1

Соборные часы пробили четыре, когда Ерко и Па́влек вышли на улицу. Колокольный звон разбудил полицейского комиссара Паппага́лло, который вот уже два часа храпел, развалившись на диване. В страхе он открыл глаза, оторопело поморгал, глядя в потолок, и перевел взгляд на открытое окно. Сел, вытащил из кармана платок и вытер шею, лицо и лоб. У него было два подбородка, и он был круглый, как бочонок. Проснулся он весь мокрый от пота. Осеннее солнце, переместившееся, пока он спал, к западу, било прямо в лицо.

Паппагалло посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что проспал целых два часа. Вот так-так… Ему уже пора быть на посту.

Он подошел к умывальнику, сполоснул лицо, чтоб окончательно прогнать сон и взбодриться. Вытираясь, он вспомнил о том, что давно не давало ему спокойно жить; лицо его сразу вытянулось. Два месяца… какое там два — уже три месяца, если не больше, он безуспешно выслеживает преступников. А ведь вначале он был готов поклясться, что через две недели они будут у него в руках. И остался с носом! Его неудача вызывала насмешки сослуживцев, портившие ему жизнь. А преступления тем временем множились. Только сегодня утром он натолкнулся на новые случаи и нашел новые улики.

И, словно желая убедиться, что все это ему не приснилось, он вытащил из кармана листок бумаги. Одна сторона его была пустая, на другой стояли призывы: «Долой фашизм!», «Долой Италию!», «Свободу народу!», «Да здравствуют словенцы!». Листовки такого содержания появились вчера вечером на улицах, в кинотеатрах, школах.

Началось это весной. Сперва листовки появлялись изредка, потом все чаще и чаще. Их становилось все больше. Паппагалло понимал, что это дело рук какой-то подпольной организации. «Если так и дальше пойдет, — подумал он, — в один прекрасный день начнут стрелять и бросать гранаты. Это необходимо пресечь, пока не поздно. Зло надо вырвать с корнем».

Полиция произвела в нескольких подозрительных домах обыски, но ничего не обнаружила. Все удары шли мимо цели. Инспектор Паппагалло вбил себе в голову, что преступников следует искать среди уличных мальчишек. Конечно, без взрослых дело тоже не обошлось, это он понимал. Но взрослые держатся в тени, затаились как мыши и печатают листовки, а мальчишки разносят их по городу и лепят на оконные стекла. Сколько сопляков шатается день-деньской по городу! Никто на них и внимания не обращает! Поймать бы хоть одного с поличным, он бы уж вытряс из него признание, как орехи из мешка.

Вот почему, шагая по городу, он выглядывал только мальчишек и слышал только детские голоса. Нюх подсказывал ему, что под особым подозрением надо держать словенских школьников. Как только его слух улавливал словенскую речь, он делал стойку, как легавая, учуявшая дичь. Однажды он увидел трех сорванцов: сблизив головы, они о чем-то шептались. Он счел своим долгом узнать, в чем дело, остановился посреди улицы, посмотрел налево, направо, а когда обернулся, обнаружил на стекле витрины листовку. Мальчишки прилепили ее за его спиной…

Брр! От одного воспоминания об этом эпизоде его передернуло. Инспектор надел котелок и вышел на улицу. В ближайшем киоске он купил газету, пробежал заголовки и, сложив, сунул ее под мышку. За первым же углом играли трое мальчишек и две девочки. Они с визгом прыгали на одной ноге по квадратам, мелом нарисованным на мостовой. Обычные классики, излюбленная детская забава — ничего подозрительного! Пошел дальше.

Внезапно его взгляд остановился на двух мальчишках. Руки они держали в карманах, а носы прижали к витрине с охотничьими ружьями и патронами. Мальчишки все, как один, вызывали у него подозрение, а эти два сопляка — особенно. Почему они так зачарованно разглядывают оружие? Это было вдвойне подозрительным.

Он прошел вперед, потом вернулся, как будто его тоже заинтересовала витрина. Притворился, что рассматривает двустволки, а сам искоса следил за ребятами. Школьники. Он понял это с первого взгляда. Тот, что повыше, был длинный, вихрастый, с круглыми румяными щеками. Товарищ его был помельче, с птичьим лицом и острым носом, на котором сидели очки; русые волосы аккуратно причесаны на пробор.

— У папы есть такое ружье. — Высокий показал на двустволку. — Правда, не такое новое. А у нашего работника — револьвер с барабаном…

Так и есть, словенцы. Паппагалло еще больше укрепился в своих подозрениях. Он мало что понимал из их разговора, но был уверен, что они говорят о вещах, не предназначенных для его ушей. Заметив его, высокий вздрогнул и поднял на инспектора свои голубые глаза. И тут же легонько тронул коленом товарища. Мальчики отошли от витрины, ни разу не оглянувшись.

