В начале 1539 года стали более явственно слышны первые признаки бури. Договор в Толедо был наиболее наглядным предупреждением, но явно не единственным. Через два дня после Рождества Реджинальд Поул, преисполненный злобы, которую он выразил всего несколько недель назад, отправился из Рима с инструкциями убедить и Франциска и Карла отозвать своих послов из Англии, а также установить режим эмбарго[159]Leyyers and Papers, XIV, i, 345, 365. Scarisbrick, Henry VIII, 361–362.
. Его неофициальная, но тщательно скрываемая миссия состояла в том, чтобы попытаться организовать широкомасштабное вторжение с помощью одной или двух сторон. В это же время шотландец Дэвид Битон был сделан кардиналом и послан на родину с целью вовлечь Якова V в антианглийский альянс. Крушение матримониальных проектов было, следовательно, наименьшей из забот Генриха. Военный психоз охватил страну. Устраивались военные смотры, принимались срочные меры для укрепления обороны Кале, Гвисна и Бервика. Оборонительные укрепления спешно возводились по всему южному побережью[160]Ibid., 362.?. M. Colvin, The History of the King’s Works, IV, passim.
. Флот был мобилизован, и отправление иностранных судов приостановлено. Считалось, что вражеская армия соберется в Нидерландах, а флот — в Антверпене и Булони. Однако произошло только то, что бы отозван французский посол. Возможно, было также намерение отозвать Шапуиса, но оно так и не было выполнено. Поул был встречен императором довольно прохладно, и ему ясно дали понять, что намерены использовать отсрочку войны с Францией для решения неотложных проблем лютеранства в собственной стране, а не для поисков опасных приключений в Англии в интересах папы. Франциск, казалось, проявил больше сочувствия, но в начале марта он сменил своего посла в Лондоне, а в следующем месяце написал Генриху, отрекаясь от каких-либо враждебных намерений. В мае король все еще проводил смотр своего флота и смотрел на парады собственных войск перед Сент-Джеймсским дворцом, но к тому времени опасность, если она и была, миновала. Парадоксально, но в результате этого кризиса выиграл прежде всего Генрих, который летом 1539 года вел страну по тому пути, который диссидентам 1536–1537 годов казался невозможным.

За этим стояли две главные причины. Во-первых, как бы ни страдали англичане от некоторых особенностей политики своего короля, он все-таки оставался их королем, и они готовы были защищать его от чужеземных врагов. Только духовные лица, подобные Фишеру и Поулу, верили, что подданные Генриха откажутся от своих обязательств по религиозным мотивам, предоставив ему в одиночку обороняться от папы. Во-вторых, Генрих сделал рассчитанный жест примирения по отношению к религиозным консерваторам, издав в мае Акт о шести статьях. Трудно понять этот акт вне контекста международной ситуации, поскольку он отражал все движение политики на протяжении предшествующих пяти лет, включал разнородные элементы и стал фактически мертвой буквой по прошествии еще пяти лет. Акты о лишении гражданских и имущественных прав Поул а, его матери и еще нескольких ссыльных единомышленников были подписаны в дополнение к первому посланию. Король был не еретиком, а просто жертвой коварства папы, и любой англичанин (или англичанка), который не усвоил этот момент, становился предателем. Вполне возможно, что Генрих также отлично понимал, насколько разрушительной становилась деятельность некоторых особо радикальных проповедников, и хотел их сломить[161]S. E. Brigden, Popular disturbance and the fall of Thomas Cromwell and the Reformers, 1539–1540, H(istorical) J(ournal), 24, 1981, 257–278.
. В связи с Актом о шести статьях можно было предполагать некоторый элемент «трусости», но он не означал никакого основательного или долговременного изменения направления религиозной политики. Тактическая природа этих маневров становится яснее, когда мы оцениваем их с позиций дипломатического контекста. В январе, в момент наивысшей тревоги, Генрих послал Кристофера Монта к герцогу Саксонскому и ландграфу Гессенскому, чтобы провести переговоры об альянсе с лютеранской лигой Шмалькальден. Подобные же предложения были сделаны Дании с перспективой формирования общего фронта против папы, но лютеране не проявили особого энтузиазма[162]Letters and Papers, XIV, i, 441–443, 955.4
. Они справедливо подозревали, что эти предложения больше связаны с дипломатической изоляцией короля, чем с подлинной готовностью проповедовать Евангелие так, как они это понимали. Они заставляли Генриха подписаться под Аугсбургской религиозной декларацией, но он этим пренебрег. Переговоры продолжались до мая; к этому времени монархи-лютеране сумели найти общий язык с императором, и король выставил их делегацию из Англии с встречными обвинениями. Несколько дней спустя Билль о шести статьях был представлен в палату общин.

В то самое время, когда это в высшей степени консервативное положение религиозного законодательства проходило через парламент, король с грубой откровенностью продемонстрировал свои антипапистские настроения в продуманном зрелище, рассчитанном на массовую пропаганду. На Темзе был устроен шутовской поединок между двумя баржами, одна из которых представляла короля и его совет, а другая — папу и его кардиналов. После многочисленных насмешек и издевательств папская команда была должным образом спущена в реку, к удовольствию большинства. В течение этих месяцев пьесы и интермедии соответствующего содержания разыгрывались на деревенских лужайках и в гостиничных дворах по всему югу Англии, но те же самые люди, которые аплодировали падению так называемых пап и кардиналов, с облегчением убеждались, что их король все еще остается верным защитником народа и во многих отношениях опорой древней веры. Крэнмер был растерян, а Кромвель незаметно потерял поддержку наиболее влиятельных своих сторонников, но Генрих, кажется, стремился прежде всего сохранить единство страны и свободу своих действий.

Именно в этом свете должен оцениваться четвертый брак короля. Как бы он ни был «очарован» Кристиной Датской или Рене де Гиз, ухаживание за ними не сулило никакой пользы. К лету 1539 года Генрих знал, что ему нет необходимости связывать себя ни с Габсбургами, ни с Валуа, чтобы укрепить собственные позиции. Если папа не смог воспользоваться Толедским договором, значив, он вряд ли способен возглавить какую-либо действенную контратаку. Поскольку король в это время еще не успел положить глаз на какую-нибудь местную красавицу, начали активно обсуждать вариант «нейтрального» иностранного союза. В начале июня 1538 года Джон Хаттон, представитель Генриха при дворе Марии Венгерской, представил возможность брака с герцогиней Клевской. Первым было сделано предложение о брачном союзе Марии и наследника герцога, Вильяма, но возможности самого короля найти себе невесту в этом же кругу также обсуждались[163]Letters and Papers, XIII, i, 1198.
. В январе 1539 года вновь воскрес последний проект, и в середине марта начались специальные переговоры. Герцогство Клевское было особым комплексом территорий, стратегически удачно расположенным на Нижнем Рейне. В начале пятнадцатого века оно присоединило к себе соседнее графство Марки, и в 1521 году брак герцога Иоанна III создал сплав герцогства Клевского с Юлих-Бергом, в результате чего образовалось государство с весьма значительными ресурсами. Иоанн и Мария поженились за десять лет до того, как она вошла в права наследства, и, кроме Вильяма, имели трех дочерей. Старшая, Сибилла, в 1527 году вышла замуж за лютеранина Иоганна Фредерика Саксонского, но Иоанн был скорее сторонником Эразма, чем протестантом, а Мария была правоверной католичкой. Объектом внимания англичан стала их вторая дочь, Анна, родившаяся в 1515 году. Томас Кромвель был главным вдохновителем этого плана и, при его точном видении английского международного положения, этот брак с каждым уходящим месяцем становился все более привлекательным.

