Итак, разрешите представиться.

Мое рождение в день 4‑го июня 1956 года символично, ибо пришлось на весьма примечательное время, наполненное отдельным сакральным смыслом — когда солнце, поднимаясь над землей, подходило к своему апогею. Даже время суток было апогейно светлым — между 12.00 и 13.00 часами дня. Ростом я вышел 52 см и весом 3,45 кг — вполне нормальный. Сумма этих данных многое объясняет и в моей незапятнанной ничем биографии, и в бескомпромиссном характере. Как и солнце, я никогда не отступал и не шел на сделки с совестью.

Место рождения тоже кое–что предопределило в моей судьбе. Действительно, на свет я появился в роддоме № 1 по улице Володарского, напротив известного пенитенциарного заведения Минска — следственного изолятора, называемом в народе «Володаркой», симпатичной архитектуры, сейчас здесь иногда россияне снимают фильмы. Ну кто снимает фильмы, а кто после своего рождения почти четверть века отслужил в органах внутренних дел.

В этом роддоме на свет появились многие минчане, в том числе моя младшая дочь. Между тем мама была прописана в деревне Малый Тростенец, Минского района, Минской области, поэтому в моей метрике записан именно этот адрес, который можно рассматривать как фиктивный. И это прекрасно, в смысле, что он фиктивный! Потому что во время Великой Отечественной войны в Малом Тростенце фашисты устроили концентрационный лагерь и теперь белорусам это место известно как не самое лучшее. Но вот эта аура на меня никак не легла, потому что я по этому адресу не жил.

В то время мама, Ловкачева Ольга Петровна (03.05.1925 г. р.), работала подавальщицей столовой № 2 в ОРС НОД‑1 станции Минск.

В период с сентябрь 1956 по апрель 1957 годов мама отдала меня в ясли, где я тут же заболел воспалением легких. Этот период для мамы оказался весьма трудным. Врачи думали, что я не выживу, если бы не мамин уход, то мне бы не повезло.

Подумать только, целый год, а именно с мая 1957 по май 1958, мама не работала, и вследствие этого была вынуждена сдать меня в детский дом, иначе, говорила она: «Я умерла бы с голоду, и ты бы тоже умер». Уход за мной был обеспечен в детдоме, а мама перевелась в столовую № 3 ОРС НОД‑1 станции Минск, где смогла прокормиться и выжить. Спасибо маме, что нашла в себе силы в очередной раз подарить мне жизнь. Когда мне исполнился год, я в том же детдоме научился ходить. Мамины воспоминания: «Я прихожу за тобой, а нянечка обрадовалась и говорит:

— Лешенька, смотри, кто к тебе пришел? — Ты ко мне и потопал».

В мае 1957‑го года я был крещен в православной Казанской церкви, которая находилась между улицей Московской и Домом правительства. Привокзальная церковь была бельмом в глазу для советских работников, и они постоянно звонили митрополиту Гурию, чтобы во дворе не было лишних людей, требовали ее закрыть, чего, в конце концов, добились. Будущего октябренка–пионера–комсомольца–коммуниста, как положено, крестили комсомолка Клавдия Михайловна Могилева (добрейшей души человек, живет в Москве) и коммунист Леонид Георгиевич Труфанов (хохмач и юморист, проживал в Минске). Крестные родители немало рисковали, ведь попадись они на глаза заправским атеистам, их бы по головке не погладили, тогда с этим строго было. Тетя Клава всегда с нежностью вспоминает, как держала меня и свечку, а я «хулиган» — дал струю вверх. Крестины отметили, мама накрыла скромный стол, пили самогоночку, и хозяин квартиры, где мы жили, играл на гармошке. Когда миновал первый круглый юбилей, я как воинствующий атеист выбросил крестик в мусорное ведро. Дурак дураком был!

Большая радость — в декабре 1960 года, перед самым Новым годом, мама получила квартиру. История по тем временам обыкновенная. Мама, приехавшая в столицу из деревни, первое время скиталась по чужим углам. С последнего места жительства она вынуждена была съехать под давлением обстоятельств. К хозяйке приехал сын вместе с молодой женой и решил поселиться в комнате, где жили мы с мамой. Хозяйка, отчаявшись ждать, пока мы получим квартиру и съедем восвояси, попросила нас покинуть дом. Добрая подружка по работе приютила маму, там и приснилась ей новая квартира. На следующий день в столовой № 3 ОРС НОД‑1 станции Минск, где мама работала резчицей хлеба, но числилась старшей официанткой, заведующий Павел Никифорович, радостно воскликнул:

— Оля! Бери Яшу и езжай домой!

Вдвойне приятно услышать благую весть от доброго человека. В столовую Яша на подводе доставлял продукты, а в этот раз перевез нас с мамой в белокирпичный дом по улице Лермонтова, в однокомнатную квартиру. Новоселы приезжали заселяться на грузовых машинах с небогатой мебелью и скромным имуществом. Мама так же привезла нехитрые пожитки, вместо кухонного стола — тумбу, а еще кровать с матрасом, набитым сеном или соломой, что отдала ей подруга. Мама рассказывала, что на кровать положила доски и матрас, «было очень мягко». По случаю новоселья в училище железнодорожников, где мама работала в столовой, мастер производственного обучения для меня изготовил деревянную скамеечку. А позже тетя Надя, жена моего крестного дяди Лени, передала детский столик, который разместили у окна и рядом приставили скамеечку, так у меня появился свой уголок. На столе я собственноручно сложил детские книжки в две стопки. Помню, был очень рад, а мама прямо светилась от счастья — закончилось отирание чужих стен. Не ошибусь, если скажу, что это было первой значительной радостью, запомнившейся мне в детстве.

Жильцы в доме оказались хорошими. Мама подружилась со многими соседями подъезда и со всеми на лестничной площадке, особенно с тетей Лидой Климович из 45‑й квартиры напротив, которая жила с мужем дядей Жорой, у них было трое детей и все пацаны.

Дядя Жора — высокий и крепкий, жилистый мужик. Как–то видел одну семейную фотографию, на которой он запечатлен в составе футбольной команды, одетый в длинные, что ниже колен, трусы, темную майку, в перчатках и в кепке. В молодости он был вратарем футбольной команды и оставался заядлым болельщиком минского «Динамо». Дядя Жора не был «летуном», поэтому долго работал грузчиком на товарной железнодорожной станции. К сожалению, окружающий контингент не мог оказать на него иного влияния, кроме плохого, и наш сосед с работы почти всегда приходил выпившим, трезвым я его видел редко. При этом моя мама восхищалась удивительной способностью соседа. Он мог прийти на сильном подпитии и вывалявшимся в снегу, однако в его карманах тетя Лида обнаруживала ровно десять куриных яиц, которые им выдавал старший, и ни одно не было разбитым или раздавленным. Видимо, на развитие этой удивительной способности дяди Жоры повлияло его занятие спортом в молодости.

Постоянные поздние приходы дяди Жоры с работы иногда сопровождались скандалами, но он был не злым и не драчливым. Я ни разу не видел, чтобы он кого–то тронул даже пальцем, тем более детей, но мы его боялись. При его появлении дома, а то и загодя, мы забивались под круглый стол, стоявший возле буфета, и сидели тише мыши, уставившись в телевизор, где шел художественный фильм. На нас же дядя Жора смотрел, как на муравьев, которые снуют туда–сюда. Перед тем, как заснуть в зале на диване, он недовольно бурчал на свою жену тетю Лиду и на ее лучшую подругу — мою маму:

— Вот клоунши…

Или:

— Все вы штрейкбрехерши!

Это были его самые любимые ругательства. Постоянно слыша необычное на слух слово, мне было интересно знать, что же оно значит. На уроке истории учительница объяснила. Оказывается, наши мамы были штрейкбрехерами, так как в пьяном воображении соседа отказывались участвовать в забастовке. В чем–то дядя Жора был прав, тетя Лида и моя мама никогда не протестовали против своих домашних обязанностей, они безропотно их выполняли. По сей день помню дежурную тети Лидину поговорочку:

— Ну что за семейка, ни минуты покоя: «То пить, то сцать, то жрать, то срать!»

Трое неслухов–пацанов кроме ухода за собой требовали неослабного внимания, так как разбегались меж пальцев шустрыми тараканами: старший Толик мчался на улицу погулять, средний Коля затаивался в комнате или чулане, а младший, Сережка, опрокинув горшок, норовил уползти на лестничную клетку без штанов.

За стенкой, в 47‑й квартире, обитал мой лучший друг Юрик Пентюхов. Этажом ниже — ровесник Гена Колтович и его сестра Света, младше на пару лет. Рядом с ними жил Вовик Козловский, тоже моих лет. На втором этаже несколько лет жил Сергей Шушканов, у которого тоже была сестра. С ним я очень дружил, но потом его родители переехали в новую квартиру, и мы перестали видеться. Зато сюда въехала симпатичная ровесница Ира Филипчик. На этой же площадке жила Таня Клачко с младшей сестрой Олей, моя подружка. На первом этаже жил Миша Третьяк и рядом с ним — Миньковы Володя и Витя, братья–погодки. Мне повезло — третий подъезд оказался самым богатым на мальчишеское братство.

Детское сознание сохранило в памяти, как семья Климовичей одна из первых в моем окружении, приобрела телевизор. Первая модель белорусского телевизора «Неман», которая имела немалый экран уже без водяной линзы. На удлиненном корпусе из темного пластика с двух сторон имелись выемки для переключателя каналов и ручек, которыми регулировали громкость, четкость изображения. Чудо техники привезли, когда мы были в доме, и мы с открытыми ртами, затаив дыхание смотрели, как его извлекали из картонной коробки, устанавливали на высокую тумбочку для белья, как манипулировали антенной с металлическими телескопическими рожками, настраивая изображение.

Первым кадром в телевизоре оказалась странная черно–белая сетка, состоящая из квадратов и кругов и служащая для настройки экрана, но мы и этому были рады. Одним из наших излюбленных занятий было занять места в комнате и задолго до начала ждать кино, слушая характерный писк динамиков и глазея на экранную сетку. Потом бурно радовались появлению заставки, обещавшей «художественный фильм», которая иногда светилась с час, а то и дольше. Зато, когда на экране появлялись титры, мы цыкали друг на друга, требуя тишины. Мы смотрели любые фильмы, но нам больше нравились художественные. На осенних, зимних и весенних каникулах запоем смотрели первые зарубежные сериалы, тогда их называли многосерийными телевизионными фильмами. Польские были о Великой Отечественной войне «Четыре танкиста и собака», «Ставка больше, чем жизнь», венгерский «Капитан Тенкеш» — исторический. Халатностью считался пропуск хотя бы одной серии фильма и небрежностью — опоздание.

Мама по–соседски частенько заходила к тете Лиде за солью, спичками, реже чтобы просто посидеть и посудачить о женской доле, посмотреть телевизор. Они очень любили «Голубой огонек», особенно новогодний, наслаждались концертом, посвященным дню советской милиции, на котором выступали лучшие артисты. Наши родители слушали польские песни посетителей кабачка «13 стульев», от души смеялись над их шутками и не пропускали выступлений Аркадия Райкина, также с большим интересом смотрели первые выпуски «Клуба веселых и находчивых» и «Алло, мы ищем таланты!», которые вели молодые Светлана Жильцова и Александр Масляков. Для нас не существовало западных звезд, зато были популярные и всенародно любимые советские артисты эстрады и актеры нашего кино. Об их личной жизни мы ничего не знали, но если на улицах Минска я встречал Игоря Дмитриева, Игоря Старыгина, а в Москве Михаила Глузского, то это было личным событием в жизни.

С малых лет мама возила меня к бабушке Кате (это мамина родная тетя) с дедушкой Сережей (мамин троюродный брат) Климовым в Москву. Сначала старики жили где–то на Арбате, я там бывал, правда, подробностей не помню. Потом переехали в девятиэтажный дом желтоватого цвета, что стоит на неширокой улице под названием Звездный бульвар, где получили новую квартиру. Слева от бульвара по всей его длине расстилался широченный пустырь, а справа, сразу за магазином, в котором продавали обои, стоит дом, на пригорке. Обстановка в доме отличалась солидностью и основательностью, это ощущалось сразу при входе в подъезд. Степенные и интеллигентные жильцы в обращении были строги и корректны. Диссонансом выглядел громыхающий лифт с железной дверью. Снабжена она была металлической защелкой, рукоятку которой нужно было закрывать тихо и осторожно, чтобы не потревожить покой добропорядочных жильцов. Дедушка Сережа — участник Великой Отечественной войны, очень немногословный, знающий цену каждому слову, — в моем понимании был настоящим большевиком. Уйдя на пенсию с должности заведующего столовой в системе Академии наук, он оставался активным общественником и с удовольствием занимался благоустройством дворовой территории. Помню, как побывал у него в мастерской, расположенной в подвале. Там стоял большой столярный стол, или верстак, заваленный инструментом, какими–то деталями и поделками, а вдоль стен располагалась невероятная масса необходимых вещей и предметов. У стариков детей не было, поэтому они хорошо ко мне относились. Дедушка Сережа покупал огромный арбуз, который я безуспешно пытался оторвать от земли. Мы садились за круглый стол, и бабушка Катя, которая всю жизнь была домработницей, подавала арбуз, который мы с удовольствием уплетали за обе щеки, умывая их соком. Бабушка, сложив руки на переднике, глядела на меня слегка тревожным и любящим взглядом, приговаривала:

— Смотри не лопни!

Вечерами дедушка, к моему неудовольствию, так как я не прочь был посмотреть какую–нибудь киношку, выключал телевизор сразу после программы новостей, и все рано укладывались спать.

В Москве также навещали мою крестную маму, тетю Клаву, ее мужа и их дочку Валю, проживавших недалеко от станции метро «Речной вокзал».

Однажды летом в Москву с маминой работы отправили крытый грузовик, везли ребят и какой–то груз. Мы тоже поехали, на ночь глядя. Сначала с мамой тряслись в тесной кабине, где я пытался в неудобном положении уснуть, а потом пересели в кузов. В столицу въехали рано утром, остановились при въезде на мост, пустынная мостовая, ни машин, ни людей… Детская картинка застыла в памяти и хранится до сих пор.

Хорошо помнится круглосуточный детский садик, в который я ходил в 1959–1963 годах. Он располагался в угловом доме, что был на пересечении улицы М. В. Фрунзе и Войскового переулка, напротив входа в Центральный детский парк им. М. Горького. Четыре наши группы занимали первый этаж жилого дома, выкрашенного в салатовый цвет. Рядом находился коттедж деда моего друга Пети Калинина. Дед его, Петр Захарович Калинин, во время Великой Отечественной войны был секретарем Центрального Комитета Компартии республики и начальником Белорусского штаба партизанского движения, а в мирное время стал министром сельского хозяйства и транспорта БССР. Его я не помню, а вот как мы с другом, который моложе меня на 19 дней, играли в подвале коттеджа в классики, помню хорошо.

На прогулку нас водили в городской парк, для этого достаточно было пересечь дорогу. Там находились традиционные развлекательные аттракционы — карусели, лодочки. Потом установили самолеты, летающие по горизонтали и вертикали. Помню, их металлические каркасы, обшитые брезентом. После окончания сезона самолеты раздевали и зимой их скелеты мерзли на отрытом воздухе. При нас началось строительство планетария, и в школьную бытность я бывал там на экскурсии, задрав голову, смотрел на звездное небо. Мне, как и всем детям, нравился кинотеатр «Летний», куда нас водили на детские сеансы. Мы с бурным восторгом сопереживали главному героя фильма «Миколка–паровоз», героям других сказок и мультфильмов. Непременный атрибут любого ЦПКиО — гипсовые фигуры, от пионера с горном до девушки с веслом. На зиму их укрывали щитами из досок, под которые мы залезали, играя в прятки. Запомнился пригорок с высоченными соснами и фигурами медведей, а ниже металлическая ограда, между островерхими копьями которой мы однажды наблюдали похоронную процессию на улице Первомайской. Мы прильнули к черным прутьям и смотрели на лежащего в гробу военного, но нас больше интересовали подушечки с наградами.