Паппагалло несколько мгновений смотрел им вслед. Где он видел этого вихрастого сопляка?.. Но так и не смог вспомнить. Впрочем, не в этом дело. Он готов дать голову на отсечение, что мальчишки замышляют неладное. И решил идти за ними.

Он пошел так быстро, как только позволяли его короткие ноги и толстое брюхо. Но те уже отошли на порядочное расстояние и, как ему показалось, ускорили шаг. Дойдя до первого перекрестка, мальчишки свернули влево.

Инспектор почти побежал. На перекрестке он посмотрел налево и оцепенел: среди прохожих не было видно ни одного мальчишки. Сорванцы исчезли, как сквозь землю провалились. То ли они промчались как ветер по длинной улице и скрылись за углом, то ли спрятались в одном из домов, стоявших по обеим сторонам улицы. Кто знает? Ребят не было. Сомнения его усилились еще больше. Но что толку в сомнениях, если он потерял след!

Инспектор выругался сквозь зубы и стукнул себя по лбу: болван! Спугнул пташек. Надо было тут же хватать их и вести в полицию. Дурак!

И Паппагалло платком вытер вспотевший лоб.

 

2

Тем временем Павлек и Ерко — это были они — шли уже совсем по другой улице. Как только Павлек узнал в «бочонке», следившем за ними, комиссара Паппагалло, они бросились наутек, словно земля горела у них под ногами. Мальчики забежали в какой-то дом, выскочили во двор, перепрыгнули через ограду в другой двор, прошли через черный ход еще одного дома и снова оказались на улице. За это время они ни разу не оглянулись, не сказали друг другу ни слова. Они чувствовали себя птицами, вырвавшимися из когтей ястреба.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Ерко недоверчиво.

— Он бывает у нас на По́логе. Охотится. Моего отца знает.

Павлеку нелегко было в этом признаться. Как раз сегодня его должны были принять в тайное общество «черные братья». С Ерко они жили на одной квартире и сейчас торопились на собрание общества, на котором его приведут к торжественной присяге. Товарищи долго не хотели его принимать, утверждая, что его отец фашист. Но ведь отец не был фашистом! Не ходил в черной рубашке, дома любил говорить, что он настоящий словенец… Правда, он подобострастно раскланивался с итальянцами, не желая рисковать благополучием семьи. Павлек боялся, что знакомство с полицейским комиссаром еще больше скомпрометирует его в глазах товарищей.

Он вопросительно посмотрел на Ерко — тот какое-то время смотрел себе под ноги, а потом громко рассмеялся.

— Ты чего?

— Вынюхивал, вынюхивал — и все впустую. А если бы и поймал нас, какой прок? Никакого.

Они вышли на длинную пыльную улицу на окраине города. Дальше до самой Сочи тянулись лишь сады да клочки полей. В низком, одноэтажном доме, тесно примыкавшем к соседнему, жил То́нин, одноклассник Павлека. К нему они сейчас и направлялись. В подвале дома находилась слесарная мастерская; над дверью вместо вывески висел огромный ключ. В ней отец Тонина, по фамилии Фаганель, вместе с подмастерьем и учеником с утра до вечера бил по железу и со скрежетом, пробиравшим до костей, орудовал напильником.

Тонин уже ждал товарищей на усыпанном пестрым щебнем дворе. Невысокий, коренастый, с крупным ртом и курносым носом, он походил на медвежонка, на которого надели штаны. Черные глаза из-под длинного черного чуба смотрели ласково и доброжелательно.

На деревянной лестнице, ведущей на балкон и в комнаты, сидела сестра Тонина Жу́тка и вязала. Она покачивала правой ногой, всячески стараясь привлечь к себе внимание. Это была худенькая девочка с продолговатым лицом и такими же черными глазами и волосами, как у брата. Склонив голову набок, Жутка кокетливо поглядывала на гостей. Глаза ее говорили: «Я все про вас знаю, но не бойтесь, слова никому не скажу; я тут стою на посту и сразу дам знак, как только появится опасность…»

Мальчики по каменным ступенькам спустились в темный подвал. Сквозь зарешеченное оконце, за которым рос раскидистый олеандр, едва-едва проникал слабый рассеянный свет. Вдоль стен лежали груды ржавого железа, тут же валялось деревянное корыто для стирки белья. Только под самым окном было свободно. Там был поставлен старый, отслуживший свое колченогий стол, а возле него скамья, которую Тонин притащил из садовой беседки. Два пустых ящика заменяли стулья. На столе, накрытом старыми газетами, стоял огарок свечи. К стене был прикреплен словенский флаг.

