Леса в Дейнло имеют свою отличительную особенность: сосны растут так густо, что днем здесь неизменно сумеречно, а ночью — непроглядная темень, без разницы, есть луна на небе или нет. Настил из опавших игл глушит шаги человека и топот копыт лошадей, слышно только, как сухие ветки царапают живую плоть. В таком лесу нетрудно поверить в любые россказни о гоблинах. Оказавшись вновь на поверхности, начинаешь понимать, что только с топором лесоруба, а вовсе не с боевым топором, человек станет хозяином этой земли.

Мы возвращались в дом герцога Аларика на рассвете, когда просыпались и кричали петухи, а длинные тени ложились на траву, будто спешили указать нам дорогу. Утренний туман клочьями висел вокруг деревьев, клубился и разлетался там, где ступали лошади. Несколько слуг сновали между главным домом и кухонными постройками, мальчишки, подручные конюха, готовили лошадей, из ближайшей деревни приехал пекарь на телеге, доверху нагруженной хлебами.

Двое мальчишек взяли наших лошадей и повели к конюшне, я успел дружески хлопнуть Брейта по крупу. Накрапывал дождь. Меня он не беспокоил.

Дождь усилился, камни заблестели от влаги. Хорошее слово — «блестеть». Блестят серебряные цепи на рождественском дереве, блестят губы, жаждущие поцелуя, роса на паутине, капельки пота на женской груди. Блестеть, блистать, лететь, летать… Твердить так, пока не исчезнет смысл. И даже без смысла блеск остается. Дождь заставил серые камни блестеть. Не сверкать искрами, не сиять блестками, просто желоб, по которому с журчанием текла грязь, блестел, и листья кружились в быстром потоке, устремляясь в темные голодные каменные глотки. Пронеслась соломинка, тонкая, прямая, как каяк в пенящемся потоке, ее раскачивало, она нырнула на дно, всплыла, покружилась и скрылась.

Иногда мир замедляет свое кружение, и ты начинаешь замечать малое, будто застыл между двумя ударами сердца вечности. Мне показалось, что я уже испытывал нечто подобное раньше. С Корионом, с Сейджесом, даже с Джейн. Дождь принес с собой свежесть. Интересно, если я встану в поток, смоет ли дождь серость с моей жизни, заставит ли ее блестеть? Если я встану, раскину руки и подставлю дождю лицо? Пусть он омоет меня и сделает чистым. Или моя грязь слишком глубоко въелась в мою кожу, плоть, сердцевину?

Я вслушивался в шум дождя — капли падали с легким частым стуком, мерно барабанили, шелестели. Вокруг меня суетились люди, стремясь скрыться от дождя, снимали седельные сумки и прочие пожитки и словно не замечали, что я вышел за пределы бытового круга. Словно они не чувствовали этой границы.

Райк, запинаясь и протирая заспанные глаза, вышел из дома.

— Господи, Райк, ты за такое короткое время успел отрастить бороду? — воскликнул я.

Райк пожал плечами и почесал обильную щетину.

— Все как в Риме: с волками жить — по волчьи выть.

Я пропустил мимо ушей его образные выражения совмещенные с безобразными познаниями в географии и задал вопрос по существу:

— Ты чего в такую рань поднялся? — В любом походе Райк просыпался самым последним и вставал только после тычков и пинков.

Вместо ответа Райк поскреб затылок. Синдри вернулся с конюшни и положил мне руку на плечо.

— А борода ему к лицу. Мы сделаем из него настоящего викинга!

Райк нахмурился.

— Она сказала, что будет ждать на том конце озера.

— Кто сказал?

Райк снова нахмурился, пожал плечами, развернулся и вошел в дом.

Я посмотрел в сторону озера. У дальнего берега за пеленой дождя я разглядел подобие юрты, пожелтевшей от времени, над которой поднималась тонкая струйка дыма. Из шатра вышла незнакомая женщина.

Синдри тоже повернул голову.

— Это Икатри, вельва с севера. Она редко приходит. Я видел ее дважды в детстве.

— Вельва? — переспросил я.

— Провидица, — пояснил Синдри. — Ведьма. Кажется, вы их так называете. — Он нахмурился. — Да, она ведьма. И тебе лучше сходить к ней. Не заставляй ее ждать. Возможно, она предскажет тебе твое будущее.

— Отправляюсь к ней прямо сейчас, — сказал я. Иногда есть смысл ждать и наблюдать, а иногда — действовать немедленно. Что там, внутри юрты, отсюда не узнаешь.

— Я в дом, потом увидимся. — Синдри усмехнулся и смахнул капли дождя с бороды. Прежде чем я дойду до юрты, он успеет рассказать отцу о троллях и Горготе. И какой вывод из этого сделает мудрый герцог? Возможно, ведьма расскажет мне об этом.