Летом 1538 года Вильям был признан в землях Гельдерланда законным герцогом в ответ на требование, предъявленное его матерью, но эта акция разозлила императора, который отказался утвердить их решение. Гельдерланд не был очень богатой провинцией, но имел выход к морю и его присоединение к герцогству Клевскому делало герцога слишком могущественным, что очень беспокоило Карла. Герцог Иоанн умер в феврале 1539 года, но его сын оказался гораздо более проницательным в отношении союза с Англией, чем его отец. Это было вызвано не только внешними причинами, поскольку Вильям предавался честолюбивым мечтам и видел в Генрихе союзника против императора в борьбе за Гельдерланд. Это была не вполне реалистическая перспектива, но Кромвелю выгоднее было этого не показывать. Герцог Клевский обладал в глазах англичан очевидным преимуществом, будучи оппонентом Габсбургов и в то же время не являясь законченным протестантом. Позицию Вильяма, сходную с позицией Иоанна, можно было бы определить таким образом — «католик-реформатор». Он был образованным, либеральным человеком, но ему не хватало отцовской твердости и чувства реальности. К несчастью, сестры не прошли его воспитания. Находясь под влиянием своей умной и исключительно консервативной матери, Анна не получила того, что называют образованием[164]Ellis, Original Letters (1st series, II), 122 ff.6
. Она была воспитана для того, чтобы стать женой какого-нибудь соседнего германского принца, и единственное, чем она владела в совершенстве, — это рукоделие. Музыка еще не считалась искусством в этом исключительно узком мирке, и Анна не умела ни петь, ни играть на каком-либо музыкальном инструменте. Она умела танцевать, но ее репертуар был ограничен теми традиционными германскими мерками, которые установила ее мать. Те, кто желали этого брака, превозносили ее «застенчивость», скромность и непререкаемую добродетель, пытаясь представить ее еще одной Джейн Сеймур. Ей было двадцать три года, а ее описывали застенчивой, невежественной и забитой. Она умела говорить и читать только на нижнегерманском диалекте, и если бы у нее были какие-то интеллектуальные способности, им бы никогда не дали развиться.

Все это не имело бы никакого значения, если бы она была поразительной красавицей, но, к несчастью, бедная девушка вовсе не обладала таким достоинством. Кромвель, повторяя то, что он услышал от Кристофера Монта, заверил Генриха, что Анна «настолько превосходит герцогиню (Сибиллу, свою сестру), насколько золотое солнце превосходит серебряную луну», что на самом деле ничего не означало, поскольку реальная внешность Сибиллы была неизвестна. Когда Генрих, как обычно, направил послов для осмотра этой дамы, она появилась до того закутанной, что почти невозможно было рассмотреть ни ее лица, ни ее фигуры, но ее стражи яростно на этом настаивали по соображениям скромности[165]State Papers, I, 605. Fraser, Six Wifes, 299–300.
. Все это выглядело так, будто английский король должен взять себе невесту, полностью доверяя чужому мнению, чего Генрих, по вполне объяснимым причинам, решил не делать. Спасение вновь было найдено в талантах Ганса Гольбейна, потому что было решено, что портрет не оскорбляет скромности, и художник был допущен. Результатом стал хорошо известный портрет, который находится в Лувре и был описан Николасом Уоттоном, наверняка знавшим, что Анна выглядела «как живая». Молодая женщина, которая ясным взглядом смотрит с полотна Гольбейна, на современный взгляд, несомненно привлекательна — в большей степени, чем Джейн Сеймур, — но совершенно лишена одухотворенности. Если Генриха убедили вступить в окончательные переговоры на основании портрета Гольбейна (а кажется, дело так и происходило), то он был скорее наивным, чем проницательным. К сентябрю было решено, к взаимному удовлетворению обеих сторон, что Анна может выходить замуж [166]В 1527 году уже велись переговоры насчет Анны, которой тогда было двенадцать лет, чтобы выдать ее за десятилетнего Франциска Лорренского, и не совсем ясно, почему они прервались. В 1539 году участники переговоров со стороны герцога Клевского заявляли, что Анна вольна выходить замуж по собственному выбору. Ellis, Original Letters (1st series, II), 121.
, и англичане поинтересовались насчет приданого. Наконец, 4 октября 1539 года договор был подписан.

В сравнении с той заметной ролью, которую избрал для себя Генрих в период охоты за Кристиной и французскими принцессами в прошлом году, на этот раз он принимал минимальное участие в этих дискуссиях. Он убедил себя, что вполне удовлетворен результатами и приготовился встречать свою новую невесту, но вовсе не с тем нетерпением, которое было характерно для трех его предыдущих браков. Зная о дальнейшем, легко увидеть в этом какой-то скрытый смысл, но его могло и не быть. Король прекрасно знал, что это чисто дипломатический жест, и принял условия, на которых он был совершен. Это был успех международной политики Томаса Кромвеля и, в свете ожиданий, которые в ту пору возникли, никто не мог предполагать, насколько неспособной окажется эта незадачливая немочка соответствовать тому, чего от нее ждали. Анна выехала в конце октября, и это было не лучшее время года для путешествий, но не могло быть и речи о том, чтобы ждать до весны. Довольно странно, что, учитывая путь, который ей предстоял, никто из членов семьи ее не сопровождал даже на каком-то отрезке пути. Объяснением может служить то, что весь двор еще находился в трауре по случаю кончины герцога Иоанна, но поскольку герцог умер еще в прошедшем феврале, следует искать другую причину. Англичане ожидали, что она отплывет из Антверпена или еще из какого-нибудь порта в Нидерландах, но ее официальные сопровождающие отказались от этого маршрута под тем предлогом, что длительное морское путешествие могло повредить ее здоровью. Поэтому она прибыла по суше в Кале, где губернатор, лорд Лисл, встретил ее утром 11 декабря. Ее путешествие не было быстрым. Первые впечатления оказались благоприятными. Несмотря на языковые трудности и ухудшение погодных условий, Анна была грациозной и ласковой. Леди Лисл написала своей дочери, находившейся при дворе, что новой королеве легко и приятно будет служить[167]Fraser, Six Wives, 303.
. Она была встречена любезно и, казалось, была всем удовлетворена, включая большие корабли, которые прислал Генрих для ее эскорта, хотя сомнительно, видела ли она когда-нибудь до этого океанские корабли. Она также попросила научить ее некоторым английским карточным играм и получила наставления в английском придворном этикете.

До середины декабря все шло так хорошо, как и ожидалось, и придворные и с той и с другой стороны с надеждой думали о том, сколько пройдет времени, прежде чем на свет появится герцог Йоркский. Однако после этого фортуна начала поворачиваться спиной. Погода стала штормовой, отсрочив отъезд Анны в Англию до 27 декабря, и король вынужден был провести Рождество в Гринвиче в одиночестве и нетерпении. Так как Анна двигалась к нему с какой-то особой торжественностью, Генрих начал фантазировать. Кажется, он создал ее в своем собственном воображении не только исключительной красавицей, но и истинно романтической возлюбленной. Горя желанием, он решил перехватить ее по пути, как он это сделал с Екатериной, когда юношей выдавал себя за Робин Гуда. Это была глупая идея для человека его возраста и ранга, и добром она не кончилась. 31 декабря Анна и ее свита достигли епископского дворца в Рочестере, а на следующее утро в ее комнату неожиданно ворвалась группа неизвестных мужчин в масках, которые заявили, что принесли ей новогодний подарок от короля. Принцесса не представляла, как следует на это реагировать. Она не говорила по-английски и вполне могла испугаться, что ее собираются похитить. Слуги не имели возможности предупредить ее, даже если бы они знали, кем являются эти таинственные посетители, и Генрих, который лично возглавлял этот набег, был до глубины души разочарован отсутствием в ней сообразительности и элегантности. Он удалился и через несколько минут вернулся в своем истинном облике со спутниками, стоящими по обе стороны на тот случай, если дама вновь не поймет, в чем дело. В это время до Анны, видимо, дошло, что происходит, и она «очень сильно смутилась». Они немного поговорили, насколько им это удалось, и король поцеловал ее, но все было испорчено. «Она мне не нравится», — коротко бросил он, когда собрался назад в Гринвич[168]Strype, Ecclesiastical Memorials, I, 459.
.