Мальчиков встретили Филипп и Не́йче, одноклассники Ерко. Они учились в третьем классе гимназии, а Павлек и Тонин ходили в реальное училище. Филипп был высокий и сухой, как жердь, глаза на худом костистом лице сверкали решительным блеском. Нейче был одного роста с Ерко, только не такой щуплый; нервный и робкий, он постоянно ворошил свои темно-русые всклокоченные волосы.

Павлек видел их впервые. Он пожал им руки и остановился в нерешительности. На него произвела большое впечатление торжественно-мрачная обстановка подвала. Он не знал, что сказать, что делать с руками и ногами, куда смотреть.

Тонин вопросительно взглянул на Ерко, тот кивнул головой, и Тонин зажег огарок. Тусклый свет бросал на стены бледные дрожащие тени. Тонин вытащил из кармана брюк старинный револьвер с барабаном, который они называли «бульдогом», и положил его на стол. Револьвер он нашел среди старого отцовского хлама, вычистил его и взял себе. Патронов у мальчиков не было, но все же это было грозное оружие. У Павлека от страха мурашки побежали по спине.

Ерко откашлялся, подошел к Павлеку поближе и произнес, глядя ему прямо в глаза, торжественным, дрожащим от волнения голосом:

— Павлек Го́ля, знаешь ли ты цель и задачи общества «Черные братья», в которое мы тебя сегодня принимаем?

— Знаю.

— Готов ли ты без колебаний и до конца выполнять все задания, какие тебе будут даны?

— Готов.

— Знаешь ли ты, что тебя ждет, если ты изменишь или выдашь малейшую тайну?

— Знаю.

— Что тебя ждет?

— Смерть!

При слове «смерть» глаза Павлека впились в старинный револьвер; голова пылала, в груди теснило.

— Клянись! — сказал Ерко. — Прижми правую руку к сердцу и смотри на флаг!

Павлек приложил руку к бьющемуся сердцу и устремил взгляд на флаг.

— Повторяй за мной! «Я, Павлек Голя, клянусь словенским флагом и своей честью…»

— «Я, Павлек Голя, клянусь словенским флагом и своей честью, — повторил Павлек еле слышно: от волнения у него пропал голос, — что буду неустанно и беспощадно бороться с фашистами, роющими могилу нашему народу… что буду честно и беспрекословно выполнять все задания… что я не предам и не изменю, а если выдам хоть малейшую тайну, пусть наказанием мне будет смерть».

С каждым словом у Павлека все сильнее жгло в глазах. Еще немного, и слезы покатились бы по его щекам.

Прием нового члена закончен. Тонин задул свечу и спрятал револьвер в карман. Ерко с чувством пожал руку Павлеку.

— Отныне ты наш черный брат, — сказал он.

Все по очереди пожали Павлеку руку и сели на лавку и ящики.

Напряжение спало. Они снова были просто товарищами. Однако Павлек чувствовал, что теперь все по-другому. Он был связан с «черными братьями» не на жизнь, а на смерть. Ему казалось, что он вошел в совершенно новый, прежде недоступный ему мир.

— Где новые листовки? — Ерко вопросительно посмотрел на Филиппа и Тонина.

— Здесь. — Тонин сунул руку в ящик, на котором сидел, и вытащил толстую кипу листовок.

Мальчики взяли по листовке и прочли про себя.

Кроме Ерко, никто не знал, что строки принадлежат Ашкерцу. Востроносенький гимназист, втайне сам писавший стихи, нашел их и дополнил, приспособив к нуждам своего времени. Если бы поэт узнал об этом, он, наверное, не перевернулся бы в гробу, а тихо и одобрительно улыбнулся себе в бороду.

Стихи были отпечатаны на игрушечном печатном станке на листке бумаги величиной с ладонь, обратная сторона была пустая. Печатный станок принадлежал Филиппу. Ему подарила его тетка в день рождения, и он великодушно пожертвовал его обществу. Листовки он печатал вместе с Тонином.

«Черные братья» остались довольны. Это звучало иначе, чем «Долой Италию!», «Долой Муссолини!», «Да здравствует Югославия!», но отражало те же чувства.

— Мало только, — сказал Ерко.

— Больше сотни, — отозвался Тонин. — Денег нет ни на бумагу, ни на чернила.

