных сцен с участием самой Марии и графини Солсбери последняя была отправлена в Хэтфилд с небольшой группой личных слуг, чтобы обосноваться в новой резиденции, созданной для инфанты Елизаветы. Теоретически это была общая резиденция королевских дочерей, но, разумеется, законная принцесса имела бы преимущества во всем, а Мария, подобно ее матери, содержалась бы под домашним арестом.

Какую роль королева Анна играла, если она вообще ее играла, в этих тягостных событиях, не вполне ясно. Шапуис объяснил всю эту ситуацию следствием ее коварства, но это наверняка не соответствует истине. Генрих не нуждался в подталкивании со стороны своей жены, чтобы понять, что он должен действовать решительно. Какой бы упрямой ни была Екатерина, она бы никогда не подняла против него мятеж и не позволила бы использовать себя с этой целью, но Мария была молода и, возможно, податлива. «Невозможно описать любовь, которую эти люди (англичане) имеют к принцессе», — сообщал Шапуис 16 октября и продолжал советовать императору предпринять немедленные шаги, чтобы воспользоваться столь благоприятной ситуацией[93]Ibid., VI, 1296.
. Карл желал реагировать не более, чем раньше, но Анна слишком хорошо знала о настойчивости Шапуиса, и если бы она заставляла короля принять жесткие меры по отношению к Марии, то это было бы разумной защитой своих собственных интересов и интересов своей дочери. Самым лучшим способом защиты, однако, было бы рождение сына, и к февралю 1534 года королева была вновь беременна. Генрих был уверен в успехе, и в апреле заказал своему ювелиру изготовить изысканную серебряную колыбель для ожидаемого принца, но после этого, в июле, случилось несчастье. Когда весь двор находился на летнем отдыхе, у Анны произошел выкидыш. Весь этот эпизод не вполне ясен, потому что создается впечатление, что его сознательно скрывали. Даже этот выкидыш — это всего лишь логический вывод из того факта, что не было сделано никаких приготовлений для родов. Плод должен был вполне сформироваться на восьмом месяце беременности, но мы не знаем, был ли это мальчик или девочка. Эта трагедия, по-видимому, обозначила конец долгого медового месяца Генриха с его второй королевой. Нахлынули воспоминания о неудачах Екатерины, и король, кажется, разрывался между инстинктивной потребностью обвинить во всем Анну и глубокими сомнениями в отношении собственных сексуальных возможностей. А не мог ли он во второй раз оскорбить Бога?

Мы не знаем, как восприняла эти новости Екатерина, но она должна была быть более чем человечной, если они не доставили ей некоторого удовлетворения. Шапуис был в высшей степени вознагражден, думая, что Бог выражает свое неудовольствие в связи с поведением короля так наглядно, и немедленно начал отправлять депеши о том, что Генрих имеет дело с «другой очень красивой фрейлиной». Личность этой дамы не установлена, и скорее похоже, что интерес короля к нее был чисто внешним — не более чем общепринятые в придворном мире «амуры». Хотя данное свидетельство посла сомнительно, существуют и другие указания на то, что король в эти месяцы посматривал на сторону, чем Анна была недовольна. Это не означало, что происходило что-то действительно серьезное, но для королевы, которая была в центре внимания с 1527 года, это явилось неприятным сюрпризом. Екатерина периодически бывала недовольна романами короля, но они никогда не посягали на ее статус. Когда он решил прервать их брак, это произошло не потому, что он предпочел другую женщину. Позиция Анны была другой. Она завоевала короля своим очарованием и сексуальной привлекательностью и могла потерять его точно таким же образом. Не было недостатка в жадных руках, чтобы оттолкнуть ее, когда она начнет спотыкаться. Итак, вместо того чтобы относиться к этим юношеским шалостям с легким пренебрежением, она стала сварливой и устраивала сцены. В действительности ей был известен лишь один способ удержать внимание короля. Он был отработан за пять тяжелых и напряженных лет ухаживанья, но это была тактика любовницы, а не жены. Дело усугублялось тем, что их отношения имели характер истинной страсти, склонной в бешеным ссорам и пылким примирениям, а королеве, как считалось, так вести себя не стоит. Генрих был во многих отношениях весьма посредственным человеком и, совершая переход от любовника к мужу, не оценил всей его сложности. Было бы преувеличением сказать, что их отношения осенью 1534 года стали более прохладными, но они определенно стали менее устойчивыми. Несмотря на свой громкий триумф в 1533 году, Анна так и не смогла расслабиться. Хотя Генрих в конечном счете был виновен в этом обострении, он постепенно стал находить все это утомительным.

Старый дворец, Хэтфилд (из «Иллюстрированных лондонских новостей», 1846). Здесь находилась общая резиденция принцесс Марии и Елизаветы

Если бы она родила сына, вся эта история могла бы стать совершенно иной. Сам король утратил бы напряжение и смог сосредоточиться на производстве новых детей, а не на платонических галантных играх с фрейлинами своего двора. Анна, однако, никак не претендовала на роль дурочки или ничтожества, и привычное положение отодвинутой в тень королевской супруги вовсе не соответствовало ее стилю. Она оставалась такой, какой была до 1533 года, — хитрой и целеустремленной политиканкой. Ее острая восприимчивость и зрелость ума часто были более уместны в палате парламента, чем в будуаре. Сначала Генриху доставляли удовольствие перепалки с ней, и он прислушивался к ее советам, но в отличие от Екатерины, она так и не научилась промолчать, когда нужно. Если она не соглашалась с королем или считала, что он делает глупость, она ему об этом говорила. Подобно любовным ссорам, такие ситуации стали частью их жизненного стиля и часто казались безвредными, но Анна, как и Уолси, целиком зависела от благосклонности короля, и к концу 1534 года скользила по очень тонкому льду. Одним из постоянных источников напряжения была старшая дочь Генриха, поведение которой за те два с половиной года, которые она провела в доме своей сводной сестры, причиняло страдания ей самой и всем, с кем она имела дело[94]Loades, Mary Tudor, 82–83.
. Так как она отказывалась иметь отношения с кем-либо, кто не называл ее «принцессой», даже повседневное общение становилось почти невозможным. Она также унаследовала от своей матери панический ужас перед ядом, который держал в постоянном напряжении леди Шелтон, главную гувернантку, отвечающую за ее безопасность. Как ни был удручен Генрих ее отношением, он никогда не терял любви в Марии, и здесь таилась опасность, которая ясно представлялась Анне. В марте 1534 года, когда двор совершал обычный переезд, Мария отказалась двинуться с места, усмотрев какое-то посягательство на ее статус. Разгневанная леди Шелтон сама молча запихнула ее в носилки и отправилась в путь, что вызвало протестующие жалобы самой Марии и Шапуиса. Подобным же образом в сентябре 1534 года, когда епископ Тарба нанес официальный визит Елизавете от имени Франциска I, Марии физически воспрепятствовали самой предстать перед послом на том основании, что при дворе есть только одна принцесса, а ей положено оставаться в своих покоях[95]Ibid.
. Каждый такой эпизод мог быть представлен как жестокое преследование свободы совести, и ответственность обычно возлагалась на королеву. Это, во-первых, было связано с тем, что леди Шелтон была ее тетушкой, во-вторых, с ее предполагаемой враждебностью, а в-третьих, потому что было удобно в политическом отношении.

