В кромешной тьме невозможно было что-нибудь разглядеть. При этом раздавался странный звук. Человек колесил вокруг меня, и я косился на его скользящую тень.

— Боишься?

— Нет,— ответил я, хотя голос мой вывел чуть ли не птичью трель.

— Я бы на твоем месте боялся. Меня бы тошнило от страха, если бы я был на твоем месте.

Он еще раз прошелся по помещению. Потихоньку вдоль стены приблизился к двери. Оттуда в амбар проникал свет.

— Ты с разбившейся посудины, так?

— Так.

— Как ее звали?

— «Небесный Остров»

— Да. «Небесный Остров». — Опять он двинулся. И снова перестук маленьких колесиков.

Я закрыл глаза. Когда я их снова открыл, то уже мог различить серую штукатурку вокруг камней, деревянные балки над головой. Человек был все время в каком-то странном движении — он и не ходил, и не ползал.

— Сколько спаслось? — спросил он.

— Не знаю,— ответил я.

Мужчина выбросил руки вперед и скользнул — другого слова не подобрать — к дверному проему.

Теперь я понял: у него не было ног, они были отрезаны выше колена. Обрубки в толстых шерстяных штанах на деревянной тележке, двигавшейся с помощью рук. Полы его куртки ободрались от постоянного трения о поверхность, по которой он передвигался.

Я и раньше видел калек. В Лондоне, в последний год столетия, в 1799 году, после нескольких лет войны с Францией, район порта кишел моряками, искалеченными и похуже этого. Но ни один из тех несчастных не внушал мне и доли ужаса, который наполнял меня, когда этот человек маячил вокруг.

Плечи его были неимоверной ширины, мощные руки могли меня растерзать, переломать мне кости безо всякого труда, я чувствовал это. Но лица его я не видел.

— Звать как?

— Джон Спенсер.

— Откуда?

Он придвинулся ближе, и я вжался в стенку.

— Откуда? — зарычал он.

— Из Лондона.

Я не уловил его движения, но мгновенно мои запястья оказались в его ручищах. Он обхлопал мою грудную клетку и обшарил карманы. Потом он приблизился, и обрисовались его ужасные черты лица: толстый скрученный нос, сероватые щеки. Он тряхнул меня, как погремушку.

— Они знают, что ты здесь?

— Они видели меня,— кивнул я.

— Тогда тебе конец. Они поймают тебя, как шавку.

Странные у него были глаза. Один следил за мной, другой за дверью, и оба сияли в полутьме, как крохотные звездочки.

— Они не успокоятся, пока тебя не укокошат. Помяни мое слово, парень. Потому как для них — или тебя убрать, или самим висеть вот как. Хе, и ты снова встретишь своих дружков по команде. В болоте за пустошью. И останешься там с глоткой, забитой дерьмом, пока Господь не свистнет в свою дудку и не вызовет вас всех на палубу.

Он повернул голову и прислушался. Доносился слабый перестук копыт.

— Они на шоссе, — сказал безногий. Оттолкнувшись одной рукой, он откатился назад, как бы захватив с собой немного света. Я увидел у стены кучу заплесневевшей соломы и рваное одеяло, пару узких досок, устроенных на отполированных морем камнях. На досках — огарок свечи и печальная коллекция безделушек: бутылка с треснувшим горлышком, китовая кость и раковина, рукоятка от кортика с дырками там, где были украшавшие ее камни. Коллекция, которую мог бы собрать ребенок.

Стук копыт тем временем стал громче.

— А вот и они,— сказал он и крутанул меня за руку. Я свалился на колени. Он двинулся на своей тележке, таща меня за собой. — Пошли!

Я уже различал не только стук копыт, но и скрип кожаной упряжи.

— Куда? — жалобно спросил я.

— Черт тебя дери! — Он снова дернул мою руку.

Безногий не только выглядел сильным, но и был таковым. Он выволок меня наружу и одним легким рывком распластал на мостовой. Там, где моя грудь и щека прижались к булыжникам, я чувствовал приближение лошадей. Копыта сотрясали камни.

— Вставай! — приказал он.

— Спрячьте меня! — взмолился я.

— Да ты что! — Он отпустил меня, и я увидел, что на костяшках его пальцев кожа истерлась. На левой руке, на мизинце, поблескивал золотой перстень.

— Это перстень моего отца!

На перстне был орел с распростертыми крыльями. Маленьким мне нравилось трогать его, поворачивать так, что свет танцевал на золоте и заставлял орла двигаться и хлопать крыльями. Отец свободно надевал перстень на безымянный палец. На мизинце безногого он не проходил через второй сустав.