Мальчики безмолвно переглянулись. Деньги! В них часто все упиралось. Они не решались кому-либо довериться и попросить о помощи. А сами были бедны как церковная мышь. Отдай они все, что когда-либо попадало в их руки, и того оказалось бы мало.

Рука Павлека невольно потянулась к карману. Он был из них самый богатый. Отец, правда, отличался крайней скупостью, хотя денег у него «куры не клевали», как злословили соседи, но мать была доброй и щедрой. Когда он приезжал домой — а бывало это почти каждую неделю, — мать всегда совала ему несколько лир на всякий случай… Он вытащил все, что у него было в кармане, и положил на стол.

— Вот, — сказал он, залившись краской.

Товарищи застыли от изумления. Такой щедрости они не ожидали. Глаза их с удивлением уставились на Павлека.

— В долг? — спросил Тонин, чтоб исключить возможное недоразумение.

— Нет. Насовсем.

Тонин взял деньги и пересчитал их.

— Напечатаем еще две сотни листовок, — сказал Ерко. — Это уже что-то… Ну, а теперь поделим!

Тонин кивнул и тут же разложил листовки на три стопки. Самую большую подвинул к Павлеку, одну дал Ерко, а третью оставил для Жутки.

— Ты, Павлек, сегодня вечером облепишь витрины в центре. Нейче, ты пойдешь с ним! Покажешь ему, как это делается. Смотрите не попадитесь.

Павлек взял листовки и положил их в карман. Руки у него дрожали. Ему стало страшно.

— А Филиппу что? — спросил Ерко.

— Филипп повесит флаг, — ответил Тонин. — Больше чем этот. — И он кивнул на флаг, прикрепленный к стене. — Я буду ему помогать.

Ребята радостно оживились. Где он достал флаг? Этого никто не знал. Тонин таинственно улыбался. Где его повесить? Этот вопрос волновал ребят больше всего. На крепости или на платане в аллее? С крепости флаг виден был бы лучше и дальше, но трудно было бы различить его цвет. Размер не тот. На платане флаг увидят все, пока его не снимут полицейские.

— Значит, повесим на платане, — заключил Тонин.

«Черные братья» встали. Тонин снял флажок и сунул его за пазуху, а свечу положил в карман. Тихо, один за другим они вышли во двор. И каждый невольно втянул голову в плечи: на дворе стоял отец Тонина, теребя свои пушистые усы и оглядывая ребят проницательным взглядом. Но он не произнес ни слова, даже сыну ничего не сказал, и тот быстро скрылся на балконе.

 

3

«Черные братья», не похожие друг на друга ни внешне, ни по характерам, разные, как камни в ущелье, но крепко-накрепко спаянные любовью к своему народу и родному языку, разошлись в разные стороны. Ерко в одиночестве побрел домой, обдумывая текст новой листовки.

Если для иных его товарищей тайное общество было волнующей игрой, для него это было делом жизни. Он очень рано забросил детские забавы. За что бы Ерко ни брался, он отдавался этому занятию целиком, всей душой. Думая о своих родителях, которым стоило больших усилий содержать его в городе, он прилежно учился. Его неудержимо тянуло к чтению. Книги он проглатывал с такой страстью и жадностью, с какой барсук расправляется с медовыми грушами. Мечтами он любил уходить в то время, когда «черные братья» под словенским флагом, распевая словенские песни, будут шагать по улицам Горицы.

— Тебе письмо, — сказала госпожа Нина, открывая ему дверь.

Госпожа Нина, его квартирная хозяйка, пожилая, седовласая вдова, жила на маленькую пенсию, которую она получала после смерти мужа. Чтобы как-то свести концы с концами, она сдавала комнату с пансионом двум гимназистам. Причесывалась она так же старомодно, как одевалась и как вела все свое хозяйство. Добрые серые глаза на широком бледном лице смотрели спокойно. Жила она уединенно и так всего боялась, что двери в ее квартире всегда были крепко-накрепко заперты.

Ерко кинул взгляд на письмо, и глаза его загорелись радостью. По почерку он узнал руку отца. Тот был сельским учителем. Два года назад, когда словенские школы стали превращать в итальянские, отца перевели в глубь Италии. Там он и жил в ожидании пенсии, которая позволила бы ему вернуться к своей семье, оставшейся в бришской деревушке.

