Рассказ Николая Ловцова

I. Больные и здоровые

Тяжелые и темные тучи висели над тайгой. Они то собирались в кучу, то расходились, то все по одиночке неслись к устью Амура, к Татарскому проливу, имея общее направление — на остров Сахалин.

Воздух был сгущен сыростью. Пахло землей. Листья березы, ольхи, осины, кустов жимолости, таволги, голубицы опускались к земле, были влажны и скользки. Хвойные деревья — кедр, сосна и ель, окунувшись в сырость воздуха, теряли на своей хвое свежесть и блеск ясных дней. Серые стены и крыши изб, срубленные большею частью из лиственницы, казалось, совсем приняли окраску земли, и, в то время как в солнечные дни их легко можно было видеть с Амура, теперь сливались с общим мутным фоном и были совсем незаметны.

Редкие человеческие фигуры осторожно выходили из серых жилищ и без слов, как будто не замечая друг друга, расходились в разные стороны.

Одни шли к Амуру. Предварительно оглядевшись кругом, они воровски забирались в лодку и выплывали на реку, чтобы закинуть разок-другой сеть, вытащить ее полной серебряной кеты и затем так же быстро скрыться на берегу.

Другие бродили около кочек и кустов таволги, жимолости, голубицы — это были женщины и дети. С маленькими, плетеными из березовой коры корзинками, они собирали редкую осеннюю ягоду, поминутно кидая взоры на клюквенную поросль, частую и урожайную, но недоступную: брать ее можно было только после первых заморозков.

Наконец, третьи — пожилые мужчины — пробирались через заросли березняка и ольхи к красному лесу и там осторожно, стараясь не производить шума, ставили силки и другие снасти, приноровленные для лисицы или зайца.

Движения всех этих людей были медленны и вялы, глаза не зажигались блеском, лица — сухие и дряблые, одежда— рваная и неряшливая. Ходили они прямо, размеряя каждый свой шаг. Когда на пути попадалась кочка, поваленное дерево или когда они садились в лодку, то не вскакивали одним махом, а осторожно заносили на необходимое место ногу.

Удивительнее всего было то, что люди эти никогда не отходили далеко от своего поселка: на реке — далее фарватера их лодки не заплывали, на берегу, в тайге — далее известной черты, мысленной границы, которая одинаково была известна всем людям поселка, всем тридцати двум избам. Вместе с ними она была также известна и другим людям, жившим вне этого поселка. Эти другие люди были совсем иными. Их движения, лица были нормальны, естественны, но, однако, они тоже, дойдя до мысленной границы поселка, останавливались, молча поворачивали и спешили обратно.

За время существования поселка не было случая, чтобы жители его или другие люди переступали запретную границу.

Даже знаменитый на северном Амуре анархист Тряпицын), дойдя до этой, не отмеченной ничем, границы, повернул прочь. Японцы, которые, за время своей интервенции на Дальнем Востоке побывали, кажется, во всех его углах, и те не рискнули переступить запретную черту.

В чем же дело?

Ответ прост: поселок, населенный странными людьми, носит название «Поселка прокаженных»; все люди, живущие в нем, больны проказой.

Сюда, на крайний север, на левый берег Амура, на участок между крепостью Чныррах (недалеко от Николаевска-на-Амуре) и островом Сахалином, прокаженные были «посажены» приказом Александра III.

Однако, сослав сюда прокаженных, император-«миротворец» не позаботился об их дальнейшем существовании. Только опасения окрестных жителей заставили подумать о них: они в порядке повинности выстроили им избы, огородили поселок изгородью, свезли к изгороди дрова и взяли на себя пропитание прокаженных.

Этот добровольный порыв людей земство и городское и сельское управления Усть-Амурского округа сделали обязательным, и с тех пор повелось, что прокаженные жили на иждивении окрестных жителей.

Однако больные, попав в это положение, не захотели долго утруждать собой северных жителей. Их болезнь, будучи страшной, неизлечимой, в сущности, не была болезнью с близким смертельным исходом. В своем поселке они женились, рождали детей и, доживая в среднем до сорока-пятидесяти лет, умирали.

В поселке у них были свои интересы, свои радости, свое общее тяжелое горе и одна вечная надежда, что люди поту сторону запретной черты когда-нибудь изобретут средства против их страшной болезни.

Пожалуй, одной этой надеждой они только и жили.