Анна превратилась в воплощение этого обычного средневекового козла отпущения, злую советчицу. Несмотря на Шапуиса, император вынужден был поддерживать с Генрихом государственные отношения в целях собственной выгоды. Следовательно, он предпочел поверить, что Анна интригует против Марии (и Екатерины) за спиной своего мужа. Подобным же образом Мария заставила себя поверить, что не отец подвергает ее такому безжалостному давлению, а злая женщина, которая приобрела над ним большую власть. В действительности ситуация была гораздо более сложной, и Анна балансировала между своего рода истерическими вспышками против Марии и довольно неуклюжими попытками привлечь ее к себе. Последние были отвергнуты, что вполне предсказуемо, но с совершенно ненужной грубостью. В начале 1534 года, когда королева совершала визит к Елизавете, она предложила сделку. Если Мария признает ее статус, она сделает все необходимое, чтобы восстановить ее добрые отношения с отцом. Ответ гласил, что Мария не знает никакой другой королевы, кроме своей матери; однако если любовница короля берется посодействовать ей, ее соответствующим образом отблагодарят[96]Letters and Papers, VII, 296; Ives, Anne Boleyn, 248.
. Чтобы проглотить такое обдуманное оскорбление хладнокровно, потребовалась бы или бесхарактерность или чувство полной защищенности, а у Анны не было ни того, ни другого. Она не могла даже опереться на декрет о наследовании, который формально признавал Марию незаконнорожденной и возлагал права наследования на ее детей.

Абсолютная правомочность статуса была делом новым и неопробованным, и было вполне возможно доказать, что Мария, рожденная «in bona fide parentum», оставалась законной с точки зрения права, даже если брак ее родителей был впоследствии признан неправомочным[97]Томас Кромвель прекрасно знал об этом аргументе уже по крайней мере с 1533 года и обратил на него внимание в апреле того же года, когда брак Екатерины был наконец объявлен недействительным. Letters and Papers, VI, 386 Ii.
. Вот почему для Анны было так важно попытаться одержать победу над своим юным врагом, поскольку санкции, исполнение которых затягивалось, не могли окончательно разрешить эту проблему. Если только Марию удастся уговорить уступить или если Анна сможет родить сына, тогда эти сомнения можно будет отбросить. При таких обстоятельствах неудивительно, что королева постоянно изрекала страшные угрозы, переходя от намерения сломить упорство Марии к угрозе предать ее смерти, если король осуществит свой план поездки в Кале. Все эти сказанные в пылу фразы торжественно фиксировались Шапуисом, и их следует расценивать всего лишь как свидетельство нарастающей тревоги Анны. Она лишь слегка драматизировала, когда заявляла, что она сама — смерть Марии, а Мария — ее смерть.

До этого не дошло, но при всем своем влиянии на Генриха Анна была неспособна выиграть эту битву. Несмотря на строгий запрет встречаться, Мария и Екатерина регулярно переписывались, используя верных слуг, преданность которых, казалось, ничто не могло сломить. Когда Марию впервые подвергли изоляции в конце 1533 года, ее мать писала ей в том стиле, в каком обращался апостол к мученику: «… пришло время, когда всемогущий Господь будет испытывать тебя, и я очень этому рада, потому что я верю, что он дарует тебе благую любовь»[98]BL Arundel MS 151 f. 194; Letters and Papers, VI, 1126. По поводу датировки этого письма см.: Loades, Магу Tudor, 78 п. 5.
. В тон, как вели себя две эти дамы, стремящиеся усилить преследования, от которых они страдали, был элемент мазохистского удовольствия, но, быть может, также и тонкий расчет. Обе прекрасно знали, что они пользуются значительной поддержкой как среди народа, так и среди элиты, и что Анну можно будет убрать за минуту, когда она утратит расположение короля. Чем более притесняемыми они будут казаться, тем больше будут негодовать их многочисленные сторонники и тем больше позора падет на королеву, так как все, руководствуясь благими соображениями, избегали осуждать короля. Итак, миф об этой «пучеглазой блуднице Нэн Баллен», порождающей ереси и побуждающей зачарованного короля к дальнейшему насилию и жестокости, имел истоки в народной фантазии. Как комментировал один французский наблюдатель после казни лондонских картезианцев, Джона Фишера и сэра Томаса Мора, в 1535 году, «люди, ужаснувшиеся при виде столь неслыханных и диких жестокостей, шептались об этих событиях и часто обвиняли королеву Анну»[99]Ascoli, l’Opinion, lines 209–213.
.

Томас Кромвель, тщательно контролируя эти проявления недовольства и предупреждая всякую попытку его внешнего проявления, уже к концу 1535 года хорошо знал, что ответственность ложилась на Анну. Ее непопулярность нисколько не уменьшилась, и это подрывало уважение как к авторитету короля, так и к закону. Позже Джордж Кавиндиш приписал ей следующие слова: «Я была причиной того, что создавались законы. Ибо говорить против меня означало угрожать невинному…». Даже религиозные реформаторы, которым она искренне покровительствовала, считали ее поддержку неоднозначным благословением. Два поколения спустя, восхваляя ее поддержку «истинной религии», Джордж Уайет обозначил эту проблему:

«Я тогда понял, что светлые лучи ее разума освещают все ярче и ярче каждый уголок… даже черный туман коварства и темные тучи грязи и злые насмешки тех, которых научали и повелевали их языкам чернить ее славу своей самой мрачной и злой клеветой, направляемой против нее, без сомнения, самим адом специально для того, чтобы затмить благословенное великолепие Евангелия, которое тогда вновь засияло своим золотым светом над нашим миром…»[100]BL Wyatt MS 18, f. lv. Loades, George Wyatte (Camden Society, 4 th series, Vol. V 1968), 22.
.

Более того, хотя она могла быть им очень полезной, реформаторы не были расположены ее поддерживать в том случае, если дела примут дурной оборот. Идеи Уильяма Тиндэла по поводу королевской власти могли нравиться королю, но у него не было времени на еретиков, и не было повода демонстрировать свою религиозную ортодоксальность, особенно когда он думал об императоре, который только этого и ждал. В международных делах Анна, по вполне объективным причинам, тяготела к французскому альянсу, и в 1534–1535 годах Генрих тоже тяготел в этом направлении. Однако этот союз скреплялся не столько доброй волей, сколько исключительно выгодой. Это делало положение королевы непрочным, и когда в ноябре 1534 года было выдвинуто предложение о возобновлении общего союза, включавшее в себя проект брака Марии с дофином, Анна почувствовала, что ее предали, и не скрывала своих чувств. Генрих сделал попытку разрядить ситуацию, предложив союз между Елизаветой и третьим сыном Франциска, но это не было встречено с энтузиазмом, и к маю 1535 года англо-французские отношения стали явно холодными. Этому охлаждению во многом способствовала обиженная королева, но в дипломатическом смысле у нее не было никакого будущего, и эта изоляция, по вполне понятным причинам, беспокоила Генриха.