Как–то мама забрала меня из садика, повела домой. И вот на остановке Круглой площади (пл. Победы) мы увидели толпящийся народ. Подойдя ближе, увидели несчастного старичка, сиротливо лежащего на мостовой. Половина его черепа была сильно травмирована задним колесом рядом стоявшего троллейбуса. Меня охватило щемящее чувство жалости к бедному старику, одетому в телогрейку, с котомкой на плече…

Мы с мамой однажды тоже попали в аварию на улице Немиги, когда ехали в новеньком автобусе ЛАЗ по 23‑му или 25‑му маршруту. Тогда освещенность улиц была скромнее. С улицы Короля выезжала грузовая машина, наш водитель в темноте не разглядел длинный прицеп, волочащийся за ней, и врезался в него. Мы сидели на предпоследнем сиденье, слева. Я не держался и больно ударился лбом о металлический поручень переднего сиденья. Потом ходил с шишкой.

Детский сад в основном запомнился старшей группой. Однажды мы сидели за столиками и ели, когда с опозданием привели девочку Тоню. Уходя, ее мама начала прикрывать за собой дверь, а Тоня застенчиво положила правую руку на дверной косяк… прямо в проем. Глупая мамаша, не слыша дикого рева дочери и не чувствуя помехи, несколько раз нажала на неподдающуюся дверь. Это произошло на глазах всей группы и на нас произвело неизгладимо гнетущее впечатление.

С детства не терплю кипяченого молока. Сохранилась в памяти картинка, как я в старшей группе скучаю вместе с нянечкой, которая надзирает за мной, чтобы я выпил кипяченое молоко с пенкой, от противного вида которой меня тошнило. Другие дети в это время ушли на прогулку.

Еще картинка. Пятница. Всех детей забрали. Из всей группы я один–одинешенек сижу на подоконнике и через открытое окно с тоской смотрю на улицу. Чувствую себя позабытым–позаброшенным, но вот я вижу маму, которая устало бредет с работы, чтобы забрать меня домой. У меня тут же выплескивается недельная порция радостного адреналина:

— Мама! Мамочка!!!

В детском саду моим другом был Женя Абросимов, а с Сашей Данильчиком я потом учился в средней школе и даже пересекался по работе.

Помнится, как в детсадовском возрасте я повздорил с Мишей Третьяком, моим ровесником и соседом с первого этажа. Это произошло за углом дома, напротив его окон. Мы поспорили из–за пустяка, и кто первый начал толкаться, уже не вспомнить. Только у меня это получилось настолько удачно, что Миша не упал, а сел прямо в лужу — не так больно, как позорно и обидно. Мне было очень смешно, и я стал откровенно над ним потешаться… но это длилось недолго. Из–за угла появилась Мишина бабушка, старенькая, сгорбленная и давай на меня ругаться. Я испугался клюки в ее руках и убежал прочь. На безопасном расстоянии я оглянулся и увидел Мишу, который сидел в луже и плакал, размазывая по щекам слезы, рядом с ним стояла бабушка и потрясала в воздухе страшной клюкой, насылая на мою голову всякие расплаты. Я забежал за угол дома и долго еще не подходил к своему подъезду.

Иногда мы с мамой гуляли по городу в выходной день, тогда я ее просил:

— Мама, а давай уедем далеко–далеко…

Она с легкостью исполняла мою детскую мечту! Мы садились на пятый маршрут троллейбуса и ехали далеко–далеко… по неширокой улице Маяковского, минуя частный сектор с избушками, что, прикорнув, стояли на пригорке. В самой дальней точке нашего следования, на площади Якуба Коласа, вместе с проводами заканчивался и маршрут. Здесь памятник белорусскому поэту появится позже, а тогда мы с мамой гуляли по свободной площади.

С апреля 1964 по июнь 1967 года мама работала мойщицей автобусов, кондуктором пригородных маршрутов в автоколонне 2411 Миноблавтотреста, которая находилась по улице Опанского, 100, это напротив управления внутренних дел Минской области. Мама работала в две смены, причем первая начиналась очень рано, так что приходилось вставать в 03.30, а вторая заканчивалась очень поздно. Иногда мама брала меня с собой на работу, и в утренние смены мне отчаянно не хотелось вставать. На улице Розы Люксембург нас подбирал дежурный автобус, а когда его не было, то мы добирались сами — шли тропинками через пустыри. В 2013 году территорию автоколонны расчистили и на ней построили большое офисное здание, где разместились фирмы и организации. Когда маме выпадало работать в выходные дни, то вечером я оставался один в пустой квартире и ощущал страх.

Зато днем была настоящая вольница. На улице гулял, сколько хотел, не всегда даже удавалось перекусить, с мальчишками летом гоняли в футбол, зимой катали шайбу. Клюшки изготавливали сами из кусков доски, поэтому получались они громоздкими и тяжелыми.

В автоколонне маму подчас оставляли в резерве, а за кондукторские нарушения иногда ставили на мойку автобусов. Тогда, предоставленный себе, я слонялся по машинному парку, а мама меня инструктировала:

— Смотри, сынок, близко к автобусу не подходи. Ты маленький и водитель тебя может не увидеть.

Сидя за огромной баранкой автобуса, которую без гидропривода можно было повернуть влево–вправо лишь на величину люфта, я изображал из себя водителя.

В парке были довольно вместительные автобусы ЛиАЗ, курсировавшие исключительно на пригородных линиях. В середине–конце 1970‑х годов, когда их у нас уже не было, я видел ЛиАЗы в Москве, с рельефными цифрами госномера из белого металла. В этом автобусе справа от водителя располагался двигатель. Так вот в нашу бытность на его капот мама, работая в первую смену, укладывала меня поспать, постелив телогрейку. Летом было очень жарко, зато зимой просто здорово! С одной стороны, я ощущал уют и тепло, а с другой — мне было неудобно спать на виду у пассажиров. Беспокоили меня редко, только при поломке мотора. Тогда, чтобы подобраться к нему, водитель сначала поднимал меня, а потом капот.

Более современный автобус ПАЗ появился позже, его салон меньше, чем у ЛиАЗа, но больше КаВЗа. Менее вместительный КаВЗ с выступающим двигателем, спереди был похож на грузовую машину, имел широкую одностворчатую дверь, открываемую водителем вручную при помощи длинного металлического рычага. На конечной станции, пока водитель отдыхал или обедал, я садился на его место и при помощи механической тяги впускал и выпускал воображаемых пассажиров.

Еще совсем маленький горожанин я для себя открывал белорусскую провинцию. Тогда не было автовокзалов, оборудованных станций, и автобусы парковались на площадках городов, на пыльных околицах сел или местечек или на площадках у какой–нибудь достопримечательности типа клуба, магазина. Провинция казалась скучной и тоскливой, и жить там не хотелось. Помню, как летним солнечным днем мама оставляла меня на деревенской конечной станции у шапочно знакомых людей, пока сама оборачивалась одним–двумя рейсами. Обычно это были молодые приятные женщины, которые к чужому ребенку проявляли радушие и оказывали гостеприимство. И мама совершенно без опаски меня им доверяла. Удивительные отношения! Перед глазами стоит простая хата, в которой и достатка–то нет, зато как–то по–доброму она залита солнечными лучами, а перед ней — такой же светлый двор, зеленая трава, широкая тропинка, а дальше пруд или озеро. Уютная деревенская картинка из детства…

Я был очевидцем, как пьяный водитель на КаВЗе ночью гонял по территории гаража. Дежурный диспетчер, дабы пресечь хулиганскую выходку, запер ворота, но для куражащегося пьяницы это не стало преградой. Он вырвался за пределы автопарка и растерянный диспетчер удивленно орал:

— Ну как же этот гад выехал с территории?

Другой водитель ему и подсказал:

— У тебя же ворота на мойку открыты настежь!

В те времена на мойке и в помине не было механики, поэтому женщины длинными щетками терли бока автобусов, едва дотягиваясь до крыши. Внутри салон смывали из шланга, регулируя струю пальцами рук. Как–то, помогая женщинам, я провалился ногой в щель между двумя панелями для стока воды, мама едва поймала мой ботинок, который чуть не унесло потоком.

Самым скучным делом в маминой работе была сдача выручки. На центральном автовокзале долго стоял большой деревянный барак. Внутри него было несколько касс с окошками и большой зал с множеством столов, за которыми кондукторы считали свою выручку. Монеты разного достоинства мама собирала в столбики разной высоты и выставляла на стол. Бумажные деньги тоже складывала по купюрам. А я в это время не знал, чем себя занять.

С мамой я достаточно покатался по деревням и весям республики: Боровляны, Валерьяны, Волковыск, Дзержинск, Заславль, Колодищи, Логойск, Масюковщина, Мачулищи, Острошицкий Городок, Радошковичи, Раков, Самохваловичи, Семков Городок, Смолевичи, Смиловичи, Станьково, Столбцы, Фаниполь. Всех мест и местечек уже не помню…

Однажды мама рассказала подруге историю из своей кондукторской жизни, которую невольно услышал и я. Прошли годы. Я повзрослел и решил расспросить ее об этом подробнее, но, к сожалению, мама этот интересный случай уже забыла.

Дело было в шестидесятые годы прошлого века, во время рейса, в час пик, когда салон автобуса забит пассажирами. Тогда стоимость проезда в пригородном автобусе зависела от дальности поездки, и у кондуктора были билеты разного достоинства: 5, 10, 15, 20 копеек… Во время работы кондукторы чуть ли не на каждом пальчике, как перстни носили рулончики билетов на резинках. Задача кондуктора заключалась в том, чтобы выдать билет пассажиру и проконтролировать, чтобы он вышел на своей остановке. Ведь и тогда на линии работали контролеры. Чтобы не попасть им на карандаш, требовалась хорошая зрительная память, и мама ею обладала.

Очередная остановка, народ выгрузился–загрузился, и тут мама обратила внимание, что в салоне не хватает одного пассажира, который согласно купленному билету не доехал до места. Казалось бы, ну и Бог с ним, ведь не проехал же лишнего! Однако маму непорядок насторожил, она звонком дала сигнал водителю, чтобы тот не двигался, сама выскочила из салона.

Оказалось, что «потерявшийся» пассажир вышел из автобуса и положил голову под колесо! Если бы не мамина бдительность, то чудак погиб бы и своей смертью наделал неприятностей себе, родным и водителю. Вот так благодаря внимательности мама спасла пассажира от глупой смерти, а водителя — от тюремного срока.

Когда нас считали еще малышней, к нам во двор приезжал автобус без окон, размалеванный картинками из мультфильмов и милым каждому детскому сердцу названием «Малютка». Это был передвижной кинозал для демонстрации мультфильмов. Мы любили узкий салон этого списанного автобуса, низенькие стульчики со спинками, стрекотание кинопередвижки и мультяшных героев на экране — счастливая пора шестидесятых. Новость о приезде «Малютки» моментально разносилась по окрестным дворам, и детишки с сияющими лицами бежали к родителям за десятью копейками на мультсеанс. Это было ни с чем не сравнимое радостное событие для всех, и если чьих–то родителей не оказывалось дома, то разыгрывалась самая настоящая драма, впрочем, всегда с хорошим концом.

***

И вот — школа! В 1963–1967 годы я учился в начальных классах школы–интерната № 11, возле деревни Петровщина. По понедельникам с утра и по субботам после обеда 41‑м маршрутом курсировал городской автобус, битком набитый родителями и детьми, шедший с остановками: ж/д вокзал, ул. Московская, ул. Суражская, ул. Железнодорожная, дер. Петровщина, школа–интернат № 11. Этот конечный пункт маршрута находился за чертой города и представлял собой небольшую площадку со столбом, на котором висело его расписание. По одну сторону от трассы была образована обыкновенная свалка, а по другую — находился интернат. Идя по неширокой дороге, перпендикулярно отходящей от трассы, можно было попасть на огороженную территорию нашего храма знаний. От конечной остановки автобуса до кладбища деревни Петровщина шла дорога, густо обсаженная елками, защищавшими ее от снежных заносов. Мы забирались на верх одной из елок и, шагая по смерзшимся снеговым шапкам, путешествовали вдоль дороги. Бывало, шагнешь на слабый наст и ка–ак ухнешь в сугроб, а тебе за шиворот сыплется холодный снег. И опять проблема: как забраться наверх, чтобы продолжить шествие по верхушкам елей?

Мама продолжала работать кондуктором, поэтому в школу привезла меня с опозданием в несколько дней, что кардинальным образом повлияло на мою успеваемость. Догнать упущенный материал для меня оказалось непосильной задачей. Я последним в классе научился читать, когда мои одноклассники уже закончили букварь. Классный руководитель Алла Игнатьевна встретила маму со словами:

— Ольга Петровна, ваш Алексей начал читать! И как читать!

С тех пор чтение стало моим любимым занятием. Но Алла Игнатьевна запомнилась и своим неприятным поступком. Как–то во время перемены я в коридоре баловался с водяным фонтанчиком для питья, — щедро поливал водой пол и себя тоже. Строгая учительница завела меня в спальню для мальчиков и приказала встать на колени. Для чего она это сделала, я до сих пор не пойму. Может быть, ей захотелось унизить пацаненка или это у нее был такой странный метод воспитания. Если бы строгий педагог отходил меня ремнем или указкой, то это вряд ли бы запомнилось — за дело попадало, а вот унижение не забылось.

Учащиеся называли школу–интернат инкубатором. Наверное, мы действительно напоминали цыплят, выгревающихся под ультрафиолетом ламп. Нас и одевали в одинаковые вещи. Получение одежды было праздником, и нас посещало радостное нетерпение — скорее бы облачиться в обновки. Посещение родителями своих детей было не частым. Бывало, идешь по коридору мимо центрального вестибюля, где стояли стулья для посетителей и с надеждой высматриваешь знакомую фигуру мамы. Обычно кто–то из ребят в классе или в спальном корпусе радостно восклицал:

— Ловкачев! К тебе мама приехала!

Тогда я стремглав бежал в вестибюль, чтобы лицом уткнуться в мамино пальто или платье, затем любопытным щенком лез в сумку:

— А что ты мне принесла?

Когда наступала пора расставаться, я как совсем маленький просил:

— Мама, забери меня отсюда.

Маме трудно было сочетать работу кондуктора со скользящим графиком с уходом за мной. Летом после первого класса она определила меня на одну смену в загородный пионерский лагерь. Я не помню этого места, но мне там не понравилось, хоть и в обществе мальчишек и девчонок, но я чувствовал себя одиноким.

В школе нас водили на прогулку мимо интерната № 8, для умственно отсталых детей, потом через поле с низиной, которая образовалась от оврага. Пересеченная местность с полянами и перелесками, с рядом протекавшей речкой была захватывающим местом для гуляний. Мы с интересом исследовали окрестности, шалили, бегали, играли в войнушку и в прятки. Исследовательский дух присутствовал в каждом из нас, нам хотелось больше узнать, увидеть и везде полазить. Однажды вслед за товарищем я полез на дерево. Забрались высоко, в очередной раз я переставил ногу на тонкий сучок и перенес на нее центр тяжести, а соответствующему перемещению руки мешал верхний мальчишка. В этот момент сук под ногой обломился. Лишившись опоры, я сорвался и полетел вниз. Летел почему–то очень долго, мимо мелькали ветки, а я думал, когда же, наконец, будет земля, и встречи с ней боялся. Свидание с ней оказалось очень безрадостным, хотя мне еще повезло — я попал на склон горы, тем не менее я долго не мог разогнуться, а спина болела целых две недели.

