Поскольку Екатерина и Анна были мертвы, Генрих имел возможность жениться вновь, и поскольку у него до сих пор не было законного сына, вполне естественно, что он должен был так поступить. Наблюдатели за пределами Англии, в особенности из окружения папы и императора, считали, что ему следует сделать то, что, с их точки зрения, было вполне очевидным. Он должен был найти себе невесту в одном из европейских королевских домов и восстановить свои отношения с церковью. Император, который прекрасно знал о привязанности короля к Джейн Сеймур, тем не менее, надеялся, что его можно будет убедить взять в жены португальскую принцессу, или, возможно, собственную племянницу, недавно овдовевшую — герцогиню Миланскую[122]Scarisbrick, Henry VIII, 335, n. 3.
. В то же самое время, однако, и Карл и Франциск I предпочитали думать, что Генрих женится на какой-нибудь даме их двора, что создавало бы перспективы брачного альянса для другой стороны. Папа Павел III был настолько уверен, что все английские проблемы коренятся в Анне, что был готов простить казнь кардинала Фишера и отложить приговор против Генриха в обмен на формальное послушание. Надеялись как минимум на то, что король покорится власти верховного совета[123]Letters and Papers, X, 1161, 1227.
. Но ни один из этих планов не осуществился. После 1533 года Генрих убедил себя в моральной и юридической правильности курса, которому он следовал, и, как кажется, никак не связывал его с обстоятельствами своего второго брака. Не желая повторять заявлений того года, Генрих начал проявлять явную тревогу, когда Павел собрал верховный совет в Мантуе в июне 1536 года, и делал все, чтобы саботировать установленную процедуру. Надежды кардинала Кампеджио на то, что он вернется в Англию в роли посредника и представителя власти, рухнули, и английская схизма продолжала набирать силу.

Джейн Сеймур вовсе не являлась причиной всего этого. Ни она, ни ее семья не считались антипапистами, не говоря уж о протестантизме. Друзья Марии при дворе считали ее своей союзницей и не демонстрировали стремления отвратить короля от очевидного намерения на ней жениться. По их понятиям, брак Генриха и его возвращение к политическому и религиозному порядку были неразделимы. Джейн родилась около 1509 года, она была пятым ребенком, но при этом старшей дочерью в своем плодовитом семействе. В начале своего царствования король подшучивал над прославленной мужской силой сэра Джона, но к 1536 году он имел все основания ей завидовать. Такая многообещающая родословная могла, однако, стать одной из причин того, что Генрих обратил свое внимание на Джейн. Она явно не была красавицей, о чем свидетельствуют описания всех современников и портрет Ганса Гольбейна. «Средних статей», — как заметил Шапуис, но современный наблюдатель скорее назвал бы ее простоватой и неуклюжей. Тот факт, что в свои двадцать семь лет она еще была не замужем, заставляет предполагать, что поклонники особо не усердствовали, хотя это могло быть связано и с неспособностью сэра Джона найти для нее подходящее приданое, а не только с отсутствием женского очарования. С точки зрения Генриха, она была истинным бальзамом после возбуждающих, но утомительно бурных отношений с Анной. Джейн не была ни страстной, ни требовательной. Она считалась умной, но мало что непосредственно это подтверждает. Обычно Генриха не привлекали глупые или недалекие женщины, и ей наверняка досталось нелегкое супружество за время их короткого брака, так что ее репутация, может быть, была заслуженной. «Король попал из ада в рай, обретя нежность, взамен злобы и несчастья, свойственных первому», — писал сэр Джон Рассел в конце мая 1536 года не без политического умысла, но, возможно, в определенной степени оправданно[124]Ibid., 1047.
.

Достоинствами, которыми Джейн скорее всего была наделена и которых никогда не замечалось в Анне, были спокойствие и сочетающийся с выдержкой здравый смысл. Возможно, она была послушна по натуре, а может быть, просто приучена к послушанию. Как бы то ни было, она оказалась полной противоположностью своей непокорной и опасной предшественницы. Джейн не воплощала в себе никакой идеологии и не возглавляла никакой партии. Обстоятельства ее восхождения могут показаться отвратительными, но она в этом не виновата. Эта самая добродетель, которая современному взору представляется чем-то театральным, в то время воспринималась очень серьезно и восхвалялась в особенности потому, что не шла ни в какое сравнение с триумфом Анны над Екатериной в 1533 году. Столь же неподдельная девственность Анны воспринималась со скептическим недоверием, поскольку ее соперница не только была жива, но умела представить себя пострадавшей и полностью невинной стороной. Джейн недолго пробыла в роли «другой женщины», с февраля по март 1536 года, оставаясь незаметной, и трудно представить себе, что с этого времени и до конца она воплощала в себе блудницу, как это приписывалось Анне.

18 мая 1536 года, за день до ее обручения с королем и именно в день казни Анны, Томас Крэнмер обнародовал разрешение для Генриха жениться «в третьей и третьей степенях родства»[125]Ibid., 384.
. Причина этого не вполне ясна. Существовало очень отдаленное родство между королем и его новой невестой, восходящее за шесть поколений к Лионелю, герцогу Кларенсу, сыну Эдуарда III, но они были всего лишь четвероюродными братом и сестрой. Возможно, Генрих взял себе также в неизвестные любовницы одну из четвероюродных кузин Джейн. Может быть, в связи с неустойчивостью канонического права в Англии в то время, он просто не хотел рисковать. После этого Джейн отправилась в Вулф-Холл для подготовки к бракосочетанию, которое было назначено в Уайтхолле (с, можно сказать, постыдной поспешностью) на четверг, 30 мая. Генрих, по собственным стандартам, был человеком нравственным, и необычайно сильно желал Джейн; может быть, он даже не имел каких-либо сексуальных отношений с начала беременности Анны в предшествующем октябре и должен был вести эту конкретную игру по правилам, предложенным Джейн. Если и возникло некоторое недовольство, то оно заглохло, потому что новая королева оказалась в благоприятном положении, не имея врагов, по крайней мере таких, о которых нам известно.

Несмотря на явно безобидный характер, третий брак короля скоро выявил свое политическое значение. Друзья Марии и сама принцесса сочли, что ее безусловная реабилитация дело решенное и представляет только вопрос времени. Это не обязательно означало, что они надеялись на восстановление союза с папством, но большинство из них наверняка на это рассчитывали. Однако они не смогли правильно интерпретировать сигналы. За несколько дней до того, как состоялось падение Болейнов, король предупредил Шапуиса:

«Что касается законною признания нашей дочери Марии,… если она подчинится нашей милости, не протестуя против непреложности наших законов, мы признаем ее и будем обращаться с нею как с собственной дочерью; но мы не потерпим здесь советов или давления…»[126]Loades, Mary Tudor, 98–99.5
.

Окрыленный падением «наложницы», посол был, однако, чрезвычайно осторожен в отношении возможных последствий. Когда несколько прежних слуг Марии собрались в Хансдоне, ожидая немедленного восстановления в правах, он настоятельно советовал гувернантке Елизаветы, леди Шелтон, не принимать никого, пока король не даст недвусмысленный приказ.