На рубеже 1534–1536 годов судьба Анны оказалась между двумя полюсами. Круг ее сторонников продолжал сужаться, но отец был теперь лордом-хранителем печати, а брат — членом тайной палаты. Архиепископ Кентерберийский был ее надежным другом, и таким же, по-видимому, был всемогущий секретарь короля, Томас Кромвель, за которым стояли такие сателлиты, как Томас Одли, лорд-канцлер. Ее стратегическая позиция усиливалась также за счет падения некоторых из ее самых явных и влиятельных оппонентов. Герцог Саффолк был только жалкой тенью прежнего себя. Его жена, сестра короля, умерла в 1533 году, и он подвергся тяжелому финансовому гнету. Герцог Норфолк уже давно утратил интерес к своей племяннице, и был скорее врагом Кромвеля, а не королевы, стараясь в эти годы старался быть незаметным. Стефен Гардинер, некогда могущественный епископ Винчестерский, все еще стремился восстановить свое положение после громкого провала в связи с петицией «Жалоба на священников» в 1532 году и в это время находился во Франции в качестве посла. Среди наиболее верных друзей Екатерины только маркиз Экстер сохранил свое место при дворе, хотя она оставляла пока весьма влиятельных союзников среди членов тайного совета. Сама Екатерина находилась в тисках своей предсмертной болезни, и ей предстояло умереть 7 января 1536 года, но задолго до этого она прекратила играть ведущую роль, и ее смерть никак не могла усилить позиций королевы. В это же самое время Анна была беременна впервые с лета 1534 года, и надежды Генриха на сына вновь воскресли. Если бы на этот раз она произвела на свет сына, ее положение в обозримом будущем стало бы неуязвимым. Если же ей предстояла неудача, все вопросы, которые возникли за предшествующие восемнадцать месяцев, снова обострились бы и требовали бы ответов.

Сэр Томас Мор (1478–1535) (Ганс Гольбейн, около 1527–1528). Подобно Фишеру, он отказался принести клятву, которая подтвердила бы законность развода короля с Екатериной, был заключен в Тауэр и казнен в 1535 году

Одна из проблем, с которой связано понимание драматических событий начала 1536 года, состоит в том, что все эти события видятся через прошлое. Например, в сентябре 1535 года, король и королева в конце летнего сезона общались свободно со всеми и друг с другом, они посетили Вулф-Холл близ Мальборо. Это было поместье сэра Джона Сеймура, одной из дочерей которого, Джейн, предстояло стать третьей женой Генриха. Это обстоятельство позволило предположить, что уже в сентябре 1535 года король начал домогаться Джейн Сеймур и что окончательный спад влияния Анны начался в это время. Нет, однако, никаких сведений о том, что Джейн находилась в Вулф-Холле во время этого визита, и существует множество свидетельств, подтверждающих, что король знал об ее присутствии при дворе уже в течение нескольких лет[101]Letters and Papers, IX, 271, 326. Ives, Anne Boleyn, 336–337.
. Реальный повод, объясняющий, почему король решил оказать честь сэру Джону визитом, состоял, вероятно, в устройстве карьеры его старшего сына Эдварда, который состоял в королевской гвардии и заслужил уважение короля. Другими словами. Сеймуры были преуспевающим придворным семейством, у которого случайно оказался подходящий дом, расположенный по пути движения короля. В начале октябре французский посол сообщил Франциску, что король охладел к Анне, потому что нашел новую любовь, но такие сообщения поступали периодически и раньше и обычно ничего не означали, кроме танца с одной из фрейлин и посылки ей условного подарка. Позже, в октябре же, в некоторых сообщениях говорилось, что королевская чета «ласкова» друг с другом, а в ноябре один высокопоставленный наблюдатель говорил, что она имеет больше влияния на короля, чем Томас Кромвель, что, разумеется, звучало как похвала. Нет реальных причин предполагать, что Анна серьезно протестовала против увлечений Генриха вплоть до 1536 года. И рассказы о том, что он начал смотреть по сторонам, когда беременность сделала ее сексуально недоступной, — это просто сплетни. Даже те, кто ближе всего находился к Генриху и Анне, не могли понять природы их отношений, в которых любовь и ненависть были двумя сторонами одной и той же монеты и где гнев, смех и вожделение создавали удивительный калейдоскоп поступков. Это были необычные отношения, и Анна была совершенно необычной женщиной. Вся беда была в том, что Генрих по природе своей вовсе не был необычным человеком, и он действовал не против своей воли, а против своего склада ума. Если бы этот склад ума возобладал, их отношения легко бы могли прийти к концу. Однако это не совсем соответствует тому, что произошло.

Кардинал Джон Фишер (1469–1535), епископ Рочестерский (с рисунка Ганса Гольбейна, около 1532). Резко противясь планам короля в связи с разводом, он поддерживал Екатерину во время суда в Блекфрайера и был смещен с поста в 1534 году за отказ признать законным королевский развод. В следующем году он был обезглавлен за отказ признать короля главой церкви.

История падения Анны Болейн еще более противоречива, чем история ее восхождения. Когда Екатерина умерла, все, казалось, испустили общий вздох облегчения. Возможно, теперь Мария станет вести себя не столь вызывающе, когда ее не будет поддерживать несгибаемая материнская воля. Возможно, император будет менее заинтересован во вмешательстве в английские дела и потребует от своего посла, чтобы тот прекратил действовать как подстрекатель. Возможно, те, кто продолжал признавать Екатерину королевой, смирятся теперь со вторым браком короля, и угроза политической нестабильности уменьшится. Часто говорилось о бесчувственности короля и его бестактной радости, но это было вполне понятно в создавшихся обстоятельствах. Несмотря на то, что, по сообщению Эдварда Холла, Анна по случаю траура облачилась в желтое, ее реакция была, вероятно, еще более двусмысленной[102]Hall, Chronicle, 818. На публике Анна торжествовала так же, как и Генрих, но существует мнение, что в частной жизни они была расстроена смертью своей бывшей соперницы; Letters and Papers, IX, 199.
. Теперь было меньше оснований оспаривать ее статус, но в действительности ее больше заботили претензии Марии на статус Елизаветы, а здесь все оставалось неизменным. Может быть, ей приходило в голову, что если она потеряет непредсказуемое расположение короля, то возникнет опасность, что его заставят или убедят вернуться к первой жене. Однако при ее прекрасно развивавшейся беременности и добром расположении Генриха не было, казалось, никаких явных поводов для беспокойства. Анна даже сделана еще одну попытку примириться с Марией, предложив себя в качестве «второй матери» в обмен на признание. Возможно, она попыталась воспользоваться ее бурным отчаянием или действительно испытывала сочувствие. В любом случае, она зря потратила время, потому что Мария оказалась не более сговорчивой, чем раньше. Шапуис был искренне опечален смертью Екатерины и оскорблен поведением Генриха, но поскольку отношения империи с Францией зашли в очередной тупик, не было надежды, что император обратится за защитой к своему кузену. Более того, король уже сказал послу без обиняков, что отношения между ним и его дочерью вообще не касаются Карла[103]Сообщение об этом выговоре содержится в его инструкциях, направленных его собственному послу при дворе императора в сентябре 1534 года: «… мы думаем, что недопустимо, чтобы кто-то предписывал нам, как руководить собственной дочерью, ибо мы являемся ее родным отцом». Letters and Papers, VII, 1209.
.