Но, как показала практика, единичного опыта было явно недостаточно. Однажды с дворовыми мальчишками — Толиком Климовичем, Вовиком Козловским, Юриком Пентюховым и его отцом — мы пошли под Монастырь. Откуда пошло такое название, я не знаю, но местность была прекрасная: с местом для гуляний, с зарослями орешника и орехами, с подлеском, где можно было из дубца выстругать свисток или резную тросточку. Мы брели по полю и вдруг опешили — прямо из лесу выскочил огромный заяц–русак, такого я в жизни не видел. Трусоватый обитатель леса задал такого стрекача, что моментально скрылся за пригорком. Потом мы набрели на скирду сена, и давай с нее сигать вниз. Я забрался повыше и с радостным криком «смотрите как надо!» сделал сальто в воздухе и тут же нелепой лягушкой, брошенной на асфальт, брякнулся о землю, лишь слегка прикрытую сеном. После успешного показательного кульбита и жесткого приземления у меня спина болела уже не две, а три недели.

Мальчишки нашего двора отличались одной чертой. При общении друг с другом мы использовали мягкие имена: Толик, Вовик, Юрик, Геник, Мишик, Лешик, Сашик. От кого пошла эта традиция, уже не вспомнить. Конечно же, по–мальчишески между нами иногда пробегали черные кошки, еще реже мы дрались. Но и в этих исключительных случаях грубые имена, типа Толька, Вовка, Юрка, Генка, Мишка, Лешка, Сашка — почти не употреблялись. Хотя для одного пацана мы все–таки делали исключение. Без умысла, конечно.

Сашка жил в соседнем дворе — долговязый верзила на три года старше нас, не злой и не вредный. Другой его отличительной особенностью был длинный нос, за что мы иногда насмехались над ним. Именно Сашка притащил в наш двор потешный язык, к словам которого добавлялись окончания «-ирын», «-ырын».

Осенние каникулы. Отвратительная погода. На улице зарядил противный дождь, загнавший нас в третий подъезд. Нам нечем себя занять. И кроме как мартышками скакать по перилам — играть в квача — другого занятия мы не нашли. Но вскоре эта игра надоела, и Сашка ленивым удавом растянулся на перилах последнего пролета, ведущего на четвертый этаж. Полежав так некоторое время, он шмыгнул красным носом и хитро глянул на Толика. Прикрыв глаза от удовольствия, Сашка с ухмылочкой почти по–иностранному прорифмовал:

— Климырын — дурнирын.

Толик даже опешил, а потом после мучительных творческих конвульсий выпалил свой экспромт:

— А Саширын — притырын.

Тот только этого и ждал, довольно осклабился и заржал, а потом добавил:

— А Климирын — козлирын.

Толика вконец это разозлило, и он выдал вполне доступным языком:

— Да ты сам придурок!

До выяснения отношений не дошло, но дурашливый язык к нам пристал надолго.

В другой раз мы во дворе играли в хоккей. Вволю наигравшись, Сашка предложил бороться на условиях, что он будет стоять против нас всех, пятерых–шестерых пацанов. Все тут же на него набросились, а я стоял в задумчивости и смотрел, как долговязый Сашка расшвыривает моих друзей. Мне это не понравилось. И я в отчаянной попытке изменить расклад сил разбежался, неуклюже прыгнул и, скорей нечаянно чем специально, уронил противника. Мои друзья, подбодренные удачным моментом, не растерялись и с воплями радости навалились на Сашку. Некоторое время он беспомощно барахтался в сугробе, пока ребята с удовольствием елозили по нему, затем встал, облепленный снегом, и с видом обиженного ребенка пожаловался:

— А-а! Я так не играю — за ноги хватать нечестно.

Все смеялись и были не против еще разок поплотнее наехать на Сашку. Я же счастливый тем, что мне одним пусть хоть и неловким движением удалось завалить долговязого противника, был готов первым ринуться в атаку. Сашка понял, что ему нас уже не одолеть и что вряд ли мы последуем правилу, установленному только что — не хватать за ноги. И он без азарта и настроения вдруг ударил себя кулаком по лбу:

— Ой–йё! Мне же отец оставил деньги, чтобы я в магазине купил молоко и хлеб. Пока он не пришел с работы, я побежал!

Мы, белые от снега, как снеговики, делясь впечатлениями и обсуждая подробности потешной баталии, стали расходиться по домам. У нас тоже нашлись срочные дела, невыполнение которых могло повлечь репрессивные меры домашнего характера.

Современные дети играют в военные стратегии на компьютере, а мы увлекались сражениями пластилиновыми — у нас были свои технологии и подручные средства, соответствующие нашему времени. Тем более тогда существовали известные трудности с приобретением оловянных солдатиков, кстати, позже, когда мы повзрослели, появились солдатики и из пластмассы, даже в большем ассортименте. Но главное, что у нас был Толик Климович, прекрасный фантазер и замечательный выдумщик, его руки работали почище, чем у иного скульптора. Он с неплохим художественным вкусом лепил из пластилина миниатюрных человечков с ручками и ножками. Каждого пластилинового солдатика он вооружал винтовкой или автоматом, делал почти точные копии пушек и катюш, танков и бронемашин. И так здорово у него это получалось, что мы с большим увлечением ему подражали, правда, не так успешно. Благодаря дешевому и податливому материалу процесс был поставлен на поток, и мы в наши войска поставляли необходимое количество солдат и боевой техники. Потом наш ваятель начал лепить солдатиков упрощенной конструкции — без ручек и ножек, а только туловище и головку в виде овальных фигур разной величины. Когда мы сходились войсками и армиями, то деревянный пол квартиры Климовичей превращался в стратегическую карту дворовой баталии, которая занимала нас не на один час.

Помню, как мы с мамой стояли на остановке «Республиканская» и ждали автобус. Мама в руках вертела столбик монет, приготовленных для оплаты проезда, я смотрел на него и думал, что это, наверное, немало денег:

— Мама, а это много денег?

— Много сынок, много, — ответила мама.

— А ты купи мне тогда велосипед.

— Нет, сынок, на велосипед этих монеток не хватит.

Мальчишки нашего двора, так же, как и я, мечтали о велосипеде, только ни у кого из нас кроме Юрика Пентюхова его не было. Мы неплохо разбирались в нешироком велосипедном ассортименте, выпускаемом отечественной промышленностью. Отсчет начинался с трехколесного велосипеда для малышни — без тормозов, с педальной тягой на большом переднем колесе. Следующая модель была уже с тягой на цепь. Путем неполной разборки она превращалась в двухколесный велосипед. Позже появилась модель для того же возраста с двумя ненадувными колесами, которые за счет внутреннего воздуха обладали прекрасным амортизирующим эффектом. Для страховки юного велосипедиста по бокам заднего колеса крепились два маленьких. После велосипедов для малышни шел «Школьник», двухколесный с надувными камерами и с насосом. Переходной моделью был «Орленок». В высшей лиге для взрослых находились два велосипеда со щитками «Дорожный» и с переключателем скоростей «Турист» — мечта велосипедиста.

Дядя Толя — отец моего друга Юры — купил ему велосипед «Орленок», на вырост. Новая вещь, особенно техника, у любого мужчины, даже у совсем юного, вызывает эстетический зуд. Ее хочется нежно погладить по раме, дохнуть на никелированный руль и рукавом протереть его, прокрутить резиновые рукоятки, нет, не сломать, а чтобы проверить крепость сцепления, открыть–закрыть кожаный подсумок, чтобы с деловым видом проверить инструменты…

Когда дядя Толя выкатил во двор темно–синего красавца, то все мальчишки сгрудились вокруг, чтобы посмотреть и по возможности поучаствовать в его испытаниях. Юрик, законный владелец чудесного транспортного средства, красный от волнения, пыхтел и переживал за его целостность и сохранность. Для испытания новой техники требовался оперативный простор, и дядя Толя покатил «Орленка» в сквер. Малышня, которой родители запрещали туда ходить, сразу отсеялась, и нам стало комфортней. В скверике нашли достаточную по размерам полянку, где мы обычно играли в футбол, и приступили. Первым свою технику оседлал хозяин. Для Юрика это был самый радостный день, я видел, что он волновался больше, чем при получении в школе первой двойки. Мы культурно ожидали своей очереди, не особо надеясь на шанс ощутить под собой кожаную жесткость седла. Когда мой друг сделал пару кругов, то дорогой наш дядя Толя очень обрадовал наш слух:

— Тормози Юра, дай прокатиться товарищам хотя бы по одному кругу.

Юрик с большой неохотой затормозил возле нас и с еще большей неохотой отдавал велосипед, так что его пришлось чуть ли не силой вырывать из его рук. Первым новый велосипед оседлал Вовик Козловский, он довольно уверенно сделал круг и с умиротворенным лицом остановился возле дяди Толи. Вторым был Толик Климович. Он примерно с таким же уровнем мастерства исполнил свою часть программы. Было видно, что раньше они уже пробовали ездить на двух колесах.

Мне же еще ни разу не выпадало такого счастья, поэтому я волновался больше всех. С трудом взобравшись на седло, я медленно тронулся с места, помня наказ: «Смотри только вперед, по направлению движения». Моя езда была похожа на выписывание синусоид, как делал дядя Жора, устало возвращаясь с работы. Все же я ехал на велосипеде, и это было не так уж плохо до тех пор, пока я не увидел приближающееся дерево. Нет, я не испугался, но впал в затруднение: с какой стороны его объехать? Вообще–то, с вопросом преодоления препятствий надо было определиться до того, как сесть в седло, так как решать его на ходу не получалось. Даже снижение скорости ситуацию не выправило. Обидно, что передо мной вырос не дуб и даже не баобаб какой–нибудь, а ствол толщиной с уличный веник, зато я проявил чудеса меткости и при моем вихлянии умудрился попасть точно в центр. Я врезался не сильно, только звонок подленько звякнул, мол, глядите, мало того что крутить педали не умеет, так он еще не знает, с какой стороны надо объезжать дерево!

Не успел я выпрыгнуть из седла, как мой друг резко выдернул никелированную сталь руля из моих рук. Звонок опять звякнул, словно пропел лебединую песню по моей езде. В этот день меня к велосипеду больше не допустили.

Летом после третьего класса мы поехали на родину моей мамы. Мама родилась в деревне Кунилово, Калининской области, здесь она провела детство и здесь же ее застала Великая Отечественная война. Во время оккупации ее, спрятанную в подполе незнакомыми людьми, чудом не угнали в Германию. В 1942 г., когда Красная Армия наступала на ржевском направлении, фашисты разобрали бревенчатые дома на укрепления и Кунилово практически исчезло. Мама рассказывала, что там кроме кустов уже ничего не осталось.

Мы с мамой гостили у ее подруги тети Наташи, что жила в деревне Матюгино. Как и моя мама, она без мужа растила дочь Надю, годом старше меня. По прямой на карте расстояние между Кунилово и Матюгино составляет 23 км. Небольшая деревня примерно в десяток домов находится в живописном месте в ста метрах от излучины неширокой задумчивой реки Дёржа, правого притока Волги. В километре южнее Матюгино прямо у дороги лежит деревня Семеновское, с чуть большим населением. Туда мы с Надей ходили на танцы, после чего на обратном пути прятались в кустах от местных мальчишек. Чем–то она им насолила в школе. В поле между деревней и речкой я дважды ловил ежа и прятал его под копной сена и своей тайной делился с мамой. К моему огорчению еж наутро исчезал, а я, недоумевая, жаловался маме. Потом она призналась, что это было ее рук дело, так как за ежиком было бы некому ухаживать. Оказывается, не все секреты можно доверять маме.

В четвертом классе я впервые оказался очевидцем преступления. У мамы был младший брат — Евгений Ловкачев, в молодости служивший в десантных войсках, а потом осевший в Рязани. Как–то его как опытного монтажника–высотника направили в Белоруссию на строительство важного объекта. По пути к месту работы дядя Женя на недельку заехал в Минск, чтобы навестить сестру. В дороге он потратился и прибыл к нам без денег. Все это было некстати, потому что как раз в это время с нами случилась беда.

Надо сказать, что моя мама все время работала на рабочих местах, которые не требовали определенной квалификации и низко оплачивались, поэтому материально мы жили трудно. Чтобы свести концы с концами, мама по совместительству устраивалась на вторую работу. В то время, о котором сейчас речь, она подрабатывала уборщицей 4‑й больницы, находящейся в двух шагах от нашего дома. Как раз были зимние каникулы, и, идя туда, мама брала меня с собой. Однажды, сняв в вестибюле пальто, она положила его на стол поверх хозяйственной сумки, а меня оставила рядом. Уходя не более чем на полчаса, наказала приглядывать за пальто, во внутреннем кармане которого, находился кошелек с нашими последними деньгами. Кроме меня на мамины слова отреагировала одна противная тетка, которая тут же метнулась к пальто. Она встала спиной к столу и, повернувшись лицом в противоположную сторону, крутанула мамино пальто так, что ее рука ловко скользнула во внутренний карман. Я сидел метрах в пяти напротив нее и безвольно наблюдал происходящее, вполне отдавая ему отчет. Наглой воровке я не смог помешать из–за своей застенчивости. Она же незаметно бросила мамин кошелек в свою сумочку и исчезла.

Мне только и осталось с запоздалой бдительностью взять мамины вещи к себе на руки. Я надеялся, что воровка и воровство мне просто примерещилось, и у мамы никто ничего не брал. Но, увы, вернувшись, мама первым делом проверила кошелек, и обнаружила, что он пропал Мне было больно смотреть на ее растерянное лицо.

После четвертого класса я три месяца отдыхал в летнем лагере интерната. Лето 1967 года запомнилось знаменательным историческим событием, что широко праздновалось, — 900-летием Минска.

История такова. Поселение, возникшее на месте современного города, известно еще с IX-го века. Его основали восточнославянские племена кривичей и дреговичей, жившие в долине реки Свислочь. Сам же Менеск впервые официально упоминается в «Повести временных лет» в связи с тем, что в 1067 году он был взят сыновьями киевского князя Ярослава Мудрого у полоцкого князя Всеслава Брячиславича. Этот год и стали считать годом основания Минска. И это было весьма удачно, потому что в 1967 году 900-летие белорусской столицы совпало с еще одной круглой датой истории — 50-летием Великой Октябрьской социалистической революции.

Чествованию Минска были посвящены почтовая марка и памятная настольная медаль. А еще с тех времен запомнилось простое событие, доставившее радость обывателю, — выпуск пупырчатой пивной бутылки с надписью «Минску 900 лет». Мне запомнилось, что их было много, причем коричневого цвета.

Конечно, славная дата отмечалась и в нашем интернате. В ее честь мы провели спортивный праздник, во время которого на стадионе выполняли физкультурные упражнения. И я видел, как нас снимали на камеру.

