Зибер был в Сен-Дени, когда взрыв потряс город. Здесь, в предместье Парижа, слышен был на мгновение лишь далекий гул. Никто не придал особенного значения этому гулу, так как налеты одиночных французских аэропланов были явлением частым. Парижане привыкли к взрывам авиабомб.
Зибер вернулся к себе домой уже поздно вечером. Он имел квартиру из трех комнат в занятом советскими войсками громадном особняке на улице Вивьенн, вблизи Национальной библиотеки. Здесь был расположен один из советских штабов. Около дома стоял ряд мотоциклеток и автомобилей, подъезд был ярко освещен, блестели штыки часовых, сновали взад и вперед солдаты с донесениями и пакетами, вбегали и выбегали ординарцы.
Зибер привык к этой толчее и сейчас не обратил внимания на то, что, несмотря на поздний час, сутолока около штаба, против обыкновения, не уменьшилась. Стояли группы солдат, вполголоса обсуждавших событие дня. Но Зибер ничего не заметил, погруженный в свои мысли. Он пробрался среди толпы к своему подъезду, поднялся на второй этаж и позвонил у двери. Молодой солдат, его вестовой, открыл дверь, взял у Зибера шляпу и сказал:
— Разрешите доложить: вас ждут в кабинете гражданка…
— Какая гражданка? Что ты мелешь? — удивился Зибер.
— Молодая, значит… русская…
— Сколько раз я тебе говорил, чтобы без меня никого не пускать в кабинет! Что ей нужно?
— Говорит, что важное дело… сама не в себе… я и пустил…
Зибер прошел мимо солдата и открыл двери кабинета. Женщина в темном дорожном платье вскочила, бросилась к нему и остановилась на полпути.
— Вера?! — прошептал Зибер. — Ты… вы… здесь, в Париже?
Она молча смотрела на него и бледное ее лицо постепенно заливалось краской смущения. В глазах менялись чувства страха… радости… преданности… любви… С полминуты она не прерывала молчания, борясь со своим волнением, и, наконец, выговорила прерывистым шепотом:
— Вам грозит большая… опасность, может быть, смерть. Я приехала сюда, чтобы спасти вас…
— Как спасти? От кого? Что с вами?
Он усадил ее в кресло, взял стул и сел напротив нее. Удивление было на его лине. Он был поражен. Ее глаза! В них было такое странное, необыкновенное выражение, неожиданное для него теперь… после того, что было…
Волнуясь, она рассказала ему о своей встрече с Риновым и о том, что он должен быть давно уже в Париже, рассказала о всех тех трудностях, которые ей пришлось перенести за дорогу. Ее долго не пускали в армию, ее упорное желание попасть на фронт казалось подозрительным. К ее уверениям, что она едет к Зиберу по секретному делу, относились с недоверием и насмешкой. Наконец, когда фронт перекатился через Париж, ей позволили ехать в штаб северной группы советских войск, в которой должен был быть Зибер. Ей не оказали никакой помощи. Она пробиралась с воинскими эшелонами, с санитарными поездами, шла пешком, подвергалась лишениям, издевательствам и оскорблениям со стороны пьяных, разнузданных солдат. Это была целая повесть страданий, это был подвиг самоотречения и самоотверженности… Она добралась до Парижа, нашла справочное бюро советской армии в Городской Думе и узнала адрес Зибера.
— Слава Богу! — закончила она свой рассказ. — Я успела вовремя! Он здесь… я чувствую это! Берегитесь, бойтесь его!..
— Спасибо вам, Вера. — мягко сказал Зибер. — Но за такие подвиги не благодарят… нужно поклониться вам, как героине. Я припоминаю эту историю с Риновым. Да, его брат погиб… кажется, в 1920 году. Тогда была жестокая борьба. Я расстрелял его. Но это было так давно… и, вообще, это такие пустяки — смерть одного человека. Я не боюсь угроз этого сумасшедшего: его угрозы навеяны кокаином. Не это поразило меня в вашем поступке… меня поразило другое… Как вы, оскорбленная мною, ненавидящая меня, решились искать меня, поехали сюда ради моего спасения? Вы… ненавидите меня?
— Ненавижу? — переспросила она с жалкой, страдальческой улыбкой и опустила голову.
Потом сразу выпрямилась. Страшно побледнела и сжала кисти рук. Встала, пошатываясь, подошла к Зиберу, опустилась на колени, схватила его руку и, плача, всхлипывая, прошептала:
— Я… ваша раба… я люблю вас… любила и буду любить! Вы — страшный, вы жестокий, но для меня ничего и никого нет на свете, кроме вас…
Он взял ее голову в свои большие, сильные руки, нежным движением откинул назад ее льняные волосы и приблизил свое лицо к ее лицу. Их глаза встретились. Так они сидели несколько минут и молча смотрели друг на друга. Он вздохнул и отвел глаза.
— Родной мой!.. — заговорила она страстным шепотом. — Я не могу быть без тебя! С тобой… всегда с тобой! Ты писал, что наши пути встретятся… Я простила тебе все… я не понимала, что это любовь… та любовь, которая бывает только раз в жизни и которой я была осчастливлена… которая завладела мною навсегда… до конца дней моих. Та любовь, о которой мечтает всю жизнь каждая женщина, — великая, всепожирающая любовь, которая не знает убеждений, взглядов, расчетов, которая начинается, как великий пожар и испепеляет душу… Наши пути опять встретились и я не хочу уходить от тебя. Я не могу судить тебя за твои поступки… тебя называют жестоким зверем… Пусть… я ничего не знаю, кроме твоих глаз, губ, голоса… ничего не хочу знать! Ты — большой человек и к тебе нельзя подходить с такой же меркой, как к другим людям… тебе многое дозволено…
Слезы катились по ее лицу, глаза, не отрываясь, смотрели на Зибера. Он повернулся к ней и в глубине ее зрачков прочел рабское поклонение. Он был для нее божеством. Он печально покачал головой.
