Он сам хотел того же. Когда все заснули, Майкл прокрался в ее комнату, где сырой от дождя бриз вздымал занавески, и за руку вывел из дома.

Джордан понимал, что совершает ошибку. Он не за этим сюда приехал. И не это, по его мнению, ей было нужно. Не это должно было принести ей мир и покой. Но он не мог уже сдерживать охватившую его страсть. Майкл понял, что увлечен этой женщиной с тех самых пор, когда впервые увидел ее улыбку.

Ее рука дрожала, но она ни секунды не колебалась, когда в одной ночной рубашке шла вместе с ним через двор по сырой траве. Мэдж следовала за ним в угловую комнату гостиницы так, будто это был роскошный «люкс» в фешенебельном отеле.

– Добро пожаловать во дворец, леди! – прошептал он с улыбкой, держа ее руки в своих.

– Я никогда не делала… – Она пожала плечами, подбирая нужное слово, вдруг снова ощутив себя робкой и юной девушкой.

– … Ничего такого, – подсказал Майкл. – Знаю. Я тоже.

Он поднял ее руки и поднес к губам. Впился взглядом в такие милые голубые глаза и поцеловал ей ладони.

– Полагаю, мы достаточно долго плыли против течения, да?

Майкл увидел, как ее глаза расширились, ноздри затрепетали, а грудь поднялась. От нее веяло дождем, свежим мылом и тихой ночью. Он ощущал губами атлас ее кожи. О Господи, как же он хотел ее.

– Я немножко… заржавела, – призналась она, усмехнувшись. – Боже мой, это звучит словно: «Я давно не ездила на велосипеде».

– Принцип тот же, – успокоил он, ласково поглаживая ее запястья. – Я слышал, что эти навыки легко восстанавливаются.

Мэдж инстинктивно придвинулась ближе к нему.

– Правда?

– Да, – заверил он. – Именно так. И чтобы ты не беспокоилась, я захватил все, что надо, для безопасной езды.

Майкл наклонился и поцеловал ее. Она вздохнула, и его губы поймали этот вздох. Наслаждаясь нежностью ее рта, он позабыл о дожде и ветре, о свече и узкой койке, которая должна была принять их. Он видел только ее, чувствовал только ее.

Нетерпеливым движением он пробрался к ней под рубашку и ощутил соблазнительный трепет кожи. Он обнял ее одной рукой за талию, а другой за бедра и привлек к себе так, что она ощутила всю силу его желания. Мэдж трепетала под его прикосновениями, выгибалась и прижималась к нему. Майкл спустил ей рубашку с плеч, наслаждаясь атласом кожи на ее горле, и она откинула голову под его натиском. Он чувствовал, как ее руки царапают ему спину, и еще крепче сжимал ее в объятиях.

Вырез рубашки задержался у нее на груди, и он осторожно сдвинул его вниз. В тусклом свете свечи ее кожа отливала перламутром. Мэдж всхлипнула и невольно съежилась, когда рубашка соскользнула на пол, обнажая ее красивое тело.

Майклу стало трудно дышать. Ему не верилось, что она так прекрасна. Ее груди. Боже, ее груди, такие полные и тяжелые, с сосками цвета персика. Майкл гладил их, ласкал, припадал к ним ртом и стонал от наслаждения. Он поднял Мэдж, отнес на маленькую койку и лег рядом, чтобы почувствовать все ее тело, чтобы раствориться в ней.

– Как ты прекрасна! – простонал он, пряча лицо у нее в волосах.

– Милый, я мать двоих детей и мне сорок с хвостиком, – слабо возразила она.

Майкл поднял голову, посмотрел ей в глаза и улыбнулся:

– Вот поэтому ты так прекрасна, – сказал он и впился в ее податливый рот.

Когда Мэдж начала стягивать с него тенниску, он попытался остановить ее. Он весь дрожал, пытаясь сохранить самообладание. Это было слишком давно, и это никогда не было так, как сейчас.

– Ну, давай, – сказала она с мягкой улыбкой. – Я не хочу оставаться голой одна.