Как–то случилось, что в лагере я нечаянно потерял обувь и продолжительное время ходил босиком. Если из–за этого на прогулке чувствовал себя бедным родственником, то в классах школы испытывал душевные муки, стыд и обиду. Зато себе на подошвах я, как каратист, набил такие приличные мозоли, что каждодневные пробежки вокруг школы физического неудобства не доставляли. Как–то, сокращая путь, я бежал не по внешней, а по узкой асфальтовой дорожке, примыкающей к зданию интерната. Утренняя прохлада и роса отвлекали меня от бега и заставляли ежиться. Осколок зеленого бутылочного стекла с острыми, торчащими вверх краями я увидел поздно — увернуться уже не успевал. На стекло я наступил, зажмурившись от страха, с мыслью, что моей ноге конец, и по инерции сделал несколько шагов вперед. В горячке я ничего не почувствовал. И хлещущей струи из ноги и лужи крови на асфальте я тоже не увидел. Когда, остановившись, я развернул стопу к себе, то очень удивился, — на ней ничего не было, кроме двух едва заметных оттисков. Я оглянулся и увидел на асфальте стекло, преломленное моей ногой пополам. Дабы убедиться, что мне это не привиделось, я вернулся и потрогал его руками.

В эти же каникулы я по недосмотру воспитателей оказался один на один с неширокой речушкой Мышка, которую перейти вброд не мог, так как глубина на середине была мне ровно «с головой». Ее торфяные берега служили пристанищем сонму мерзких пиявок, но это меня не останавливало. Именно там я без чьей–либо помощи или поддержки научился плавать: часто перебирая в воде руками по–собачьи, к большой радости, сначала почувствовал, что не тону, а потом — что со скоростью улитки передвигаюсь. Долго плыть я не умел, но и того запаса плавучести, которого добился, хватало на преодоление глубокого участка реки, где мне было «с головой». Счастливый, я не менее двух раз, пересек реку туда и обратно. Теперь я мог с гордостью заявить любому, что «свободно и спокойно переплываю» ее.

С невыносимой тоской я завидовал соседским ребятам, которых родители водили в обычный садик, откуда каждый вечер забирали домой. Потом они пошли в обычную школу. Мне же очень не нравилось ходить в круглосуточный садик, а потом учиться в интернате, но, возможно, в этом и крылся особый замысел моей судьбы. Она готовила меня к суровому и ответственному служению, поэтому и закаляла с детства. Впоследствии мне пришлось надеть форму моряка и погоны мичмана, а затем милиционера, чтобы в общей сложности оставаться в строю настоящих мужчин–защитников более тридцати лет. Со временем голубая мечта моего детства сбылась — после начальных классов мама, наконец, перевела меня в нормальную среднюю школу. В первую очередь на это повлиял мой худой и болезненный вид, доводящий маму до слез. Казенную еду я ни в садике, ни в интернате не ел, причем не из–за ее качества, а по причине своей удивительной разборчивости. Проще было назвать, что я ел, чем то, что не мог запихнуть в рот. Я всегда был худ и бледен, и это дало маме повод жаловаться своим подружкам и знакомым: «Пока не забрала сына из интерната, он был аж синий — постоянно ходил голодным».

Теперь я был счастлив, так как каждый день после занятий возвращался домой. Обучение в средних и старших мои классах пришлось на 1967–1973 годы, вполне спокойные и благополучные. Я учился в обыкновенной средней школе № 3, что была открыта в Минске в 1924 году и находилась в Грушовке — широко известном частном секторе, названном по имени его главной улицы. Само здание школы стояло на пересечении Грушевской улицы с 3‑м Железнодорожным переулком. Там я и постигал науки, к чему относился более чем прохладно.

Мой переход в обычную школу стал возможен благодаря тому, что в июле 1967 года мама устроилась работать штамповщицей на Минский завод «Калибр», где получала чуть–чуть больше денег. Мое фатальное недополучение знаний в интернате можно было сравнить с системой ординат, скомканных в кучу и небрежно брошенных на плоскость без особой надежды на их хоть какую–нибудь полезность. Этот отрицательный баланс сохранялся и в новой школе, где я продолжал пополняться скорее вакуумом, чем зернами знаний. Чтобы уравновесить мой мозг, наполнив его полезным содержимым, доброжелательные учителя не давали мне передыху и во время летних каникул. Их заботливая опека доставала меня даже в пионерлагере «Энергетик». Так что чуть ли не каждый день я садился в электричку на станции «Зеленое» и, как на работу, ездил в школу. Моему измученному бездельем уму все–таки полезно было сочетать хвойные ванны с сидением за партой и изучением алгебры, геометрии, физики, русского, белорусского и немецкого языков… Так золотое времечко детства незаметно переходило в бесшабашную юность.

С мамой мы продолжали каждый год наезжать в Москву. А во время летних каникул после пятого класса мама отправила меня туда одного. А там дядя Женя встретил меня на вокзале и привез в Рязань, где жил с гражданской женой тетей Валей и ее сыном Андреем в трехкомнатной панельной хрущевке. С ними проживала пара молодоженов — постояльцев.

Андрей был моложе меня лет на пять–шесть, просто малец. Невольно я подружился с местными мальчишками, из коих запомнился простой парень, на год старше меня, да симпатичная девчонка, на пару лет моложе. Лето было очень жарким, и мы ватагой ходили за пару километров купаться на пруд. Было весело и прикольно. В воде мы играли в салочки, это рязанское название, а у нас игра называлась квачом. Помню, убегая от запятнанного мальчишки, я нырнул, чтобы дольше пробыть под водой и подальше уплыть от него. Когда же вынырнул, то прямо по губам получил резиновым мячом — захотел бы сделать так нарочно, не получилось бы. Я оглянулся, увидел, что чужих ребят, играющих с мячом, и понял, что они нечаянно попали в меня.

— Осторожней надо! — вот и все, что я крикнул в ответ незнакомому пацану. Подумав, что конфликт исчерпан, я развернулся и поплыл к своим пятнашкам.

Накупавшись вволю, мы собрались и пошли домой. Но вдруг, пересекая по тропинке пустырь, наткнулись на шоблу не менее двадцати человек, которые явно затевали потасовку. А нас всего–то было семеро! Не знаю, как я оказался в стороне от остальных, так что эта «гвардия» охватила меня полукольцом. Из нашей компании ближе всех ко мне стоял старший товарищ.

— Который? — неизвестно у кого спросил длинный верзила из чужаков.

— Этот, — указал пальцем шпингалет, ударивший меня мячом по губам.

Пока я соображал, что к чему, тихий голос нашего предводителя, как бывало на соревнованиях, сквозь зубы цедил предварительную команду на старт:

— Рвем когти, рвем когти… — это он готовил нашу стаю к постановке на крыло.

И тут из банды нападающих раздался вопль, рвущий барабанные перепонки:

— Бе–ей его-о!!!

И шобла налетела на меня галдящим вороньем, уронила на землю и давай лупить по чему попало. Одновременно этот воинственный клич послужил командой для нашего предводителя, который не менее сумасшедшим голосом заорал:

— Рви когти-и!!!

Мои товарищи не замедлили ее исполнить — их сдуло, будто сквозняком через форточку. Остался я один на растерзание злобной шпаны. Не помню, как долго меня месили. Мое сознание сохранило лишь то, с какой скоростью они на меня налетели, и с такой же внезапностью вдруг бросили, куда–то разом исчезнув. Я же поднялся и не спеша побрел за своими товарищами. Их–то я понял — кому охота попадать под раздачу из–за приезжего. После этого у меня, как после хорошей тренировки, с неделю болели все мышцы. Вот с таким радушием и гостеприимством ко мне отнеслись в Рязани, впрочем, я из этого кардинальных выводов не делал, так как это чисто пацанские отношения.

У нас в Минске тоже было, где искупаться. Недалеко от нашего дома находилась парочка прудов: один, под недвусмысленным названием Бацилла, находился возле новой 105‑й школы, а второй, Мухля, — рядом с кинотеатром «Современник». Бацилла со временем пересохла, а Мухля существует до сих пор, став частью зеленой зоны, где неплохо оживляет городской пейзаж. На пруд мы ходили тайком, а если об этом узнавали родители, то нам доставалось ремнем по непоседливому месту.

Противоположный берег Мухли, как и полагается по законам вращения Земли, был высоким, достигал около трех–четырех метров. Под верхний пласт грунта кто–то завел конец широкой доски, а под ее середину в качестве опоры установил столб. Таким образом, свободный конец доски, нависающей над прудом, представлял собой прекрасную вышку на приличной высоте. Когда мы: Юрик Пентюхов, Толик Климович, Вовик Козловский из нашего подъезда; Ваня Страх, Игорь Бачило из нового дома и Пыкша из дома, где было домоуправление, — увидели импровизированную вышку, то у нас от радости просто дух сперло.

Оттуда мы прыгали со щенячьим задором и визгом, главное — пройти по узкой доске и преждевременно не свалиться на мелководье. Зато какое удовольствие и восторг мы испытывали, когда выходили на гибкий конец доски и, раскачавшись, прыгали в воду! Из нашего двора не прыгал только Юрик. С одной стороны, он просто трусил, а с другой, — ему было очень завидно. Я всячески уговаривал его нырнуть с высоты:

— Это же так здорово и совсем не страшно!

В конце концов, я убедил его забраться на вышку. И для моральной поддержки не просто был рядом, а живым примером шел впереди. Сильно оттолкнувшись от доски, я демонстративно прыгнул в воду. Доска закачалась под Юриком и он предпочел передвигаться по ней на четвереньках, а достигнув края, испугался окончательно. Я снизу всячески подбадривал его, но страх перед высотой был сильнее меня, и Юрик пополз обратно. Другие ребята, будто на конвейере, переступали через него, ползущего против общего потока, и смело прыгали в воду. При каждом прыжке, когда доска вздрагивала и начинала качаться сильнее, мой друг, чтобы не рухнуть вниз, судорожно цеплялся за нее.

Через некоторое время Юрик успокоился, собрал волю в кулак и все–таки решился на еще одну попытку. Его мозг, измочаленный страхом и загнанный в пятый угол, работал как старый арифмометр, звон и стрекот которого отдавался в моих ушах. Чтобы уменьшить высоту прыжка, Юрик вцепился в конец доски и повис, почти вдвое сократив расстояние до воды. Я переживал за него и одновременно смеялся, полагая, что из этого положения он точно прыгнет. Но я ошибся, он снова испугался и пошел на попятный. Недолго повисев на доске, он с большим трудом вскарабкался обратно. В тот день он так и не прыгнул. Я до сих пор удивляюсь — почему его никто не сбил, когда он наливным яблочком висел на ветке.

В нашем дворе для одного мальчишки игры на воде закончились весьма трагично. В соседнем доме, где находилось домоуправление, жил наш ровесник Пыкша. Он плавал хорошо, но был слишком самоуверенным. Трагедия произошла, когда мы учились в седьмом или восьмом классе. С друзьями он отдыхал на Минском море. Сначала все вместе катались на лодке, а потом он один решил пересечь водохранилище вплавь. Оставив друзей в лодке вместе с одеждой, Пыкша бросился в воду… и не доплыл. Его тело нашли водолазы. На похоронах были его одноклассники и мальчишки нашего двора.

Наш дом находится на улице Лермонтова, проезжая часть которой до скверика не имела твердого покрытия. После дождя она вся, за исключением узкого тротуара, асфальтированного и огороженного кирпичной бровкой, покрывалась ухабами, становилась вязкой и непроходимой. Как–то мы с Геной Колтовичем, совершенно безобидным малым, возвращались домой из скверика, или из кинотеатра «Авангард». Мы пересекли широкий и грязный проспект Дзержинского, тогда имевший статус улицы, и ступили на узкую асфальтированную дорожку. И тут нас обогнал нагловатый мальчишка из соседнего двора. При этом как бы нечаянно он зацепил плечом Гену. Гена и тогда уже был на полголовы выше меня, с солидным телосложением, но добряком. И в силу этого постоять за себя не мог. Так и тут — в ответ он только беззлобно огрызнулся:

— Осторожней!

Мальчишка из соседнего двора, зная характер Гены, пошел на провокацию лишь для того, чтобы поиздеваться:

— А ты чего тут развалился, ни пешком не обойти, ни на машине не объехать, — и не больно, но унизительно ударил ладошкой по Гениному лицу.

Неожиданно я вскипел, обычно такой тихий и спокойный, вдруг переменился и со всего размаху врезал наглецу кулаком в челюсть. Удар был настолько сильным и обескураживающим, что тот сначала покачнулся, а потом ухватился рукой за ушибленное место. По его испуганному лицу я понял, что он ждет продолжения расправы. Однако трогать его я больше не собирался. Поняв это и убедившись, что я сам удивлен своей смелостью, наглец тут же воспрянул духом, приосанился и переключился на меня. Правда, он оценил силу моего удара и, дабы повторно не нарваться на него, лишь угрожал и оскорблял. На это я просто не реагировал. Вскоре мы подошли к нашему двору и тот огородами ретировался восвояси. Видимо, мой удар произвел впечатление на наглеца, так как при встрече он со мной даже не заговаривал.

Не скажу о других, а мальчишки нашего дома пешком не ходили, только бегом. Идя вверх, перемахивали через две ступеньки, а спускаясь вниз, как горные козлы, летели чуть ли не через половину пролета. Вот и я, спеша по своим, конечно же, неотложным делам, перескакивал через две–три ступеньки, а правой рукой скользил по перилам. В районе второго этажа деревянные перила были надрезаны и имели зазубрины, о чем я забыл и угодил туда рукой. Второй закон Ньютона торжествовал, ибо я набрал такое ускорение, что даже при моей небольшой массе тела сила удара получилась изрядной. Так что заноза, попавшая между большим и указательным пальцами, прошила руку аж до самого запястья. Пораненную руку пронзила адская боль и все мои неотложные дела как–то разом отлетели на второй план, а настроение упало до нуля или даже ниже. На одеревеневшую от боли руку я боялся смотреть и до прихода мамы не знал, чем себя занять. Но вот она вернулась с работы и начала кормить меня любимыми вкусностями — коржиками с молоком. Ел я без аппетита и то кружку, то коржик брал левой рукой. Мама почуяла неладное и потребовала показать правую руку.

— Что это такое? — с тревогой в голосе спросила, увидев мое ранение.

— Нечаянно стремку загнал, — потухшим голосом объяснил я.

Вскоре я оказался на операционном столе 4‑й больницы, благо она находилась рядом. Хирургу пришлось даже немного поковыряться в ране, прежде чем он извлек занозу, ворча между делом:

— У тебя там, дружок, не стремка сидит, а какая–то железяка, никак ее подцепить не могу.

На территории этой больницы, что располагается не более чем в двухстах метрах от нашего дома, мы с мальчишками играли в прятки и в войнушку. Вообще–то там кроме морга и бомбоубежища ничего интересного не было. Кто–то из ребят разок заглянул в окно морга и больше никого это небольшое отдельно стоящее здание не интересовало. И если бы не полузатопленное заброшенное убежище, то на территории больницы реально нечего было бы делать. Летом там постоянно по пояс или по грудь стояла вода, поэтому не нагуляешься, зато зимой мы отрывались. В подземное сооружение можно было попасть двумя путями. Но лучшим был путь через проем разрушенной вентиляционной надстройки, что имел вид большой прямоугольной дыры, перекрытой крупноячеистой арматурной решеткой. В одном месте она была разорвана, и через нее мы свободно спрыгивали на кучу песка, неизвестно для чего там насыпанного.