Анна Клевская (1515–1557) (картина Ганса Гольбейна, 1539)

Незамедлительного кризиса удалось избежать, потому что даже Генрих понимал, что он себя связал и не может отступить по собственной прихоти. Брак был отсрочен на пару дней на тот случай, если будут найдены более или менее уважительные причины, но таковых найти не смогли, и англо-клевский альянс был скреплен в комнате королевы в Гринвиче 6 января 1540 года[169]Hall, Chronicle, 832–836.
. При создавшихся обстоятельствах неудивительно, что это было полной неудачей. Формальное великолепие приема Анны в Охотничьем Зале, великолепные свадебные наряды и драгоценности лишь слегка прикрывали глубокое разочарование мужичины и недоумение молодой женщины, которая, должно быть, гадала, что же она сделала плохого, чтобы вызвать такой холод, который она ощущала. Между этой первой зловещей встречей и самой свадьбой король не прекращал жаловаться, что он надел себе на шею хомут, он «не был готов», он идет на это только для того, чтобы «всем доставить удовольствие», и так далее. Не слишком обнадеживала и позиция его подданных. Как говорили в народе, германцы — это «нищие мошенники», а новая королева — еретичка, которая собьет его с пути. Все это должно было сильно встревожить Томаса Кромвеля, архитектора этого брака. Он делал все, чтобы смягчить своего хозяина и, должно быть, страстно надеялся, что эта унылая, но далеко не уродливая девушка сможет так преуспеть в постели, что убедит своего раздраженного властелина оставить все печали. Вместо этого ситуация становилась все более тяжелой. Брачная ночь закончилась полным фиаско. Анна не просто была девственна, она была в такой степени невинна, что это обескуражило бы и более пылкого любовника. Она не только не знала, как вести себя с мужчиной, она даже не понимала, что должна как-то реагировать. Ее возлюбленному следовало быть мягким, понимающим и терпеливым, а Генрих всеми этими качествами не обладал. Он периодически страдал импотенцией и всегда был неуверен в собственной мужественности. Что сама Анна думала о своей брачной ночи, никто не ведает, хотя одна из ее дам заметила, что если судить по началу, то герцога Йоркского придется ждать очень долго[170]Strype, Ecclesiastical Memorials, II, 462.
. Королева, казалось, не была ни унижена, ни особенно обескуражена тем, что произошло, и с ужасом отвергла предложение о том, что она может получить совет от какой-то более опытной дамы.

Король соответственно объяснил неудачу отталкивающей внешностью Анны, которую он изобразил графически, но это скорее всего было чисто рассудочное объяснение. Похоже, что в то время он был вежлив и разумно доброжелателен, упорствуя в течение четырех ночей, прежде чем отказаться от дальнейших усилий одновременно с яростью и облегчением. Разумеется, неудача не была его виной. С его сексуальными рефлексами все было в порядке, просто Анна его не возбуждала: «Мне она и до этого не нравилась, а теперь не нравится еще больше». Он сделал все, чтобы исполнить свой долг во имя всяких глупостей, и напомнил Кромвелю с достаточной откровенностью, что он впервые попробовал жениться по соображениям политики, а не любви. Это не соответствовало его сущности. Между тем политика оставалась делом важным. Карл и Франциск могли не иметь серьезных намерений объединиться для нападения на Англию, но они все еще проявляли очень мало дружеского внимания к интересам Генриха. Карл V в тот момент находился в Париже по пути из Испании в Германию и его старательно развлекали при французском дворе. Герцог Клевский мог не располагать большой силой, даже не быть достойным союзником, но его владения были расположены слишком удачно, чтобы быть помехой для императора, и что бы ни думали по этому поводу англичане, он не был лютеранином. Генрих очень скоро решил, что Анне следует уехать. С его точки зрения, у нее не было спасительных достоинств, поскольку она была так же бесполезна среди оживленного и культурного ренессансного придворного мира, как и в постели. С другой стороны, ему не хотелось огорчать герцога Клевского. Как ни пререкался он с Кромвелем, намереваясь отправить его с неподходящей женой, весной 1540 года еще не было признаков того, что король и его первый министр заняли противоположные позиции в международной политике.

Дворец в Гринвиче, «рекреационный комплекс» (деталь с рисунка А. ван Вингаэрда)

В течение какого-то времени несведущий наблюдатель вряд ли заметил бы, что происходит нечто необычное. Лина не была коронована, но не была коронована и Джейн. Королевская чета, как и следовало, появлялась официально вместе. 4 февраля они проследовали на барже от Гринвича до Вестминстера, и с Тауэра была дана тысяча приветственных залпов. Можно отметить, что не было устроено процессии через Лондон, но отсутствие коронации особенно не комментировалось. Свита Анны была сформирована, разумеется, еще до ее прибытия, из обычных жаждущих охотников до мест. Всего она насчитывала 126 человек, включая нескольких немецких дам, престарелую особу, которая должна была поддерживать среди них порядок, и немецкого врача, по имени Корнелий[171]Fraser, Six Wives, 303.
. Генрих, как и прежде, настаивал, чтобы все женщины из свиты его жены были «прекрасны» — в этом заключалась ирония, ввиду того, что этого достоинства он не находил в самой королеве, — и одной из этих высокопоставленных дам была племянница герцога Норфолка, которую звали Екатерина Ховард. В течение некоторого времени жизнь при дворе текла без каких-либо взрывов, но за кулисами агенты Кромвеля начали искать способы разгадать причину неудачного брака короля. Предшествующий контракт между Анной и сыном герцога Лорренского, относившийся к 1527 году, был расторгнут. Это было известно, но немецкая сторона во время переговоров не упомянула о таком факте, сочтя его незначительным, а англичане, которые были заинтересованы в исходе дела, приняли их гарантии. Теперь они увидели в этом серьезное препятствие, но парламент, следуя процедуре, утвердил в апреле земельную часть приданого королевы, а у Кромвеля были более неотложные заботы, чем семейной счастье короля.

Политика в течение периода с апреля по июнь 1540 года трудно поддается определению, но главное состояло в том, что Кромвель подвергался атакам со стороны альянса религиозных и политических консерваторов[172]Лучшее за последнее время освещение этого конфликта представлено в кн.: J. A. Guy, Tudor England, 185–188.
. Это была не «арагонская фракция», окончательно разгромленная в 1538 году. Она не имела отношения к Марии, которая теперь была верна интересам отца и предпочитала оставаться на этой позиции. Главными действующими лицами были Стефен Гардинер, епископ Винчестерский, и герцог Норфолк, оба давние политические соперники, с которыми Кромвель боролся за поддержку короля с 1532 до 1534 года. Их шансы возросли, потому что лорд-хранитель печати начал совершать ошибки. Клевский брак был одной из таких ошибок. Само по себе это могло не иметь значения, потому что, очевидно, решение этой проблемы уже назревало до того, как в июне разразился окончательный кризис. Аннулирование брака, которое окончательно было объявлено в июле, почти наверняка свершилось бы именно в это время, если бы Кромвель все еще оставался у власти. То же самое можно сказать и в отношении международной политики, воплощением которой стал этот брак. Вместо того, чтобы подкрепить с другой стороны наметившийся матримониальный альянс — своей собственной женитьбой на Марии — герцог Вильям отправился на поиски французской невесты. Это было отступление, хотя совсем не обязательно это превращало его в менее полезного союзника, и Генрих продолжал стремиться подружиться с германскими противниками императора. Победа Карла над мятежниками в Генте в феврале 1540 года сделала такой курс более чем необходимым. Еще более важно, что Кромвель неправильно оценил ситуацию в Кале и подвергся обвинениям в поддержке радикальных, даже кощунствующих, проповедников[173]М. St Clare Byrne (ed.), The Lisle Letters, VI, 61–66.
. 19 мая он нанес ответный удар, арестовав ни в чем не повинного лорда Лисла по обвинению в секретных сношениях с кардиналом Поулом, а неделей спустя заключил в ту же тюрьму епископа Ричарда Самсона из Чичестера.