И вот этот стимул жизни толкнул прокаженных к самостоятельности, к проявлению собственной инициативы. Они еще при царизме добыли себе скот — коров, лошадей, баранов — и стали разводить их. Потом обработали несколько участков, посеяли рожь, ячмень и огородные овощи. Затем, имея на своем участке небольшую часть тайги, с удивительным упорством и осторожностью занялись охотой. Каждый новый след, каждое появление какого-нибудь нового зверка на их участке было сразу известно охотникам. И для того чтобы убить или поймать этого зверка, охотники высиживали неделями; долгой упорно изучали звериные следы, их направление; ни одна особенность звериных движений не ускользала от их взгляда, почти всегда они оказывались с трофеем.

Но не было еще случая, чтобы кто-нибудь из охотников-прокаженных перешел запретную границу.

Правда, среди них были двое, которые, не выдержав ссылки, бежали из поселка. Первый побег был совершен благовещенским врачом Опариным. Проказой он заболел внезапно и, не желая заразить свою жену и дочь, сам ушел в поселок прокаженных. Но, не выдержав долгой разлуки с близкими, бежал, выбрав от Николаевска-на-Амуре к Благовещенску, который тоже стоит на Амуре, довольно-таки странный путь. Сначала он оказался в Америке, из Америки попал в Японию, потом переехал в Корею, затем в Китай, и, уже по Китаю доехал до города Сахалина, который стоит как раз напротив Благовещенска, на правой стороне Амура.

Видимых признаков болезни у него не было, и в путешествии он не испытал никакого затруднения. Никто не подумал заподозрить в нем больного проказой. Из Сахалина в один прекрасный день он пробрался в Благовещенск и, таким образом, через пять лет отсутствия, оказался у себя дома.

Но в последнюю минуту ему не повезло. На пороге своего дома он был опознан, схвачен и, не повидав жены и дочери, был немедленно отправлен в поселок прокаженных.

Вторым бежал китаец Ли-Цзи.

Проказа уже успела появиться у него на лбу, его сразу же поймали и возвратили в поселок. Через несколько недель он снова совершил побег и в поселок уже не возвратился. Судьба его осталась для всех загадкой и долгое время мучила поселок. Однако последний из прибывших больных как будто разрешил задачу. Он рассказал, что в Америке изобретен способ излечивания проказы ультра фиолетовыми лучами, и первый, вылеченный поэтому способу, был какой-то китаец, с язвой на лбу.

После этого фантастического сообщения ни один житель поселка не сомневался, что китаец был не кем иным, как их Ли-Цзи.

Когда, после первых дней революции, окрестные жители отказались от кормления прокаженных, для последних это уже не было ударом. Они были подготовлены к этому. Им оставалось только приналечь на свои силы и помнить, что отныне они. сами должны заботиться о себе. Революция дала им право пользоваться Амуром (раньше они не имели права иметь лодок). Кроме того, они разрушили изгородь и захватили клюквенное болото, которое лежало за границей поселка. Раньше прокаженные могли только подходить к изгороди и жадными глазами пожирать крупную ягоду, которая ежегодно пропадала, ибо здоровые боялись даже подходить к этому клюквенному болоту. Однако таежная птица да с первыми заморозками медведь (перед тем как направиться в свою берлогу на зимнюю спячку) — на глазах у прокаженных вдоволь лакомились клюквой.

Медведь, перед тем как залечь на зимнюю спячку, вдоволь лакомился спелой клюквой…

Теперь прокаженные обнули клюквенное поле столбами, и оно осталось за ними. Здоровые на это даже не обратили внимания. Но медведь поступком прокаженных был очень недоволен. Он долгое время ходил около столбов, обнюхивал их, несколько штук сшиб лапой, поворчал. Потом, обойдя вокруг поля, залег между кочек и всю ночь лакомился ягодой. Так он ходил на клюкву до тех пор, пока дядя Степан, самый лучший охотник поселка прокаженных, не уложил его из своего кремневого ружья…

II. Заговор купцов.

На правом берегу Амура, глубоко в тайге и в отрогах Станового хребта, в двух-трех сотнях километров от поселка прокаженных, среди скал, где журча извивался ручей, лепились китайские фанзы). На высоких столбах подле них стояли амбары. Это место русские охотники называли «Китайской Марью», сами же китайцы звали по-своему: «По-ус-сы-хо», что в переводе означало: «земля контрабандистов».

Китайцы переселились сюда с давних пор, пожалуй, еще до появления в крае русских. Постройки их были старые, насчитывавшие несколько десятков лет. Среди них одна была новее, чище и больше, занимал ее Цай-Дунь (хозяин реки), то есть главный управляющий этой местностью, представитель китайской торговой фирмы, которому подвластны были все местные охотники: китайцы, манзы), орочи и гольды.