Убежище мы между собой называли бомбочкой. Здесь было настоящее раздолье: играй в войнуху или прятки, кричи во всю мощь своих недоразвитых легких — никто тебя не услышит. Бывало, как разгонишься по гладкому льду центрального коридора и только не зевай вовремя приседать, чтобы без проблем проскочить в дверной проем. Однажды я так разогнался, что не успел пригнуться, а дверное перекрытие оказалось на месте, и я вмазался в него лбом так, что отлетел назад, как горох от стенки. Аж самому смешно стало. Благо, что лоб был прикрыт отворотом зимней шапки, он–то и смягчил удар о бетон.

В бомбочке мы исследовали все помещения, за исключением вентиляционной секции, которую кроме меня никто не смог найти. Выгородка состояла из пары небольших помещений, куда можно было проникнуть через два лаза. Один представлял собой низкосводчатую дверь, поэтому из–за льда туда можно было попасть только ползком на брюхе. Именно так я и оказался там впервые. Потом уровень воды в бомбоубежище поднялся, и лаз стал непроходимым даже для моего щуплого тела. Другой лаз был круглого сечения, через который можно было пробраться без посторонней помощи, используя своеобразную сноровку. Я просовывал голову вместе с руками и отталкивался вперед. Даже в зимней одежде, я свободно входил в проем, проталкивал себя вперед, руками упираясь в стену, а ногами отталкиваясь от воздуха. Во время игры в прятки, я сразу же использовал только что обнаруженное потаенное место. Меня долго искали ребята, замучились бедные, но заглянуть в мою нору почему–то так никто и не догадался. Зато я издевался над ними как хотел. Если я слышал кого–нибудь, пробегающего мимо, плюющегося и чертыхающегося, я затаивался. Когда же мои товарищи уходили в другой конец бомбочки, я криком привлекал их внимание. Однако мои поддавки были тщетными. Своей тайной я решил поделиться лишь с Юриком Пентюховым. Однажды он залез в выгородку и от моей укромной находки пришел в неописуемый восторг.

Учеба ни радости, ни удовлетворения мне не доставляла. В школе я просто отбывал учебную повинность, высиживая на уроках положенное время. Самым удивительным было то, что без уважительной причины я не прогулял ни одного урока, не считая черчения. Но на то была уважительная причина, так как это был коллективный прогул всего класса.

Сначала я сидел за одной партой с хорошисткой Олей Пашевич — прямо перед учительским столом, а потом пересел к Саше Захарову, с которым мы дружили до самого окончания школы. По сравнению со мной Саша считался сильным троечником, так как он гораздо чаще меня получал четверки. За нами сидели девчонки Лена Корзун и Таня Дрозд. Когда мы начали взрослеть, то обратили внимание на классную фигуру Тани. Не зря даже физрук школы клал на нее свой глаз, а иногда и руку для поддержки, когда она выполняла сложные упражнения на брусьях. С Леной мы однажды повздорили, и она от души треснула меня по голове учебником. Чтобы помешать ей избивать меня, я попытался отнять книжку, но промахнулся и нечаянно ухватил ее за грудь. К своей нежданной радости я ощутил выпуклость заметной величины. В размерах груди я не разбирался, но мальчишеское воображение тогда поразило другое — ее приятная и невероятная упругость. Мы на мгновение замерли. Больше оторопел, конечно, я, а Лена посмотрела на меня с удивлением и укоризной. Чтобы выучить, допустим, закон Бойля — Мариотта, мне не хватило всей школьной поры. Зато мой мозг с огромным наслаждением и удивительной быстротой усвоил первый нечаянный опыт по части женской анатомии.

Из скучного и неинтересного перечня школьных предметов мне действительно нравились астрономия, география, история. Я с неподдельным любопытством слушал про таинственные звезды, планеты, созвездия, галактики, туманности.

Я с увлечением ползал по географической или политической карте мира в поисках малопонятных и экзотических названий не только на уроках, но и на переменках. Тогда у нас была модной игра «загадывание городов», которую поощряла учитель географии. Знанию карты она уделяла серьезное внимание, поэтому каждый урок гоняла нас, предлагая найти и показать материки и континенты, горы и низменности, реки и пустыни, государства и столицы. Но мои познания в географии начали накапливаться задолго до 5‑го класса и не в школе, а в спальне 45‑й квартиры, соседской, где стены были оклеены политическими картами, более подробными тех, что вывешивали на наших уроках.

В отсутствие родителей Толика мы шалили, бросались друг в друга подушками и бесились в шуточных потасовках, затем уставали и падали на чужие кровати. Тогда мой затуманенный взор вдруг останавливался на загадочном сочетании букв «Пномпень» или касался странного названия «Куала — Лумпур». Мое еще глупое, но уже пытливое сознание отгоняло обволакивающий меня сон и задавалось вопросами: что это за удивительные и экзотические названия, откуда они взялись и где находятся? Я толком еще не знал, что такое политическая или географическая карта, но глядя на соседскую стену, начинал интуитивно это понимать. У меня возникало желание найти мой родной Минск или Москву, где жили мои бабушка и дедушка. Но с этим мне не везло. Тетя Лида почти всю свою жизнь проработала на табачной фабрике, откуда и принесла упаковочную бумагу с картами зарубежных стран. Видимо, на упаковку шли отбракованные листы с типографии. Но все равно я на стене искал знакомые на слух названия. Не обнаружив их на одной карте, перебегал взглядом на другую, третью…. Друг мой спал, а я превращался в вещь в себе, словно оказывался внутри огромного глобуса, на котором висели карты мира. Нелепый квадратный глобус, бессистемно обклеенный цветными заплатками–странами, меня манил и привлекал. Вот так я начал раздвигать географические горизонты своего виртуального мира — карты мира.

Поэтому по знанию карты я оставил позади многих одноклассников даже из числа отличников. Не было случая, чтобы мы с Сашей Захаровым, с которым я сидел за одной партой, по заданию учителя не нашли столицу какого–нибудь Ватикана или даже Бутана. Впереди нас сидел главный отличник класса Аркаша Шендерович, который, испытывая затруднение, поворачивался к нам, как будто не мы, а он был двоечником. Зато, когда меня вызывали к доске, я без труда выполнял задание, и за знание карты получал пятерки.

Самым светлым воспоминанием, касающимся моей школьной учебы, была НВП — начальная военная подготовка. С большой охотой мы с Захаровым посещали уроки и факультатив по этому предмету, оставаясь после занятий в школе. В немалой степени это объяснялось тем, что там можно было сколько хочешь возиться с оружием, пусть и учебным: автоматом Калашникова (АК), ручным пулеметом Дегтярева (РПД), самозарядным карабином Симонова (СКС). И мы не отказывали себе в этом, выучив эту технику до винтика. На уроках и соревнованиях мы с легкостью перекрывали нормативы по разборке, сборке АК и даже наощупь с завязанными глазами.

Нам нравилось стрелять из мелкашек — малокалиберных винтовок ТОЗ‑8 и ТОЗ‑12. Под руководством военрука Михаила Яковлевича мы приходили в спортзал. Здесь в узком коридоре, у порога, расстилали спортивный мат, а к противоположной стене прислоняли металлическую конструкцию с деревянным щитом, к которому кнопками крепили мишени. И могли часами ждать, чтобы лишний разок стрельнуть из мелкашки. Бывало, что какая–нибудь девчонка мазала или, как говорил Михаил Яковлевич «отрывала». Тогда в стене появлялась вывалившаяся рытвина, и, военрук морщился и нервничал, будто от зубной боли, представляя последствия и понимая, что дыру в стене заделать придется ему, а не кому–то другому.

Стреляли мы и из пневматической винтовки, правда, у нее был большой разброс. И вот, помню, появилась у нас пневматическая винтовка производства ГДР. Как она нам нравилась! Мы сравнивали ее достоинства с нашим оружием и снова изучали и стреляли, стреляли и изучали…. Этот единственный в нашей школе экземпляр переходил из рук в руки, и все нам в нем нравилось — и технические характеристики, например кучность боя, и необычный дизайн. Благодаря ему мы на школьных районных соревнованиях однажды неплохо выступили. Саша Захаров выбил невероятное количество очков, что поразило других участников. После него выступал я и, вдохновленный его достижениями, влупил еще больше очков — то–то был успех! В итоге я оказался первым победителем, а Саша — вторым. Хранится в памяти теплое чувство благодарности военруку школы и ветерану Великой Отечественной войны Михаилу Яковлевичу Килейникову. Частенько я поминал его добрым словом, когда служил мичманом и мне приходилось на полигонах стрелять из АКМ.

Историю в нашем классе вел директор школы Евгений Климентьевич Чигринов. Эх, был однажды у меня успех и тут! Вызвал он меня к доске отвечать урок, а я взял да и ответил просто блестяще! Евгений Климентьевич даже воскликнул:

— Ну-у, ты прямо Конев! Нет, ты Конёв! Ставлю тебе пять! — а потом осекся. Наверное, подумал, что ставить высшую оценку именитому двоечнику, который даже по истории перебивался с двойки на тройку, не педагогично: — Нет, поставлю четыре, ведь ты же не Конев, а Конёв!

Мне нравились фильмы про войну и тогда же я начал проявлять интерес к военной истории. Я внимательно прочитал один из параграфов домашнего задания, где рассказывалось о Великой Отечественной войне, поэтому, вдвойне радовался хорошей оценке — как заслуженной. Наверное, не таким уж и безнадежным двоечником был я.

Прекрасный человек и замечательный учитель, преданный своей профессией и увлеченный ею был у нас и по математике, геометрии и алгебре, звали ее Вера Андреевна. Она настолько любила в свой предмет, что даже мне — отчаянно не воспринимавшему математику, не знавшему не только синусы и косинусы, но даже таблицу умножения, — пыталась привить если не знания, то хотя бы терпимое отношение к ним. Помнится ее рассказ о посещении какого–то научного городка. Ну что там можно было увидеть? Но Вера Андреевна почувствовала дух науки! И он ее покорил. Тамошние обитатели были ничуть не меньшими фанатами математических наук, чем она, оставшаяся после этого посещения под очень сильным впечатлением. Особенно ее покорил короткий разговор с одним из встречных, у которого она спросила, как пройти на нужную ей кафедру, — тот ее так красиво послал и настолько точно описал траекторию, что она рассказывала об этом все еще с прежним восторгом:

— Пройдете по прямой линии около 50-ти метров, дойдете до пересечения биссектрис скверика, в этой точке повернете налево и через 30 метров войдете в корпус. Двигаясь в этой условной системе ординат, по синусоиде одолеете лестничные марши до третьего этажа. Дальше повернете направо и по диагонали пересечете вестибюль, а в конце этого отрезка обнаружите искомую величину.

В десятом классе на уроке химии меня как–то вызвали к доске. Насколько я любил начальную военную подготовку, настолько же ненавидел химию. Ну не грели мою душу ее сложные и развесистые, как оленьи рога, формулы! По этой причине такого добра, как двойка в классном журнале, жирно выведенная напротив моей фамилии, было хоть завались. Я не знал, что делать у доски, так как Наталье Михайловне сказать мне было нечего и отнюдь не по принципиальным или деловым соображениям — просто ей и до меня было все известно, что касалось химии. Но выбирать не приходилось.

До окончания урока оставались считанные минуты с секундами, и тут я подумал, что неплохо бы затянуть свой ответ до спасительного звонка на перемену. Мой сосед по парте Саша Захаров очень гордился своими наручными часами, подаренными ему родители, на уроках он использовал их в качестве хронометра. Вот и тут незаметно для учителя начал показывать мне на пальцах оставшиеся мгновения.

С поникшей головой и тоскливым взглядом, очень медленно передвигая ногами, я поплелся к чистой доске. Это был нехороший факт, так как он лишал меня серьезного козыря, которым при умелом пользовании можно было затянуть время на пол–урока. Коричневая доска метра два шириной висела за кафедрой преподавателя, водруженной на авансцене. При всеобщей относительности вещей это казалось высоким местом, словно меня вызвали на гору Тайгет, чтобы сбросить в пропасть аки маленького ущербного спартанца. В общем, шел я отвечать урок с низко опущенной головой и думал: как же затянуть свою агонию. Тусклыми, угасшими глазами я сканировал пространство впереди себя не дальше метра, ища спасения. И тут обратил внимание на водопроводную трубу, идущую к раковинам… Чтобы оттянуть хоть на десяток секунд час расплаты за отсутствие знаний по химии, я неловко споткнулся. Убыстрив таким образом продвижение вперед, я хотел бы лбом пробить учительскую кафедру, да и застрять там, если не навеки, то хотя бы до переменки. Но не долетел. Одна радость — одноклассники поржали с откровенным удовольствием. Да, с четверть минуты я своим трюком отвевал, пока одергивал якобы примятый пиджак и раскланивался направо и налево. Однако находчивые происки меня не спасли, и я по обыкновению получил заслуженную оценку. Безусловно, учитель прекрасно знала мои способности и четко рассчитала время, чтобы со мной расправиться.

У меня не было отца, и никто не занимался со мной ни физкультурой ни спортом, никто не прививал любовь к ним. Естественно, я рос хилым и слабым мальчиком, не имел развитой мускулатуры. Любая задиристая девчонка запросто могла обидеть меня. С некоторых пор я стал подозревать, что без спорта не обойтись. И вот в шестом классе Петя Калинин, мой друг детства, привел меня в секцию вольной борьбы, где и сам тренировался, к тренеру Кулешу. Я добросовестно занимался целый год, а потом настали каникулы и я из–за этого, а больше по своей лености бросил тренировки. Но тогда я еще не знал, что спорт проник в меня и пустил полезные ростки, только спустя время почувствовал, что мне его не хватает, что хочется опять ходить в спортзал. После следующих каникул я вдруг надумал заниматься более крутой и популярной борьбой, и записался в секцию самбо. Туда наблюдался такой наплыв мальчишек, желающих заниматься, что тренеры при отборе пошли на проведение конкурса, что–то вроде приемного смотра, который я, к своему удивлению, сдал с легкостью. Тогда–то я осознал, что если бы Петр не затащил меня на вольную борьбу и если бы я целый год не занимался ею, то вряд ли бы сдал этот спортивный экзамен. Но с самбо мне очень не повезло, потому что расписание тренировок совпало с занятиями в школе. Об этом я очень сожалел, но сделать ничего не мог, в такой ситуации оказался не я один, но и ровесники из моего двора.

Им тоже хотелось заниматься спортом, они искали выход из ситуации, и их стараниями я снова записался в секцию вольной борьбы. На этот раз к тренеру Ефиму Давыдовичу Кузнецу из спортивного общества «Буревестник», молодому и энергичному — ему было около тридцати лет. Среднего роста, коренастого телосложения, круглолицый, с поломанными ушами, он имел ноги как у кавалериста и был очень похож на борца. К детям относился с добротой и участливостью, насколько позволяли обстоятельства. Словом, как человек и как тренер он мне нравился.

Студенческое добровольное спортивное общество (СДСО) «Буревестник» в спортивном и физкультурном движении объединяло высшие учебные заведения страны. Мы с разными мальчишками, в том числе и из нашего двора, тренировались в Минском государственном педагогическом институте имени Максима Горького (ныне — Белорусский государственный педагогический университет им. Максима Танка). Потом нашу секцию перевели в Белорусский технологический институт им. С. М. Кирова (БТИ, теперь — Белорусский государственный технологический университет) на улице Свердлова. Спортивные сборы по вольной борьбе среди юношей обычно проводились в Белорусском политехническом институте (БПИ, теперь — Белорусский национальный технический университет) и в Республиканском доме физической культуры (РДФК). Кроме Ефима Давыдовича мы знали и других тренеров. Например, Олега Александровича, которого за глаза ребята называли Алёпой, что был ровесником нашего тренера. От самого старого и опытного тренера, с мнением которого считались все остальные, в памяти сохранилось отчество — Марьянович. Припоминается и самый молодой тренер, тренировавший группу подростков в институте народного хозяйства.