Аннулирование второго брака короля означало теперь, что у него есть две незаконнорожденные дочери, и положение самой Анны Шелтон, принадлежавшей к семейству Болейнов, требовало чрезвычайной осторожности. Мария, кажется, не чувствовала всей этой неопределенности. На протяжении второй половины мая она ежедневно принимала поздравления от аристократических доброжелателей, и то, что Анна Шелтон по-прежнему оставалась на своем месте, по-видимому никак ее не удивляло, будто бы не имело особого значения. Не ранее 26 мая затянувшееся молчание отца убедило ее, что следует сделать первый шаг. В этот день она написала Томасу Кромвелю, прося его вступиться за нее, поскольку женщины, которая была причиной их отчуждения, уже больше не существует[127]BL Cotton MS Otho С X, f. 278. Letters and Papers, X, 968.
. Ответ секретаря не сохранился, но кажется, он посоветовал ей стремиться к послушанию как к единственному условию восстановления в правах. Если смысл письма был таков, то она его не поняла, потому что четыре дня спустя написала вновь, прося увидеться со своим отцом и обещая всего-навсего «быть столь послушной милости короля, как вы разумно от меня потребовали…»[128]Loades, Mary Tudor, 101.
. Не дожидаясь ответа, она написала прямо королю, признавая, что вела себя по отношению к нему оскорбительно, и униженно прося его благословения. Она также поздравила его со свадьбой, чтобы дать понять, что не таит никаких обид на этот счет. Она только никак не могла бы принять аннулирования брака своей матери или статуса короля как главы церкви. И из некоторых слов письма ясно, что эти вопросы пока еще составляют дело ее совести и что ее обещанное послушание было «волей Бога», и это по сути дела было оболочкой того условного послушания, которому она следовала и прежде.

На Генриха это не произвело никакого впечатления; в сущности он даже очень рассердился и настаивал на серии допросов, которым должна была подвергнуться Мария и после которых не должно было остаться никаких недомолвок. Со времени Акта о государственной измене 1534 года признавалось серьезнейшей изменой не оказывать знаков почтения или послушания, право на которые давали титулы. Вольно или невольно Мария направила лодку своей совести прямо на скалы. И Кромвель и Шапуис не могли не видеть того, что происходило, и пытались различными способами спасти Марию от себя самой. 6 июня Шапуису показалось, что он добился успеха, хотя каким образом — неясно. Его оптимизм, должно быть, передался Марии, потому что 7 июня она написала Кромвелю, прося у него какой-то залог ее прощения, которое она, как ей казалось, заслужила. 10 июня вслед за этим письмом последовало второе, направленное ее отцу, в котором она просила его благословения, раз теперь на нее должна распространиться его милость. В то же время просила, чтобы он не требовал от ее совести более того, что она может вынести[129]BL Cotton MS Otho С X, f. 278; Letters and Papers, X, 1022.
. Генрих слышал все это и раньше и не дрогнул. Если она хочет быть принятой как его дочь, ее послушание должно быть полным и безусловным. Примерно 15 июня герцог Норфолк, граф Сассекс и епископ Чичестерский посетили ее в Хансдоне, выполняя поручение короля. Они обязали ее добровольно признать и собственную незаконность и верховенство короля. После бурной и эмоциональной сцены она отказалась. Судьи намекнули королю, что она должна подвергнуться наказанию за государственную измену, и совет срочно созвал сессию. Возник серьезнейший политический кризис, который доставил подлинное удовольствие секретарю. Кромвель никогда не имел ни малейшего желания делить власть с религиозными и политическими консерваторами, которые оказались такими полезными союзниками в борьбе с Болейнами. Теперь он настал их врасплох. Маркиз Экстер и сэр Уильям Фитцуильям были исключены из совета. Сэр Энтони Браун и сэр Френсис Брайен арестованы и допрошены «в связи с положением леди Марии»[130]Loades, Mary Tudor, 101.
. Если принцесса останется непреклонной и заслужит высшее наказание, они все будут причастны к ее измене. Если она капитулирует, то их политические зубы окажутся вырванными, а ему останется сотрудничать с относительно без обидными Сеймурами. Факты до сих пор не совсем ясны, но создается впечатление, что Кромвель все это держал в голове, манипулируя и Марией и Шапуисом, чтобы добиться быстрой и эффектной развязки. Он не испытывал особой вражды к Марии и предпочел бы воспользоваться ее капитуляцией, а не казнью. Поэтому он, вероятно, использовал в период критической недели с 15 до 22 июня все свои самые надежные уловки, чтобы снять ее с крючка. Но наверняка именно он с самого начала и насадил ее на этот крючок.

Джейн Сеймур(1509?-1537) (Ганс Гольбейн)

Давление было жестоким, потому что Кромвелю удалось убедить и Марию и Шапуиса в том, что существовала единственная альтернатива — капитуляция или смерть. И посол также уговаривал ее уступить, отчасти потому, что самопожертвование ни к чему не приведет, отчасти потому, что отступление, сделанное под воздействием столь жестокого принуждения, не могло затронуть совесть[131]Letters and Papers, XI, 7; Шапуис — императору, 1 июля 1536.
Лишенная нравственной стойкости своей матери, имея таких друзей, как леди Хессей, которая ежедневно приходила в Тауэр, чтобы поддерживать ее, Мария отказалась от сопротивления. 22 июня она подписала все предложенные ей статьи договора и написала своему отцу благопристойное письмо о безусловной капитуляции. Когда эта новость достигла двора, раздался общий вздох облегчения. Ее друзья утешались мыслью, что она все-таки будет жить, чтобы начать сражаться в будущем, а враги поздравляли себя с тем, что она теперь политически безвредна. Неважно, что дальновидный Шапуис мог заявлять, что она принесла в жертву свою цельность и потеряла все доверие как потенциальный лидер оппозиции политике ее отца. Настроение Марии после этого кризиса восстановить было трудно. Шапуис представил ее полностью разбитой и просящей его связаться с Римом, чтобы защитить ее специальным распоряжением[132]Ibid.
. С другой стороны, сохранившиеся ее письма свидетельствуют об успокоении и почти бурной жизнерадостности. Она безгранично благодарна Кромвелю за неоценимую помощь, которая могла заключаться и в составлении чрезвычайно «корректного» письма, обеспечившего, наконец, ее реабилитацию. Но и в ее письмах к отцу, и к королеве Джейн также обнаруживается почти наивное желание понравиться и заслужить похвалу. Если это писалось с расчетом скрыть подлинные чувства, то составлены они были весьма искусно. Ее последующее поведение на королевском троне после 1553 года дает понять, что Шапуис был прав и что Мария в действительности никогда не могла простить себе предательства собственных принципов. С другой стороны, ничто из того, что она сказала или сделала в оставшиеся годы царствования своего отца, не дает оснований предположить, что она лицемерила. Она снова вошла в милость, и единственной внешней формой раскаяния явились многочисленные неудачные переговоры относительно ее брака. Император был озадачен и недоволен ее позицией, особенно когда она позже подтвердила истинность своего обращения. В качестве послушной дочери, она не хотела, чтобы ее использовали те, кто желает оказать давление на Генриха, и его интерес к ее устройству довольно быстро угас.