Эти охотники, по особому условию, в силу которого Цай-Дунь предоставлял им иногда кредит, обязаны были всю добытую ими за сезон пушнину сдавать ему. И тот, кто кредитовался, не имел права назначать свою цену — она диктовалась Цай-Дунем. С непокорными Цай-Дунь жестоко расправлялся. Продажа какой-нибудь беличьей шкурки русскому промышленнику каралась в Китайской Мари отсечением руки, закапыванием живым в землю, продажей охотника или его семьи в «ху-ла-ды»).

Приобретенная таким способом пушнина отправлялась на японских и американских судах в Китай, в склады торговых фирм Харбина. Иногда она шла в Японию или прямо в Америку.

Однажды, после сезона охоты, когда амбары на высоких столбах должны были наполниться дорогими мехами, Цай-Дунь получил от своих агентов неприятное известие. Оно гласило, что манзы, орочи и гольды начали неохотно сдавать им пушнину. Агенты сообщали даже, что среди них появились такие, которые направляются в русские селения и там меняют пушнину по чрезвычайно выгодной цене.

Когда агенты хотели наказать непослушных, те первые запротестовали, пригрозив «красными» солдатами.

Через неделю Цай-Дунь получил более тревожные известия: его лучший агент Ty-Лик, после того как он дешево скупил пушнину, был настигнут «инородцами» и убит. Когда же к «инородцам» были посланы пять лучших китайцев-охотников, они в стойбище застали около десятка русских людей с винтовками, бомбами, револьверами и красными повязками на рукавах, и, конечно, китайцы вернулись обратно, не исполнив поручения Цай-Дуня.

Узнав об этом, Цай-Дунь долгое время не знал, что ему предпринять. Правда, он сейчас же вызвал с южного Сахалина японца Окоя, компаньона их фирмы. Поговорив с ним и не придя ни к каким определенным решениям, Цай-Дунь собрал в свой фанзе китайцев Мари и устроил совещание.

Цай-Дунь сидел с закрытыми глазами, сложив руки на пухлом животе. Японец Окой ходил по комнате, поблескивая рядом золотых зубов.

Прислонившись к косяку двери и переминаясь с ноги на ногу, стоял низенький, плечистый рябоватый агент Сы-Ян. У него, казалось, нехватало терпения дождаться конца совещания. Его действительно убивала эта медлительность и нерешительность. Ему хотелось скорее разрешить вопрос и сразу же за что-нибудь приняться. Сы-Ян никогда не сидел на одном месте; он был всегда чем-нибудь занят. В его районе, на левом берегу Амура, за поселком прокаженных, еще не было никаких брожений, и он еще ни разу не получал отказа. Но ведь всяко бывает. Ожидая решений Совещания, он надеялся оградить ими себя рт возможной опасности.

Говорили Цай-Дунь, Окой и Сы-Ян. Остальные, — а их было около семнадцати человек, — сидели молча, поджав на кане) ноги. Они слушали и, ведя раскосыми глазами, кивали головой в знак согласия то с тем, то с другим.

Цай-Дунь с пеной у рта доказывал необходимость, в урок остальным «инородцам», строго наказать виновных. Японец Окой, размахивая руками, говорил о другом. По его мнению, начинать надо не с «инородцев», а с русских.

— Русских, всех большевиков, надо контрами), — волновался он.

«Русских, всех большевиков, надо контрами», — говорил Окой, размахивая руками…

Это предложение было так неожиданно, что китайцы вдруг зашевелились и беспокойно завертели головой. Цак-Дунь, взвесив это обстоятельство, широко улыбнулся и от удовольствия зашлепал губами:

— Но как же это ты можешь? У нас нет сил, — и, как бы в подтверждение своих слов, он указал на взволнованные фигуры китайцев.

— О, тут надо хорошенько подумать, и кто, догадается, — тот у нас самый умный человек. — Окой вопросительно скользнул глазами по китайцам и, углубившись в свои мысли, зашагал по комнате.

— Я скажу, я! — поторопился Цай-Дунь.

— Я знаю, Цай-Дунь, что ты хочешь сказать, — неожиданно перебил его Сы-Ян. — Ты хотел сказать самое умное?!

— Да, да, да, — я всегда говорю только умное, — проговорил Цай-Дунь с довольной улыбкой.

— Только я раньше твоего скажу твои мысли, — опять перебил его Сы-Ян. — Видишь ли, я часто рассказывал тебе о прокаженных…

Сы-Ян подмигнул; Цай-Дуню. Окоя это так заинтересовало, что он, подойдя к Сы-Яну, остановился около него.