В конце мая создалось впечатление, что лорд-хранитель печати вновь одержал победу, как это было в 1533 и 1536 году. Он успешно справился с делами, которые должны были стать предметом чрезвычайно длительного рассмотрения парламентом, и 18 апреля получил титул графа Эссекса и лорда-канцлера. На этот раз, однако, он неправильно расценил политические идеи короля. Генрих внезапно, и без каких-либо объективных причин, стал проявлять повышенный интерес к религиозным спорам, которые разгорались в Лондоне, даже на церковных кафедрах. Они явились результатом политики, в которой он был полностью уверен и поддержку которой он ощущал. Однако для короля было типично никогда не брать на себя ответственность зато, что, казалось, делалось неправильно, и кому-то (возможно, Гардинеру) удалось убедить его, что Кромвель виновен в ссорах, раздирающих церковь. Подобным же образом одиннадцать лет назад он обвинил Уолси в применении юрисдикции, которую он в определенный момент полностью принимал и поддерживал. И тут же все, чао за последнее время было сделано неправильно, включая и брачный союз с герцогами Киевскими, стало виной одного Кромвеля, и только его одного. 10 июня он был арестован, вскоре после этого осужден на лишение всех имущественных и гражданских прав и казнен 28 июля. Норфолк и его друзья склонили короля к решению против Кромвеля точно так же, как Кромвель склонил его к решению против Анны Болейн. В обоих случаях непостижимая слабость характера Генриха была использована в разрушительных целях. Несчастная королева не имела никакого отношения к этим событиям. Все признали, что брак с ней был непоправимой ошибкой, и падение главного министра никак не изменило этой ситуации. Единственная ее заслуга имела чисто негативный характер, поскольку она пробудила интерес Генриха к хорошеньким девушкам. Страдая от перемежающегося неудовлетворенного желания и прекрасно сознавая свой возраст и сложение, король летом 1540 года был готов ухватиться за любую приманку, которая предлагалась бы с должной готовностью.

Екатерина Ховард была дочерью лорда Эдмунда Ховарда и Джойс Калпеппер, и ей было девятнадцать лет. Эдмунд, младший брат герцога Норфолка, произвел на свет десять детей, и не совсем точно известно, вписывалась ли Екатерина в это семейство. Она была воспитана в огромной резиденции своей неродной бабушки, вдовствующей герцогини, и, кажется, не получила почти никакого интеллектуального развития. Ее обычно представляли как глупую и доверчивую девушку, но в действительности просто нет возможности судить об ее интеллектуальном уровне. Она получила традиционное для юной аристократки воспитание, и хотя не обладала исключительным придворным лоском Анны Болейн, все же была достаточно представительна, чтобы попасть, благодаря влиянию семьи Ховард, в свиту королевы Анны в конце 1539 года. Несмотря на то, что разница в возрасте между ними составляла всего пять лет, трудно представить более разительный контраст, существовавший между Анной и Екатериной. Если первая была столь невинна, что не знала, что должно случиться в брачную ночь, то последняя была опытной кокеткой. Девичьи «покои» в беспорядочном огромном доме Ховардов в Хоршэме охранялись не слишком надежно, несколько напоминая современные студенческие общежития. Девушки общались со своими поклонниками более или менее свободно, и первый роман Екатерины с молодым учителем музыки, по имени Генри Мэннокс, произошел, когда ей было четырнадцать лет[174]PRO SP1/167 ff. 135–136. Letters and Papers, XVI, 1321.
. Эти отношения, вероятно, продолжались не менее года, но ее связь с Френсисом Дэрхемом была гораздо более серьезной и длительной. В отличие от Мэннокса, Дэрхем имел подходящий статус и состояние, чтобы стать серьезным претендентом на ее руку. Может быть, это обстоятельство удерживало герцогиню, которая прекрасно знала, что происходит, от вмешательства с целью положить этому конец. Екатерина и Френсис оставались любовниками в полном смысле этого слова в течение двух лет, с 1537 по 1539 год. Сведения о контрацепции в начале шестнадцатого века были очень примитивными, но, каковы бы они ни были, Екатерина ими располагала. В ответ на одно из предостережений она ответила, что «… женщина может миловаться с мужчиной и не зачать ребенка, если она сама этого не хочет…»[175]PRO SP1/168 f. 155. Letters and Papers, XVI, 1339.
. И какой бы способ она ни использовала, он ей помогал.

Не сохранилось ни одного достоверного изображения Екатерины Ховард, но по описаниям она была очень маленького роста и отнюдь не красавица. Вероятно, скорее ее юность и живость, а не внешность изначально привлекли внимание короля, и властная чувственность, скрытая за показной скромностью, которой должна была отличаться любая женщина, состоящая на службе у Анны. Она не могла быть подставлена специально честолюбивыми Ховардами, чтобы обольстить их впечатлительного господина, потому что, когда она получила эту должность, только немногие дипломаты знали, что собою представляет леди Клевская, и никто не знал, как отреагирует на нее Генрих. Однако когда король начал проявлять интерес к их птенчику в марте или апреле 1540 года, ни герцог, ни вдовствующая герцогиня не медлили с советами, чтобы повернуть ситуацию в наилучшую для себя сторону. Вряд ли чары Екатерины особенно повлияли на решение Генриха положить конец своему четвертому браку, хотя это могло дать ему дополнительный стимул быстрее завершить процесс аннулирования. Любая молодая женщина, обладавшая обходительностью Екатерины, не могла не увидеть, что обладает всем, чтобы победить своего царственного поклонника. Последнее публичное появление Анны в роли королевы произошло на майских праздниках, но она, по-видимому, не готова была покориться намерениям короля до конца июня. Все это время она, казалось, жила на свой лад, приятно и скромно, изучала английский язык и производила замечательное впечатление на подданных своего мужа. Им нравилась ее скромность, а так как она начала чувствовать себя более свободно, в ней, очевидно, появился определенный шарм. Тот факт, что Генрих больше не предпринимал никакой попытки спать с ней, казалось, ее не шокировал, не представляя для нее ни малейшего значения. Вполне возможно, что она испытывала даже облегчение.

Расторжение брака влекло за собой множество проблем, но они не шли ни в какое сравнение с теми, которые вызвал аналогичный поступок короля в 1529 году. Осторожное расследование не смогло выявить решающих доказательств предшествующего брачного контракта, или точнее, не удалось получить точных данных о том, что собой представлял этот контракт. Итак, главным аргументом стал неосуществленный брак, что соответствовало вполне определенной статье канонического права. Плохо информированные наблюдатели, которые собирали отовсюду слухи, проявили недоверчивость. «Поистине дело темное», — иронизировал лондонский протестант Ричард Хиллз в письме к Генри Баллингеру в Цюрих[176]Original Letters relative to the English Reformation, ed. H. Robinson, II, 205.
. Король мог быть польщен этим подтверждением его репутации в народе, но также и удивлен, когда узнал, что информация о его намерениях распространилась настолько быстро и что большей частью причиной этого считают чары Екатерины Ховард. Все ждали реакции Анны, когда эта затянувшаяся ситуация стала для нее, наконец, ясна. Теоретически она и ее брат были католиками, и по крайней мере он мог отказаться признать юрисдикцию английского церковного суда. Анна могла поклясться, что ее брак совершился (предварительно получив инструкции насчет того, что это означает). Согласно обычаю, суды всегда выслушивали показания женщины, хотя в данном случае это вряд ли состоялось бы, так как ее нужно было подвергнуть оскорбительному физическому осмотру. Если бы королева решила бороться, то брату, несомненно, удалось бы поддержать ее, и хотя он не был Карлом V, он смог бы устроить Генриху тяжелую жизнь, расстроив его дипломатические отношения.