Роль Джейн в этих драматических событиях была благотворной, но незаметной и очень ограниченной. Она, казалось, любила Марию, что само по себе было делом нелегким, и сочувствовала ее положению. Вероятно, в этот тяжелый период, пока еще сохраняла влияние новобрачной в период медового месяца, она побуждала короля оказать милость своей старшей дочери, а ей говорили, что лучше заняться производством собственных детей, чем заботиться о благосостоянии чужих[133]Historical Manuscripts Commission, Twelfth Report, Ruthland MSS, Part IV, i, 309–311.
. Это ее не смущало, и через несколько дней она могла завести те же самые разговоры при более благоприятных обстоятельствах. Добродушная невозмутимость, которую она, казалось, сохраняла все это время, была главной силой Джейн. «Хороший отдых и спокойствие» короля и его существующих детей, считала она, приведут к их собственному счастью, а следовательно, дадут возможность иметь и других детей. Немного спокойствия после бурь последних лет не принесет королевству, добавляла она, никакого вреда. Это была тема, которую Генрих с удовольствием подхватывал и развивал, когда обстоятельства этому соответствовали. В первый раз, когда Шапуис разговаривал с королем в присутствии Джейн, он высказал мнение, что ее следовало бы назвать «тихой», на что Генрих ответил, что действительно «она по натуре мягка и склонна к миролюбию», настолько, что боялась какой-нибудь войны, которая отняла бы его у нее. В возрасте сорока пяти лет Генрих снова стал любовником, и это было хорошим предзнаменованием для все еще актуального вопроса престолонаследия. 23 июля умер восемнадцати летний герцог Ричмонд. Собирался ли король ввести его имя в число наследников — этот вопрос остается чисто академическим, но 18 июля он дал свое согласие на указ, который упразднял оба его брака, первый и второй, и устанавливал право наследование за любым ребенком, который мог быть рожден его третьей женой. Если Джейн и ощущала тяжесть такой ответственности, то она никогда даже малейшим намеком этого не показывала.

Генри Фитцрой, герцог Ричмонд (миниатюра, приписываемая Лукасу Горенбауту, около 1534–1535)

Осенью 1536 года Генриху очень нужен был этот вновь обретенный внутренний мир, так как оппозиция передвинулась из дворца в провинцию. На первый взгляд, кажется парадоксальным, что мятеж только усилился, когда непопулярная и радикальная партия Болейнов была разгромлена и уничтожена. Консерваторы приветствовали Джейн. Даже Реджинальд Поул, уже готовый стать самым яростным врагом короля, написал из Италии, чтобы выразить свое твердое убеждение в том, что ныне, когда Бог своей добротой убрал «причину всех его ошибок», Генрих увидит свет, «ибо я уже понял, что вместо нее, от которой исходили все беспорядки… Бог дал вам ту, которая полна доброты и с которой, как я понял, соединено теперь ваше блаженство»[134]John Strype, Ecclesiastical Memorials, Vol. I, pt. ii, 304.
. Он совершил ту же самую ошибку, что и Мария, и только тогда, когда победа, которую, как все сочли, они одержали в мае, оказалась иллюзорной, была предпринята отчаянная попытка вооруженного сопротивления. Были и другие причины для линкольнширского восстания и паломничества Божьей Милости. Оба эти события в значительной степени отразили стихийное недовольство низов религиозными реформами, в которых обвинялись Крэнмер и Кромвель, упразднением более мелких религиозных организаций (в соответствии с указом, появившимся в течение лета) и экономическим давлением, вызванным возросшей численностью населения[135]М. H. and R. Dodds, The Pilgrimage of Grace and the Exeter Conspiracy; C. S. L. Davies, «The Pilgrimage of Grace reconsidered», Past and Present, 41, 1968, 54–76; G. R. Elton, «Politics and the Pilgrimage of Grace», in Studies iln Tudor and Stuart Government.
. Страдало также дворянство, которому ни к чему было верховенство короля над их феодами и вторжение придворных, подобных герцогу Саффолку, в традиционные иерархии относительно отдаленных территорий. Однако не было никаких особых причин для обострений волнений в сентябре и октябре 1536 года, за исключением того, что насущная проблема руководства была частично решена за счет привлечения группы весьма непопулярных придворных. Именно этот фактор превратил то, что стало бы в ином случае чередой разрозненных и незначительных мятежей, в целенаправленное движение, которое в один момент объединяло под ружьем тридцать тысяч человек.

Роберт Зек, предводитель Йоркского восстания, прикрепляющий свои прокламации к дверям Йоркского министра (гравюра Эдварда Лиера)

Великое восстание, о котором так долго мечтал Шапуис, чтобы свергнуть тирана и отступника с трона, теперь, кажется, наступило, но посол изменил свой тон, а император больше не проявлял к этому делу ни малейшего интереса. Более того, те великие магнаты-консерваторы, которые нашептывали Шапуису о злодеяниях Болейнов и Томаса Кромвеля, не имели желания раскрыть собственных карт перед самим королем. Графы Дерби и Шрусбери, и даже граф Нортумберленд, семья которого была тесно связана с мятежниками, хранили молчание. Отношение Генриха к своей дочери ясно демонстрировало, что, каковыми бы ни были истоки такой политики, к лету 1536 года она воплощала истинную волю и намерения короля. Диссиденты могли сколько угодно утверждать противоположное и пытаться возложить вину на «дурных советников», подобных Крэнмеру и Кромвелю, Паломничество Божьей Милости было проявлением государственной измены, и знатные лорды, деды которых не задумываясь, вывели бы свои свиты, предпочитали позаботиться, чтобы в их «владениях» все было тихо и спокойно. В ответ на подобный вызов Генрих избрал тактику, представлявшую собой смесь обмана и насилия. Нет никаких сомнений, что он не смог бы разбить мятежников, если бы они продолжили свой марш к югу, но их можно было уговорить нанести поражение самим себе. Они знали, чего хотят добиться, но несмотря на силу одухотворяющих их эмоций, они не знали, как этого добиться. Лорд Дарси вполне мог предвосхитить слова, сказанные лордом Манчестером в 1643 году: «… если даже мы разобьем короля девяносто девять раз, он все равно останется королем…». Не было достойного претендента, который выступил бы против него, а Мария теперь полностью отказалась от претензий на подобную роль. Не в силах удерживать постоянно в поле армию крестьян, что было с разумной точки зрения невозможно, лидеры Паломничества не имели другого выхода, как поверить обещаниям Генриха. К тому времени, когда он их предал, было слишком поздно что-то предпринять.

Пилигримы Божьей Милости, 1536

Пока эти важные события происходили на севере и некоторые наблюдатели считали, что корона Генриха качается, Джейн и Мария обменивались мелкими любезностями, и последняя успешно восстановила свой двор, что теперь было ей позволено впервые после 1533 года[136]BL Cotton MS Vespasian С XIV, f. 246; Letters and Papers, X, 1187. Loades, Mary Tudor, 105.
. Постепенно она собрала свиту примерно около двадцати пяти человек, включая некоторых из тех, кто служил ей в прежние годы. Джейн всячески стремилась поощрять ее морально и небольшими подарками, продолжая воздействовать на короля, обращая его к любви и благородству. 6 июля королевская чета посетила Хансдон и пробыла там два дня. Это был первый раз за почти три года, когда Генрих увидел свою дочь, и эта встреча, по-видимому, немало способствовала ее реабилитации. В сентябре король послал ей в дар 20 фунтов, а Кромвель — скаковую лошадь. В октябре французский посол заметил, что «мадам Мария» была при дворе и являлась «первой после королевы»[137]Ibid., 107.
. Несмотря на то, что они были незаконнорожденными, Мария и Елизавета имели преимущество перед своими законными кузинами — Френсис и Элеонорой Брэндон, дочерьми недавно умершей сестры Генриха, герцогини Саффолк. Тот факт, что все эти знаки внимания оказывались в то время, когда северные мятежники требовали восстановления Марии в правах наследования, ясно дает понять, что король не сомневался в искренности ее вновь подтвержденной верности.