— Твоего отца... — Его рваные губы раздвинулись, показав пеньки зубов цвета плодородной земли. — Бога-атый он, твой отец... Король...

— Где он?

— Это меняет дело, так? — Безногий притянул меня к себе. При дневном свете он был ужасен, весь переломанный и побитый, в мерзком грязном тряпье. — Тебе надо бы спрятаться, — скрипел он, — не то ты всех погубишь. — Безногий оттолкнул меня.— Проваливай! — И он развернул тележку к деревне.

— Помогите мне! — воскликнул я.

— Держи карман! Чтобы они нас сцапали вместе? — Он качнулся ко мне, обрубки ног шевельнулись, помогая ему удержать равновесие, кулаки колотили булыжную мостовую. Семь лет я живу, как собака, в этой гнусной дыре. Они зовут меня Обрубком, старым нищим Обрубком. И вот я почти при золоте, — он стукнул кулаком по тележке,— и столько золота! — Он замолчал, сопя носом. — И выменять это на тебя?

В проезде появился всадник, нахлестывающий лошадь кнутом с короткой рукоятью. За ним, накренившись на повороте, другой, на нервной лошади с дикими глазами и раздувающимся ноздрями. Безногий простонал ужасным басом и развернулся, но сзади возникла еще одна лошадь, галопирующая с улицы. И несла она воплощение дьявола, человека по имени Калеб.

Безногий схватил мою руку. Он дернул меня вниз, и я рухнул на колени. Он повернул меня лицом к себе.

— Запомни хорошенько, — сказал он очень тихо, едва слышно сквозь грохот копыт. — Если ты меня выдашь, твой отец сгниет там, где лежит. Только я знаю, где он, и там он и останется. — Его пальцы сжимали меня, как тиски. Перстень отца давил сквозь рукав, как клеймо. — Скажешь им, что он умер, понял? Скажешь, утонул, как и все остальные. Или он умрет, помяни мое слово. Он умрет от жажды, парень. Его губы почернеют и сгниют. Язык распухнет и потрескается, и он задохнется. Его задушит собственный язык.

Он все еще держал меня, когда всадники окружили нас. Они стояли наклонившись к нам, лошади выпускали облачка пара из ноздрей. Где-то в деревне скакала еще какая-то лошадь.

Скрипнув седлом, Калеб спрыгнул с громадного серого скакуна. Одежда на нем морщилась, длинные черные, как будто просмоленные, волосы спадали на плечи.

— Ну и видок! — усмехнулся он. — Парень пустился на всех парусах, как фрегат. Но наш Обрубок, старый, давно безмачтовый Обрубок забрал у парня весь ветер из парусов. — Он шагнул вперед. — Ну, давай сюда мальчишку.

Обрубок не сделал ничего, чтобы меня защитить. Он передал меня с кивком и легкой усмешкой.

— Прибежал прямо ко мне, Калеб. Умолял спасти, да... кричал.— Он завопил тоненьким резким голоском: — «О! Они всех убили! Они всех убили, остался я оди-ин!» — Обрубок хлопнул меня по затылку.

— Получите, мистер Калеб Страттон. Последний, конечно же.

Глубинное мерцание глаз Обрубка заставляло меня молчать. Никогда не встречал я более странного человека. И более отвратительного. Но я не спасу своего отца и себя тоже не спасу, выдав его бандитам. Если они меня убьют, я могу хотя бы надеяться, что Обрубок скажет отцу, что я умер храбро, без слез и унижений.

Калеб Страттон схватил меня за плечо. Четвертый всадник появился со стороны гавани на черном иноходце, но никто не повернулся в его сторону. Все смотрели на меня. Деревня казалась вымершей.

Два молчаливых всадника смотрели на меня по-разному. Один спокойно, с мрачным огнем в глазах, от которого у меня ползли мурашки по позвоночнику. Второй, с изрытым оспинами лицом, явно нервничал и наконец негромко заговорил.

— Он ведь еще совсем мальчик, Калеб.

— Томми Колвин тоже был только мальчик, так? — Калеб почти поднял меня с земли за одежду. — Ты был на болоте, Спотс?

Спотс отрицательно покачал головой.

— Тогда сходи. Сходи полюбуйся на Томми Колвина. Ты найдешь его по воронам, сынок. Их за милю видно. Его глаза болтаются на ниточках, как мешочки для часов.

Спотс сглотнул.

— Но кто узнает? — Он облизнул губы.— Мы могли бы отпустить парня. Дай ему...