— К прокаженным, — продолжал Сы-Ян, — перешло клюквенное болото, а клюква — товар хороший. Говорят, этого товару очень мало в Хабаровске…

— О-о-о, — как хорошо ты знаешь мои мысли, Сы-Ян! — зашипел Цай-Дунь. — Ты все сказал, что я думаю. — Цай-Дунь от волнения соскочил с кана и, подбежав к Окою, замахал руками:

— Пусть прокаженные соберут много клюквы! Купим ее у них всю! Мы найдем у «инородцев» большие хорошие нарты! У тунгусов, с мыса Погиби, нарты широкие и собаки быстрые. На них мы погрузим клюкву и отвезем ее в Хабаровск!.. Ха-ха!.. ха! — ядовито рассмеялся он, возвращаясь на свое место.

— Мы угостим хорошей ягодой русских!.. В Хабаровске сейчас много красных солдат, там все красные начальники… — дополнил Сы-Ян.

— Я вижу, вы оба очень умные, — улыбнулся Окой, — теперь, я думаю, мне у вас больше нечего делать. Все это вы хорошо, проделаете одни, а мне надо поторопиться на остров и передать об этом нашей конторе. Я уверен, там будут довольны. На всякий случай не забудьте оборвать провод на Хабаровск. Это — необходимо!

— Хорошо, хорошо! — закивал головой Цай-Дунь. — Мы теперь все устроим. О, это тонко придумано: заставить прокаженных больными руками, с язвами и гноем, собрать клюкву и потом этой клюквой угостить своего врага!..

Перемешиваясь с последними словами, дребезжащий смех Цай-Дуня повис в воздухе…

III. Тревога.

— Товарищи!.. Товарищи! — неожиданно пронеслось по улицам города.

Кричавший, Никита-почтарь, взмахнув каюром), остановил собачью упряжку около старенького собора. Никиту знал весь город. Он славился лучшей упряжкой на Амуре, вожаком в которой была лайка по кличке «Сахалин». Таких вожаков не было даже у погибинских тунгусов — лучших амурских гонщиков.

— Товарищи! Товарищи! — еще раз раздалось, но уже в центре города, на Соборной площади.

Услышав голос любимого почтаря, со всех концов Николаевска-на-Амуре — из больших свежесрубленных изб нагорной части и маленьких рыбачьих хибарок прибрежных улиц — потекли к Соборной все, от мала до велика.

— Что случилось? — обступили Никиту суровые сибирские рыбаки и охотники. — Аль опять пакость кака? Уж не появились ли где анархисты?

— Нет, не то, много хуже, — озадачил всех Никита. — Вчера я проезжал мимо Погиби, и тунгусы мне рассказывали, что два дня назад китайцы скупили от прокаженных всю клюкву, собранную на болоте, которое принадлежит прокаженным. И эту клюкву китайцы повезли в Хабаровск на продажу…

— Товарищи! Товарищи! — кричал Никита-почтарь. — 　Китайцы скупили клюкву у прокаженных!..

— Это собранную-то болячими? — воскликнул Федор, его старый приятель, такой же гонщик-почтарь, как и он.

— Да. Теперь и пойми, зачем я так гнал свою упряжку. Надо сейчас же сообщить в Хабаровск. Бегите на телеграф! Ведь этой клюквой они могут заразить всех жителей дальне-восточного центра. Сейчас в Хабаровске штабы всех советских войск. Там для нас ладится дело. Если пропадут они, то за ними пропадем и мы. Скорее на телеграф! Вот зачем я гнал!

— Провода порваны! — вдруг резко остановил их худой старик в куртке с медными пуговицами бывшего почтово-телеграфного ведомства. — Мы три дня не можем найти порыв, — пояснил он.

— Дела плохи… — покачал головой Федот.

— Да стойте, товарищи! — вдруг раздался из толпы голос. — Что вы, ослепли, что ли? Что нам беспокоиться! Гляди на Амур, смотри, как он вздулся. Им не добраться и до Троицка) — лед тронется.

— Нет, это не поможет делу, — тихо произнес Никита. — Лед тронется — они переждут на берегу, а там у них шаланды) везде шныряют. Довезут водой.

— Ты, пожалуй, прав, Никита, — согласился Федот. — Если такое дело, то надо снаряжать погоню и опередить их. Может, от Троицка до Хабаровска провода еще не порваны?

— В погоню! — загудела толпа.

— Да кому же ехать? — обвел присутствующих взглядом Федот. — Кого снарядить?

— Кого же, как не Никиту! Только он со своим «Сахалином» и может догнать тунгусов. Хорошо, что сегодня у него другая упряжка. «Сахалин», поди, отдыхает. Вали-ка, Никитушка, выручай людей, — предложил старик с пуговицами.

— Верно! Один только Никита и сможет! — обрадовалась толпа.

— Да побойтесь вы бога! — остановил их Федот. — Парень только что приехал, устал и не жрамши. Как ты думаешь, Никита?

«Парень только что приехал, устал и не жрамши, — остановил толпу Федот. — Как думаешь, Никита?..»