В конце января, однако, события приняли драматический оборот. Анна стала трудно переносить свою беременность, что вызвало у нее депрессию и раздражительность, а 24 января Генрих свалился с лошади, после чего два часа находился без сознания. Он быстро поправился, но испытал тяжелое потрясение. А пять дней спустя Анна в результате выкидыша потеряла сына, и король пережил почти истерический приступ жалости к себе. Был ли этот выкидыш результатом потрясения после несчастного случая с королем, как утверждала сама королева, или результатом кульминации всех трудностей, которые она уже пережила, мы не знаем, но последствия его оказались чрезвычайно серьезными. В конце концов это был второй выкидыш после трех беременностей, и неудивительно, что Генрих должен был почувствовать, на какой он вступил путь. Бог все еще отказывал ему в сыне. С избирательной амнезией, которая была для него типична, он заявил, что его завлекли в этот брак, а Бог этого не одобрил. Этот брак оказался недействительным и никчемным, и ему необходимо взять другую жену. Тревога в связи с этой вспышкой и многие сопутствующие ей обстоятельства — все это исходит из сомнительного источника, т. е. из отчета, представленного Шапуису маркизом Экстером и переданного затем императору. Все это представляется до определенной степени правдоподобным, но мнение о том, что эти довольно дикие мысли, высказанные в момент отчаяния, являются обдуманным политическим заявлением короля, должно восприниматься скорее как высказанное вслух желание. Утверждали также, что к январю 1536 года Генрих уже испытывал интерес к Джейн Сеймур и что Анна объясняла свое несчастье главным образом неверностью короля, за которую она его горько упрекала. Все это подтверждается независимыми источниками, не современными, а скорее всего сохранившимися в устной передаче и исходившими от одной из дам Анны, о чем много лет спустя сообщил Джордж Уайет:

«Поскольку эта женщина была преисполнена скорби, рассказывали, что король пришел к нее и скорбел и обвинял ее в гибели их сына, и услышали, как вырвались слова ее сердечной муки, возлагавшие вину на его недоброту…»[104]George Wyatt, «The Life of Queen Anne Boleigne» in the Life of Cardinal Wolsey by George Cavendish, ed. S. W. Singer, 443; Более подробно о теории «сексуальной ереси», объясняющей падение Анны Болейн, см.: Warnicke, Rise and Fall, 191–233.
.

Анна и раньше реагировала весьма болезненно даже на самый невинный флирт своего мужа, а это оказалось гораздо более серьезным, так что рассказанная история вполне может быть правдой.

Не следует, однако, делать вывод, что эти события конца января и начала февраля прямо привели к громкому скандалу и падению Анны в конце апреля. Много лет спустя Николас Сэндер, католический публицист и враг дочери Анны Елизаветы, распространил историю, согласно которой ребенок, которого преждевременно родила королева, имел серьезные уродства и что из этого Генрих сделал вывод, что он не мог быть его отцом[105]Warnicke, Rise and Fall, 195.
. Если такое предположение правильно, то подобный вывод вполне мог быть сделан, ибо уродство детей признавалось в то время божественным осуждением обоих родителей. Оно также ассоциировалось с незаконным зачатием, и в особенности с инцестом. Следовательно, существует большой соблазн увидеть обвинения, выдвинутые против Анны, в этом свете. Ассоциация колдовства с инцестом и другими формами запретных сексуальных связей может также объяснить те высказывания, которые позволил себе Генрих, утверждая, что его невольно сделали жертвой черной магии. К сожалению, эта удобная и психологически привлекательная теория не опирается на какие-либо современные свидетельства, согласно которым у недоношенного плода не было отмечено каких-либо уродств. Плод этот имел три с половиной месяца и поэтому должен был исследоваться особенно тщательно, чтобы определить его пол. К тому же, в отличие от событий лета 1534 года, не было предпринято никаких попыток скрыть происшедшее. Генрих оплакивал потерю «своего мальчика» и роптал на Бога и судьбу, но не на Анну. Это она обвинила его в неверности, а не в чем-либо другом. Все это не вполне точно, но необходимы какие-то особые аргументы, чтобы объяснить, почему уродство, которое должны были заметить еще в январе, прошло незамеченным до конца апреля, чтобы внезапно превратиться в неизвестную ранее причину громкого обвинения в предательской супружеской измене[106]До Сэндера не было никаких упоминаний об этом уродстве, и то, что оно признано столь важным, есть всего лишь результат психологической реконструкции.
. Истина, кажется, состояла в том, что позиции Анны серьезно пошатнулись из-за ее выкидыша, но ни в коем случае не рухнули.

Генрих VIII во время молитвы (рисунок из «Libe Niger» Ордена Подвязки 1534)

Эта ситуация ослабила давление на Марию, потому что больше не было необходимости провоцировать гнев короля, представляя арагонский брак как средство ее реабилитации. К тому же теперь не имело особого значения, признает она Анну королевой или нет. Итак, Генрих временно прекратил свое давление на Марию с требованием клятвы повиновения, а она поняла это так, что любое ослабление позиций Анны автоматически усиливает ее собственные. Открылись также и новые возможности. Отношения Генриха с Джейн Сеймур перешли за границу галантного «ухаживания» и предстали как впечатляющая реальность. По уровню своему Джейн не шла в сравнение с Анной, но этот уровень уже ничего не решал. Болейны несли бремя ответственности за политику последних двух лет, которая была так мало популярна, но которой никто, кроме Фишера и Мора, не осмеливался реально противостоять. Следовательно, ее смещение могло бы успокоить многих страждущих. Для Генриха это была манящая возможность нового старта. Что бы он ни чувствовал к Анне, он знал, что с ней связано охлаждение в его отношениях с императором, и как бы он ни настаивал, многие из его подданных отказывались признать Елизавету законной. Третий брак, по поводу которого не могло возникнуть сомнений, может помочь ему заставить забыть все это «великое дело». Мы не знаем, ухватилась ли Джейн за одну из этих возможностей, но ее честолюбивый брат Эдвард наверняка все это предусмотрел. Назначенный в марте в состав тайного совета, он воспользовался добрым отношением короля, чтобы поощрить Генриха, и вошел в союз со сторонниками Марии. Их далеко идущие планы не во всем были совместимыми, ибо Эдуард, без сомнения, намерен был стать дядюшкой наследника трона. Но у них была ближайшая общая цель — сместить королеву, и этого было достаточно, чтобы поладить.

Джейн старательно обучали тактике «сдержанности», которой сама Анна пользовалась между 1527 и 1532 годами.

«У нее не было большего сокровища в этом мире, чем ее честь, и она предпочла бы тысячу раз умереть, только бы не запятнать ее…»[107]Ives, Anne Boleyne, 347–348.
и т. д.

Когда Генрих проявил полную глупость, послав ей дорогой подарок и письмо, она вернула и то и другое с выражениями нижайшего почтения и покорности, но с демонстративной непреклонностью. Если бы Джейн была предоставлена сама себе, она вполне бы могла стать любовницей короля весной 1536 года, но это не устроило бы Эдварда или его вновь обретенных друзей. Влияние этого заговора против короля оценить нелегко. Шапуис, который умел уловить любой сигнал, ошибался, говоря, что «дни наложницы сочтены» и что король «сильно влюблен в Джейн» и серьезно обсуждает перспективу женитьбы на ней. С другой стороны, существует множество свидетельств, относящихся к концу апреля, что влияние Болейнов при дворе было еще очень сильным и что система этой фракции еще работала вовсю. Одним из декретов, получивших одобрение короля от 14 апреля, было выведение города Линна в Норфолке из-под юрисдикции епископа Норвича, и вскоре после этого он был присоединен к владениям графа Уилтшира, который также получил выгодную аренду, по милости короля, в Ралее в Эссексе.

Даже такие просители, как граф Уэстморленд, все еще обращались за милостями к королеве. Если ее звезда близилась к закату, то было немало высокопоставленных наблюдателей, которые этого не замечали. В политическом отношении Анна и ее сторонники оборонялись, но их способность к эффективному отпору должна была зависеть от способности королевы удержать или восстановить привязанность и уважение своего мужа. Такая картина этих трех критических месяцев от февраля до апреля весьма приблизительна, но скорее всего дело обстояло таким образом, что она продолжала воздействовать на мужа своей всемогущей магией, пока его страсть не превратилась вдруг в ненависть, и тогда его уговорили уничтожить ее, пока его настроение не переменилось.