Выполненные Гансом Гольбейном украшения для золотой чаши, сделанной для Джейн Сеймур, 1536

Между тем сама Джейн начала приобретать главное символическое значение. Генрих говорил о ней как о своей первой «верной жене», и ее штат был подобран с особым старанием. Не имея, подобно Анне, королевского происхождения, она должна была окружить себя не только особами высокого происхождения, но при этом великолепно вышколенными и строго дисциплинированными. Даже и тени скандала не могло быть позволено, а при дворе, который в большой мере не был чужд распутства, это требовало постоянной бдительности. К счастью, Джейн по натуре отличалась от своей предшественницы строгостью.

Одной из ее фрейлин была Анна Бэссет, приемная дочь незаконнорожденного родственника Генриха, виконта Лисла. Письма Лисла представляют обширный и детализированный отчет о том, как должна была быть снаряжена юная Анна для своей новой престижной службы[138]Letters and Papers, XII, 254, 286.
. Французские капюшоны не считались тогда чисто декоративными, а низкие вырезы должны были скромно заполняться «грудями». Позже Анну описывали как «милое юное создание», и, может быть, графиня Сассекс, которая отвечала за повседневный порядок дома, заранее определила возможную проблему и постаралась тут же ее предотвратить. Вкусы самой Джейн склонялись к великолепным платьям и драгоценностям, но, насколько мы можем судить, не к чрезмерным развлечениям. В первом порыве восторга, через две недели после свадьбы, Генрих устроил для своей новой королевы пышное празднество на Темзе и величественный турнир, но его собственные турнирные подвиги остались в прошлом, и он ограничился тем, что появился в костюме турецкого султана. На Джейн все это, по-видимому, произвело должное впечатление, но подобные события не повторялись. В данном случае играли роль не соображения экономии, потому что новая королева должна была стать дорогой игрушкой. Каменщики и стекольщики работали в дюжине королевских дворцов, снимая или сбивая эмблемы и гербы Анны, чтобы заменить их гербами и эмблемами Джейн. Королевский художник, Ганс Гольбейн, рисовал, а королевские ювелиры изготовили множество великолепных драгоценностей — изумрудные подвески, украшенные жемчугом, и огромную золотую чашу весом в 65 1/2 унций. Последняя было роскошно изукрашена королевской монограммой Н & J, с гербом Джейн и с удивительно соответствующем ее натуре девизом «Готовая служить и повиноваться». В течение лета имущественная доля королевы также была передана ей: свыше ста владений в девятнадцати различных графствах, пять замков и несколько охотничьих угодий и лесов, что давало доход по меньшей мере равный тому, каким обладала Анна.

Планировалась также торжественная коронация. О ней начали говорить в конце лета, и назывались различные даты — от 29 сентября до конца октября. И Екатерина и Анна были коронованы, поэтому были те, кто считал (не имея никаких юридических оснований), что некоронованной королеве недостает какой-то очень важной части ее статуса. Шапуис услышал, что церемония должна была отличаться каким-то особым великолепием, но фактически она так и не была проведена. Во-первых, в Лондоне произошла небольшая, но тревожная вспышка чумы, которая вынудила Генриха искать укрытия, и приготовления были приостановлены. Затем у короля появились более серьезные заботы, так как он должен был отреагировать на мятеж с севера. 21 декабря умер отец Джейн, сэр Джон Сеймур, а вскоре после этого началась такая суровая зима, что Темза замерзла. Рождество праздновалось в Гринвиче с необычной пышностью и торжественностью, хотя королевская партия вынуждена была покинуть Вестминстер из-за состояния реки. Говорили даже о том, что коронация состоится в Йорке, как часть плана по воссоединению с севером. Такой жест был бы воспринят с одобрением, и можно предположить, что в течение нескольких недель король намеревался по крайней мере отправиться на встречу с пилигримами, чтобы выслушать их жалобы. Роберт Эск, наиболее активный из их лидеров, хотя и не самый знатный по рангу, гостил в Гринвиче во время рождественских праздников, где велись серьезные переговоры. Однако коронация не была устроена и в Йорке. Произошедший в январе мятеж в Йоркшире, возглавленный сэром Френсисом Бигодом, хотя и не имевший отношения к первоначальному Паломничеству, положил конец всем планам примирения, если они когда-нибудь реально существовали[139]Scarisbrick, Henry VIII, 345–346.
.

К концу февраля обнаружилось, что Джейн беременна, и все разговоры о коронации сами собой затихли. Положение Анны не стало препятствием для ее восхождения на трон четыре года назад, но тогда у Генриха были особые причины, чтобы настаивать на этой церемонии. Положение Джейн не было двусмысленным, и король вполне мог рассудить, что вынужденная отсрочка на шесть месяцев между днем свадьбы и коронацией делает последнюю как бы излишней[140]He совсем ясно, почему планы коронации Джейн не осуществились, хотя все мотивы, здесь обозначенные, могут иметь значение. Некоторые свидетельства дают понять, что этот план мог бы возникнуть вновь, если бы Джейн осталась жить после рождения Эдуарда. Letters and Papers, Addenda I, pt. I, 430–431.
. Это могло бы даже стать сигналом нестабильности, чего он меньше всего хотел. Когда суровая зима 1537 года закончилась, Генрих имел все основания быть довольным сам собой. Мятеж Бигода оказался незначительным событием, но предоставил ему великолепный повод уйти от всех переговоров и начать политику жестоких репрессий на севере. Теоретически в декабре была проведена амнистия, но при новых обстоятельствах этим легко можно было пренебречь. Герцог Норфолк, имея на этот раз соответствующую военную поддержку, был послан на север, чтобы осуществить «беспощадное уничтожение» мятежных регионов. В апреле и мае были устроены суды над отдельными жертвами, и в пяти графствах были проведены казни ad terrorem populi. Главари паломников, включая Дарси, Хессея и Эска, ни один из которых с декабря не был виновен в каком-либо преступлении, были доставлены в Лондон, подверглись пыткам и признались. Дарси и Хессей были обезглавлены, а Эск отправлен в Йорк, где подвергся той же судьбе 28 июня. Примерно в это же время пели Те Deum за благополучное рождение ребенка королевы, по всему Лондону жгли жертвенные костры, и подавались бочки с вином, чтобы утопить все сомнения или жалость к «северянам». На публичных службах, а также в частных беседах верноподданных граждан снова зазвучали страстные моления о принце. Члены Совета Оксфордского университета, как истинные ученые мужи, определили три повода для радости в это время: их Божественный Властитель избавил их от тирании римского епископа; «негодяи», возмущенные дьяволом против него, уничтожены; и «наша прекраснейшая дама и госпожа королева Джейн… возвышена ребенком…»[141]Letters and Papers, XII, pt. i, 600.
.