— Как? — сняв шапку, почесал затылок Никита. — Раз обчество велит, притом и людей выручить надо, — придется ехать, хотя отдохнуть бы не мешало. А ну, — махнул он рукой, — пойдем, Федот, снарядим нарты, да двинемся.

— Смотри, Никита, будь осторожнее, — сказал кто-то из толпы.

— Знаю, не впервой, — успокоил Никита и, прикрикнув на собак, вместе с Федотом пошел к своей избе на берегу реки.

IV. Начало гонки.

Свои нарты и упряжь Никита снаряжал недолго, хотя тщательно ощупал каждую постромку, каждый ремешек; осмотрел, не трет ли упряжь собак.

Рядом с ним стояло шесть других нарт. Собаки должны были везти на них юколу). Николаевцы рассчитали: в то время, когда Никита поднимается с привалу, его нагоняют грузовые нарты, и от них он получает провизию и едет дальше. А его запас, чтобы не перегружать собак, будет, на всякий случай, рассчитан дня на два.

Когда все было готово, Никита подошел к своему вожаку, громадному лохматому псу. Похлопав по шее и сжав между ног морду, он тихо сказал:

— Выручай, Сахалинушка, уж я тебе…

Собака, как будто поняв человека, лизнула ему руку и, повернувшись к своре, ответила ласковым рычаньем.

— Толковый пес! — закричали Никите с берега.

Никита улыбнулся, вскочил на нарты и крикнул на собак. «Сахалин» подался всем телом вперед, выпятил грудь и, упершись передними и задними ногами в снег, натянул постромки.

Остальные собаки, взвизгнув, проделали то же самое. Полозья, скрипя, оторвались от снега и легко спустились на лед.

Полозья, скрипя, оторвались от снега, и нарты легко спустились на лед…　

С берега радостно закричали, замахали шапками и не отходили от берега до тех пор, пока густое облако снега, поднятое семью собачьими упряжками, не скрыло Никиту.

Дорога была опасная и тяжелая. Трудно пришлось собакам. Амурский лед стоял последние дни, и почти везде выступила вода. По ночам водяные лужи замерзали тонким стеклянным ледком. Собаки проваливались и резали лапы. На первом же привале Никита смастерил им для ног подобие варежек. Это спасло собак от ранений, но зато замедляло их бег.

Чем дальше Никита подвигался на юг, тем опаснее и опаснее становился путь. Попадались целые поляны, где старый зимний лед зиял черными трещинами, тянувшимися иногда от одного берега до другого. Приходилось тогда объезжать трещину стороной или берегом.

Днем ярко светило и грело солнце. Прежде Никита был бы рад ему, но теперь, несясь на любимой упряжке, он с тревогой посматривал на небо в надежде, что будет буран, а за ним и мороз. О, тогда бы он не горевал! При хорошем пути он сразу нагнал бы каких угодно собак севера. Одно радовало: нарты тунгусов были слишком перегружены, а у него — налегке, и разница в пятьдесят с лишним часов не так уж страшила его.

На второй день, когда Никите пришлось съехать со средины Амура к берегу, он заметил следы посторонних груженых нарт. Сейчас же остановив собак и не обращая внимания на то, что залез по колено в воду, он стал изучать следы. Они шли по тонкому слою льда, сначала разбитому полозьями и потом опять смерзшемуся. Нарты были широкие, и, судя по полозьям, их было несколько. Никита опытным глазом сразу же определил, что каждая упряжка имела пятнадцать собак. Из того, что разбитый полозьями лед успел снова замерзнуть, он заключил, что нарты прошли ночью, часов на пятнадцать раньше его.

— Ого!.. — воскликнул Никита. — Я их скоро нагоню. Если мы пойдем так дальше, то завтра я поравняюсь с ними… Молодцы собачки! — радостно похлопал он «Сахалина», затем и остальных собак.

Вдруг по реке пронесся какой-то неопределенный гул. Никита понял, что где-то ломается лед. Бодрое настроение, которое было у него минуту назад, сейчас же пропало. Никита испуганно огляделся по сторонам.

— Только бы лед не треснул и не двинулся…

Весь день, придерживаясь сонных следов тунгусов, Никита неистово гнал свою упряжку. Длинный каюр то-и-дело поднимался над головами собак, и «Сахалин», оглядываясь на своего хозяина, смотрел на него понимающими глазами. Умный пес чувствовал, что хозяин волнуется не зря. Чаще вскидывая лапами, обутыми в кожаные варежки, напрягая мускулы и опустив морду, он угрожающе повизгивал на соседних собак. Остальные собаки, подчиняясь требованиям вожака, сильнее жали на постромки и, несмотря на то, что были два дня в работе, усиливали бег.