— Что же ты хочешь от меня, Вера? Я — вечный странник… Я не могу отдаться личной жизни— я никогда не имел ее. Если ты пойдешь за мной, — немного внимания могу я уделить тебе. Ты скоро бросишь мне упрек… ты не найдешь около меня счастья. Я так мало могу быть с тобой…
— Только видеть тебя каждый день! — страстно воскликнула она, прижимаясь к нему. — Быть твоей рабой… вещью… прислугой… кем хочешь! Не отталкивай меня… я так люблю тебя… я ток люблю тебя!..
Она обнимала его, в своих руках он чувствовал ее сильное, молодое тело. Ее губы тянулись к нему, алчные, жадные, открывая ряд влажных, блестящих зубов.
Воспоминания о часах страсти, проведенных еще так недавно с этой женщиной, охватили его. Теперь она была снова с ним, пожираемая огнем любви, дрожащая, такая близкая, доступная, прекрасная в своем волнении… Желание охватило его и он склонился к ее губам…
Радостный вздох вырвался из ее груди… торжествующий… победный… Она обхватила шею Зибера, прильнула к нему и закрыла глаза…
* * *
Всего через несколько дней после уничтожения Луврского дворца весь мир понял значение этого великого события. Казалось бы, что на фоне страшной войны, когда ежедневно гибли десятки тысяч людей, смерть двухсот человек должна была пройти незамеченной. Но это было не так. Когда Лозин думал об этом, он вспоминал недавно слышанную фразу:
— Мы остались без головы…
Да… голова была оторвана!..
Лозин думал и вспоминал историю, вспоминал много примеров, когда бурные события выдвигали вождей — вождей политических, военных и религиозных. Среди них было много гениев, проявивших себя самодовлеюще, своей внутренней силой, неожиданно и чудесно; были и такие, которые умели пользоваться обстоятельствами, умели исчерпывающе и талантливо соединять свои желания с окружающей обстановкой.
Он вспоминал и такие случаи, когда отдельные люди, кружки или партии, воодушевленные какой-нибудь идеей, обладающие сильной волей, упорством и способностью внушать другим свои желания, создавали события сами.
Он сравнивал то, что читал в истории, с тем, что его окружало. Ему казалось, что сейчас еще не время строить заключения и выводы о природе и сущности большевиков — той кучки людей, которая захватила Россию и хотела захватить весь мир. Слишком ничтожна была перспектива времени, слишком сильны были политические страсти для такого суда… Но он признавал в душе, что никогда еще власть над огромным народом не была в руках более жестоких, но, вместе с тем, и более сильных и волевых людей. Он думал, что большевики были не только выдвинуты, вытолкнуты событиями, но умели и создавать события — силою воли, способностью внушать ее широким массам. Он вспомнил историю их воцарения в России…
Учтя обстановку, ход событий, усталость от войны, они начали свою энергичную проповедь в 1917 году. Всех поражали их цинизм и бесстыдство, все смеялись над ними или возмущались ими. Но это их не смущало: они прозрели ход событии и знали толпу лучше, чем она знала сама себя. И они победили миллионы, подчинили их себе, воспользовавшись удачной обстановкой.
Став у власти, они загипнотизировали миллионы людей, подчинив их своим желаниям. Ими возмущались, против них восставали, но это делалось все слабее и слабее. Русские Вандеи умерли одна за другой…
Какой-то странный транс охватил великий русский народ, захваченный кучкой людей, которые с холодным цинизмом вивисектора резали и кромсали живое тело страны. Они сказали народу: «Ты пойдешь за нами на освобождение мирового пролетариата». И народ пошел устилать своими телами и заливать своею кровью чужие поля. Своей волей кучка людей создала события — великие, грозные события. Только своей волей, так как не было логического и исторического основания для того, чтобы русский народ шел за воцарение идей, которые были ему непонятны и чужды, которые еще не созрели для мира и которые показали свою полную несостоятельность при попытке провести их в жизнь.
В этом Лозин видел силу и талантливость большевиков. Они умели пользоваться событиями, но они умели и создавать события.
Лозин думал теперь, после события у Луврского дворца, что нашел блестящее подтверждение своим мыслям о большевиках. То, что последовало за взрывом в Лувре, доказывало, что красный гипноз в СССР и в советских войсках держался не логикой коммунизма и не исторической необходимостью, а только силой воли и силой внушения кучки людей, стоявших во главе страны. Не стало этих жестоких, но сильных и волевых людей — и присосавшаяся к ним мелкая, ничтожная клика растерялась и не знала, кем заполнить пустое место.
Но заменить было некем. «Луврская бойня», как окрестили это событие газеты, показала, чем держался красный гипноз: исчез источник внушения — и гипноз рассеялся, как дым. Следствие установило, что под Луврский дворец была заложена тонна какого-то сильного взрывчатого вещества. Эта тонна — не сотни миллионов пуль и снарядов, не битвы миллионных армий, а только тонна химического вещества — уничтожила красный потоп и красные армии…