На соревнованиях среди юношей я боролся в самых ходовых весовых категориях до 60, а среди взрослых — до 62 килограммов. Там всегда существовала такая толчея, что пробиться в финал было непросто. Чтобы протолкнуться хотя бы в полуфинал, потеть приходилось по–настоящему, не то что некоторым мухачам и тяжам. Даже в нашей секции был мухач Леня, мой ровесник, весивший всего около 40 кг. Обычно на соревнования он приходил два раза: сначала чтобы встать на весы, а потом чтобы подняться на верхнюю ступеньку пьедестала почета. Соревнования он покидал с почетной грамотой, не оставив на ковре ни капли пота. Другой, тоже по имени Леня, был на два года моложе меня, но и тяжелее на несколько килограммов. Он был и покрепче и, что важней, талантливей. Сначала борьбой он занимался всерьез, и у него все получалось очень даже неплохо. Потом с ним или с его отношением к спорту что–то произошло, и он стал работать без желания, с ленцой. Примерно через год, работая с ним в паре на отработке приемов или в схватках, я стал замечать, что Леня отдается вполсилы. Бывали моменты, когда его обуревала злость, но надолго его не хватало.

Судя по одному, как мне тогда казалось, незначительному поступку, я со временем понял, что дело не только в отношении к спорту. Как–то мы возвращались с тренировки домой в переполненном троллейбусе. По ходу движения нас трясло и мотало из стороны в сторону, особенно, когда водитель резко набирал скорость или тормозил. После очередного резкого торможения наши тела по инерции подались вперед, точнее, Леня стал на меня наваливаться. Я же держался уверенно, поэтому инерции движения поддаваться не стал, вот тут мой единоборец мне по–хорошему и посоветовал:

— Леша, ты не напрягайся, а следуй инерции движения.

Мне такая позиция не понравилась, и я ответил:

— А зачем прогибаться?

Мне с грамотами не везло, за любую из них приходилось потеть реально, поэтому по вольной борьбе я их заработал лишь две за третье место. Одна мне была вручена на областном совете СДСО «Буревестник» в Минске, а вторая — на всесоюзном турнире памяти Героя Советского Союза А. П. Корякова в городе Калуш, на западной Украине. Тогда моя последняя схватка в финале вызвала острый интерес у зрителей. За два периода я растерял около 20 баллов, а в третьем после нагоняя от тренеров, рубился как черт и преимущество противника из Одессы свел к минимуму. Мои товарищи, наблюдавшие поединок, рассказывали, что все зрители столпились у нашего ковра, где мой соперник в последнем периоде откровенно от меня бегал. Но схватку я проиграл, а Ефим Давыдович потом на вокзале, пока мы ждали поезд, сетовал:

— Если бы ты эту схватку выиграл, то кроме второго места домой увез бы еще и личный кубок — за мужество и волю к победе.

Где я действительно отрывался, так это в пионерском лагере «Энергетик» во время летних каникул. Чтобы со станции «Зеленое» туда попасть, надо было потратить около десяти минут ходьбы. Деревянные домики лагеря уютно прятались под покровом высоких сосен. Здесь медсестрой работала мама Пети Калинина, а моя мама была прачкой. После окончания пятого класса я ночевал не как все в отряде, а в мамином вагончике рядом с прачечной и душем. Как–то ночью я долго не мог заснуть — в душе лилась вода и не давала покоя. Я встал с постели, чтобы закрутить кран. В раздевалке я ничьей одежды не увидел, поэтому смело вошел в душевую и остолбенел! Под струйками воды, рассеянными дуршлагом душа, в классической позе с классной фигурой стояла старшая пионервожатая лагеря. Поднятыми к чуть склоненной голове, согнутыми в локтях руками она мыла волосы.

Встреча пионера с пионервожатой оказалась настолько неожиданной, что мы друг на друга вытаращили глаза. Обнаженная вожатая была весьма привлекательной, будто сошла с картинки любовного романа или эротического журнала, и даже соблазнительной. Стройное тело окутывала сияющая дисперсная вода, которая при слабом освещении казалась исходящей из него, что создавало неповторимую ауру возбуждающей и недоступной эротики. Признаюсь, мальчишеское сердце от резкого выброса адреналина выстрелило до небес и зависло где–то под ночной луной. Короче, у меня сперло дыхание, и я молча уставился на открывшиеся прелести. Молодая женщина на мое появление отреагировала спокойнее, даже не пыталась прикрыться или отвернуться, и это меня поразило больше всего. Когда же у нее прошел первый столбняк, она, продолжая держать свои руки на голове и, нагло не прикрываясь, спросила:

— Тебе чего?

Ее голос меня пробудил и одновременно будто ужалил. Я подпрыгнул и через пересохшее горло виновато протолкнул:

— Ой! — а потом в свое оправдание попытался объяснить: — Тут вода лилась…

Не договорив, я стремглав бросился прочь и нырнул бесшумно в постель, чтобы не разбудить маму. Я испугался возможных разборок из–за того, что увидел. Но, слава Богу, ничего не последовало.

Это произошло в начале смены, поэтому я почти целый месяц втихомолку со стороны наблюдал за главной пионервожатой. Мое воображение невольно ее раздевало и представляло в том виде, в каком я увидел ее в душе. Как же лишний раз не полюбоваться стройным женским телом? При встрече молодая женщина меня не стеснялась, я ее почти тоже, если не считать моих застенчиво опускаемых при этом глаз. Последним штрихом к короткой новелле о пионерской эротике была торжественная линейка лагеря в конце смены. Тогда старшая пионервожатая при всех вручила мне детскую книжку о жизни великого русского ученого М. В. Ломоносова. Весь пунцовый и смущенный, я боялся посмотреть в ее глаза. Зато я понял, что книга — это лучший подарок, особенно за хорошее поведение пионера в присутствии обнаженной пионервожатой. Когда я в руки брал книгу, то читал ее с особым чувством. Державшийся в голове прекрасный образ молодой женщины каждый раз дополнялся новыми подробностями.

Пионерский лагерь «Энергетик» находился в лесу, где была лишь одна поляна, на которой проводились линейки. Там же было футбольное поле, на котором мы с Петром Калининым как–то занялись разучиванием приемов борьбы. Мой друг с детства увлечен единоборствами: вольной борьбой, самбо, дзюдо, джиу–джитсу, в конце концов, он посвятил свою жизнь каратэ–до. Так вот разучиванием приемов мы занимались на полянке не один день, прячась в дальнем углу, у забора. Чтобы у нас получалось, мы друг другу поддавались, поэтому со стороны получилось живописное зрелище, смахивающее на натуральную драку. Как–то в самый разгар тренировки к нам прибежали ребята, чтобы посмотреть, как мы друг другу чистим чайники. Они в это поверили, а мы только смеялись.

Здесь же за забором, через насыпь с дорогой, вьется узенькая речушка без названия, которая впадает в Вилейско — Минскую водную систему. Перед пионерлагерем эта водяная ниточка разливалась, превращаясь в естественную купальню для детворы. Относительно широкое русло, глубина по пояс взрослому человеку — для воспитателей и для нас было то, что надо — ни утонуть, ни далеко уплыть практически невозможно. Чтобы удобно сходить к воде, были устроены широкие деревянные ступеньки. Отсюда мальчишки нашего отряда прыгали в воду, долетая чуть ли не до середины купальни. Я тоже прыгал, но не с последней, а с девятой ступеньки. Сначала на это никто не обращал внимания, но потом народ с этим мириться не стал. У меня был безотчетный страх, который мешал сделать шаг выше. Бывает так, что на асфальте видна граница дождика, который там прошел, а здесь — нет. Вот и со мной была такая же ситуация — видимая граница страха. Ребята поставили мне ультиматум: если я не прыгну с десятой ступеньки, то они меня схватят за руки–ноги и швырнут в речку. Они оказались добрыми, дав мне по одной попытке на ступеньку. Даже в спорте дают не более трех подходов к снаряду, а тут целых десять попыток.

Девять раз я разбегался и у края резко тормозил. Толпа наблюдателей, похожая на стаю стервятников, окружила меня и ждала, когда же я, как последний патрон, израсходую десятую попытку. Им очень не терпелось проявить свою «гуманность». И вот стою я на верхней ступеньке наедине с последней попыткой. Потом разбегаюсь, быстро–быстро перебирая ногами по земле, но у края лестницы опять как вкопанный замираю. С наивной надеждой во взгляде оборачиваюсь к милым и дорогим своим товарищам. Их лица за смену стали для меня родными и близкими… И вдруг эти «дорогие и близкие» превратились в перекошенные гримасы неподдельной радости и неописуемого восторга. С диким улюлюканьем и кошмарными воплями они бросились ко мне, чтобы швырнуть в речку. Когда же я увидел такое добросердечие, то оттолкнувшись от десятой ступеньки, головой вниз плюхнулся в воду. С тех пор я так и прыгал, а другие — с разбега, чтобы не зацепить ногами нижних ступенек.

В пионерлагере мы ходили и в походы, а когда в очередной раз собирались на Минское море, то обеспокоенная Петина мама меня инструктировала:

— Леша, смотри за Петей. Следи, чтобы он не лез в холодную воду, далеко не заплывал, чтобы кушал все, что будут давать, и вообще, смотри за ним, чтобы он вел себя прилично и не хулиганил…

Тогда я почувствовал, как расту в собственных глазах и, вроде, даже становлюсь старше Пети не на 19 дней, а на 19 лет. Такие чудеса совершает с людьми возложенная на них ответственность.

После окончания восьмого класса в нашем отряде образовалась троица друзей, как в популярном фильме «Операция «Ы» и другие приключения Шурика»: Бывалый — толстый Сережка Голубев, Балбес — в меру упитанный Петька Калинин, ну а роль Труса, как самому хилому и худому, досталась мне. Мы веселились и дурачились, подражая известным киногероям. Как–то в одну из ночей местные дачники организовали праздник Купалы в паре километров от нашего лагеря, на Лысой горе. Достоверных данных о возникновении культа лысых гор, как бы, нет, но по народным легендам ведьмы на свои шабаши слетаются именно туда. А тут еще по большому секрету шепнули, что начало слета назначено на полночь и участники должны быть голыми. У нас тут же взыграли фантазии, и наша троица приняла решение обязательно туда явиться, не для участия, а хоть одним глазком посмотреть.

Мы дождались, пока после отбоя все угомонились, в том числе пионервожатые, и с большими предосторожностями покинули свои уютные постельки. На цыпочках прокрались мимо закутка воспитателя, молодого крепкого мужика, который, попадись ему на глаза, одним движением пресек бы все наши похождения.

С другой стороны, мы побаивались, что это может быть замануха и нас там возьмут и оттырят. Поэтому, идя к Лысой горе, мы немного трусили, и Бывалый, часто отлучаясь за кусты, приговаривал:

— Лучше щас посцать, чтоб потом не пересцать!

Поднялись на гору. Смотрим: на поляне молодежь, как положено, все одеты, жгут костер, общаются и ничего особенного не происходит. Тут даже голых женщин не видно и, что самое обидное, — нас не ждут. Мы пришли хоть и с опозданием, но было видно, что ничего сколько–нибудь интересного не пропустили. Некоторое время потолкавшись, мы пошли обратно, но в лагерь возвращаться не хотелось, и мы присели к небольшому костру у речки. С поля раздавались непонятные женские стоны под неясное мужское бормотание. Молодой парень, смотрящий за костром, прокомментировал:

— А-а, это наши развлекаются.

После окончания девятого класса я отдыхал в том же «Энергетике», только теперь он из старых домиков, что стояли под соснами, переехал в чистое поле — в отстроенные рядом двухэтажные корпуса. На новом месте и дышится и отдыхается иначе. Проснулся я как–то и после утренних моционов пошел к другу Пете в медпункт, который размещался в отдельном домике. Начало дня ничего не предвещало, а потому было заурядным и обычным. Хотя сигналы начали поступать сразу, как только я встал с постели, но на них я не обратил внимания. Сначала в палате мальчишки, а потом в коридоре и на улице девчонки приставали ко мне с идиотским вопросом:

— Что это у тебя на шее?

Я разок посмотрел на себя в зеркало, но ничего грязного или подозрительного не увидел, и на дурацкий вопрос перестал обращать внимания. Позже я вспомнил, что те, кто ко мне обращался, посматривал на меня как–то уж больно странно: кто с хитрецой, кто с недоумением, кто с ехидством, а кто и с откровенным любопытством. Только я всего этого по–детски не замечал, пока не явился в медпункт к другу Пете, где кроме него и его мамы были сестра и приходящие–уходящие пациенты. У кого–то из них болел живот, кому–то надо было йодом обработать ссадину, а третьи–десятые приходили узнать, что происходило с их весом. Здесь первой на меня обратила внимание тетя Света:

— Ой, Алеша! А что это у тебя на шее? — с материнским беспокойством спросила она, всматриваясь ниже моего подбородка.

— Где? — подошел я к зеркалу и опять ничего не увидел.

Тут уж не удержалась пионервожатая Наташа, старшая Петина сестра:

— Слу–ушай, Алексей, так у тебя же на шее засос!

От неожиданного навета я вспыхнул и, повернувшись к зеркалу, стал пристально себя разглядывать и снова ничего не увидел. Тогда Наташа подсказала:

— Ты голову подними повыше — поцелуйчик не на шее, а на подбородке.

Задрав голову и до невозможности скосив взгляд, я увидел то, чем меня с самого утра третировали ребята из отряда. На мой взгляд, это было самое обыкновенное покраснение, слегка овальной формы. Если бы мне не подсказали, что это такое, то сам бы я никогда не догадался. Ведь кроме мамы меня никто не целовал по незрелости моих лет. Не зная, как распорядиться такой «наградой», я растерялся, а тетя Света, Петина мама, будто сама только что прозрела от сказанного дочерью, сначала опешила, а потом пробормотала:

— Господи Иисусе! Да что же это вы такое говорите…

Петька, как положено, с шутками и прибаутками, поздравлял меня с «боевой наградой», а его сестра во весь объем своих легких хохотала. Дети–пациенты, замерев на месте, с затаенным интересом смотрели на меня. Девочки же, включив воображение, пытались обнаружить на мне и другие признаки героя–любовника. Весь день мне не давали проходу, все хотели увидеть таинственный знак любви на непорочном комсомольском теле. Получается, что пока я спал бесчувственным сном младенца, кто–то набрался наглости и поцеловал меня в шею. При всем желании, в том числе под пыткой, я ничего не смог объяснить даже задушевному другу Петьке. Этот таинственный поцелуй так и остался неразгаданным. Потом кто–то высказал предположение, что меня поцеловал кто–то из мальчишек, ради шутки. Но только вряд ли бы он лишил себя удовольствия признаться в своей шалости, чтобы посмеяться над жертвой розыгрыша.

После девятого класса в этом же пионерском лагере мне понравилась одна очень хорошенькая девочка по имени Таня. Описываю: фигурка худенькая и стройная, ножки длинные, личико милое и симпатичное, поведение скромное и характер добрый. Но самыми потрясающе красивыми у нее были волосы — волнистые и необычного пепельного цвета, таких я больше ни у кого не видел. Я чувствовал, что тоже нравлюсь Тане. У мужиков, даже малолетних, бывает, когда одна девушка у него как бы уже в кармане, но на горизонте вдруг замаячит другая, которая кажется более непостижимой и эффектной. Тогда возникает чувство пресыщения и самодовольства, неоправданное ощущение себя маленьким божеством.