На этот раз, казалось, не было никаких скандалов или напряжения, чтобы создался риск для этой беременности. Извлек ли Генрих уроки или Джейн действительно была совершенной моделью послушания и покорности — идеальная женщина шестнадцатого века, как ее называли? Попытки ее вмешательства в государственные дела были весьма немногочисленны и обычно кончались выговором в ее адрес. Считалось, что осенью 1536 года она просила короля пощадить монастыри, роспуск которых был болезненно воспринят в определенных кругах в то время. Если эта история представлена точно, то Генрих предупредил ее, ссылаясь на пример предшественницы, чтобы она не вмешивалась, и она безропотно подчинилась этому решению. С другой стороны, согласно его же словам, она «часто вмешивалась». Это позволяет предположить, что тот случай был не единичным примером неудачного исхода. Некоторые отрывочные сведения о ее деятельности спустя шесть месяцев также позволяют предположить, что она играла положительную роль. Когда император послал Диего де Мендосу в Англию со специальным поручением предложить брачный союз между Марией и его шурином доном Луисом Португальским, Мендоса получил особые рекомендации королеве. В ответ Джейн заверила и Мендосу и Шапуиса, что она сделает все от нее зависящее, чтобы поддержать императора и принцессу[142]Cal. Sp., Further Supplement, 453.
. Позже она продолжала заверять последнего, что всячески старалась убедить своего мужа не оказывать предпочтения Франции, и была готова продолжить свои усилия. Это может быть и политической фикцией, но даже если это так, то очевидно, Джейн не считала себя исключенной из политических дискуссий и не была полностью лишена влияния. Огромная разница между Джейн и Анной состояла не в уме и даже не в образованности, а в том, что одна из них была женщиной, которая знала, когда надо остановиться, а вторая этого не умела. Все факты свидетельствуют о том, что Джейн не только сознательно поддерживала империю, но твердо стояла на позициях религиозного консерватизма. Она, конечно, не была убежденной паписткой, но симпатизировала скорее Стефену Гардинеру и герцогу Норфолку, чем Томасу Кромвелю. Однако ее царствование совпало с периодом, когда влияние Реформации стало особенно сильным, и Томас Кромвель и Томас Крэнмер с полного одобрения короля вводила в действие свою программу по запрету мест паломничества и других традиционных обрядов. Поражение паломников и капитуляция Марии ясно показали, до какой черты простирается терпимость Генриха, и королева сама почувствовала некоторые барьеры, так как ей точно были известны правила игры — быть внешне покорной и думать так, как думает король. Не известно, чтобы Джейн покровительствовала каким-либо богословам, но это отражает скорее ее здравый смысл, чем недостаток набожности. Она могла незаметно вмешиваться в политику, но идеологический конфликт был гораздо более опасен и заметен.

Герб Генриха VIII и Джейн Сеймур

Сеймуры, следовательно, не составили партии по отношению к главному вопросу, который разделил на два лагеря королевских советников и придворных между 1533 и 1540. Задним числом легко понять, что они не поддерживали реформаторов, по крайней мере, Томас и Эдвард. Но нет современных свидетельств, которые могли бы это подтвердить. Эдвард был уже рыцарем и членом тайного совета, когда его сестра стала королевой. После этого его восхождение совершалось плавно. Он был возведен в звание пэра как виконт Бошан 6 июня и присягнул на совете 22 мая 1537 года[143]Helen Miller, The English Nobility in the Reign of Henry VIII, 233 ff.
. В качестве подтверждения своего нового титула он получил значительные земельные угодья, большей частью в Уилтшире, и стал капитаном Джерси. Позже он стал известен как опытный воин, и милости, которыми был осыпан в 1540-е годы, были связаны главным образом с этим, но единственные его заметные заслуги были связаны с 1522 годом, когда еще был почти ребенком. С другой стороны, своим быстрым продвижением он был обязан не только родству с Джейн. В отличие от сэра Томаса Болейна, сэр Джон Сеймур, хотя и хорошо известный Генриху, не обеспечил себе продвижения по службе. Возможно, использовать наилучшим образом триумф дочери ему помешало слабое здоровье, или он просто был нечестолюбивым человеком, предпочитавшим свой деревенский покой. Если причина была в этом, то за ним последовал и его второй сын, Генри, который никогда не появлялся при дворе, за исключением краткого визита, и прожил долгую и незаметную жизнь в своих владениях. Томас, третий сын сэра Джона, был придворным, но гораздо менее удачливым, чем его старший брат. Будучи ярким, но временами неровным по характеру человеком, он получил место в тайном совете и управление замком Чирк, но всегда оставался в тени Эдварда. Старший брат королевы был в своем роде талантливым человеком. Честный, восприимчивый и хорошо образованный, он обучился тонкостям придворной политики и заслужил расположение короля постоянными проявлениями такта и преданности. Его первый брак с Екатериной Филлол был аннулирован по чисто формальным причинам, и к 1536 году он был женат на Анне Стенхоуп. Первый сын от этого брака родился в феврале 1536 года, и на крестинах его сестра была крестной матерью. Эдвард Сеймур был более основательным человеком, чем Джордж Болейн, и по характеру не столь испорченным. Все Сеймуры были сговорчивыми. В отличие от Болейнов, они не предприняли попытку установить власть своей партии, и потому их возвышение не вызвало такой враждебности. Если бы Джейн осталась жива, чтобы родить королю еще больше детей, их дяди могли бы стать политической силой намного раньше, чем им это удалось, но при этом они ни для кого не представляли опасности.

К лету 1537 года, хотя беременность Джейн протекала нормально, король начал проявлять вполне понятные признаки беспокойства. 12 июня он отменил поход на север, который должен был последовать за подавлением мятежников, на том основании, что члены совета рекомендовали ему не отходить дальше чем на шестьдесят миль, от того места, где находилась королева[144]State Papers of King Henry VIII, I, pt. ii, 551.
. Было бы жестоко предположить, что король заботился о собственной безопасности в потенциально недружественной обстановке, но при создавшихся обстоятельствах не существовало возможности резкого отпора, так что его упрямое желание остаться на юге наверняка имело одну реальную причину — поддержать Джейн своим присутствием. Он должен был хорошо помнить, что Анна обвинила его в январе 1536 года в том, что случившийся у нее выкидыш произошел от беспокойства, которое он причинил ей своим падением с лошади. На этот раз он должен был оставаться на месте и никак не рисковать. Это, как он сообщил герцогу Норфолку, который все еще вел военную кампанию на севере, было полностью его собственным решением. Королева не вынуждала его остаться, но «пребывала в том самом настроении любви и почтительного спокойствия, которым она может во всех положениях утешить и успокоить себя в том, что мы сочли бы серьезным и должным…»[145]Ibid.
. Все лето астрологи и прорицатели, официальные и неофициальные, предсказывали появление принца, как они поступали и во многих предшествующих ситуациях. У них было 50 % возможностей оказаться правыми, и было очевидно, что желает услышать король. Генрих был так убежден, что даже приготовил место в алтаре в часовне Гартер в Виндзоре для нового принца Уэльского. Кажется, была некоторая неопределенность, даже с точки зрения самой Джейн, относительно точных сроков предстоящего счастливого события, но она могла быть вполне введена в заблуждение многочисленными экспертами, главным образом женского пола, которые ее окружали В конце сентября она приняла традиционное затворничество в Хэмптоне, из чего следовало, что роды ожидались в конце октября. Но, как это было и с Анной Болейн, схватки начались через две недели, 9 октября. После благополучной беременности роды оказались трудными и затяжными. Два дня спустя ребенок еще не появился на свет. Возносились тревожные молитвы, и торжественные процессии проходили по улицам Лондона. Наконец через два дня и три ночи «в день святого Эуарда родился… благородный принц Эдуард……После рождения этого благородного принца зажглись большие костры по всему королевству, и великая радость вместе с благодарностью вознеслась к всемогущему Богу, который послал благородного принца, чтобы наследовать корону этого королевства…»[146]Hall, Chronicle, 825.
.