Пока я шел к озеру, земля содрогнулась, и водная гладь колыхнулась. Я уже чувствовал запах дыма, поднимавшегося над юртой. Едкий запах напомнил мне о вулканах. Ветер бросал дождь мне прямо в лицо.

Когда-то старый наставник Лундист давал мне урок о провидцах, ворожеях и звездочетах, предсказывавших судьбу по движению планет.

— Сколько слов понадобится, чтобы рассказать историю твоей жизни? — спрашивал он. — Описать все события до самого конца?

— Много. — Я усмехнулся и отвернулся к узкому окну, выходившему во внутренний двор замка, в которое были видны ворота и поля за городскими стенами. Ступни мои горели от нетерпения, хотелось, пока не село солнце, сорваться и бежать туда, где столько приключений.

— Это наше проклятие, — Лундист топнул ногой и со стоном поднялся с кресла. — Человек обречен повторять свои ошибки снова и снова, потому что он учится только на собственном опыте.

Он развернул на столе свиток, испещренный символами его родной земли. На нем были и рисунки, яркие, занимательные, в восточном стиле.

— Пояс Зодиака, — пояснил Лундист.

Я поставил палец на дракона, изображенного широкими мазками красного и золотого.

— Этот, — сказал я.

— Твоя жизнь, Йорг, предопределена с момента твоего рождения, и выбирать тебе не приходится. Все слова в истории твоей жизни могут быть заменены одной датой и местом. Где находились в этот момент планеты, в какую сторону они были повернуты лицом, какие из них смотрели на тебя… эта конфигурация образует ключ, и этот ключ открывает все, что включает в себя жизнь человека, — сказал Лундист.

Я не мог понять, шутит он или нет. Лундист был человеком знания, человеком логики и рассуждения, терпения и тонкой проницательности. Все эти достоинства можно было счесть бессмысленными, если наша жизнь предопределена звездами от колыбели и до последнего дня.

Я резко остановился — погруженный в воспоминания, не заметил, как подошел к юрте, и чуть не наткнулся на нее. Обошел вокруг и без оповещения о своем прибытии нырнул под полог. В конце концов, вельва должна была знать о моем приходе.

— Слушай, — сказала женщина, едва я вошел. Резко пахло шкурами и развешанными повсюду высушенными частями тел и внутренностями животных.

— Слушай, — повторила женщина, едва я попытался открыть рот.

Я сел, скрестив ноги, под висевшими над головой шкурами. Ничего не говоря, приготовился слушать.

— Хорошо, — произнесла женщина. — Ты лучше многих, лучше тех дерзких, шумных мальчишек, которые так хотят быть мужчинами и хотят слушать только себя.

Я слушал ее сухое хриплое дыхание, хлопанье полога и поскрипывание юрты, барабанную дробь дождя и жалобные завывания ветра.

— Ты слушаешь, но слышишь ли ты? — спросила женщина.

Я рассматривал женщину. Годы ее не пощадили, этого не мог скрыть даже полумрак юрты. И она рассматривала меня одним глазом, второй запал внутрь глазницы и был плотно затянут складками кожи. Из него что-то текло по щеке, похожее на соплю.

— После девяноста зим ты, возможно, будешь выглядеть лучше, — усмехнулась женщина. Ей достаточно было одного глаза, чтобы прочитать мои мысли по выражению лица. — Первые пятьдесят особенно трудные на земле огня и льда, где живут настоящие викинги.

Я бы сказал, первые двести, глядя на ее лицо: кожа обвисла, собралась мелкими складками на шее, покрылась бородавками. Только ее глаз смотрел на меня молодо, и это разочаровывало, потому что я пришел к ней за мудростью.

— Я слышу, — сказал я. Вопросы я не задавал, потому что к ней с ними народ валом валил. Если она действительно знает ответы, то, возможно, знает и вопросы.

Она начала рыться в тряпье и шкурах, обмотанных вокруг ее тела. Вонь сделалась удушающей. Наконец показалась ее рука — сухая, костлявая — в ней она держала стеклянный флакон, в котором переливалась какая-то жидкость.

— Склянка Зодчих, — сказала старуха, быстро облизнув губы розовым языком (он показался мне таким бесстыдным на фоне ее иссохшего, сморщенного лица). Она любовно сжала флакон в ладонях. — Почему мы утратили искусство? Можно пять недель без толку ездить и не найти мастера, способного сделать такую вещь. И если она выскользнет из моих рук и упадет на камень… все! Тысячи осколков и все.

— Сколько ей лет? — спросил я. Вопрос вырвался у меня непроизвольно.

— Десять столетий, а может быть, двенадцать, — ответила старуха. — В то время дворцы рушились. Статуи императоров лежали разбитыми. А этот… — Она подняла флакон. Глаз медленно перевернулся в зеленоватой жидкости. — Все еще цел.