Миниатюрный портрет, считающийся изображением Екатерины Ховард (ум. 1542), около 1540 (Ганс Гольбейн)

В момент события эти потенциальные сложности отступили. 24 июня Анну отослали в Ричмонд, якобы для того, чтобы уберечься от незначительной вспышки чумы, и туда 25 июня к ней явились королевские парламентарии, которые уведомили ее, что ее брак с Генрихом является недействительным. Эта информация была осторожно передана через переводчика, и, к их величайшему облегчению, она приняла ее с абсолютным спокойствием. Какие чувства в действительности испытывала Анна в этот момент, остается тайной. Может быть, она пришла в ужас, вспомнив о том, что случилось с одной, отвергнутой ранее, женой, о судьбе которой в Европе говорили всего четыре года назад. Может быть, она благодарила судьбу за то, что с нее снято бремя ответственности. Хотя она в определенном смысле находилась в очень невыгодной ситуации, будучи иностранкой и не имея никакого совета и поддержки, но факт, что она могла ответить по собственному усмотрению, являлся очень благоприятным. Рядом с ней не было никого, кто мог внушить ей неповиновение, чуждое ее натуре. Она ответила, что довольна всяким решением, которое может принять король, и когда написала свое официальное письмо об отставке, она подписала его так: «Анна, дочь герцога Клевского». С точки зрения Генриха, все это вышло в высшей степени удачно, и хотя герцог мог быть расстроен, когда до него впервые дошли такие новости, вскоре стало ясно, что он ничего не потерял. Покорность Анны была вознаграждена щедрым даром — земельными владениями, которые приносили примерно 3000 фунтов в год, т. е. примерно три четверти ее приданого. Такое решение было принято при условии, что она останется в Англии и станет королевской подданной[177]Fraser, Six Wives, 326–327.
. Такое соглашение всех устроило. Генрих был свободен и мог жениться вновь, и ему не грозила перспектива сварливой экс-жены, которая восстанавливает против него все дворы Европы. Вильям сохранил дружбу Англии с той же самой выгодой для себя, как если бы Анна оставалась королевой, а сама Анна обосновалась для спокойной и богатой жизни. Она могла иметь столько немецких слуг, сколько хотела, и главенствовала над всеми остальными дамами при дворе Генриха, за исключением его дочерей и последующих королев. Этот последний пункт не был чисто умозрительным, потому что, хотя прошло некоторое время, прежде чем Генрих смог заставить себя пригласить ее ко двору, ее периодические визиты очень приветствовали Екатерина и Мария[178]Первый из этих визитов состоялся на Новый год в 1541 году, когда Анна появилась в облике «доброй сестры» короля. Казалось, что она не таит никакой злобы на Екатерину за то, что та ее заменила. Мария, несмотря на то, что лично мало общалась с Екатериной, более или менее постоянно жила в это время на «половине королевы».
. Она удалилась в замок Хевер, который стал ее главной резиденцией, и мирно жила на задворках английской общественной жизни.

По мере того как Анна становилась старше, в ней стали больше проявляться ум и независимость. Она подружилась с Марией и Елизаветой, но была глубоко возмущена шестым и последним браком Генриха. После его смерти она попыталась добиться отмены аннулирования своего брака и претендовала на полную долю вдовствующей королевы, но совет короля Эдуарда VI отнесся к этому неодобрительно. В ее германском доме постоянно возникали небольшие проблемы, которые занимали добрую долю ее времени и энергии, и она начала проявлять сильное желание вернуться на родину. Английское правительство, однако, настаивало на нерушимости первоначального соглашения, и не в характере Анны было упорствовать из-за глупостей. Она утешилась тем, что превратила свой дом в миниатюрный рейнский двор и выпрашивала приглашения в Вестминстер и Гринвич, когда с приходом Марии в английской религиозной жизни восстановился должный порядок. Она умерла в Челси Мэнор после долгой болезни 16 июля 1557 года в возрасте сорока двух лет. Она так и не вышла замуж, хотя в ее положении ничто этому не препятствовало. Возможно, она не имела желания этого делать, потому что нет сведений, что кому-то из поклонников было официально отказано. Она была похоронена в Вестминстерском аббатстве 4 августа с соблюдением полного ритуала, который ей полагался, и оплакана теми, кто был ей благодарен за ее щедрость. Она была «щедрой леди» не только для своих слуг, но и для многих своих бедных соседей и заслужила негромкую популярность, которая к ней пришла в последние годы ее жизни.

Однако летом 1540 года стремительное развитие событий отодвинуло ее в сторону. 9 июля синод в должном порядке пришел к решению, что последний брак короля был незаконным, учитывая не только предварительный брачный контракт и неосуществление брака, но и то, что Генрих действовал под принуждением. Эта прозрачная ложь была просто расцвечена врагами Кромвеля, чтобы исключить все попытки оправдания павшего министра, который еще находился в Тауэре в ожидании казни. Парламент утвердил выводы синода четыре дня спустя, и короткое царствование Анны, продлившееся чуть больше шести месяцев, закончилось. И испанский, и французский дворы встретили эти новости громкими выражениями недоверия и резкого неодобрения, что на несколько недель сделало жизнь английских послов весьма тяжкой, но никак не изменило существующих дипломатических отношений. Если сам герцог Клевский не был готов порвать с Генрихом по этой причине, то ни у кого больше не было повода это сделать. Между тем парламент обратился к королю с просьбой жениться вновь ради сохранения наследования и соответственно отменил пункт о кровосмешении, касавшийся кузин в первом поколении, какими являлись Екатерина Ховард и Анна Болейн[179]Н. A. Kelly, The Matrimonial Trials of Henry VIII, 261. Этот акт также объявлял, что любой свершившийся брак отменит недействительный брак, независимо от государственного контракта, что явно было нацелено на союз с герцогом Клевским.
. Хотя надежды Екатерины еще не получили общественного признания, о них было хорошо известно, поскольку король осыпал ее дарами с начала апреля. Они поженились в Оутлэндсе 28 июля, и Генриху на таком подъеме было чрезвычайно трудно удержаться, чтобы выпустить ее из рук хотя бы на людях. В определенном смысле она была именно тем, в чем он нуждался, — живым сексуальным стимулятором, подстегивающим его слабеющую энергию и дающим, наконец, уверенность в неизбежном продолжении рода. Поэтому явная любовь короля комментировалась добродушно, скорее одобрительно, чем критически. «Любовь короля осенила эту благородную женщину таким великолепием, что неизвестно, любил ли он когда-нибудь так какую-то женщину», — писал секретарь Крэнмера, Ральф Морис[180]Narratives of the Days of the Reformation, ed. J. G. Nichols(Camden Society, LXXVII), 260.
. Послы говорили о его хорошем настроении и явном улучшении здоровья. Он со страстью охотился, рано вставал и относился миролюбиво ко всем окружающим.