Но Майкл боялся, что она в ужасе отвернется, увидев его шрамы. Мэдж поняла это.

– Ты ведь видел мои швы, – ласково возразила она.

Он стащил с себя тенниску и закрыл глаза.

– Боже мой, – пробормотала она, и Майкл почувствовал, что ей хочется отвернуться. Но затем она легко вздохнула, и он, уловив в этом звуке восхищение, открыл глаза. – Какая у тебя великолепная грудь, – говорила она, поглаживая жуткий шрам, рассекавший ее пополам. – Я так и думала.

– У тебя не хуже, – заверил он ее, вместо того чтобы сказать, что если бы он не влюбился в нее раньше, то непременно сделал бы это сейчас.

Ее волосы рассыпались по подушке закатным пламенем, глаза блестели, а губы уже распухли от поцелуев. Майкл никогда в жизни еще так не хотел женщину.

Он ласкал, целовал и гладил ее, пока она не начала выгибаться и стонать под ним, а ее руки беспокойно задвигались по его телу. Он теребил ее соски и облизывал груди. Он гладил ее ноги и ощущал между ними горячее, влажное, ждущее лоно.

А когда она задрожала, широко открыв глаза и крепко вцепившись в него, он раздвинул ей ноги и вошел в нее. Наконец-то Майкл, который так долго был один, почувствовал, что расстается с одиночеством.

Это была ошибка. Ужасная ошибка. Мэдж знала, что за дверью этой сказки ее ждет реальность. Здравый смысл. Что-то произойдет вслед за этим. И ее невольный грех, конечно, отзовется. Не надо было ей ложиться в постель с этим мужчиной. Но в то недолгое время, когда она таяла в его объятиях, ее это не заботило. Майкл подарил ей чудесный день. От начала до конца полный смеха, возбуждения, приключений. Восторга. Он вытащил ее из прошлого, по крайней мере, на несколько часов, и дал возможность насладиться настоящим.

По гроб жизни она будет ему благодарна.

– Теперь, чего доброго, твой сын побьет меня, – улыбнулся Майкл, перебирая ее волосы.

– Этого так давно не было, – задумчиво сказала она.

Он продолжал играть восхитительными локонами, щекоча ей шею.

– Ты имеешь в виду пикник? – поддразнил Майкл.

– Да. За последние годы в моем общественном календаре отмечено очень мало пикников.

– В моем тоже. Когда мать Джины покинула нас, я решил, что будет проще сосредоточиться на бизнесе.

– О, разумеется, – согласилась она. – Я понимаю. Чтобы не думать о затратах на любовь.

Он хохотнул, оценив ее иронию.

– К тому же не нужно беспокоиться о том, что ты еще не сводил ее в ресторан и в кино.

Она стукнула его по груди.

– Неандерталец!

– Да я шучу!

Она чувствовала его тепло щекой и грудью, животом и бедрами. Это был прекрасный и неожиданный подарок – удивительный уют в дождливую ночь.

– Я уже позабыла, как это чудесно – делить ложе с кем-нибудь, не считая кошки.

Майкл нежно поцеловал ее в лоб.

– Я думал о том же самом. Ты только вообрази, как будет замечательно в настоящей кровати.

Она не могла позволить себе надеяться на это, боясь, что за все придется платить слишком высокую цену. А у нее не осталось жизненной прочности, чтобы оплатить такой выигрыш.

– Такого не было со времени Сэма, – промолвила она.

– Твоего мужа?

Мэдж утвердительно кивнула и потерлась щекой о его плечо. Она насыщалась им, пока было можно.

– Но даже до того, как он умер… как он ушел… ну, в общем, дом Келли был не из самых счастливых.

– Джонни мне кое-что рассказывал.

– Джонни не знает.

Мэдж заколебалась. Она закрыла глаза, понимая, что отступать больше некуда, что ее шаткий и ирреальный мир нарушен и в этом ее вина.

– Он говорил, что перед кончиной его отец был страшно подавлен, – продолжал Майкл. – Полубезумен. Держал под подушкой револьвер и испытывал приступы ярости.