— Это твой глаз? — спросил я.

— Он самый. — Она посмотрела на меня своим единственным глазом, а второй во флаконе положила на коврик. — Я пожертвовала им ради мудрости, — сказала она. — Так Один пожертвовал своим глазом, чтобы пить из колодца Мимира.

— И ты обрела мудрость? — спросил я. Возможно, было наглостью четырнадцатилетнего мальчишки задавать такой вопрос, но это она меня позвала, а не я к ней напросился. И чем дольше я сидел в ее юрте, тем все меньше и старше она выглядела.

Старуха усмехнулась, демонстрируя один-единственный полусгнивший зуб.

— Я поняла, что было бы мудрее сохранить пару глаз. — Глаз замер на дне флакона, чуть развернувшись зрачком в левую сторону.

— Я смотрю, ты пришел с ребенком, — сказала старуха.

Я покосился в сторону. Лежало мертвое тело ребенка, мозг вытекал из раскроенного черепа, крови было немного, но красное пятно на молочно-белом черепе ужасало. Ребенок редко имел такие четкие очертания, выглядел таким реальным, но тень в юрте Икатри привлекала привидения. Я промолчал.

— Покажи мне шкатулку. — Старуха протянула костлявую руку.

Я достал шкатулку из-за нагрудника и, крепко держа, подал старухе. Она быстро, что показалось неожиданным для ее возраста, схватила и, ахнув, тут же выпустила.

— Сила большая, — сказала она. Из множественных проколов на ее пальцах выступили капельки крови. Я удивился — никак не ожидал, что в сухих костлявых пальцах может быть кровь.

Я спрятал шкатулку.

— Предупреждаю, я не верю в гороскопы и подобную ерунду, — сказал я.

Старуха снова облизнула губы и ничего не сказала на это.

— Если хотите знать, то я козел, — сказал я. — Самый настоящий. За Восточной Стеной проживает народ, который утверждает, что я родился в год козла. У меня нет времени изучать подобные системы, пусть даже они изобретены очень древними цивилизациями.

Старуха легонько взболтала содержимое флакона.

— Он смотрит в другие миры, — произнесла она, пропуская мимо ушей мои слова.

— Ну и что там хорошего? — спросил я.

Она показала на свой единственный глаз.

— Этот тоже смотрит в другие миры, — заверила она. — Видит яснее. — Старуха из вороха висевшего на ней тряпья достала кожаный мешочек и положила его рядом с флаконом. — Руны, — сказала она. — Может быть, ты будешь козлом, если ты пойдешь на восток и заберешься на Великую Стену. А здесь, на севере, руны расскажут твою жизнь.

Я плотно стиснул губы, вспомнив наконец-таки свое обещание молчать. Она либо расскажет мне мое будущее, либо нет. И то, что она поведает мне без вопросов с моей стороны, может оказаться правдой.

Она запустила руку в мешочек и извлекла пригоршню позвякивавших серых камней.

— Онорос Йорг Анкрат. — Старуха выдохнула мое имя в руны и рассыпала их. Казалось, камни падали на коврик целую вечность, медленно переворачивались, каждый по-своему, вырубленные на них руны то появлялись, то исчезали. Они упали, как падает молот на наковальню. Я даже сейчас чувствую, как сотряслось все вокруг. Это сотрясение отзывается у меня во всем теле.

— Перт, перемены, — сказала старуха. — Турисаз, Урус, сила. — Она отпихнула их в сторону, словно они мало что значили. Перевернула следующую. — Ваньо, радость. Перевернута. А эта — Кано, руна раскрытия.

Я поставил палец на Турисаз, и вельва резко, с шумом втянула в себя воздух, нахмурилась и попыталась оттолкнуть мою руку. Руна была холодной, рука старухи еще холоднее, кожа — тоньше бумаги. Она не называла руны на языке империи, но я знал старый язык севера по книгам Лундиста.

— Терновник, — сказал я.

Она хлопнула меня по руке, и я убрал ее. Старуха пальцами пробежала по рунам, пересчитывая. Она собрала руны и высыпала их в мешочек.

— Впереди тебя стрелы, — сказала она.

— Меня убьют?

— Ты будешь жить счастливо, если не сломаешь стрелу. — Она взяла флакон, и ее глаза уставились друг на друга. Старуха содрогнулась. — Открой свои ворота. — В другой руке у нее была руна Ваньо, будто она не прятала ее в мешочек. Радость. Она перевернула руну пустой стороной вверх. — Или не открывай.

— А что ты скажешь о Ферракайнде? — Стрелы меня не интересовали.

— О нем?! — Она сплюнула темный сгусток куда-то в шкуры. — Не ходи туда. Даже ты, Йорг, с твоим темным сердцем и пустой головой, должен знать это. Не приближайся к этому человеку. Он сожжет.