Такое всегда могло произойти, пока не было принца, способного утихомирить нервы Генриха, но обстоятельства толкали его к окончательному решению, которое, как кажется, было скорее политическим, чем личным. Император все больше нуждался в дружбе англичан, и раз Екатерина умерла, он был склонен наладить отношения с господствующей при дворе партией. К марту он, по-видимому, убедил себя, что наилучший способ защитить Марию, за которую он чувствовал ответственность, — это не вражда, а дружба с Анной. Он удержал Павла III от обнародования отлучения Генриха и дал понять, что он готов признать второй брак короля в обмен на признание Марии законной наследницей. Выставленный аргумент «bonafide parentum» был не таким вызывающим, как могло показаться на первый взгляд. Он также имел, с точки зрения Карла, особое преимущество в том отношении, что лишал Генриха всякой возможности развестись с Анной, чтобы жениться во Франции. Возможно, он не принимал Джейн Сеймур всерьез, а возможно, его ввели в заблуждение, как часто бывало в прошлом, собственные расчеты. Кромвель, который всегда старался укрепить отношения с императором, был податлив, а Болейны, чувствуя нового и важного союзника, дали положительный ответ[108]Letters and Papers, X, 351, 699. Важная встреча состоялась между королем и Шапуисом в Гринвиче 18 апреля.
. Возникли некие протокольные «любезности», отсутствие которых в отношениях между Анной и Шапуисом всегда казалось подозрительным, и об этом начали говорить. Король, однако, имел собственные представления о том, какую сделку он собирается совершить, и ни о каких условиях, подразумевавших даже частичное примирение с Римом, не могло быть и речи. Это обнаружилось не сразу, и оба, Шапуис и Кромвель, были сначала введены в заблуждение его поведением. Когда предложения императора были сформулированы, Генрих разгневался и потребовал, чтобы Карл извинился за свое прошлое поведение по отношению к Екатерине и Марии, и предложил всего-навсего ратификацию существующих соглашений.

К концу апреля ситуация стала чрезвычайно сложной. Требование извинения, выдвинутое королем, — это был, вероятно, встречный ход, от которого он вполне мог бы отказаться в обмен на молчаливое признание всего, что он совершил, включая его разрыв с папством. Чтобы извлечь из этого пользу, Анне необходимо было бы оставаться на месте. Законность Марии была бы тогда признана без каких-либо дипломатических уступок. В то же время Генрих исподволь подталкивал Франциска I к тому, чтобы в свою очередь оказать давление на императора в надежде, что сделает Карла более уступчивым по отношению к английским требованиям. Такая игра была, однако, очень опасной, потому что Франциск хранил копию папского письма против Генриха, которому Карл не дал ходу, и был готов предъявить ее, если король ясно даст понять, что движется в сторону императора. На какое-то время Кромвель, как кажется, почувствовал себя проигравшим. Его отношения с Анной резко обострились, возможно, потому что она считала, будто он одобряет увлечение короля Джейн Сеймур. Вследствие этого он оказался в опасной близости к тому положению, в которое прежде попал Уолси. Если Анна падет, друзья Марии могут оказаться достаточно сильными, чтобы добиться его отставки за поддержку, которую он прежде оказывал Анне. С другой стороны, если она удержится, то в будущем скорее станет его врагом, чем другом. Более того, Кромвель не верил, что Генриху какой бы то ни было ценой удастся сохранить союз с императором, который обязывал бы Карла признать его главенство над церковью, и, возможно, он в этом отношении был прав. К тому же он, вероятно, верил, что Анна побуждает короля принять нереалистические условия, чтобы укрепить свои собственные позиции, и считал, что она надеется таким образом оказать услугу Шапуису. Поэтому он решил, примерно к 20 апреля, включиться в большую политическую борьбу и переметнулся на другую сторону[109]Letters and Papers, X, 908, 1069. Ives, Anne Boleyn, 355–356.
. При всей той огромной пользе, которую Кромвель приносил королю, он не помог контролировать придворную партию. Он хотел руководствоваться жизненно важными интересами, и на этой стадии он верно рассудил, что силы настолько равны, что его ошибка может иметь решающие последствия. И вновь оказался прав.

Именно из-за деликатности политической ситуации и переменчивости отношений Генриха с Анной ее враги нанесли такой удар. Короля следовало убедить, что она виновна в чудовищном и непростительном предательстве. Сама страсть, которая придала их союзу такую политическую мощь, была использована, чтобы его разрушить. Все, включая Анну, знали, что колебания настроений могут вызывать отчуждение Генриха, но прежде такие колебания были кратковременными и быстро сменялись пылким примирением. Вот почему было так важно, чтобы обвинение против Анны было самым серьезным, дошло бы до него как можно скорее, со всеми теми преувеличениями, на которое способно причудливое воображение. Гнев и ощущение собственной незащищенности могли сделать короля легковерным, подозрительным и мстительным. В то же самое время ее замечательная личность и природа ее сексуальной тактики означали, что она не склонна искать развлечений на стороне, как и ее предшественница. Жестокость, проявленная по отношению к ней, была крайней мерой, которой она опасалась. Для Кромвеля, однако, падение Анны означало лишь половину дела. Это могло бы попросту навлечь на него месть консерваторов. Во-первых, он попытался наладить отношения с теми, кого называли «арагонской партией», и с партией Сеймуров, чтобы создать объединенный союз против Болейнов. Вторая часть плана секретаря была точной и глубоко секретной. К этому времени он знал о Генрихе то, чего не могли понять консерваторы. Присутствие или отсутствие Анны уже не могло изменить положения короля как главы церкви. Следовательно, уничтожение королевы не означало бы возобновления переговоров с папским двором и вовсе не обязательно укрепило бы отношения с императором. Кромвель был рад, что Мария и ее друзья обольщаются на этот счет. Чем больше они старались, тем более уязвимыми они становятся для его второго удара. Сеймуры не имели особой поддержки у консерваторов, и после смерти Анны Джейн и ее семья непременно создадут новую правящую фракцию, с которой он будет работать.