Говорили, что Генрих рыдал от волнения, так как понимал, сколько людей пострадало, включая его самого, ради того, чтобы свершилось это событие. Несмотря на всю тяжесть, это были естественные роды. Роды посредством кесарева сечения, в современном смысле, в шестнадцатом веке были невозможны. Проводилась операция, известная с древних времен, по извлечению живого ребенка из утробы умершей или умирающей матери, после которой ни ребенок, ни мать не выживали. Эдуарду было дано имя, с одной стороны, в честь его дедушки, с другой — в честь даты его рождения. Он был красивым и здоровым ребенком, а его мать, учитывая страдания, которые она перенесла, выглядела не хуже, чем можно было ожидать. Крещение состоялось в Хэмптоне 15 октября с традиционной пышностью, предусмотренной для наследника трона, которой в Англии не видывали со времен злополучного крещения принца Генриха в январе 1511 года. Крестными отцами были архиепископ Кентерберийский и герцог Норфолк, а крестной матерью — принцесса Мария. Эдвард Сеймур, виконт Бошан, нес четырехлетнюю принцессу Елизавету, для которой весь этот день оказался слишком утомительным. После этого все вернулись, чтобы отдать почести королеве, которая чувствовала себя достаточно хорошо и, тепло укутанная, ожидала в прихожей часовни. 18 октября принц был провозглашен принцем Уэльским, герцогом Корнуэлом и графом Кенарфоном. В тот же день, в символическом соседстве с главным событием, его дядя, виконт Бошан, стал графом Хертфордом и получил земли стоимостью около 600 фунтов в подтверждение своего нового титула[147]Miller, English Nobility, loc. cit.
. Празднества продолжали греметь по стране целые недели, и было выпито невероятное количество алкоголя за счет тех верноподданных, которые не хотели навлечь на себя обвинения в недостатке преданности. Две тысячи ружей стреляли с лондонского Тауэра, и Хью Лэтимер так забылся, что сравнил королеву со святой Елизаветой. «Возблагодарим нашего Бога, Бога Англии!» — восклицал он, и многие другие реформаторы должны были испытывать то же самое, потому что наконец-то печать Божественного одобрения была наложена на деяния короля. Ни у кого в то время не было дурного предчувствия, но сознательный отказ Генриха восстановить отношения с папством означал, что в глазах католической Европы Эдуард был не более законен, чем Елизавета или Генрих Фитцрой. Третий брак короля, отпразднованный в то время, когда королевство претерпело раскол, был не более законен, чем второй, отпразднованный при жизни его первой жены. Вполне понятно, что ни один человек в Англии не мог сказать об этом Генриху в лицо осенью 1537 года (это означало бы немедленный и мучительный конец), но любопытно, что такая мысль, кажется, даже не возникала и среди ближайших друзей Марии. Сама Мария не давала ни малейшего повода считать, что она относится к своему новому сводному брату не как к законному наследнику своего отца. Если в Англии 1537 года и существовали паписты, то она, кажется, к ним не относилась.

Эдвард Сеймур (15067-1552), первый граф Хертфорд и герцог Сомерсет, брат Джейн Сеймур

Между тем королева выздоравливала не слишком быстро. К 18 октября у нее развилась родильная горячка, и ее жизнь оказалась в опасности. Ее слуг позже обвинили в том, что они позволяли ей есть неподходящую пищу, пить холодные напитки, но истина состояла в том, что медицина не располагала эффективными средствами в той ситуации. К вечеру 23 октября началось заражение крови, и королева впала в бессознательное состояние. На следующее утро ее поспешно причастили и, промучившись весь день, она умерла этой же ночью. Был ли с ней в это время Генрих, мы не знаем. Скорее всего, он находился в Хэмптоне, отложив поездку на охоту в Эшер, когда новости о состоянии королевы стали тревожными. Горе было всеобщим и искренним, «… и никто в королевстве не страдал больше самого Его величества, которого эта смерть заставила немедленно вернуться в Вестминстер, где он скорбел и долго пребывал в сокровенном одиночестве…»[148]Hall, Chronicle, 825.
.

За Те Deum спешно последовали погребальные мессы, и официальные послания с поздравлениями по случаю рождения королевского сына сопровождались наспех составленными в дополнение соболезнованиями. Мария, как и ее отец, была сражена смертью Джейн, потому что дружба двух этих женщин, имевших разницу в возрасте всего в семь лет, был теплой и доверительной. Джейн не только подарила королю бесценного законного сына, она также открыла ему такой тип отношений, каких он не знал с начала своего первою брака. Мы не знаем, выдержали бы они испытание временем. Возможно, со временем ее кротость и отсутствие физической красоты показались бы ему столь же утомительными, как страсть и политический ум Анны. Но умерев, Джейн неизгладимо запечатлелась как образец совершенства, и когда пришел его собственный час, он приказал, чтобы его похоронили рядом с ней.

Ни одна из английских королев не умирала «достойно» со времен матери короля Елизаветы Йоркской в 1503 году, поэтому точное соблюдение церемониала потребовало специальных усилий. Сначала тело очистили, затем вскрыли и забальзамировали. Потом его уложили в свинцовый ящик и после этого в деревянный гроб, который оставался в зале Хэмптона до 31 октября. В течение этого времени караул несли фрейлины и придворные двора, следуя строгой системе, и все время горела двадцать одна восковая свечка. В День Всех Святых, 1 ноября, носилки, на которых стоял гроб, пронесли с факелами через галереи, затянутые черным, в часовню, которая была убрана подобным же образом. Здесь в течение двенадцати дней выдерживался еще один траурный караул — священники королевской часовни в течение ночи, а личные фрейлины королевы днем[149]Порядок этого похоронного обряда был установлен герцогом Норфолком, графом Маршаллом, и сэром Уильямом Пейджетом как государственным казначеем. Antonia Fraser, The Six Wives of Henry VIII, 280–281.
. Наконец 12 ноября погребальная процессия двинулась в Виндзор. По традиции король не появлялся, и Мария была главной скорбящей, едущей впереди процессии верхом на коне, покрытом черным бархатом. Погребение состоялось на следующий день в часовне Святого Георгия с огромной торжественностью. Двор оставался в трауре до Рождества, которое праздновалось в Гринвиче, но только на Сретение, 2 февраля, Генрих наконец снял траур, и восстановилась видимость внешнего порядка. Личные драгоценности Джейн были распределены между ее фрейлинами и другими членами ее семьи. Мария, которая, по-видимому, была самой близкой из ее подруг, также получила щедрый подарок. Принадлежащие ей земли, разумеется, отошли королю. В первый раз за время своего царствования король оказался без супруги, и хотя теперь существовала королевская детская, порядок наследования пока еще держался на нити одной юной жизни. Как бы ни переживал Генрих свою личную потерю, среди его советников скоро начались разговоры о том, что необходим герцог Йоркский — традиционный титул второго сына короля — и следовательно, новая королевская женитьба.