Одновременно я запал на девчонку из другого отряда — спортивную, грациозную и симпатичную. Внешне яркая и эффектная, она нравилась большинству мальчишек. Однако влюбленные в нее ребята в большинстве своем были более уверенные в себе и более дерзкие, чем я, и мне со своей застенчивостью надеяться было не на что. Я также думал, что если нравлюсь Тане, то она никуда от меня не денется. Вот и получилось, что по своей же инициативе я к одному берегу не причалил, а на другом — меня просто не заметили. Так до самого пионерского костра, завершающего сезон летнего отдыха, я остался неприкаянным.

Что для мальчишек и девчонок Советского Союза означал пионерский костер? Это незабываемый, радостный и волнующий праздник окончания смены. Это прощание ребятни с лагерем, с вечерними посиделками, переходящими в ночные, где льется песня «Взвейтесь кострами, синие ночи», декламируются стихи, ведутся нескончаемые беседы–разговоры и рассказываются страшные истории. Здесь было ни с чем не сравнимое ощущение братства, единения, больших надежд и это делало нас по–настоящему счастливыми. Иногда что–то подобное можно увидеть в американских киношках, когда они изображают выпускной бал после окончания школы. Сейчас мы этому глупо и бездарно подражаем, забывая о том, что у нас были свои традиции коллективизма, более душевные и прекрасные, более глубокие и искренние.

Ежегодные пионерские костры — это вехи подрастания. Это подростковые мечты и шаги, из года в год приближающие взросление. Это романтические ступеньки, ведущие из детства в отрочество и из отрочества в юность.

К пионерскому костру начинали готовиться с первых дней заезда смены. Для этого обычно выбирали просторную широкую поляну поближе к лагерю. К кострищу из подсобки сносили дрова, использованные ящики и тару, из леса тащили стволы упавших деревьев, хворост, сухие ветки и траву. Чтобы достичь наибольшей высоты огня, костер выстраивали в форме шалаша–конуса, сдабривали керосином или бензином. Под восторженные крики детворы костер поджигался с наступлением темноты. Яркий столб огня взметался высоко и сгорал довольно быстро. Но этого времени хватало, чтобы пионерские отряды спели любимые песни, продекламировали стихи и вокруг костра поводили хороводы. Энтузиасты ночных посиделок продолжали до утра подбрасывать дрова, а потом уставшие и сомлевшие после наступления рассвета уходили спать.

Прощальная ночь — последняя в лагере, завтра смена разъезжается по домам. Лагерная смена распределилась вокруг костра поотрядно. Мы, старшеклассники, могли позволить себе сидеть у костра или гулять по окрестностям хоть до ночи или до рассвета. А после завершения всех спланированных мероприятий у костра заводилы из мальчишек и девчонок нашего отряда застыли в раздумьях: что делать дальше? Кто–то вроде в шутку высказал мысль, не распределиться ли по парам, то есть по симпатиям, и уединиться для прогулок. Я считал, что могу на что–то надеяться, поэтому с готовностью произнес:

— Действительно, — и даже сделал движение в сторону Тани.

Только она упредила мое намерение:

— А мы идем гулять с Витюшей! — и обеими руками ухватилась за локоть длинного и кучерявого конкурента, который казался мне если не страшненьким, то уж точно малосимпатичным.

Она бросила в мою сторону победный взгляд, означавший: «Ну что, съел?» В пору было бы ответить: «Не съел, а подавился!». Но я не стал впадать в панику, только погрустнел. А она, увидев мой растерянный взгляд, и сама скисла, видимо, ей стало горько от своей выходки. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы она ко мне хотя бы в душе почувствовала симпатию. Мой порыв к Татьяне никто кроме нее не заметил, поэтому свидетелей моего бесславия не было.

Когда еще до костра я вкрадчиво мечтал об эффектной красотке из другого отряда, то видел, что свободное пространство возле скромной и красивой Тани своим долговязым телом заполнял Витя. Отстраненно наблюдая за его ухаживаниями, я отмечал, как Таня него реагировала — без особого оптимизма. Так что видеть в нем конкурента было бы смешно. Я был заражен самоуверенным чувством превосходства, ибо чутьем чуял, что девочка от меня никуда ни денется. Но я ошибался, длинный червяк Витюша в душе, как я считал, моей девушки прогрыз норку, где уютненько пригрелся. И вот по моему самолюбию, по моей глупой самоуверенности был нанесен очень сильный удар. Я был страшно разочарован и подавлен, хотя прекрасно понимал, что виноват сам. Таня и даже длинная змея подколодная, которую она пригрела возле себя, здесь не при чем. Ведь с моей стороны достаточно было проявить несколько знаков внимания, и тогда бы не Витюша, а я увел бы Таню в ночную прохладу любоваться звездами. Я клял себя за самонадеянность и тешился надеждой, что Таня ушла с долговязым конкурентом лишь мне назло.

Потом я понял, что она меня пожалела, когда молниеносно среагировала на мое движение к ней. Таня мои мальчишеские страдания могла бы умножить многократно, если бы подождала, пока я к ней подойду и тогда бы обратила свою благосклонность на Витюшу. Я бы пережил настоящий позор, ведь ребята обязательно бы меня осмеяли. Став взрослым и работая в милиции, я делал робкие попытки найти девушку с прекрасными волнистыми локонами пепельного цвета. Нашел несколько Татьян, но уверенности, что она не вышла замуж и не поменяла фамилию, не было. На том все и закончились.

Сейчас я на пенсии и работаю в банке, где секретарем первого руководителя одно время работала Елена Викторовна с той самой фамилией. Красивая, тонкая и стройная женщина около 30-ти лет. Может быть, она являлась дочерью пепельноволосой Татьяны и долговязого Виктора? Однако почему носила девичью фамилию Тани? А может, Таня в замужестве сохранила свою фамилию, или после развода ее вернула? А может, это дочь совершенно другой женщины и все совпадения случайны? Лет через пять шеф ушел на повышение. Все думали и гадали, уйдет ли Елена Викторовна за ним. Не ушла. Ее перевели из секретарей во вновь образованный отдел, который вскоре съехал из главного офиса. Уточнять что–то насчет ее мамы я не решился, а потом вообще стало не у кого, когда Елена исчезла с горизонта.

Когда я учился в девятом классе, то безнадежно влюбился в девушку с мещанским именем Люся. На уроках и переменках украдкой посматривал на нее, любуясь лицом и манерами, а на физкультуре — обтянутой трико фигурой, и тихо страдал. Для меня она была такой же недостижимой, как планета Венера, которая отстоит от Земли на 40 миллионов километров. Но, как известно, взаимно притягиваются даже космические тела, а люди и подавно. Как–то в классе я нечаянно услышал, что Люся во время зимних каникул планирует поехать в Ленинград на экскурсию. Словно по тому же космическому закону, моя мама собралась в гости к тете Наташе, которая живет там же, в Северной Пальмире. Вне всякого сомнения, как казалось, я напрямую подключился к космосу, так как был уверен, что там обязательно увижу Люсю.

С мамой мы приехали в Ленинград сразу после Нового года и пробыли там не меньше недели. Тетя Наташа, блокадница, смогла сохранить жизнь лишь Сергею — одному из трех своих сыновей. Я с большим интересом посещал и осматривал достопамятные места города на Неве и с не меньшим удовольствием гулял по его центру. До обеда я вместе с мамой ходил по музеям, а потом отправлялся в город один. В перерывах между экскурсиями любил бродить по многолюдному Невскому проспекту, не очень протяженному. В сутолоке приезжих и туристов его от Эрмитажа до Московского вокзала можно было пройти достаточно быстро. Магазины посещать мне не очень нравилось, но в Пассаж я зашел, заинтригованный его архитектурой, и долго ходил по его галереям и переходам.

По сигналам из космоса, а скорее от желания встретить свою школьную любовь, я внимательно всматривался в лица покупателей и — ого! — в фигуры девушек. Вдруг мое сердце радостно екнуло и замерло. Ее я узнал сразу, со спины. Люся стояла у прилавка, окруженная другими покупателями, и ничего не видела вокруг. Она была занята рассматриванием сувениров. Чем ближе я подходил к ней, тем сильнее билось сердце в моей груди. Наконец я подошел к Люсе вплотную — настолько, что мы чуть не соприкоснулись телами. Она оглянулась и начала медленно поднимать на меня огромные и глубокие, как озера, глаза. Мы встретились взглядами, в ее бездонных озерах я увидел изумление.

— Ты-ы? — сначала вопрос, а затем констатация: — Зде–есь…

Я был сражен ее реакцией! Я застал любимую девушку врасплох и мне это очень понравилось. На моем лице нарисовалась глупая и довольная ухмылочка, и я, словно мы были в школе, поздоровался:

— Люся, привет!

Выражение удивления никак не сходило с ее лица, она долго и безмолвно изучала меня, а я наслаждался произведенным эффектом и не знал, что делать дальше. Ничего не придумав, решил точно так же эффектно удалиться. Развернувшись, я в той же школьной манере попрощался:

— Ладно, пока!

Растерянную и удивленную Люсю я покидал счастливый и довольный, но с одним лишь угрызением, что так не и воспользовался благоприятной ситуацией. До последнего дня нахождения в Северной Пальмире и даже потом мою душу грела эта хоть и мимолетная, но дорогая сердцу встреча с одноклассницей.

Однажды весной после совместной вечеринки у нашего одноклассника Лени, жившего в частном секторе, мы немного выпили спиртного, и я увязался за Люсей, чтобы проводить ее домой. Она шла по тихой темной Грушевской улице, а я парил над ней, ибо из–за хмеля в голове пребывал в легкой невесомости. Меня даже качало, но я благоговейно ждал случайного касания наших плеч и радовался, что рядом со мной находится прекрасная девушка. Я не имел представления, как развлечь ее, даже не догадался взять ее под руку. Неисправимый двоечник, он и в Африке… Короче, как и у доски я не мог в одно предложение связать три слова, так и тут не знал, о чем заговорить с девушкой, которую любил.

Мы пришли к ее дому и долго стояли у неосвещенного подъезда. Люся, откинув назад голову, прислонилась к заблокированной створке двери. Только целуй! Соблазнительный овал ее нежного лица белел в темноте, а открытый изгиб шеи притягивал кажущейся доступностью. Слегка приоткрытые губы влажно блестели и дразнили мое совершенно несмелое воображение. Нежный девичий образ пленял и чего–то от меня требовал, только я не знал ни нужных слов, ни правильных действий. Я стоял и молчал, любуясь ее ночным образом. Наконец, Люсе надоело ждать и она, будто нехотя оттолкнувшись от створки двери, тихо сказала:

— Пока.

Мне бы в этот момент принять на себя инерцию ее литого тела, схватить в объятия и хотя бы поцеловать… Мечты, мечты. Их сладостные грезы хороши будущим, но горьковаты прошлым.

В 1971 году с февраля по апрель моя мама работала дворником. Закрепленный за ней участок находился по улице Розы Люксембург, недалеко от нашего дома. Однажды под вечер начался сильный снегопад, и мы с мамой пошли убирать снег, чтобы на завтра было меньше работы.

Тихая ночь, немногочисленные фонари подсвечивали улицу лишь настолько, чтобы редкие автомобилисты не заблудились. Черный асфальт тротуара, будто перевернутый бутерброд с черной икрой, сверху обильно посыпался сахарной пудрой белого снега. Фонарь на рядом стоящем столбе тоскливо рассеивал свет на проезжую часть, на тротуар и на игровую площадку детского сада. На свету снежинки, похожие на шмелей, роились и мельтешили, оттеняя темный фон пространства своими белыми сверкающими брюшками. Мы деревянными лопатами сгребали их с тротуара на обочину. Метелица не унималась и к окончанию работы снег обновил наш труд еще одним слоем. И все–таки наутро маме будет легче с уборкой.

Жизнь поколения, чья юность пришлась на войну, была непростой. Послевоенные трудности и лишения, разруха требовали от них самоотверженности и неутомимости. У моей мамы было начальное образование, поэтому она занимала рабочие места с низким заработком. Моя безотцовщина в нашу семью дохода также не добавляла. Чтобы как–то поднять наше благосостояние мама искала дополнительный приработок, так называемую работу по совместительству. Помню, как она работала почтальоном, а я помогал ей разносить письма и газеты в дома, расположенные по улице Карла Либкнехта. Однажды я перепутал адреса и разбросал корреспонденцию по чужим почтовым ящикам. На следующий день жильцы дома слегка меня журили.

Потом я повзрослел. В старших классах на время летних каникул мама устраивала меня на обувную фабрику «Луч». Первое лето я работал на филиале, что располагался метрах в двухстах от нашего дома, потом его снесли, а на следующее лето — на основном предприятии, по улице Короля. В обоих случаях мне доставалась простая операция по извлечению скоб. Ими стельки в трех местах крепились к колодке, а когда она покрывалась кожаным верхом, скобы вынимались. Первое лето мне в качестве орудия труда выдали кусачки с остро отточенными кончиками, ими я поддевал скобу. Операция не сложная, но трудоемкая, о чем свидетельствовали десятки мозолей на моих руках, некоторые из них не успевали заживать и кровоточили. Было очень больно, но я дотерпел до положенного срока, до окончания каникул. Работа на конвейере отличается от такого труда как, например, уборка снега, которым ты можешь заниматься в удобное время. Конвейер вольностей не терпит, малейшая задержка из–за нерасторопности работника может повлечь его остановку, а это уже ЧП. Следующим летом я орудовал инструментом технологически более удобным — заточенным шилом, и в этот раз мозолей на моей рабочей руке было гораздо меньше.

Все заработанные деньги я отдавал маме. Июнь–июль я отрабатывал полностью, а август оставался для каникул. Однажды получилось так, что период временной работы совпал со школьной практикой и вопрос встал об их совмещении. Я с неделю походил на вагоноремонтный завод им. Мясникова, а потом опять работал на обувном предприятии.

Нас воспитывали в духе любви и преданности Родине, что в будущем для многих стало духовным стержнем, служило побудительным мотивом для самопожертвования и героизма. Нас учили уважать историю своей страны, ее героев, поэтому для нас были привычными слова: «Я завидую Павке Корчагину, который жил во время революционных свершений, воевал в Гражданскую войну и восстанавливал разрушенную страну».

Сегодня, когда мы снова оказываемся в аналогичной ситуации, подобная фраза повергла бы молодежь в шок, ведь она воспитана иначе, вернее, — никак не воспитана. Никто из нынешних «цветов жизни» не променяет личные удовольствия на участие в общем тяжелом труде по устранению разрухи. Конечно, много значит то, что тогда у нас была Родина, а теперь ее нет, теперь есть территория совокупного проживания людей одной культуры. Тем не менее и этим надо дорожить и это надо любой ценой сохранять, как сохраняют люди жилье в ненастье и пожары. Можно только сожалеть, что, зная о вреде переворотов и революционных перемен из древней фразы Конфуция: «Нет ничего хуже, чем жить в эпоху перемен», люди не внемлют ей. Сто лет назад был совершен октябрьский переворот, стоивший немалых бед пережившему его народу, и снова повторяется то же самое на Украине.

Нас воспитывали в духе дружбы и интернационализма, поэтому наше поколение чище и богаче внутренним содержанием. Была позитивная идеология, без которой не выживет ни одно государство, было воспитание масс. Живя в социалистическом обществе, видя его преимущества, мы верили и разделяли идеалы коммунизма, мы не на пустом месте поддерживали их.