Томас Кромвель, первый граф Эссекс (14857-1540) (по картине Ганса Гольбейна). Его влияние на короля оказалось решающим при заключении Анны Болейн в Тауэр в 1536 году

Прежде чем Кромвель к ним примкнул, консерваторы, находившиеся в составе тайного совета, не придумали, кажется, ничего другого, как уговаривать Генриха развестись с Анной и примириться с Марией — совершенно наивная позиция, которая показывала, насколько они недооценивали и королеву и ее партию. Между 18 и 25 апреля секретарь, однако, срочно попытался завоевать их доверие, вероятно, воспользовавшись для переговоров услугами Шапуиса. Значит, план, исполнение которого принадлежало прежде всего ему, должен был быть составлен именно в эти дни, хотя, возможно, заготовки погребены в мусоре придворных сплетен, курсирующих еще с января. Как сумели убедить Генриха в том, что он живет рядом с вероломной изменницей, остается неясным, несмотря на огромное количество исследований, появившихся недавно в связи с этими событиями. Почти наверняка к этому имел какое-то отношение выкидыш Анны, но это не могло стать решающим фактором, потому что король все еще официально поддерживал свою жену и признавал ее положение незыблемым вплоть до четверга пасхальной недели. Возможно, Кромвель поговорил с повитухой, которая должна была внимательно осмотреть плод после выкидыша, и решил, что ее слов достаточно, чтобы предупредить Генриха, что он был избавлен от рождения урода и все были слишком напуганы, чтобы ему об этом сказать. Эта история вовсе не должна была быть правдивой или даже правдоподобной, чтобы убедить короля, если он находился в подходящем настроении. Если такой историей воспользовались и она была полностью или в основном сфабрикована, то это может объяснить внезапное изменение поведения Генриха, а также отсутствие каких-либо более весомых доказательство, кроме намеков и недомолвок, во время происходившего суда[110]Warnicke, Rise and Fall, 204–205.
. Подобная интерпретация превращает короля в легковерного осла, но трудно совсем отбросить такой вывод, какая бы версия событий ни была принята. Для того времени сообщение об уродстве непременно заставляло предположить адюльтер или инцест, так что если Генрих проглотил такую наживку, то совершенно неудивительно, что он сразу сделал соответствующие заключения.

Если короля убедили таким методом, то остается решить, когда же произошли эти критические разоблачения. 25 апреля король говорил об Анне как о своей «глубоко любимой жене» в официальном письме, направленном Ричарду Пейту, своему посланнику в Риме[111]Letters and Papers, X, 726.
. Эти слова являлись обычной формулой, но они бы не были использованы, если бы она уже находилась под подозрением, так как письмо подписано самим Генрихом. В то же время легче было бы понять драматические события 30 апреля, если бы его разум уже был отравлен этим или подобным обвинением против Анны. Именно в тот день произошла яростная публичная ссора королевы с сэром Генри Норрисом, одним из старейших и ближайших друзей короля, во время которой она обвинила его в том, что он претендует на ее руку, «если с королем случится несчастье», — обвинение, ужаснувшее Норриса, опечалившее и озадачившее всех, кто был свидетелем этой ссоры. Генрих не смог ответить на это сразу. Несмотря на панические слухи, которые начали разноситься, Норрис ждал больше двух дней, во время которых не раз возникала возможность лично переговорить с королем, после чего был арестован и 2 мая отправлен в Тауэр. Между тем Марк Смитон, придворный музыкант незнатного происхождения, который, кажется, вздыхал по Анне в течение некоторого времени, был арестован и допрошен в доме Кромвеля в Степни[112]Ives, Anne Boleyn, 359.
. В какой-то момент, возможно в понедельник 1 мая, он сломался и признался в адюльтере с королевой, что почти наверняка было выдумкой, а может быть, и самооговором в результате психологического давления. Теперь у Кромвеля было «доказательство», которым он мог подтвердить подозрение, которое, если наша реконструкция событий верна, он заронил в душу короля несколько дней назад. Если Генрих отказывался этому верить, то теперь он был убежден, а вместе с убеждением пришла параноидальная уверенность в том, что Норрис, а возможно и другие мужчины, были вовлечены в тот же заговор. Эта убежденность дала Кромвелю возможность нанести еще более решительный удар по фракции Болейнов. Брат Анны, Джордж, который, подобно Норрису, будучи членом тайного совета, пользовался доверием и мог по-прежнему представлять опасность, был захвачен в ту же самую сеть. Он был близок со своей сестрой, и при создавшихся обстоятельствах Генриху нетрудно было внушить мысль о том, что между ними существовали кровосмесительные отношения. Анна и лорд Рошфор, подобно Норрису, были арестованы 2 мая и отправлены в Тауэр. В тот же вечер король дал волю своим чувствам в бурном негодовании и приступе жалости к себе, что ясно продемонстрировало, как далеко зашла его страсть. Теперь Анна стала «проклятой и извергающей яд блудницей», которая замыслила избавиться не только от Екатерины и Марии, но также от кровного сына короля, герцога Ричмонда, и от самого короля[113]Letters and Papers, X, 908; P. Friedman, Anne Boleyn: a Chapter of English History. 1527–1536, ii, 176?. I, 267 n. Ii.
. Вероятно, Генрих одновременно полностью потерял самоконтроль и чувство меры, и готов был поверить в любое преступление, о котором ему рассказывали, даже заведомо вымышленное.

Для Кромвеля теперь важно было не допустить, чтобы король переменил мнение. Это удалось ему, в частности, за счет того, что доступ к королю всех, кто не пользовался особым доверием самого секретаря или его сторонников из тайного совета, был прегражден. Даже Томас Крэнмер не смог пробиться через этот надежный заслон и вынужден был выражать свою печаль и сомнения письменно. Другим средством, из тех, какими он мог воспользоваться, была Джейн Сеймур, и в то время как Анна находилась под арестом и ждала суда, Генрих отдавался своей новой любви скорее с горячностью, нежели скрытно. Шапуис был не единственным, кто заметил, как мало заботила короля участь рогоносца, когда первое потрясение осталось позади. Поскольку Анна и Рошфор находились в тюрьме, а граф Уилтшир был сломлен этим несчастьем, у фракции Болейнов не оказалось больше оружия, которым бы они смогли сражаться. Однако Кромвель не слишком доверялся постоянству настроений короля и не мог обрести уверенности, пока суды и казни не закончатся. Окончательная уверенность Генриха в виновности его жены в значительной степени зависела от пэров, которые могли бы попытаться спасти ее, но одной уверенности было явно недостаточно. Не стоило опираться и на убежденность членов палаты общин, которые защищали Анну на другом суде. Норрис, Рошфор и сама Анна решительно отрицали свою виновность. Только мало что значивший Смитон мог бы покаяться в чем-то предосудительном. Как заметил сэр Эдвард Бейнтон, один из союзников Кромвеля, «немало было таких отношений, в которых ни один мужчина не пожелал бы признаться в связи с ней, но все они на что-то намекали. Поскольку (на мой непросвещенный взгляд) честь короля была бы сильно затронута, если бы это проявилось до конца…»[114]Singer, Wolsey, 458–459. Бейнтон сэру Уильяму Фитцуильяму; оба они были членами комиссии, расследовавшей обвинения против Анны и Норриса.
. Он продолжал с истинно служебным рвением объяснять, что лично убежден, что все они виновны, но в действительности необходимы были бы какие-то дополнительные доказательства. По иронии судьбы, эти доказательства возникли, но не в результате расследования, не путем формального признания, но из полуистерических выкриков, которыми Анна разоблачила себя после заключения в тюрьму. Эмоциональная взвинченность, которая всегда составляла источник силы в ее отношениях с королем, теперь ее подвела. Не допуская и мысли о каком-либо адюльтере в настоящее время, она начала говорить о своих более ранних неосторожных поступках, и эта полезная информация была тут же доведена до Кромвеля, в результате чет через несколько дней был арестован еще ряд людей — сэр Френсис Уэстон, сэр Томас Уайет и Уильям Брертон, грум тайного совета.