Мэдж обмерла. Откуда Джонни это знает, ведь она с ним не делилась?

– Наверное, было ужасно тяжело понимать, что ты ничем не могла ему помочь, – сочувственно произнес Майкл.

– Я думала, что смогу… что мы сможем помочь друг другу, – пробормотала она.

Руки Майкла нежно обвили ее. Эта женщина так долго оставалась холодной, и теперь с безумной жаждой она впитывала тепло.

– У него был диагноз – ПСС?

– Да. Но этот простой термин вряд ли способен вместить в себя те кошмары, которые мучили Сэма.

– Похоже на особо тяжелый случай? – снова спросил Майкл.

И тогда она сказала ему то, чего еще никому не говорила.

– Он убил себя. Направил машину на полном ходу в мостовую опору.

Мэдж совсем погрустнела.

– Хотелось бы мне знать почему, – задумчиво произнесла она.

Тот выход, который нашел для себя Сэм, иногда казался ей таким заманчивым, особенно в долгие бессонные ночи.

– Он был так печален, – вполголоса продолжала она. – И никогда не говорил мне почему. Никому не хотел говорить. Только сказал как-то, что если я не была в Унсане, то не смогу понять.

– Унсан – гиблое место, – согласился Майкл. – Таких мест было много. Но об этом тебе знать не надо.

Он снова коснулся опасной темы, не боясь, что оттолкнет ее этим. Теперь Мэдж была связана с ним живым теплом их сплетенных тел, мягким уютом его голоса. И это чувство защищенности в темной и молчаливой комнате пустого здания уже не могло покинуть Мэдж. Дверь в ее исстрадавшуюся душу открывалась не чем иным, как нежными словами и страстным желанием разделить все. Особенно самое скверное.

– Мне-то было не так уж плохо, – сказала она.

– Потому что была крыша над головой?

– Я была медперсоналом. Это все же не то, что сидеть в траншеях.

– Но это не было и тылом, Мэдж. Поверь мне.

Снаружи снова собиралась гроза, вдалеке глухо ворчал гром. Где-то одиноко и печально ухал филин. Здесь, в темной маленькой комнате, Мэдж, широко открыв глаза, цеплялась за Майкла, словно за спасательный круг.

– Какое у тебя самое яркое впечатление о Корее? – спросил он.

У нее сразу перехватило дыхание. Чувство защищенности исчезло.

– Самое яркое воспоминание о Корее? Боже мой, о чем ты говоришь?

– Ну, расскажи мне.

Она пожала плечами.

– Я тебе говорила. Я очень мало помню о той войне. Да и зачем?

– А хочешь, я расскажу?

«Нет», – с ужасом подумала Мэдж. Но губы произнесли:

– Да.

Он чуть крепче обнял ее, продолжая лениво перебирать волосы.

– Мой взвод попал в засаду, – легко заговорил он гипнотически спокойным голосом. – Только что мы шли в полный рост, а тут попадали лицом в грязь. Пулеметы строчили, мои парни вопили, пытаясь как-то укрыться от пуль. И вдруг случилось нечто невероятное. Как будто весь мир исчез. Вместе со звуками – пулеметным огнем, криками и всем прочим. Прямо перед собой я увидел прекраснейший маленький цветок. Я совершенно отчетливо помню, как лежал там на брюхе с винтовкой на спине и пялился на этот цветок, словно это было чудо. Я был совершенно зачарован этим цветком в грязи. Затем снова нахлынула волна звуков. Все отстреливались и орали, чтобы узнать, жив ли я, а я все лежал лицом вниз. Тут я встряхнулся, отполз назад, и мы выбрались оттуда. Но я никогда не забуду этот цветок.

– И это твое самое яркое воспоминание? А когда тебя ранило?

– Вот это я помню плохо. Смутные образы, как во сне. Цветок запомнился гораздо острее.