Дворец Оутлэндс, где Генрих VIII и Екатерина Ховард вступили в брак 28 июля 1540 года (рисунок карандашом А. ван Вингаэрда)

К несчастью, это великолепная встряска основывалась в определенной мере на самообольщении. Генрих, казалось, всерьез поверил, что его юная невеста была невинной розой, какой она казалась на первый взгляд. Как он мог не заметить, что она явилась к нему не девственницей, это по меньшей мере загадочно. Возможно, восторг лишил его наблюдательности. Более того, хотя Екатерина могла быть великолепной партнершей в постели, но как подруга она имела весьма ограниченные возможности. Ее образованием явно пренебрегли, как и образованием Анны, хотя по другим причинам. К тому же она была тщеславна, жадна и абсолютно лишена здравого политического смысла. Поскольку она происходила из семьи Ховардов, а ее родственники были так же жадны, ее полная власть над Генрихом в первые месяцы их брака стала политической бомбой замедленного действия. Ее обширная свита, обходившаяся королю примерно в 4600 фунтов в год, включала ее многочисленных родственников и их подопечных. О Томасе Кромвеле сразу же стали вспоминать с гораздо меньшей неприязнью. Взлет вульгарных Ховардов породил зависть и злобу. Королева нуждалась в защите от осиного гнезда, которое она расшевелила, потому что сама она не обладала необходимыми для этого качествами. Все это создавало критическую ситуацию, потому что ни Генрих, ни Екатерина не обладали должной выдержкой. Если бы она сразу забеременела после его пылких объятий, все сложилось бы хорошо, но этого не произошло. Возможно, она страдала бесплодием, и это спасало ее от последствий прежних тайных романов, но скорее всего сомнительной была плодовитость ее стареющего мужа. Какими бы ни были причины, успех, ради которого даже недовольные придворные готовы были закрыть глаза на внезапное появление Екатерины, никак не обозначился.

Пятая королева Генриха так и не была коронована по причинам, которые ныне не вполне ясны, учитывая, насколько он был ею одурманен[181]В то время считали, что Екатерина была бы коронована, если бы она забеременела, и таково же было мнение Марийяка, хотя по этому поводу ничего не было сказано. Letters and Papers, XVI, 550.
. С другой стороны, ей была выделена значительно большая доля, чем Джейн Сеймур, включая обширные владения последнего графа Эссекса, Уолтера, лорда Хангерфорда, и аббатства Ридинг и Глэстонбери. На нее посыпались драгоценности, богатые одежды и общая лесть, а ее характер был не настолько твердым, чтобы справиться с таким внезапным поворотом судьбы. Сначала она была довольно послушной и верной долгу женой. Она выбрала (или ей выбрали) великолепный девиз «Non autre volonte que la sienne» — «Никаких других желаний, кроме его» — и казалось, что это действительно передавало настроение, с которым она вступала в этот брак. От короля не требовалось никаких новых усилий, чтобы быть центром вселенной; она была придворной дамой и членом семьи придворных. Однако истинную природу ее чувств к мужу понять нелегко. С одной стороны, она, казалось, верила, что он должен быть всемогущим и всеведущим, как Бог, знающим, в каких грехах каются на исповеди его подданные, потому что он был главой церкви[182]Historical Manuscripts Commission Reports, Bath Papers, II, 8 ff. Было ли это проявлением наивности или проницательной оценкой духовенства как своего рода тайной полиции короля, неясно.
. Как ни странно это звучит, она, может быть, даже верила, что он знал об ее прошлом и смотрел на него сквозь пальцы, не говоря ей ни слова. Поэтому она была искренне ему благодарна за такое благородство. С другой стороны, любовь в романтическом смысле этого слова вряд ли примешивалась ко всему этому. Она прекрасно владела физической стороной отношений, но страсть и эмоциональная самоотдача не могли подчиниться чисто волевому акту. Следовательно, это были в сущности неравные отношения, построенные на песке, с точки зрения совместимости. Через несколько месяцев стало очевидным, что у Генриха страстное чувство преобладало над дряхлеющим телом. В сорок восемь лет он уже не мог танцевать всю ночь и охотиться весь день, и реальность начала подрывать его вновь обретенное доверие. Она стал беспокойным и раздражительным, а в марте 1541 года у него на ноге открылась хроническая язва, и почти целую неделю он боялся, что может умереть. К этому времени он также значительно прибавил в весе, и его характер, и прежде непредсказуемый, стал грубым и мрачным.

В муках этой болезни он с каким-то сентиментальным сожалением начал вспоминать о Томасе Кромвеле и обвинять своих нынешних советников в том, что они уничтожили «лучшего слугу, которого он когда-либо имел». «Он начал, — как рассказывал французский посол, — с подозрением относиться к некоторым своим главным чиновникам…» Его подданные тоже были недовольны.

«Люди несчастливы при таком правлении»[183]Letters and Papers, XVI, 1426. Proceedings and Ordinances of the Privy Council of England, ed. H. Nicholas, VII, 355.
, — жаловался он. В течение десяти или двенадцати дней он отказывался видеть Екатерину. Это было не потому, что она его чем-то обидела, но потому, что он понимал, как он толст и непривлекателен. Примерно через две недели он выздоровел, но беззаботный порыв предшествующего лета навсегда ушел. У Генриха порой возникали вспышки молодой энергии, но интервалы между ними становились все более и более тягостными. Теперь его жена продемонстрировала свой характер. Будучи удобной игрушкой или вещью в счастливые дни, она не обладала способностью быть столь же милой утешительницей и в дни, когда на него находила черная меланхолия и боль или болезнь затемняла разум. Может быть, она хотела избежать стрессовой ситуации, которая оказалась ей не по силам, а может быть, это было связано с безответственностью, присущей ее характеру, но весной 1541 года Екатерина возобновила отношения с одним из своих прежних поклонников, молодым дворянином по имени Томас Калпеппер. Калпеппер был одним из молодых членов королевского тайного совета, честолюбивым волокитой с жестким и неприятным характером. По-видимому, его намерением было обрести влияние на королеву с перспективой жениться на ней, когда подорванное здоровье Генриха в конце концов отправит его на тот свет. Весной 1541 года это могло казаться очень близкой перспективой. Екатерина была не слишком привержена традиционной морали, если вообще ею обладала, и по понятным причинам считала короля очень плохим любовником, хотя в других отношениях могла испытывать к нему благоговение. Ей были необходимы услуги Калпеппера, и она, может быть, считала, что больше понравится Генриху, если будет держать себя в хорошей форме[184]L. B. Smith, A Tudor Tragedy: the Life of Catherine Howard, 188–192.
.

По каким бы причинам Екатерина ни связалась вновь с Калпеппером, она скоро попала в ловушку собственных чувств. Она писала своему любовнику страстные письма, одно из которых сохранилось, и сделала своей наперсницей главную даму своего личного двора, леди Джейн Рошфор, вдову Джорджа Рошфора. Что заставило вступить леди Рошфор на этот опасный путь — преданность своей госпоже, приличное денежное вознаграждение и (или) просто пристрастие к обману и интриге — неизвестно, но ее неусыпная бдительность в течение некоторого времени охраняла преступные тайны королевы. Речь идет о тайнах, потому что Калпеппер был не единственным кавалером, удостоенным интимности. В августе 1541 года Екатерина назначила своим личным секретарем не кого иного, как своего бывшего любовника Френсиса Дэрхема. Никто не счел странным, что она нашла должность для одного из своих старых друзей, но тогда никто при дворе не знал, какого рода была эта дружба. Во время поездки в Йорк, которую король и королева совершили в июле и августе, Калпеппер продолжал свои тайные сношения с королевой с помощью Джейн Рошфор как раз в то время, когда король благодарил судьбу за то, что нашел столь добродетельную жену. 1 ноября, когда они возвратились в Хэмптон-Корт, он даже отслужил благодарственный молебен в честь счастья, которое принесла ему королева. В это же время ничтожный Дэрхем похвалялся тем же самым, и потребовалось только время, чтобы весь этот скандал разыгрался открыто.