Поднялась лавина сплетен и слухов, большинство из которых нельзя было проверить в то время, так что они остаются сомнительными и до наших дней. Самое большее, что можно было по этому поводу сказать, — нет дыма без огня, но, имея в виду накаленную атмосферу ренессансного двора, даже это вряд ли соответствовало истине. Обвинения, которые были выдвинуты в Вестминстер-Холлс против Уэстона, Норриса, Брертона и Смитона 10 мая, были довольно специфическими и требовали специального утверждения и особых актов судов Уйатхолла или Хэмптона в особые дни. За исключением Смитона, все они не признавали себя виновными по всем пунктам обвинения, но Кромвель постарался, чтобы жюри составили почти исключительно известные враги Болейнов. Их было найти нетрудно, и все они являлись влиятельными людьми, которым было что выигрывать или терять в подобном подозрительном спектакле. Все подсудимые были признаны виновными и должным образом осуждены. Саму королеву и лорда Рошфора судили два дня спустя в Грейт-Холле Тауэра, но в отношении Анны вердикт, вынесенный против ее сообщников, уже предопределял приговор. Понимая это, она воспользовалась своим положением и отвечала на обвинения в такой манере, которую даже ее враги признали убедительной и впечатляющей. Ее обвинили, приписав ей целый список супружеских измен, начиная с осени 1533 года, но к тому же и отравление Екатерины, попытку отравить Марию, насмешки над телесным недостатком короля и участие в заговоре с целью его убийства[115]Обвинения в отравлении не были включены в обвинительный приговор, но высказывались в ходе суда. Многочисленные отчеты об этом суде рассматривались в кн.: Ives, Anne Boleyn, 386?. 6.
. На обвинения в измене она могла лишь ответить, что встречи, о которых упоминалось, были вполне невинными как по намерениям, так и фактически. Разумеется, она встречалась и беседовала с упомянутыми мужчинами; все они были придворными, которых ей трудно было избегать. «Если какой-то мужчина обвинит меня, — заявила она, — я могу лишь сказать „нет“, и они не смогут представить свидетелей»[116]Singer, Wolsey, 451, 457.
. Свидетели могли подтвердить факт встречи, но не то, что во время ее произошло. Обвинения в отравлении она попросту отвергла, и единственная улика против нее состояла в неосторожной угрозе, которая у нее случайно вырвалась.

Лондонский Тауэр и Ворота Изменников, около 1550 (А. ван Вингаэрд)

Обвинения в заговоре против короля, в большинстве своем самые серьезные, являлись при этом и самыми туманными. Возможно, телесным недостатком, о котором шла речь, была импотенция, потому что в странной конфронтации с судьями оказался лорд Рошфор, подозревавший, что двор слышал, как Анна и ее дамы шутили над королем. За этим скрывался зловещий намек на колдовство, и эхо подобных же подозрений можно услышать в чрезвычайно изощренных описаниях ее приемов обольщения[117]Warnicke, Rise and Fall, 203–204: Letters and Papers, X, 876; Charles Wriothesley, A Chronicle of England during the Reigns of the Tudors, 1485–1559, ed. W. D. Hamilton (Camden Society, 2 nd series, Vol. XI), 189–226.
. Специального обвинения в колдовстве выдвинуто не было, но давно установившееся в народе мнение об Анне, а также слова, произнесенные Генрихом после суда, создают впечатление, что он пытался объяснить свою долгую страсть, может быть, даже самому себе, исходя из подобных понятий. Колдовство, даже еще в большей степени, чем заговор, и в глазах очевидцев и вообще в накаленной атмосфере шестнадцатого века опровергнуть было невозможно. Ответы королевы на эти обвинения, как и на все прочие, были ясными и убедительными. «Она так умно и сдержанно отвечала на все, в чем ее обвиняли, оправдываясь своими словами так убедительно, как будто она никогда и не была во всем этом виновата», — писал один современный хроникер, почти убежденный ею против собственной воли. Под неусыпным взором короля, пэры послушно делали то, что от них требовалось, и она была осуждена. Парадоксально, но при этих исключительных обстоятельствах Анна обрела народную поддержку, которой никогда не знала в дни своего процветания. Даже ее старый враг Шапуис сообщал, что народ «поразился» стремительности и характеру ее падения и «странно говорил» о королевском правосудии. Король настолько сильно желал ее гибели, что даже посол императора не верил, что обвинения, выдвинутые против нее, достойны попели я В контексте всего этого приговора обвинение в инцесте с собственным братом кажется ненужной крайностью — лопатой смердящей грязи, которая должна была похоронить ее репутацию. Однако если не было никакой необходимости укреплять обвинения против Анны, это оказалось единственным серьезным обвинением против Рошфора, а Рошфор мог оставаться опасным после устранения своей сестры. Обвинение было не более правдоподобным, чем все остальные. Но он был признанным волокитой и допускал некоторую фамильярность, которая обычно существует между братом и сестрой. О суде над ним известно немного, и то, что против него свидетельствовала собственная жена, может оказаться выдумкой. Есть некоторые косвенные свидетельства того, что позже она признала его вину, но это мог быть единственный способ, с помощью которого ей удалось наладить отношения с королем. Высказывалось также предположение, что резкое изменение ее чувств было связано с разоблачением гомосексуальных отношений, в которые оказался вовлечен ее муж, но такая интерпретация, как кажется, более обязана восприятию двадцатого века, чем каким-либо точным фактам, касающимся Болейнов[118]Warnicke, Rise and Fall, 219. Ужас, с которым шестнадцатый век воспринимал гомосексуализм, был очень стойким, и если бы существовало хоть какое-то подозрение, что Рошфор вовлечен в подобные отношения, он бы независимо ни от чего предстал перед судом. Подобные свидетельства являются косвенными и не имеют значения.
. Подобно Анне, Джордж не признавал себя виновным и защищался с такой решительностью и остроумием, что камня на камне не оставил от обвинения. Но никакой защиты, однако, быть не могло. Генрих убедил себя, что жена, ради которой он так рисковал и подвергся таким поношениям, предала его, совершив инцест и ряд супружеских измен, и это убеждение передалось через Кромвеля и пэрам, и судьям. Для современного исследователя этот приговор был чисто политическим. Кромвель, Сеймуры и «арагонцы» заключили взаимовыгодный союз чтобы уничтожить Болейнов. Однако принять такую точку зрения — значит не учитывать эмоциональной организации Генриха: взрыв его ярости и чувство оскорбленной правоты в тот момент, когда всплыли все эти обвинения, был сигналом не только победы врагов Анны Болейн до начала какого-либо суда, но и внезапного пробуждения королевской совести. Он мог погасить собственное чувство вины единственным способом — убедить самого себя в том, что он является невинной жертвой мошенничества и обмана. Дело было не в том, что он попросту захотел Джейн Сеймур, он вполне мог бы реагировать точно так же, даже если бы никогда ее не видел в глаза. Он вновь нуждался в козле отпущения, и то, что Кромвель сумел использовать это, обеспечило успех его заговору.