Некоторое время Мэдж лежала зажмурившись и явственно видела этот цветок, возможно пурпурный, в грязи, среди стрельбы, и молодого человека с глазами цвета морской волны, глядящего на него. Ей почему-то вспомнился Джимми. Отгоняя видение, Мэдж открыла глаза и взглянула на грудь и живот Майкла – свидетельство того, что он пережил. У нее не было его мужества. Она бы так не смогла.

– Я одевалась у себя в закутке, – тихо сказала она, вдруг представив себе это так же ярко и отчетливо, как это было в тот день. – Через полчаса надо было заступить на дежурство, а я никак не могла надеть ботинки. Помню, что один шнурок завязался узлом. Внезапно раздался сигнал тревоги – массовое поступление. Я кое-как натянула одежду, схватила недопитую кружку с кофе и вылетела прямо на сортировку. И вот я бегу, стараясь поспеть к трапу самолета, и думаю – наверное, идет дождь, потому что мне капает прямо в кружку. Поднимаю глаза – а никакого дождя нет.

Ее голос упал, так же как тогда упало ее сердце.

– Надо мной был фюзеляж самолета. И то, что капало мне в кофе, было кровью раненых.

Старая боль возникла в груди. Джимми взывал к ней, но Мэдж отказывалась слушать. Она жестоко отшвырнула его туда, где он должен был находиться. Где все они должны были находиться.

– И ты думаешь, такое проходит бесследно? – тихо спросил он.

Днем она бы не ответила на этот вопрос. Но сейчас, лежа в его объятиях, под его защитой, Мэдж обрела голос:

– Но мне не надо было никого убивать!

– А что, люди страдают от войны только потому, что они должны убивать?

– Я делала свою работу, – настаивала она. – Я всего лишь делала свою работу.

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем ты делала свою работу? Зачем ты приехала в Корею?

Мэдж открыла рот для ответа, но слова не шли с языка. Слова, которые уличали и обвиняли ее.

Ей очень нужна была помощь. Она сразу попала в мир, состоящий из бесконечных верениц военных автомобилей и пыльных аэродромов, шума и жары, невероятных запахов. Конечно, она беспокоилась. Козыряла кадровым офицерам. Была готова выполнить любое задание.

– Они умирали, – наконец сказала она вслух. – Что бы там ни происходило, слишком много ребят умирало, и я знала, что не могу помочь им.

Некоторое время Майкл гладил ее по голове, словно он был матерью, а она – испуганным ребенком. Страдающим, обманутым.

– Знаешь, как называли посттравматический синдром в Гражданскую войну? – очень мягко спросил Майкл.

– А какое отношение это имеет к нашей истории? – слабо возразила она, не желая больше слышать о войне.

– Выслушай меня! – попросил он. – И на этом закончим. Сейчас это называют ПСС. В Корее это называлось «военный психоз». Во второй мировой войне – «военный надлом», в первой – «контузия». Ты знаешь, как это называли в Гражданскую войну, Мэдж.

– Нет, – прошептала она. – Скажи.

Он приподнял ее так, что они оказались лицом к лицу, пристально посмотрел ей и глаза.

– В Гражданскую войну, Мэдж, – сказал он так проникновенно, что ей захотелось плакать, – это называли «солдатское сердце».

Мэдж не могла ничего ответить. У нее перехватило дыхание.

– Мне хотелось, чтобы ты это знала, – продолжал он, гладя ее по шее. – По-моему, это самое лучшее название из всех, не так ли?

Слезы покатились у нее из глаз, горячими капельками обжигая ему грудь.

– Да, – всхлипнула она. – Да, конечно.

Мэдж снова увидела себя в тот день с кружкой кофе в руке. Увидела, как крупная капля крови упала на ободок и скатилась по белой эмали прямо на большой палец, оставив темный след. Одна капля крови, которую она никогда не сможет вытравить из памяти, подобно леди Макбет.

– Я с тобой, – прошептал Майкл, крепко обнимая ее. – Я с тобой, Мэдж.

И впервые за многие годы она разрыдалась, чувствуя невольное облегчение: он был рядом, он принимал ее боль.