Томас Кромвель уже поднимал эту тему в своей переписке с послами еще до того, как Джейн похоронили. Совет, заявил он, уговорил Его Величество «ради спасения королевства». Вряд ли Кромвель попытался бы таким образом поручиться за своего хозяина, если бы это не было правдой, но кажется, что готовность министра намного превосходила готовность короля, по крайней мере в тот момент. Одной из причин такого решения была необходимость прочного международного альянса. Уже дважды Генрих женился «по плотскому влечению» на своих собственных подданных, пренебрегая матримониальным оружием в международной политике. Если бы он так поступил вновь, то весьма возможно, что вернулась бы эпоха фракционной политики Болейнов и положение самого Кромвеля оказалось бы под угрозой. Более того, появились недобрые признаки того, что император и король Франции близки к тому, чтобы разрешить свои разногласия, по крайней мере в настоящий момент. Если они к этому придут, то папа окажет на них мощное давление, чтобы они объединились против Англии. В прошлом Франциск обнаружил гораздо больше сочувствия непримиримой религиозной политике Генриха, чем Карл, и поэтому Кромвель и его агенты сначала обратились к Франции. Существовали две возможности: собственная дочь короля Маргарита и Мария, овдовевшая дочь герцога де Гиза[150]Letters and Papers, XII, ii, 1004; Scarisbrick, Henry VIII, 356.
. У Марии уже был один сын, и к концу декабря, еще не сняв свой траур, Генрих уже с удовольствием размышлял о ее прелестях. Его посол во Франции, сэр Джон Уоллоп, был настроен оптимистически и считал ее подходящей партией. Соответственно в феврале 1538 года король послал Питера Мьютеса, дворянина из своего личного кабинета, во Францию, чтобы раздобыть ее портрет. К тому времени, когда прибыл Мьютес, Мария предназначалась в жены Якову V Шотландскому и переговоры успешно продвигались еще до того, как Генрих открыл свой список. Он со свойственной ему уверенностью считал, что сможет все поломать. На что может рассчитывать этот жалкий король шотландцев?

Полный воодушевления Генрих отказался от такого проекта и вместо этого принял предложение, поступившее от его посла в Брюсселе. Если у французов настолько плохой вкус, чтобы отправлять свою принцессу в Шотландию, он проучит их, заключив брак в лагере императора. Объектом его интереса в этом случае явилась Кристина, шестнадцати летняя овдовевшая герцогиня Миланская, которая была к тому же племянницей императора. Сэр Томас Уайет, английский посол при дворе императора, получил инструкции сделать предложение неофициально, как будто это была его собственная идея. Кристина находилась к этому времени в Нидерландах, живя при дворе регента. Мария Венгерская и еще один дворянин из тайного совета, Филипп Хоуби, были посланы с тайной миссией разведать о ней. К этому времени Генрих достаточно трезво сознавал свои возможности, чтобы не рассчитывать на удачные сексуальные отношения с женщиной, которую он не считал физически привлекательной. Поэтому он не послал Хоуби с миссией действовать по собственному усмотрению, а поступил, как его отец, который когда-то посылал наблюдателей для изучения юной королевы Хуаны Неаполитанской[151]Memorials of King Henry VII, ed. J. Gairdner (Rolls Series), 223–239.
. Вместе с Хоуби отправился королевский художник, Ганс Гольбейн-младший, и рисунки, которые он привез, убедили Генриха в том, что молодая герцогиня более чем подходящий вариант. Гольбейн позже превратил эти зарисовки в великолепный портрет, который теперь висит в Национальной Галерее. Когда началась весна, к королю вернулось хорошее настроение, много говорили о танцах и праздниках. Планировались два брака: Генриха с Кристиной и Марии с (вновь) доном Луисом Португальским. К этому времени король нетерпеливо шел по следу, но поскольку начались серьезные переговоры, стало ясно, какая трудная дипломатическая задача предстоит. Брачный альянс с Габсбургами сам по себе был не особенно полезен. Карл мог бы по меньшей мере попробовать включить Англию в любой мирный договор, который он подпишет с Францией, но Генрих также очень хотел избежать двусмысленной опеки общего церковного совета, поскольку папа теперь явно намеревался его учредить[152]Letters and Papers, XIII, i, 387, 695, 1132–1133; Scarisbrick, Henry VIII, 357–358.
. Император мог, вероятно, согласиться с последним, но не видел смысла подрывать столь важные для него отношения с курией ради того, чтобы спасти Генриха из западни, которую тот сам себе устроил. В то же время статус всех вовлеченных сторон создавал свои проблемы. Мария была по английским законам незаконнорожденной и не имела никаких перспектив наследования, в то время как Кристина и Генрих были связаны некими запрещенными узами родства. Это родство не было близким, и разрешение можно было получить без труда, но от кого? Сам Генрих не отдал бы себя под папскую юрисдикцию, а император не признал бы авторитета архиепископа Кентерберийского[153]Ibid.
.

Кристина, герцогиня Миланская (портрет, который ныне находится в Национальной Галерее, выполненный по рисункам Ганса Гольбейна, сделанным для Генриха VIII, 1538)

Пока эти переговоры оставались в шатком положении, новые перспективы открылись во Франции. Главным стремлением Франциска могло быть просто желание препятствовать союзу Генриха с императором, но его двор был богат подходящими молодыми дамами, и их имена должным образом обсуждались: Луиза и Рене, сестры Марии де Гиз, Мария Вандомская и Анна де Лоррен. Филипп Хоуби обыскал всю Францию, таская за собой Гольбейна, чтобы убедиться в привлекательности этих признанных красавиц, но преуспел только частично. Генрих, очарованный таким богатым выбором, не отвлекался от своей главной цели, и Франциску были предъявлены те же требования, что и Карлу: включение в международные договоры и поддержка в случае угрозы общего совета. Не все эти препятствия были чисто дипломатическими. Враги короля, особенно в Риме, преуспели, создав ему репутацию Синей Бороды. Кристина бледнела при мысли стать его четвертой невестой, «так как ее советники подозревали, что ее троюродная тетушка была отравлена, что вторая жена была предана смерти, а третья умерла, не вынеся родов…»[154]Letters and Papers, XIV, ii, 400.
.

Потерю одной жены можно было бы счесть несчастьем, но потерять трех означало нечто худшее, чем пренебрежение. Генрих был также склонен переигрывать, потому что в конце концов брачный союз стал значить для него больше, чем для кого-либо из вступивших в состязание партнеров. Когда он попытался потребовать, чтобы все французские претендентки на его руку собрались в Кале для того, чтобы он устроил их просмотр, Франциск упрекнул его в отсутствии рыцарства и заявил, что французские принцессы — это не табун кобыл; выставленных на продажу. Такие выходки создавали осложнения и время от времени вредили делу, ибо, поскольку переговоры затягивались, и Франциску и Карлу начинало казаться, что король Англии в действительности хочет внести между ними разлад, чтобы защитить свои собственные позиции, а поиск невесты является в данном случае лишь предлогом. Такое впечатление, в частности, создавалось из-за действий английских посредников, которые постоянно стремились выяснить вопрос о правах Кристины в Милане, являвшемся чрезвычайно спорной территорией огромного стратегического значения для обеих сторон. Предполагать, что Милан может отойти к Англии в качестве приданого Кристины, было бы слишком самонадеянно. К несчастью, с точки зрения Генриха, это было только частью дела. Он действительно очень хотел иметь жену, и его собственная бестактность подрывала усилия послов без пользы для дела. В июне 1538 года Франциск и Карл встретились в Ницце и подписали договор на десять лет, в котором вообще не упоминалось об Англии. Брачные переговоры продолжались, но без заметных результатов, и к концу года Павел III, ощутив преимущества новой международной ситуации, решил продвинуть буллу, которая была подготовлена для Генриха еще три года назад[155]Letters and Papers, XIII, ii, 1087; Scarisbrick, Henry VIII, 361.
, объявлявшую его лишенным трона, а подданных — освобожденными от обязательств. Похоже было, что отсутствие жены скоро не будет самой большой проблемой Генриха.