— Сколько камней у тебя в мешке, старуха? — спросил я. — Двадцать? Двадцать пять?

— Двадцать четыре, — ответила она и положила свою костлявую руку — пальцы все еще сочились кровью — на мешочек с рунами.

— Не много же у тебя слов, чтобы рассказать о жизни человека, — сказал я.

— Жизнь человека — простая штука, — ответила старуха.

Я почувствовал на себе ее руки, хотя в одной она держала флакон, а другая лежала на мешочке. Я чувствовал, как костлявые пальцы протыкали плоть и лезли внутрь, в пространство моей памяти.

— Нет, — сказал я. Я выпустил некромантию, ощутил ее кислотой в горле. Высушенные части тел у нас над головами закрутились, сухая лапка дернулась, черное ожерелье человеческих кишок начало потрескивать и извиваться, как змея.

— Ну как хочешь. — И снова старуха розовым языком облизала губы и отпустила меня.

— Зачем ты пришла сюда, Икатри? — спросил я, удивляясь, что вспомнил ее имя. Обычно человеческие имена не держались у меня в памяти. Возможно, потому, что они мало значили для меня.

Ее глаз посмотрел на меня так, будто она впервые меня видела.

— Когда я была молодой, молодой настолько, что ты, Йорг Анкрат, мог меня хотеть, о да, когда я была молодой, для меня бросили руны. Двадцать четыре слова недостаточно, чтобы рассказать жизнь женщины, особенно если одно из этих слов украдено мальчишкой, ожидая которого ей пришлось состариться. Я призвала тебя сюда, потому что мне это было предсказано очень давно, еще до того, как твоя бабушка появилась на свет.

Старуха снова сплюнула, на этот раз на шкуры под ногами.

— Ты мне не нравишься, мальчишка, — сказала она. — Ты слишком… колючий. Ты пользуешься своим обаянием, как клинком, но твое обаяние не действует на старых ведьм. Мы зрим в самый корень. Твой корень гнилой. Если что-то хорошее в тебе и осталось, то оно настолько глубоко запрятано, что мне не хочется его искать. Но я пришла потому, что мне это было предсказано, и еще было предсказано бросить тебе руны.

— Прекрасные слова я слышу от злой уродливой старухи, которая воняет так, словно она умерла десять лет назад, и которой не хватает вежливости, чтобы не болтать без толку. — Мне не нравилось, как на меня смотрели два ее глаза, и от того, что я оскорбил ее, легче не стало. Я лишь почувствовал себя четырнадцатилетним мальчишкой. Напомнил себе, что называюсь королем и нужно перестать искать кинжал у себя на поясе. — Зачем руны послали тебя раздражать меня, если у меня нет никакого шанса? Если я настолько безнадежен?

Старуха пожала плечами — дернулось висевшее на ней тряпье.

— Надежда есть у каждого. Призрачная надежда. Даже у раненного в живот есть призрачная надежда.

От ее слов мне захотелось сплюнуть, но королевский плевок может облагородить место. Да к тому же ведьме, чтобы навести порчу, достаточно и плевка, и пряди волос с головы. Потому я встал и соизволил едва поклониться.

— Меня завтрак ждет, хотя не уверен, что после нашей встречи еда полезет мне в горло.

— Будешь играть с огнем — сгоришь, — почти прошептала старуха.

— Зарабатываешь на пустой болтовне? — спросил я.

— Не стой на пути стрелы, — сказала старуха.

— Ценный совет, — я попятился к выходу.

— Принц Стрелы получит трон, — процедила она сквозь плотно сжатые губы, словно слова обжигали. — Сведущие знали об этом еще до рождения отца твоего отца. Скилфа рассказала мне о многом, когда бросала мне руны.

— Я не верю предсказаниям, — сказал я и потянулся к пологу.

— Почему ты не хочешь остаться? — Она похлопала по набросанным рядом с ней шкурам. Ее розовый язык облизнул губы. — Тебе это может понравиться. — Сейчас на ее месте сидела Катрин в темно-синем атласном платье, в котором она была в ту ночь в комнате. В ту ночь, когда я ударил ее.

И я побежал. Под дождем, преследуемый хохотом Икатри. Моя смелость неслась впереди меня. О завтраке даже не хотелось думать.

Пока все сидели за столом и ели, я покачивался в кресле у холодного камина. Подошел Макин, он держал в руке кусок жирной баранины на косточке.

— Что-то интересное узнал? — спросил он.

Я ничего не ответил, лишь разжал ладонь. На ней лежала Турисаз, терновник. Невеликий подвиг украсть руну у одноглазой старухи. Одна-единственная руна была высечена на тусклом камешке. Терновник. Мое прошлое и будущее лежало на моей ладони.