Герцог Норфолк, выступавший как председатель суда на двух судебных заседаниях, послушно утвердил приговор, предоставив на усмотрение короля, будет ли Анна обезглавлена или сожжена заживо. По ходу дела обеим жертвам была определена милосердная (и почетная) смерть путем обезглавливания. В промежуток времени между вынесением приговора и казнью ни один из них не признавал себя виновным. Анна объявила, что готова умереть, поскольку невольно навлекла на себя немилость короля, но скорбела, как сообщал Шапуис, о невинных людях, которые также вынуждены умереть из-за нее[119]Letters and Papers, X, 908.
. Перед смертью она поклялась в своей невинности в момент причастия, и нет смысла сомневаться в искренности ее слов при подобных обстоятельствах. Рошфор подобным же образом принял свою судьбу, никак не показав, что считает ее заслуженной. Среди прочих только Марк Смитон сказал кое-что, что могло расцениваться как признание в некоей вине, поскольку он был единственным, кто признал обвинение в ходе суда. Объективно говоря, если Смитон был виновен, тогда виновна была и королева, по крайней мере в одном эпизоде, но кажется, есть все основания думать, что она невиновна ни в чем, за исключением того, что была слишком умна и сексапильна. Подлинные слова музыканта звучали таким образом: «Господа, я молю всех вас молиться за меня, потому что я заслужил смерть», — это могло означать все что угодно, но он, видимо, настаивал на правдивости своих предшествующих показаний, отчего в сложившихся обстоятельствах явно не выигрывал. Истина, вероятно, состояла в том, что Анна и Рошфор, а может быть, и другие, позволяли себе главным образом галантные игры, которые составляли неуловимую оболочку придворной любви. В результате границы между фантазией и реальностью оказались размытыми, что позволило Кромвелю грубо интерпретировать степень вероятности, которой они никогда не достигали. Наиболее опасны были шутки насчет короля. Если он был импотентом, то чьей же дочерью была Елизавета? Если такие слова и были произнесены, то они явно не имели в виду ничего серьезного, но, учитывая непредсказуемые реакции Генриха и острый глаз Кромвеля, они были в высшей степени опрометчивыми.

Осуждение королевы не повлекло за собой ослабления общего напряжения. Пока ее голова не слетела с плеч, Генриху нельзя было позволить ни минуты для размышлений или сожалений. Поэтому приговор продолжал подтверждаться бесчисленными слухами, часть которых, несомненно, возникала спонтанно, но часть призвана была нейтрализовать непредвиденную реакцию общего недоверия, которую подметил Шапуис. Джон Хессей, не слишком легковерный агент лорда Лисла, был одним из многих, кто не знал во что верить. Все оскорбления, которые когда-либо высказывались в адрес женщин, были, как он писал, налицо:

«Ничто нельзя сравнить с тем, что сделала и свершила королева Анна; хотя не все было, как я думаю, так, как гласит молва, но то, в чем призналась она и другие, обвиненные вместе с нее, по ее собственному наущению и подстрекательству, столь ужасно и омерзительно, что мне стыдно, если какая-то добронравная женщина могла слышать это…»[120] Ibid., X, 866. Почти все свидетельства против Анны поступили от женщин — членов тайного совета, в особенности от леди Уорчестер, но ни одна из них не была обвинена в сговоре или в сокрытии улик. Ives, Anne Boleyn, 397–398.
.

Томас Ховард, граф Сэррей и третий герцог Норфолк (1473–1554), в облачении лорда-казначея (Ганс Гольбейн, 1540–1541). Он пошел на уступку в момент казни Анны Болейн, своей племянницы, в 1536 году

Находясь под мощным влиянием тех, в чьих интересах было держать его в напряжении, король все время раздувал в себе гнев праведника и, казалось, получал подлинное удовольствие, планируя казнь своей предположительно неверной супруги. Сама Анна, по-видимому, утратила ту спокойную сдержанность, которая произвела такое впечатление на присутствующих в суде, как только вернулась в тюрьму. Мечты о бегстве или освобождении сменялись почти истерическими припадками при мысли о смерти. Она проводила много времени со своими духовными наставниками и в присутствии священных особ. 16 мая, во второй половине дня, за день до того, как Рошфор и другие мужчины должны были подвергнуться казни, Генрих поручил Крэнмеру выслушать исповедь Анны Мы не знаем, что было сказано, но скорее всего, в чем бы она ни призналась, но во всяком случае не в преступлениях, в которых се обвиняли. Архиепископ, ее друг и бывший подопечный, с самого начала выразил сомнение и был убран со сцены до того времени, когда его вмешательство уже ничего не могло изменить. Теперь он дол жен был убедиться, что сомнения были полностью оправданны, но уважение к закону и верность королю вынудили его хранить молчание. На следующий день, в рамках своих служебных обязанностей, он должен был возглавить самую неприятную для себя процедуру — объявление недействительным и аннулированным брака, который он провозгласил законным ровно три года назад. Основа этого резкого поворота коренилась в воле короля. Анну могла уничтожить смерть, но свойственная Генриху мания самооправдания могла быть удовлетворена только в том случае, если он избавится от этого брака и объявит незаконнорожденной дочь, на которую раньше возлагал надежды. Убедив себя в том, что он был ввергнут в обманный брак бесстыдной потаскушкой, он потребовал, чтобы вся эта история была вычеркнута из летописей. Неважно, какой формальный предлог был использован, но это должно было быть нечто новое на фоне приговора, который был уже вынесен. Профессор Ивз высказал предположение, что это имело отношение к прежней связи Генриха с Марией Болейн[121]Ives, op. cit., 404–406.
. Об этой связи было достаточно хорошо известно. В конечном счете ее прикрытием стало разрешение Климента. Можно было возразить, что в 1533 году еще понимали, что нарушение божественного закона не может быть преодолено подобным разрешением. Об этом было заявлено только в декрете 1534 года. Абсолютный запрет на браки, связанные с указанной степенью кровосмешения, был включен и в последующий акт 1536 года, который последовал за казнью Анны и основывался на тех же аргументах.

Томас Крэнмер (1489–1556), архиепископ Кентерберийский (портрет Герлаха Флике, 1546)

Когда Анна отправилась на казнь 18 мая 1536 года, она уже не была королевой и маркизой Пемброк. Ее титулы были отняты вместе с репутацией. На плахе ее слова прозвучали тихо и как подобает в такой ситуации, за одним важным исключением. Принимая смерть и молясь за короля, она вовсе не упомянула о справедливости приговора, как сообщалось, умерла скорее «гордо», чем покаянно или «хорошо». Благочестие ее смерти и подготовки к ней также были вполне условными. Несмотря на то, что она долго опекала радикальных проповедников и проявляла явные симпатии к Реформации, в эти дни духовного кризиса она проявила лишь непоколебимую ортодоксальность своих верований, особенно публично. Что бы мы ни думали о деятельности Анны при жизни и как бы ни восславляли ее как героиню Реформации в период царствования ее дочери, в момент смерти она не была протестанткой. Необычным было лишь то, что на плаху ее не сопровождал священник, но поскольку этому обычаю формально следовали и католики и протестанты, это, кажется, не имело отношения к делу. Анна была похоронена в часовне Святого Петра, в Тауэре, где произошли и суд над ней и ее казнь. Ее восхождение и падение имели одну и ту же причину. Гордая, одухотворенная и независимая женщина, она вела большую политическую игру — не как помощница, а как основная участница. И в этом она пользовалась тем оружием, которым одарила ее природа: умом, шармом, остроумием и сексуальным магнетизмом. Ее современников, как мужчин, так и женщин, приводило в ярость или завораживало ее поведение, и большинство женщин попадали в первую категорию, не стремясь к эмансипации, выгоды которой они не могли ни постичь, ни использовать. Пока король находился под ее чарами, она играла успешно и получила большой выигрыш, но когда он пришел в ярость, она погибла. Она не была ни идеалисткой, ни тем более мученицей. Сколь жестокой и несправедливой ни может показаться ее судьба теперь, она понесла обычное для той эпохи наказание за то, что играла слишком рискованно. В этом смысле ее казнь означала признание ее силы.

Как только весть о ее смерти дошла до короля, он отправился на встречу с Джейн Сеймур в тот домик на Темзе, в который он заранее поселил ее несколько дней назад. На следующий день, 19 мая, они были обручены.