Ночью, когда по расчетам Никиты китайцы были от него часов на восемь-десять езды, он выехал на берег и сделал привал. На всякий случай огонь развел небольшой, скрыв его хворостом с юга. Это была у Никиты первая ночь, когда нарты с провизией его не нагнали, что, однако, не помешало ему наградить собак полной порцией юколы. Внимательно осмотрев их лапы, привязав кое-где новые шкурки, Никита запахнулся в шубу и прикорнул около «Сахалина»…

Далекий глухой вой заставил Никиту вскочить на ноги. Его рука невольно протянулась к ружью. Взглянув на собак, он с удивлением заметил, что те не насторожились, как при волчьем вое, к только с любопытством вытянули вперед морду. Никита спустился к реке. На льду вой был слышен яснее. По высоким, плачущим нотам воя Никита определил, что воют собаки, это заставило глаза его засветиться радостными огоньками. Вернувшись к привалу и еще раз оглядев лапы собак, он поспешно накинул на них упряжь.

Часа через полтора, с силой осадив свору, Никита чуть было не налетел на пять худых собак, сбившихся в кучу. Зная, что упряжные собаки, встретив на своем пути чужих, обязательно в них вцепятся, Никита прежде всего выскочил из нарты, чтобы отогнать свою упряжку. Однако она уже успела наскочить и разорвать двух чужих собак. Осмотрев ноги остальных, Никита сразу же определил вывихи и переломы.

«Значит, китайцы, не жалея сил, гонят… Видно, боятся вскрытия Амура и не иначе, как с Троицка, груз повезут на судах».

Это заставило Никиту, не задерживаясь, вскочить на нарты, крикнуть и погнать сбою упряжку. Утром, когда громадное красное солнце поднялось из-за горы, Никита заметил впереди узкую двигающуюся полоску. Его сердце радостно забилось… Даже собаки — и те, как будто поняв стремление хозяина, без понукания еще сильней нажали на постромки и с визгом кинулись догонять чужие нарты.

Но как ни спешил Никита, в этот день его нарты так и остались позади китайцев, хотя расстояние между ними значительно уменьшилось. Перед вечером, когда китайцы для привала свернули на берег, по реке пронесся оглушительный треск. Почтарь от неожиданности вскрикнул и задержал испуганных собак. Прошло несколько минут… Когда собаки немного успокоились, под ними неожиданно заколыхался лед…

— Дело плохо… — покачал головой Никита, выправляя собак. — До Троицка недалеко, а лед ломится. Если он так будет ломаться и завтра, то китайцы уйдут. Разве перегнать их в ночь?..

Никита повернул измученных собак к берегу. Раздав им последнюю порцию юколы, взяв и себе столько же, он расположился на ночлег.

Утром Никита с болью оглядел своих псов. За четыре дня гонки они потеряли свой лоск, похудели, шерсть их висела грязными клочьями. Он долго возился с «Пыжом», молодым кобелем, самой слабой собакой из упряжки. Решив было отпрячь его, он подумал, что в этот последний день гонки надо будет использовать и его.

— Пожалуй, выдержит, — махнул он рукой.

Никита схватил «Пыжа» за ошейник и втянул его в упряжь. За ним впряг остальных. Собаки ворчали, недовольно вертели головой, поджимали хвосты и скалили друг на друга клыки. Даже «Сахалин» встал нехотя на свое место. Заметив это, Никита горько улыбнулся и, хлопнув вожака по бокам, наклонился к его уху.

— Знаю, знаю, не пришлось сегодня вам… Но что делать, проскачем этот день как-нибудь. И я голоден…

С реки ветер донес собачий лай. Никита с удивлением поднял голову; с Амура прямо на него неслись нарты. Всмотревшись пристальнее, он узнал знакомых собак. Они принадлежали его приятелю, охотнику Петру Чипизубову.

— Здорово, Никита! — крикнул Чипизубов, останавливая свою свору.

— Здорово! Откуда гонишь? — протянул ему руку Никита.

— Изу Троицка. А ты что так шибко гнал собак? Так ни один хозяин по льду не ездит, а у тебя ведь неплохая свора, — указал Чипизубов на усталую упряжку Никиты.

— Тако дело, — махнул рукой Никита, — притом и не кормил я их сегодня. Нет ли у тебя чего?

— Не кормил, говоришь? — поднял на земляка глаза Чипизубов. — Пожалуй, я тебе дам, только немного. У самого еле-еле. — Он подошел к своим нартам, порылся в мешке и выкинул к ногам Никиты несколько небольших рыбин. Никита, разделив их между своими собаками, оставил себе мясистую голову горбуши. Он хотел было уже приняться за еду, но, заметив, с какой жадностью собаки пожирают мерзлую рыбу, оттянул «Сахалина» в сторону и незаметно от других сунул свою порцию.