Со своей стороны король также начал догадываться, что с ним плутуют, и угроза, которая возникала после заключения перемирия в Ницце, заставила его подумать о собственной безопасности. Мария теперь не имела значения, но были ли столь же безвредны ее прежние сторонники? Политически «арагонская фракция» потерпела окончательное поражение летом 1536 года, а ее радикальное крыло было уничтожено после Паломничества Божьей Милости, но можно ли было полагаться на лояльность семей, подобных Поулам и Кортнеям? Маркиз Экстер и графиня Солсбери некогда пользовались большим доверием Генриха и поддерживали Екатерину тайно и незаметно, но не могло быть никаких сомнений в том, что они являются противниками политики, которую король вел с 1533 года. После падения Болейнов у них не могло быть иллюзий в отношении того, кому они противостояли. Джейн Сеймур предложила план примирения, но после ее смерти Томас Кромвель стал сильнее, чем когда-либо, крупные религиозные организации вынуждены были капитулировать в ответ на давление, и голоса радикальных проповедников звучали все громче. В этих обстоятельствах Кромвелю нетрудно было убедить короля, что аристократы, которые столь мало сочувствуют тому, что он делает, могут составить папскую пятую колонну. Действия Реджинальда Поула, третьего сына графини, делали эту идею более чем вероятной. Реджинальд был воспитан и получил образование главным образом за счет короля, и в 1529–1530 году на него было оказано сильное давление, чтобы он поддержал кампанию против Екатерины[156]D. B. Fenlon, Heresy and Obedience In Tridentin Italy, 27–28.
. Когда он ясно дал понять, что совесть не позволяет ему избрать такой путь, Генрих, проявив разумное милосердие, позволил ему отправиться в Италию для продолжения образования. Там он был привлечен реформаторской партией в курию и в 1536 году назначен кардиналом. В том же самом году он опубликовал в Риме резкую отповедь английскому королю под названием «Pro Ecclesiasticae Unitatis Defensione». Генрих был смертельно оскорблен не только сутью самих обвинений, но и подлой неблагодарностью автора. Ситуация усугубилась еще и тем, что во время Паломничества Поул был послан папой на север координировать действия против Генриха в надежде, что можно будет уговорить императора оказать помощь мятежникам. Эта миссия оказалась пустой тратой времени и сил, но она утвердила короля в той мысли, что Реджинальд Поул является предателем.

Это Паломничество не только могло оказаться на руку его иностранным врагам, оно напомнило Генриху о том, что он еще полностью не освободился от мятежников у себя дома. Графиня Солсбери была дочерью Джорджа, герцога Кларенса, и следовательно, племянницей короля Эдуарда IV. Королевская кровь Плантагенетов играла в ее сыновьях Генри, лорде Монтегью, Реджинальде и Джеффри. Подобным же образом мать Генри Коутнея, маркиза Экстер, была дочерью Эдуарда IV, Екатериной, и таким образом он оказывался двоюродным братом короля. Опасности 1536 года напомнили Генриху, что еще существует Белая Роза, и когда обстановка на международной сцене в 1538 году приобрела зловещий характер, он с тревогой услышал, что в Италии открыто говорят: «Если что-нибудь случится с королем (Англии)…, то леди Мария, дочь короля, сможет выйти замуж за сына маркиза Экстера, и они вместе получат королевство»[157]Loades, Mary Tudor, 120–121.
. Можно усомниться в том, насколько важна была такая сплетня и представляла ли она серьезную угрозу, но король находился на грани поражения, не имея возможности заключить достойный брачный контракт, а Кромвель всегда был готов отразить потенциальные угрозы своему могуществу. Поэтому в конце лета 1538 года Генрих начал действия против Поулов и Кортнеев, как прежде он выступил против Болейнов. В августе был арестован и заключен в Тауэр Джеффри, младший брат Реджинальда Поула. Здесь он под пыткой признался во всех тайных переговорах, происходивших между его родственниками и друзьями, которым назначенный адвокат мог придать самые зловещие цели: старая идея, что Реджинальд собирается жениться на Марии (которая была теоретически возможна, так как он находился только в чине диакона), туманные намеки насчет искренности послушания Марии и критика религиозной политики короля. Под давлением таких улик были арестованы и обвинены в государственной измене его жена и сын, старший брат Джеффри, лорд Монтегью, и сэр Эдуард Невилл.

Никогда не существовало никакого «заговора Экстера», и нет никаких свидетельств о том, что эти люди отказывались признавать сына Джейн Сеймур законным наследником. Вся эта история пришла из Италии, но неизвестно, какой неведомый англичанин ее впервые сочинил и имел ли он какую-нибудь связь с Кортнеями. Она повлекла за собой неодобрение в самом широком смысле: все то же глубокое невезенье, которое преследовало Генриха и все его дела. Если мысль была преступна, тогда заговорщики были виновны в предательстве, но только в том смысле, как это определил бы современный суд. Тем не менее в ноябре три человека были приговорены и 9 декабря казнены. Маркиза и ее младший сын на некоторое время остались в тюрьме. В определенном смысле они были даже менее виновны, чем Анна Болейн и лорд Рошфор, поскольку не посягали на власть при дворе. Но с другой стороны, отчуждение от политического курса, который избрал для себя король, превращало их в опасную и непредсказуемую силу, пока для Англии существовала серьезная угроза стать жертвой нападения со стороны католического союза. Мог ли Генрих рассчитывать на их военную поддержку, если бы Реджинальд вернулся вместе с императорской армией, что он и пытался сделать? Неудивительно, что 9 января 1539 года Кромвель будто бы сказал Шапуису, что «маркиз собирался узурпировать страну, женив своего сына на принцессе и убив принца…»[158]Letters and Papers, XIV, 37; Chapuys to Charles V, 9 January 1539.
. Это было то, во что ему необходимо было поверить. К концу этого месяца международная ситуация стала еще более напряженной. 12 января в Толедо Карл и Франциск подписали договор, в котором каждому предписывалось не заключать никаких дальнейших соглашений с Англией. Создается впечатление, что все попытки Генриха выйти из изоляции в конце концов ушли в песок и что больше не появятся невесты ни из лагеря Габсбургов, ни из лагеря Валуа. По всей Англии были устроены военные смотры для предупреждения возможного нападения, а некоторые оставшиеся консерваторы, вроде графини Солсбери и сэра Николаса Кэрью, были арестованы, допрошены и обвинены в государственной измене. Кэрью был казнен 3 марта, в то время как графиня получила приговор и вернулась в тюрьму. Если кто-нибудь сочтет, что Генрих прибег к неоправданным предосторожностям, то следует учесть, что в феврале кардинал Поул адресовал императору пространную проповедь, в которой от своего имени и от имени папы объявлял английского короля вне закона как бесстыдного тирана и призывал всех христианских монархов повернуть свои мечи против него, как против безбожника.