Екатерина была поразительно уязвима. Она не только, как казалось, не могла контролировать свои импульсы, но у нее было много врагов. Некоторые ненавидели Ховардов как соперничающий клан, а королеву в особенности, как орудие и символ их восхождения. Некоторые также ненавидели их за то, что они привели к падению Кромвеля и, по-видимому, препятствовали распространению Евангелия после 1539 года. Она также была объектом шантажа. Еще 12 июля 1540 года некий Джон Балмер, один из «постельных приятелей» Екатерины в период ее девичьих шалостей в Хоршэме, написал ей, прямо требуя должности при дворе, которая была ему незамедлительно предоставлена[185]PRO SP1/161 ff. 101–102/ Letters and Papers, XV, 875.
. Френсис Дэрхем также мог погубить ее, если бы ему не оказывалось лестное предпочтение. Екатерина просто стала заложницей случая, и поразительно, что самообольщение Генриха позволило всему этому продолжаться столько времени. В этот период распространялось много сплетен, и король, вероятно, был единственным человеком при дворе, который не имел никаких подозрений против королевы. Тем булыжником, который вызвал неизбежный сход этой лавины, оказался человек, по имени Джон Ласселлз. Ласселз был протестантом, жизнь которого должна была закончиться на костре через пять лет, и им, по-видимому, руководило чисто религиозное рвение. Его сестра, Мария Холл, находилась на службе у вдовствующей герцогини Норфолк и являлась одной из тех молодых женщин, которые знали о многих фактах, порочащих Екатерину. Джон Балмер обратил ее знания себе на пользу, Мария Холл поставила себя на службу убеждениям своего брата. 1 ноября, по иронии судьбы в тот самый день, когда король служил благодарственный молебен, Ласселз разыскал архиепископа Кентерберийского и рассказал ему все, что он услышал[186]Ridley, Cranmer, 220. Proceedings… of the Privy Council, VII, 352–354.
.

Его история оказалась такой обстоятельной и убедительной, что Крэнмер сразу понял, что передать все это королю будет для него весьма неприятной задачей. Все, что знал Ласселз, относилось, разумеется, только ко времени, предшествующему браку Екатерины с королем, так что это не было ее обвинением в адюльтере. Можно было окончательно доказать, что она вовсе не была невинной розой, когда король на ней женился, и выяснить возможность того, что она уже была помолвлена с Дэрхемом. На следующий день, 2 ноября, Крэнмер передал королю во время мессы секретное письмо с просьбой, чтобы король прочитал его без свидетелей. К этому времени он также поделился своими знаниями с двумя другими членами совета, лордом-канцлером сэром Томасом Одли и графом Хертвордом. Оба они с антипатией относились к Ховардам, но ни у одного из них не хватало мужества противостоять королю. Если, однако, они боялись взрыва гнева, то им не стоило беспокоиться. Генрих сначала отмахнулся от всех этих донесений как от злонамеренного обмана. Он назначил тайное расследование, но считал его необходимым только для того, чтобы защитить доброе имя своей жены от клеветы. Граф Саутхэмптон был послан допросить Ласселза, который повторил свой рассказ, а затем поехал в Сассекс, чтобы допросить Марию Холл.

Между тем сэр Томас Уайтсли арестовал Френсиса Дэрхема, официально по подозрению в пиратстве, а также задержал Генри Мэннокса. Под давлением оба, Мэннокс и Дэрхем, сознались, в то время как Мария Холл подтвердила рассказ своего брата во всех деталях. Король все еще не был убежден, но Екатерине было приказано не покидать своей комнаты и ждать его воли. 6 ноября он вернулся в Лондон, не увидевшись с ней, и созвал свой тайный совет на срочную сессию в резиденции епископа Винчестерского в Саутуорке. К этому времени было арестовано также несколько дам из свиты королевы, а Дэрхем при допросе указал на Калпеппера, так что история разрослась от досвадебных приключений до настоящего адюльтера. Генрих оказался не только простофилей, но и рогоносцем[187]Так и не было доказано, что Екатерина имела с Калпеппером связь после свадьбы, но король был прав, когда считал, что любое подобное упущение имело бы чисто формальный характер. Smith, Tudor Tragedy, 181–182.
.

Сохранившееся письмо Екатерины Ховард Томасу Калпепперу, 1541. Она пишет: «Никогда я ничего так не хотела, как видеть вас и говорить с вами, которому я сейчас готова все отдать»

Под грузом этих улик иллюзии короля окончательно рухнули. Он преисполнился гнева, клянясь предать неблагодарную девку мучительной смерти, а затем впал в состояние потерянности, проливая слезы и жалея себя. На этот раз он действительно пережил удар, какого прежде, видимо, не испытывал. Последние вспышки его юношеского огня потухли. Он был старым и усталым. Дни «галантной» любви остались позади, и не было смысла обольщаться и далее насчет герцога Йоркского. Но он еще мог охотиться, и пока его совет решал не слишком приятные проблемы, распутывая всю историю измен Екатерины, Генрих устранился, «чтобы развеять свое плохое настроение». 7 ноября Крэнмер и Норфолк отправились в Хэмптон-Корт, чтобы допросить Екатерину и удостовериться, что она не выходит из своих покоев. Поведение его племянницы поставило герцога в очень трудное положение, в гораздо более трудное, чем падение Анны Болейн, от которой он уже успел отойти. Он восстановил свое влияние на короля благодаря силе любви Генриха к Екатерине, и если бы он не смог действовать осмотрительно, то ее глупость стала бы и его падением. Сначала она умело проливала слезы и отрицала свою виновность по всем обвинениям, но на следующий день Крэнмер в промежутках между истерическими припадками вытянул из нее всю историю. После этого совет был поставлен перед проблемой. Дэрхем признал половую связь, но отрицал наличие брачного контракта. Если бы это можно было установить, то это сняло бы с него вину за все, что происходило до июля 1540 года, но означало бы, что Екатерина виновна в двоемужии. Если дело обстояло таким образом, то брак короля был недействительным, но это стало бы оправданием, способным спасти ей жизнь. Однако сама королева отрицала наличие какого-либо контракта, или по соображениям фамильной чести, или из-за неспособности понять реальные обстоятельства. Несколько дней спустя она написала в свое оправдание полную и униженную исповедь королю и отдалась на его милость. Она описала свои тайные отношения с Мэнноксом и Дэрхемом во всех деталях, но заявила, что отношения с последним закончились «почти за год до того, как Его Королевское Величество женился на моей госпоже Анне Клевской». После этого она дала такие объяснения:

«Мне так хотелось оказаться под вашим добрым покровительством и я была так ослеплена желанием мировой славы, что я не могла, не имела силы осознать, как велика была моя вина, когда я скрыла свои прежние прегрешения от Вашего Величества, считая, что намереваюсь до конца своей жизни быть преданной и верной Вашему Величеству…»[188]НМС, Bath Papers, И, 8–9.
.

Совет не знал, как на все это отреагировать. В то время они все еще были сосредоточены на проблеме предшествующего контракта, а большая часть исповеди не имела отношения к делу. Однако к 12 ноября были получены признания об изменах королевы после свадьбы, и тогда возникла новая ситуация. Показания Дэрхема против Калпеппера привели к аресту последнего, и он признался в сексуальных отношениях с Екатериной после брака. Сама королева это настойчиво отрицала, но ее доверенное лицо, Джейн Рошфор, пытаясь выбраться из этой трясины, подтвердила, что она считает эти отношения имевшими место[189]PRO SP1/167 f. 160. Letters and Papers, XVI, 1339.
. После этого обнаружилось, что исповедь Екатерины не только не соответствует действительности, но лицемерна, и возможность того, что ей удастся сохранить свою жизнь, стала исчезать. Она была перевезена в отдаленный монастырь Сайона, устроена скромно, но комфортабельно с четырьмя дамами и дюжиной служанок. 13 ноября ее резиденция в Хэмптон-Корт была закрыта, драгоценности подверглись инвентаризации, что всегда является дурным признаком. Крэнмер и Урайтсли предприняли еще одну попытку убедить королеву сознаться в адюльтере, но она решилась признаться только в неосторожных ночных свиданиях, которые, как она заявляла, не шли дальше пустого флирта и болтовни. Калпеппер, как она утверждала, искал этих встреч, а Джейн Рошфор их устраивала, что заставило последнюю предстать в невыгодной роли подстрекательницы. Калпеппер отрицал полностью сексуальные отношения, но признавал, что он к ним стремился. Истинный ход событий ныне не может быть раскрыт, но половые отношения не обязательно должны характеризоваться как адюльтер, и вполне может оказаться, что отказ Екатерины от обвинений был непритворным. Калпеппер заявлял, что стремление к половым отношениям было взаимным и, может быть, это было самое честное из признаний, поскольку оно ничего не могло изменить ни в его позиции, ни в позиции королевы.