В феврале 1972 года я с большим воодушевлением вступал в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического союза молодежи. Первыми вступили отличники, потом — хорошисты, а потом и остальные честные ребята, у которых с учебой были трудности. И я вместе с ними. Этому я был несказанно рад и удивлен, ведь моя успеваемость была ниже удовлетворительной. Наверное, и я подспудно и старшие товарищи понимали мое прилежание и старания быть лучшим, и оценили это. А то, что не всем дано стать магелланами и ньютонами, так это уж никто не виноват. Мы серьезно готовились, старались подтянуть успеваемость, штудировали устав организации, живо интересовались вопросами, которые задавали кандидатам в райкоме комсомола. Помню, в большом волнении я пошел туда вместе с несколькими своими одноклассниками, среди которых были сестры–двойняшки Люда и Лида. Кто бы мог подумать, что мои старания не пропадут зря и пять лет спустя я сам буду членом подобной комиссии города Комсомольск–на–Амуре и буду принимать молодежь в комсомол?!

После окончания школы и устроенных для себя последних летних каникул, первого сентября 1973 года, я — в качестве скромно оплачиваемого брошюровщика — вышел на работу в сектор выпуска типографии треста «Оргдорстрой», что была при Совете Министров БССР. Трест находился хоть и на задворках Дома правительства, но в центре города — на пересечении улиц Мясникова и Берсона. А типография существовала отдельно от него и, по нашему мнению, размещалась на выселках — в подвале углового жилого дома на пересечении улиц Куйбышева и Киселева. Правда, нет худа без добра — из–за узости улиц район этот был тих и чист. Даже автобусная остановка на углу нашего дома суеты и раздражения не добавляла. Автобус ходил редко, поэтому на площади Победы я его не ждал, а широким шагом преодолевал расстояние двух остановок.

Окно рабочего помещения, где я работал, больше, чем наполовину, находилось ниже уровня тротуара, зато выходило прямо на остановку. Это не мешало мне, сидя за столом ниже уровня людских ног, в свободную минутку рассматривать пассажиров.

Летнее утро трудового дня. Народ, чтобы не опоздать на работу или по другим своим делам, торопится втолкнуться в автобус или покинуть его. Только автобуса еще нужно дождаться. Пассажиры переминаются с ноги на ногу, кто–то привычно затягивается сигаретой, а кто–то нервно прогуливается по пятачку остановки. Мой рассеянный взгляд выделяет из серой массы привычно одетых людей яркое пятно, похожее на сегодняшнюю куклу Барби. «Кукле» было за сорок, ее кожа свидетельствовала о чрезмерном использовании косметики. А круглое лицо в обрамлении искусственно выбеленных волос напоминало маску театра кабуки. Ее голову венчало нечто неподвластное мужскому осмыслению — это была прическа в виде немыслимого начеса, копирующего комок нервов душевнобольного или пучок нечесаной пакли сантехника дяди Васи. Роста «кукла» была не высокого, да и конституция тела не склонялась к стройности и фигуристости. Стиль одежды как бы соответствовал общему образу американской куклы, но ее сочетаемость совершенно не отличалась гармонией, и безвкусица резала глаза хуже попавшего в них мыла, хуже мелко нарезанного слезоточивого лука. Короче, это был для меня наглядный урок того, как не надо выглядеть, что значит пошлость и безвкусица во внешности.

Работа у меня была не тяжелая и до призыва в армию, дабы не бездельничать, годилась. Условия работы в типографии для вчерашнего школьника были более чем приличные, почти уютные. Здесь было всего четыре помещения. В дальней небольшой комнате для выпуска документов большим тиражом был принтер, а в самом большом помещении стояли два электрографических аппарата «Эра», бумагорезательная машина и маленькая печка для хранения черного порошка–красителя. Были также небольшая фотолаборатория и относительно просторная брошюровочная, где стояли два огромных рабочих стола и машина для сшивания брошюр. На ней–то я и работал.

Начальником сектора был Петр Тарасевич — мировой парень около 25-ти лет от роду — в тресте он считался самым молодым руководителем. Это был грамотный специалист и знаток типографского дела, общительный, добродушный и незлопамятный товарищ, подчиненные в нем души не чаяли. Еще при мне он взял в жены брошюровщицу Тамару, свою бывшую подчиненную, на год старше меня. Впоследствии я унаследовал ее обязанности, куда входила брошюровка справочников, переводной литературы и другой технической документации по строительству и ремонту дорог. Иногда я исполнял обязанности другой часто болеющей Тамары, оператора электрографа «Эра», на нем делали работу, которую сегодня проще и быстрее выполняют на ксероксе. Согласно техническим возможностям аппарата за одну съемку на нем можно было сделать всего лишь три–четыре экземпляра. Но нет пределов совершенству, и его производительность я довел до 12-ти копий. Петр, глядя на мои художества, сквозь слезы смеялся и восхищался:

— Это же надо! Лёха на «Эре» с одной экспозиции аж двенадцать экземпляров лепит. Ну-у отлёт!

Я с пониманием относился к его иронии и особенно следил за качеством последней пары копий, чтобы оно не было вызывающе неудовлетворительным… Еще у меня была обязанность — рассылать изданные нами книжки и брошюрки по разным главлитам и конторам. Тогда я садился и не самым лучшим словом поминал свой неаккуратный почерк, вязью которого украшал или, скорее наоборот, портил конверты. Туда же клеил марки до тех пор, пока не пересыхал и не шершавел мой язык.

Наш коллектив был немногочисленным и душевным. На ротапринте чешского производства «Ромайор» трудилась 34-летняя Антонина — с черными от типографской краски руками. Веселая, живая и жизнерадостная, она проявляла бестолковость, чем привносила в коллектив долю женской непосредственности. Антонина постоянно рассказывала курьезные и смешные случаи из своей совместной с мужем жизни. Муж ее был полноватым товарищем забавной внешности, смесью интеллигента и недотепы, вот рассказами о нем она нас и развлекала.

Уже упомянутая замужняя Тамара, возрастом около 25-ти лет, трудившаяся на «Эре», множила техническую документацию, а при больших тиражах помогала мне брошюровать, чтобы быстрее выполнить срочный заказ. Когда я сидел к ней спиной, она иногда подходила сзади и запускала свои пальцы в мою шевелюру. Вот такие допускала проделки.

Фотограф Юра, тоже 25-летний, был веселым и приятным в общении женатиком. У него недавно родилась кроха, но он продолжал бегать кроссы, как пацан. Он отслужил в армии, но ко мне относился не как к салаге, что иногда замечалось за демобилизованными ребятами, а как к равноправному члену коллектива. У Юрия была работа хлопотная, связанная не только с корпением в тиши и темном свете красного фонаря, но и с разъездами. Затем его сменил Эдик Эльксин — тщедушный холостяк с черной бородой, которому было за тридцать. С ним тоже у меня установились нормальные товарищеские отношения. Благодаря его стараниям в газете «Минская правда» оказалась заметка с моей фотографией, где представляли меня, как передовика соцсоревнования, «каждодневно перевыполняющего сменное задание». Я понимал, что если бы не Эдик, который с этой газетой сотрудничал, то мой город ничего обо мне не узнал бы. Такова жизнь.

В нашем коллективе был и приходящий кадр. Трестовский работник привозил нам задание из надстроенной над нами организации, был соединительной с нею нитью или даже пуповиной. У этого кадра, по удивительным закономерностям нашего сектора, было весьма распространенное имя — Тамара. Незамужняя женщина, которая кроме 28‑ми лет имела весьма привлекательную, обтянутую штанишками часть тела, на которую со спины с вожделением поглядывал Юра, а иногда с горящим, как у пионера, взором даже салютовал ему своими ладошками. Позволял себе… В ответ он получал по рукам и довольно улыбался, при этом его и ее щеки, как у настоящих пионеров, рдели невинным пунцовым цветом. Тамара у нас частенько засиживалась, сообщая последние события в тресте и живо обсуждая наши новости. Ей нравилось находиться у нас — подальше от начальства и поближе к душевной компании.

Как и положено в дружном трудовом коллективе, я «обмыл» свою первую взрослую зарплату, отнюдь не первую вообще. Для «обмываний» поводов, подворачивающихся самими собой, в виде государственного праздника или дня рождения, хватало. И мы не терялись, сбрасывались по рублю. При этом Юра начинал так:

— Может, скинемся по рваному и в школу не пойдем?

Наш самый демократичный начальник в мире не возражал, и первый бросал свой мятый рубль в общий котел. Меня как самого молодого и заводного посылали в магазин, иногда со мной шел Юрий или Петр. Перед этим проводился короткий инструктаж. К бутылке с прозрачной ректифицированной жидкостью мы добирали граммов 200–300 «Эстонской» или «Любительской» колбасы с салом или «Докторской» без сала, консервы «Килька в томате» и, конечно же, парочку плавленых сырков «Дружба». Сейчас, трудно себе представить, насколько это были качественные и вкусные продукты! А тогда мы не целили этого, увы… К тому же — сколько народу сплотил белый квадрат с символическим и самым популярным названием «Дружба»! Этот замечательный натуральный продукт в серебряной фольге и с узнаваемой этикеткой у рабочего человека частенько оказывался единственным закуской, что было прекрасно! Самая демократичная закуска той эпохи смогла стать любимой из–за доступной цены, высокого качества, возможности поделить ее практически на любое количество порций и из–за того, что не была маркой и не имела запаха.

Перед застольем кто–нибудь у себя в кармане или в своей ссобойке обнаруживал на десерт наливное яблочко, которое сначала разрезал на четыре дольки, а потом одну из них делил еще на несколько частей. В большинстве случаев к нам присоединялась трестовская Тамара, а иногда и муж Антонины. Наши посиделки длились по–разному, иногда мы управлялись за час–полтора, но бывало и подольше. Расходились мирно без разборок и без выяснения отношений. Бывало, пионерский запал от подброшенного керосина у Юры и Тамары разгорался, и тогда у обоих вдруг находилась срочная работа в фотолаборатории, правда потом ни позитивы, ни негативы для отчета не представлялись. Почему–то. Думаю, что из–за яркого пламени пионерского костра у них получались одни засветы.

Советское время нам запомнилось и оказанием городом шефской помощи селу. Не мне судить о ее эффективности, но каждый сезон предприятия города посылали своих работников в подшефные колхозы и совхозы. Мне также повезло, когда однажды вместе с «десантом» нашего треста меня забросили в богом забытую вёску. Одно дело быть там летом, когда все цветет и пахнет и осенью, когда со слов русского писателя и поэта Алексея Плещеева:

Скучная картина!

Тучи без конца,

Дождик так и льется,

Лужи у крыльца…

Чахлая рябина

Мокнет под окном,

Смотрит деревушка

Сереньким пятном.

Что ты рано в гости,

Осень, к нам пришла?

Еще просит сердце

Света и тепла!

Я вырос в городском средоточии каменных домов, железных машин, дышал отравленным воздухом, я уже сам стал урбанистической сущностью. Как слух сельского жителя ласкает лесная тишь, а глаз — простор полей, так я уютно чувствовал себя в уличной суете и в площадной толпе. Селяне, когда переезжают жить в город, наверное, с грустью вспоминают о деревне. У меня же произошло наоборот, как только я ступил из автобуса на землю унылой деревни, меня одолела скука, и я тут же затосковал по городу. Деревенский пленэр являл собой не радужно–веселое лето, а скучно–промозглую осень. Беспросветные дожди и хляби спеленали грустью окрестности, а моросящие туманы смазали ландшафты и из глубины моей души всплыли самые мрачные и скучные тона моего настроения.

Нас разместили в большой избе, и я, не знавший казармы, здесь получил представление о ней. А когда на поле нам определили неохватный глазом и воображением объем работ, то я понял, что позорно дезертирую оттуда. Мне повезло — на горизонте замаячило очередное первенство по вольной борьбе, и я, нервно переспав лишь одну ночь в веске, к зависти отдельных товарищей, на следующий день вдохновенно вернулся в город. Вот так бесславно закончилась моя первая и последняя помощь селу.

Мальчишки нашего двора и я вместе с ними незаметно взрослели, и летом 1974 года Толика Климовича, моего соседа из квартиры напротив, призвали в армию. Это были наши первые проводы, на которых мы имели право присутствовать наравне со взрослыми. Весь двор и родня призывника гуляли весело и на широкую ногу, а наши родители позволили нам пить водку. Когда гости нагулялись, а уставший Толик завалился спать, мы с моим другом Юриком Пентюховым в потемках пошли провожать девчонок до троллейбусной остановки. Под влиянием спиртных паров в голове и под влиянием рядом идущих девчонок мы громко разговаривали и шутили. Наверное, поэтому на полдороге нам навстречу вышло трое подвыпивших незнакомых парней. В темноте я их толком не рассмотрел, но по ситуации понял, что двое из них постарше и покрепче меня, а третий возраста неясного, роста невысокого, зато самый наглый и самый вредный. Противный сморчок под прикрытием друзей–амбалов затеял свару, начал к нам придираться и начал с дежурного повода:

— Эй, пацаны, а ну дай закурить!

Мы с Юриком как примерные борцы–вольники с гордостью дуэтом ответили:

— А мы не курим.

Однако наша горделивость пацану показалась вызовом, и он, чувствуя за плечами силу двухстворчатых шкафов, с издевкой отреагировал:

— Или вы большие спортсмены?

Нам тоже море было уже по колено, поэтому мы ответили с не меньшим вызовом:

— Конечно, спортсмены, а тебе завидно?

При наличии прикрытия в виде двух шкафов с антресолями нашему пьяному визави море стало вообще по щиколотку и он, переходя на более доступный ему дворовый язык с идиоматическими связками, взвился:

— А-ах ты ж, …ять–переять, сука! Щас, …ять, я тебя, …ять, проверю, какие вы тут, …ять, на хрен спортсмены!

И кинулся на нас с кулаками. Мой друг растерялся и остолбенел, поэтому, как вкопанный, следил за происходящим. Я же сам не знаю, как оказавшись в авангарде, осмелел. Уклонившись от пары ударов, я изловчился и изо всей силы толкнул наглеца в грудь руками. Настолько от души у меня это получилось, что мелкий прыщ улетел куда–то далеко–далеко, с хрустом по пути ломая кусты. Уже оттуда я услышал истошный голос:

— У–у–убью-ю-ю!!!

Меня это вдохновило и развеселило, а также придало куража. От его страшной угрозы мне чуть скулы не свело от смеха. И я над ним поиздевался:

— Убийца нашелся, смотри, штаны в кустах не потеряй!

Пока я занимался нейтрализацией передовика–ударника, наши гостьи кинулись на остальных хулиганов. В общем, наша с Юриком поддержка оказалась круче, чем у противостоящей стороны. Подельники с трудом извлекли свой рояль из цеплявшихся за него кустов и пока не поздно подобру–поздорову ретировалась.

Юрик же оказался под таким впечатлением от моего выпада, что потом признался:

— Ну, Лёха, ты и дал! Один пошел против троих, я от тебя, тихоня, такого не ожидал!

Через несколько месяцев настала моя очередь идти в армию. Я прошел медицинскую комиссию и был признан годным для службы, причем не в Советской Армии, как все ребята нашего двора, а в Военно — Морском Флоте. 20 октября 1974 года из треста меня уволили с полным расчетом. У меня на проводах тоже неплохо погуляли, правда, получилось без драк, зато были все мои дворовые друзья и Петя Калинин. Пришел и Ефим Давыдович Кузнец — душевный человек и хороший тренер. А через день, 3 ноября, я утром явился на призывной пункт. Домой вернулся, опять же не через два года, как все, а через семь лет и не в армейском звании, а в морском — мичманом.