— А ты на дороге тунгусов встретил?

— Встретил!

— Они везут в Хабаровск клюкву!..

— Ну, и что же?

— А клюква эта собрана прокаженными!.. Понимаешь, китайские торгаши наняли тунгусов отвезти клюкву прокаженных в Хабаровск… Они хотят заразить этой болезнью город. Я должен их перехватить…

— Ой, ой, ой! — захлопал Чипизубов от удивления руками по полам своего полушубка.

— Так вот, — продолжал Никита, — сегодня я последний день гонюсь за ними. Если лед не треснет, догоню их. Тогда в Троицке перехватим клюкву. Ну, а если… — он безнадежно махнул рукой.

Заметив, что его псы уже покончили с рыбой, Никита, не взглянув на земляка, вскочил на нарты, крикнул, взмахнул каюром и выехал на лед…

V. Последняя гонка.

Никите было тридцать два года. Он был среднего роста, крепкий. На нартах стоял он непринужденно и твердо. Ему незачем было, как это делают неопытные гонщики, балансировать туловищем. К нартам он привык так же, как моряки привыкают к судну.

В этот последний день гонки он был твердо уверен, что нагонит тунгусов. Его собаки хотя и были измучены, но после ночного отдыха шли ровно, равномерно налегая на постромки и во всем подчиняясь своему вожаку. Далее «Пыж» — и тот не уступал остальным и из последних сил натягивал лямки.

Обогнув узкий мыс, клином вдававшийся в Амур, Никита с радостью увидел перед собой двенадцать тунгусских нарт. Вытянувшись гуськом, они шли к Троицку, который на высоком правом берегу Амура маячил своими серыми домишками.

Ездоки долгое время не оборачивались и не замечали Никиту. Без труда обогнал Никита задние четыре нарты. Их гнали знакомые ему тунгусы. Увидев Никиту, они приветливо закивали ему. головой. Из этого Никита понял, что тунгусы не знают, что они везут.

Поравнявшись со средними нартами, Никита поверх трех мешков с мороженой клюквой увидел коротконогого китайца. Глаза китайца с удивлением уперлись в Никиту. Он был широкоплеч, лицо у него было рябое и без всякого выражения. Никита взглянул в его глаза: они были пусты и упрямы. Китаец первым не выдержал взгляда Никиты и, прищурив раскосые глаза, отвел их в сторону Потом он опять взглянул на Никиту. Встретившись вновь глазами, они поняли друг друга. Когда Никита стал обгонять нарты, китаец ему что-то крикнул, но ветер был встречный, и Никита ничего не расслышал.

Не получив ответа, китаец потянулся к револьверу, который торчал у него за поясом. В это время Никита инстинктивно оглянулся и, заметив движение руки китайца, вскинул ружье, которое всегда лежало у него рядом на нартах. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы впереди не раздался оглушительный грохот и лед под ногами не заколыхался.

Никита инстинктивно оглянулся и, заметив движение руки китайца, вскинул ружье…

Собаки у всех упряжек присели, а некоторые сбились в кучу. Воспользовавшись этим, Никита прикрикнул на собак. «Сахалин», услышав голос хозяина, протяжно взвизгнул, напряг все свои мышцы и сразу же оставил за собой пятые и шестые тунгусские нарты. Теперь впереди Никиты было только четыре упряжки.

Взглянув вперед, Никита с ужасом заметил, что около самого города Троицка, который был уже весь как на ладони, засверкала узкая полоса воды. Полоса рассекала лед от одного берега до другого.

«Пропали! — молнией пронеслось у него в голове. — Если лед разойдется и сейчас река тронется, нас немедленно понесет вниз. Тогда одно спасенье — к берегу, а там в тайге мне, пожалуй, не перехватить клюкву прокаженных. Притом и этот корявый чорт, кажется, догадался…»

Китаец тоже понял опасность и, прикрикнув на тунгусов, повернул караван упряжек к берегу. Но Никита знал: если сейчас он обгонит тунгусские упряжки и прискачет первым в Троицк, их можно будет перехватить около города на таежной просеке. Далеко они по ней не пройдут.

Никита припомнил просеку: перед его глазами промелькнула узкая полоса, которая шла, огибая Троицк, через болота, тайгу и горы до самого Хабаровска. По ней проходили телеграфные провода. Этой просекой можно было ездить только верхом.

— Ого, — вслух произнес Никита, — да им все равно придется выбираться к берегу и плыть на шаландах.