Насилие над королевой издавна признавалось государственной изменой, но желание совершить таковое, при недоказанности какого-либо деяния, едва ли могло так называться. С другой стороны, Акт о государственной измене от 1534 года объявлял, что любой человек «… который путем ловкости воображает, изобретает, наносит или пытается нанести телесный вред королевской особе, или королеве, или их близким…», будет обвинен в измене[190]Statute 26 Henry VIII, с. 13; Statutes of the Realm, III, 508–509.
. Калпеппер, несомненно, «путем ловкости вообразил» телесный вред Екатерине, и тот факт, что она могла смириться с этим, ничего не менял. Королева была подобным же образом виновна в сокрытии своего собственного телесного ущерба, а также в обмане короля во время их брака. Такое поведение было изменническим по существу из-за угрозы, которую оно представляло для законности королевских детей — чрезвычайно важный пункт в ситуации Генриха. Переговоры активно шли в течение третьей недели ноября, и возможно, Калпеппер и Дэрхем подвергались пыткам. К 22 ноября совет согласился признать вину всех троих, и в Хэмптон-Корте было объявлено, что Екатерина предала честь и достоинство королевы и должна быть именована просто как леди Екатерина Ховард.

1 декабря оба мужчины были привлечены к суду и оба признали свою вину, понимая бессмысленность какого-либо другого поведения. Измена Дэрхема в действительности была пунктом гораздо более спорным, чем измена Калпеппера, потому что он не имел никакого намерения возобновлять свои отношения с Екатериной. Однако тот факт, что такие отношения существовали и что он имел возможность возобновить их, был признан достаточным основанием. Более того, именно к Дэрхему, в большей мере, чем к Калпепперу, король питал сильнейшую ненависть, возможно, потому, что тот осквернил невесту Генриха, которую он считал невинной невестой. 10 декабря оба они были отправлены в Тибурн, где Калпеппер был обезглавлен по воле короля, а Дэрхем прошел все этапы наказания от подвешивания, вытягивания и четвертования. Оба нашли «достойный конец», признав свою вину, и их головы были выставлены на мосту Тауэра.

Восхождению Ховардов при дворе был положен конец. Слуги и младшие члены семьи были изгнаны в большом количестве. 10 декабря была арестована вдовствующая герцогиня Норфолк, а 13 декабря — тетушка Екатерины, леди Брайдуотер. Герцог сначала метался, охваченный униженным покаяниям, а затем молча удалился в свои владения. 22 декабря вся семья, кроме герцога, была признана виновной в сокрытии государственной измены в результате утаивания преступлений Екатерины, приговорена к лишению прав имущества и пожизненному тюремному заключению. До этого не дошло, потому что большинство из них в ближайшие месяцы были помилованы, но удар полностью парализовал их. В течение некоторого времени казалось, что дело обернется плохо для вдовствующей герцогини, особенно когда обнаружилось, что она уничтожила некоторые бумаги Дэрхема. Но ее освободили в марте 1542 года. Кроме Екатерины, единственным из членов семьи, кто подвергся полному наказанию, оказалась несчастная леди Рошфор. Экс-королева могла быть допрошена своими пэрами, как Анна Болейн, но вместо этого решили выдвинуть парламентское обвинение в государственной измене. Причина этого не совсем ясна. Лорд-канцлер Одли, кажется, имел на этот счет некоторые сомнения, в том смысле, что нельзя будет увидеть исполнение правосудия[191]Smith, Tudor Tragedy, 200.
, но чувствовал, что публичный суд еще над одной королевой, обвиненной в том же самом преступлении, может выставить в смешном свете английскую корону. После чрезвычайно унылого Рождества парламент собрался 16 января, и Билль о государственной измене был внесен в палату лордов 21 декабря. Это подтверждало обвинения против тех, кто уже был осужден и объявляло Екатерину и леди Рошфор виновными в государственной измене. Не было доказательств в современном смысле слова, что каждая из них совершила какое-либо преступление, не считая крайней неосторожности и глупости, но поскольку двое мужчин были уже казнены за свои отношения с королевой, ее собственная вина была в определенном смысле предрешена. Могли также решить, что если Джейн Рошфор оказалась неудачливой сводницей, то не потому, что у нее не было желания стать таковой.

8 февраля билль о государственной измене был утвержден в последнем чтении, all февраля получил королевское одобрение. Все это было сделано в письменной форме, а не персонально, чтобы пощадить чувства короля, который, кажется, действительно искренне страдал. За день до этого Екатерина была перевезена по реке из Сайена в Тауэр, где ее разместили с почестями, но под стражей. У нее теперь оставалось очень мало времени, и бурные перепады настроений, которым она была подвержена с ноября, сменились постоянными слезами и причитаниями. Сначала казалось, что она неспособна оценить всю серьезность своего положения, и несмотря на периодические истерические припадки, на Рождество, казалось, больше думала о своих туалетах, чем о своей судьбе. В воскресенье, 12 февраля, ей сообщили о предстоящей смерти, и она впала в какое-то тихое оцепенение, спрашивая только, позволят ли ей умереть быстро и без свидетелей. Первая просьба была удовлетворена, но не последняя. Необходимы были свидетели того, что в конце концов составляло важный государственный акт, и на рассвете 13 февраля на лужайке перед Тауэром собралась большая толпа. Согласно Шарлю де Марийяку, французскому послу, который при этом присутствовал, преступница была слишком слаба, чтобы дойти до плахи, и смогла только в нескольких словах исповедоваться в своих тяжких (неустановленных) злодеяниях. Все согласились с тем, что у нее была очень благочестивая и христианская смерть: «... и все христиане желали посмотреть» на ее «заслуженное и справедливое наказание»[192]Ellis, Original Letters (1st series, 11) 128–129.
. Весь трагизм этой ситуации подействовал на Джейн Рошфор совершенно иначе. Придя в возбуждение, она стала необычайно красноречивой, ее исповедь и покаяние продолжались до тех пор, пока не иссякло терпение некоторых зрителей. Обе дамы умерли под топором и были погребены в ближайшей часовне Святого Петра.

Если когда-нибудь бабочка попадала под колесо, то это наверняка была Екатерина Ховард. Ей было только двадцать лет, когда она умерла, будучи виновной всего лишь в детской безответственности. Исповедь была бы более подходящим искуплением ее грехов, чем плаха. Однако две причины возвышали совершенные ею неосторожные поступки до уровня высокой политики. Первая состояла в том, что она нанесла серьезный психологический урон королю, а вторая — в том, что она была инструментом мощной аристократической фракции. Как заметил Лэси Болдуин Смит тридцать лет назад, Генрих в любом случае постарел бы, и Екатерину вряд ли можно в этом обвинять. Однако дело было не в этом. Генрих поддерживал в себе иллюзии собственной мужественности в течение многих лет и, подобно многим мужчинам среднего возраста, позволил хорошенькой девушке одурачить себя. Мужские достоинства короля составляли часть благосостояния государства, и разочарование Генриха подрывало жизнеспособность Англии. Обычно говорилось, что войны 1542–1547 гг. были отчасти вызваны желанием короля удержать свою ушедшую молодость, и в этом есть доля истины. Екатерина лишила Генриха возможности спокойно стареть. Скорее всего, это была не ее вина, но обстоятельства ее взлета и падения определили направление и внутренней и внешней политики в последние пять лет его царствования не в меньшей мере, чем уход со сцены Ховардов и консервативной партии, которую они представляли. Именно в 1541 году они получили первый смертельный удар, который будет окончательно нанесен в 1546 году.