— Ты знаешь закон, Спотс. — Калеб обернулся к другому всаднику: — Дай твой нож, Джереми Хейнс.

Человек ухмыльнулся и потянулся к поясу. В его руке появился нож с длинным лезвием.

Он подбросил его и поймал. Потом еще раз подбросил, чтобы взять за лезвие ручкой вперед. Этот мужчина был высокого роста, стремена висели почти до уровня коленей лошади, и ему пришлось сильно наклониться с седла. Спотс явно чувствовал себя неуютно.

— Сделай это хотя бы побыстрее, — выдавил он. — Не заставляй парня страдать.

Калеб принял нож. Он смотрел на меня, проводя большим пальцем по лезвию ножа, как мой отец за праздничным столом смотрел на рождественского гуся. Этого я не смог вынести. Вся моя храбрость и решительность куда-то исчезла, я рухнул на колени.

— Приободрись! — небрежно бросил Обрубок. Он все еще оставался рядом, восседая на своей тележке и взирая на происходящее со скучающим видом.

— Дай парню собраться с духом,— это произнес Спотс.

В тишине, склонив голову, я слышал шум прибоя, крики чаек, а еще напоминавший перезвон колоколов стук копыт. Глаза мои застилали слезы. Я ждал, когда ударит нож, и, сжав зубы, старался сдержаться, чтобы не завопить.

Вдруг раздался гневный окрик, и высокий всадник, Хейнс, скороговоркой заторопил:

— Давай, Калеб, побыстрей. Это Саймон Моган.

Калеб схватил меня за воротник. Я рванулся, пытаясь освободиться, но только опрокинулся на спину и распростерся на камнях, как раздавленная собака. Калеб склонился надо мной.

Черная лошадь, фыркая, ворвалась в группу бандитов. Она угрожающе встала на дыбы и легко развернулась.

— Ну-ка отойди! — крикнул всадник, Саймон Моган.

Калеб не отпускал меня.

— Оставь нас в покое,— процедил он сквозь зубы.

Лошадь Могана упрямо шла на Калеба и остановилась возле меня. Сквозь слезы я смог различить этого человека, объемистого, как бочка, в черном с золотом дорожном плаще.

— Отпусти парня, — настаивал он.

— Это тебя не касается, — буркнул Калеб.

— Касается, если он с брига. Отойди, сказано тебе.

— Не надо мне указывать, Саймон Моган, — мрачно проговорил Калеб, однако, судорожно дернув меня еще раз, он убрал руку и выпрямился, играя ножом.

— Убери нож, — сказал Моган. Он окинул взглядом мародеров, которые явно избегали встречаться с ним глазами. Они отворачивались или опускали головы, как школьники, застигнутые учителем за недозволенным занятием. Лишь Калеб угрюмо смотрел на него исподлобья. — Хватит крови.

— Нет, не хватит, — возразил Калеб. — Крушение не полное.

— Крушение мое, — прорычал Моган. — Или кто-нибудь хочет поспорить?

Снова все, кроме Калеба, опустили головы. Даже лошади чуть подались назад.

Моган рассмеялся. Был он довольно толстым, и щеки его, покрасневшие от ветра и солнца, затряслись, как медузы.

— Конечно же нет. Удивлен, что ты здесь, Спотс. Я был о тебе лучшего мнения.

— Грома не перекричишь, — проворчал Калеб. — Если парень будет жить, нам всем дорога на живодерню. Помяни мое слово, Саймон Моган. И тебе тоже. Да, ты будешь там же, где и мы.

— Я подумаю об этом, — сказал Моган. — Лучше подсади парня.

Калеб не шевельнулся. Моган слез с седла и протянул мне руку.

— Можешь стоять? Конечно, можешь. Пара царапин, пустяк, ты в норме. Давай поднимайся, я отвезу тебя на пустошь.

Пустошь была последним местом, куда я хотел бы попасть. Но Моган, видя мой внезапный испуг, снова засмеялся:

— Я отвезу тебя домой, в Галилею.

Он обеими руками подсадил меня на лошадь, и я уже с безопасной высоты посмотрел на Калеба и на Обрубка, человеческую кляксу рядом с ним. С хитрым видом Обрубок поднес к губам перстень отца.

Моган вставил ногу в стремя. Калеб, стоя за его спиной, поднял нож и медленно направил на меня. Подержав его так, он медленно прикоснулся лезвием к своему горлу. Этот жест был достаточно красноречивым, и ветер, шевелящий одежду бандита, как будто его подтверждал. И я ясно услышал непроизнесенные им слова:

— Я с тобой еще разделаюсь.