Он взмахнул сильнее каюром и погнал свою упряжку вслед за тунгусами. Теперь он был уже в ряд с четвертой упряжкой. Тунгусы, выбирая лучший путь и огибая размывы, своего порядка движения не изменили, повернув к берегу. Чтобы случайно не попасть в полынью, они попрежнему шли гусем за головной упряжкой, которой управлял самый опытный и знающий тунгус. Но тут, на беду Никиты, «Пыж» захромал и лег боком на постромки. Никита сообразил, что, если сейчас не выкинуть «Пыжа» из упряжки, то не дойти первым до трещины.

Никита приметил крепкое снежное поле льда. Не останавливая бега собак, он выпрыгнул из нарт и, придерживая одной рукой постромки, другой ловко освободил «Пыжа» от ремней; почти одновременно, также на ходу, крепко ухватил его за загривок и одним движением выбросил вон. Кобель, стукнувшись об лед, жалобно взвыл, но Никита лежал уже на нартах и, взмахивая каюром, оставил за собой четвертую упряжку тунгусов.

Он уже начал обходить третью свору, когда заметил перед собой острую глыбу льда, торчавшую ребром. Его собаки неслись на нее…

Никита сначала не мог сообразить, что предпринять. Поднявшись на нарты, чтобы найти обходный путь, он с ужасом заметил, что впереди узкая щель воды делается все шире и шире, справа же ледяные глыбы, подгоняемые бурными амурскими волнами, лезут одна на другую.

«Проскочи щель, затем через лед — и к берегу!..» — пронеслось у него в голове.

Никита понял, что будет лучше, если он, вместо того чтобы итти в ряд с третьей упряжкой, неожиданно станет ей поперек дороги. Он дважды выиграет: во-первых, ему не будет страшна ледяная глыба, и, во вторых, он задержит третью тунгусскую упряжку.

Крикнув, что есть силы, на псов, изнемогавших от усталости, Никита, несмотря на предостерегающие угрозы тунгуса, встал поперек его упряжки. Чтобы тунгусские собаки не наскочили на его свору, он отчаянно заколотил перед их мордами своим огромным каюром. Не успел еще тунгус выправить своих собак, сбившихся от ударов Никиты в кучу, как тот уже оказался рядом со второй упряжкой.

Теперь перед Никитой стояла задача зайти на одну линию с первой.

Когда Никита поравнялся с ней, то по глазам тунгуса понял, что думают они об одном и том же: сумеют ли их собаки перепрыгнуть через трещину? Если сумеют — они спасены…

Никита не заметил, как его собаки забулькали по воде, выступившей через край щели на лед. Почувствовав холодные брызги у себя на лице, он встрепенулся, вскочил на ноги, потом опустился на колени и стал рукою искать край трещины. Заметив, что «Сахалин» почти достиг ее, он высоко взмахнул каюром и в первый раз за всю свою жизнь ударил железным концом любимого вожака.

— Огр, собачка, прыгни-ка! — как бы в оправдание крикнул ему Никита.

«Сахалин» от боли сначала взвизгнул, потом зло зарычал и, присев на задние лапы, взвился в воздухе. За ним остальная свора проделала то же.

Никита плашмя растянулся на нартах и закрыл глаза. Но еще перед тем, как его веки успели сомкнуться, он увидел под собой мутную и пенистую воду, которая под его нартами вертелась вьюном. Дальше Никита обо что-то стукнулся, и его руки разжались…

--------------

Открыв глаза, Никита долгое время не мог ничего понять. Вокруг него стояла толпа троичан, а сам он лежал на прошлогодней желтой траве. Обведя глазами толпу, он увидел невдалеке от себя нарты, а около них с высунутыми языками собак. Между ними с оскаленными зубами и без движения лежал на боку «Сахалин». Поднявшись на ноги, Никита, шатаясь, подошел к нему и припал лицом к его морде…

— Видели, как он прыгнул?.. — и вдруг, вспомнив, зачем он гнал собак, Никита вскочил на ноги и громко закричал — Китайцы!.. Китайцы!.. Они ехали с тунгусами за мной!.. Они везут клюкву на продажу в Хабаровск!.. Клюква собрана прокаженными, они хотят заразить этой болезнью Хабаровск… Вы должны их перехватить!.. Я…

Дальше он не мог ничего произнести и в изнеможении опустился около своей собаки. Положив обе руки «Сахалину» на спину, он стал нежно гладить его по мокрой и грязной шерсти.

— Так у вас кто-нибудь прыгал? — еще раз спросил Никита у окружающих.

Но ему никто не ответил…

Услышав о клюкве прокаженных, все бросились в разные стороны: один в город, на телеграф, чтобы предупредить Хабаровск, другие — к берегу, к тому месту, куда уже выходили усталые тунгусские упряжки…