Ерко быстро пробежал глазами аккуратно и густо исписанные страницы. В письме он не нашел ни одного слова жалобы на жизнь в чужом краю, среди чужих людей. Но в каждой строчке сквозила острая тоска по родине, по чистому синему небу над залитыми солнцем родными холмами и горами, по цветущим и зреющим полям, по словенской песне и речи. Он наказывал Ерко прилежно учиться, чтоб «не огорчать мать». Но еще настоятельнее просил его помнить о том, о чем он говорил ему при прощании. Отец всякий раз писал об этом. Слов этих он никогда не повторял — они были не для всех ушей и не для всех глаз. Но Ерко и так прекрасно их помнил. Они говорили о верности родному народу и языку, любви к родине…

Задумался Ерко. Отец ведь и не подозревал, как он выполняет его наказ. Знай он об этом, он, возможно, отругал бы его, назвав это глупой детской забавой. Обидно! Но, может быть, отец молча положил бы ему руку на плечо, и его глаза засветились бы теплым блеском… Впрочем, окажись сейчас отец здесь, все равно Ерко не решился бы ему признаться, что он член подпольной организации гимназистов, о которой уже говорит весь город и вся округа.

«Черные братья» добровольно и беспрекословно признали его своим вожаком. Собственно, руководили организацией они вместе с Тонином. Когда речь шла о том, что делать, глаза всех обращались к Ерко. Когда же речь заходила о том, кому, когда и как выполнить поставленную задачу, головы поворачивались к Тонину. Изобретательность его не знала границ. Он быстро находил решение, и все снова переводили взгляд на Ерко. Предложения Тонина отвергались очень редко. И все же «черные братья» скорее могли бы обойтись без Тонина, чем без Ерко. Без Ерко подпольной организации просто бы не существовало, мысль о ней зародилась в его голове.

Любая несправедливость больно ранила его сердце. События в Кобариде были для него не меньшим горем, чем смерть старшего брата. Ерко тогда пошел только седьмой год, и понимал он далеко не все из того, что говорили об этом дома, но в душе с тех пор осталась незарастающая рана. Когда он уже ходил в школу, однажды в класс вошел незнакомый учитель и заговорил на непонятном языке. На Ерко словно навалилась тяжелая мгла. В городе, куда его послали учиться дальше, было еще хуже. По-словенски можно было говорить лишь украдкой. Все здесь было чужим и враждебным. Обида не раз выжимала слезы из его глаз, оставляла горький осадок в душе.

Сильнее всего его потряс поджог словенского театра. Воспоминание об этом мучило его с такой силой, будто все произошло только что. Случилось это воскресным днем. Стояла тихая солнечная погода. Перед театром собралась толпа зевак. Со двора столбом валил черный дым. Горели кулисы, костюмы… Из окон под оглушительные крики летели книги, тетради, полки, стулья, столы и шкафы. На улице разожгли настоящий костер, вокруг которого плясали и бесновались чернорубашечники. Вонючий дым поднимался под кроны платанов и каштанов.

Ерко — ему тогда было одиннадцать лет — стоял и смотрел, бледный, прерывисто дыша, словно ему кто-то сжимал горло. В душе у него бушевала буря. Все обиды, которые он когда-либо пережил сам или о которых слышал от других, ожили с удесятеренной силой. Ерко с трудом удержался, чтоб не зарыдать во весь голос, не застонать, не броситься с кулаками на веселящуюся и беснующуюся толпу… У него не было сил остановить эту оргию. Он был одинок, ужасающе одинок! Подбородок у него дрожал в бессильной ярости, слезы текли по щекам.

Ерко убежал. Не потому, что испугался, а потому, что не мог больше на это смотреть. Сердце его разрывалось от боли и горя. Прочь отсюда! Прибежав домой, он бросился ничком на постель и громко зарыдал. Госпожа Нина положила ему руку на голову и участливо стала расспрашивать, что с ним. Обругал ли его кто? Избил? Всхлипывая и запинаясь, он рассказал ей, в чем дело. О своих чувствах он не смог рассказать… Госпожа Нина несколько минут молчала, потрясенная и обескураженная. Потом она долго утешала его, и Ерко чувствовал на своем лице ее горячие слезы…

В то время он был совсем еще ребенком, но случай этот на всю жизнь запечатлелся в его сознании. И, как всякий ребенок, переживший горькую обиду, он мечтал стать богатырем и, вроде Петера Клепеца, вырывать из земли деревья и крушить ими врагов. Но это были мечты, несбыточные мечты… Он уже понял, что слаб и один ничего не сможет сделать. Но однажды в руки ему попала книга с интригующим названием «Черные братья». За новые книги он всегда хватался сразу, эту он проглотил буквально залпом. Дойдя до конца, он вернулся к началу. Писательница с большим сочувствием изображала борьбу карбонариев против австрийцев, угнетавших Италию. Тайная организация, называвшая себя «Черными братьями», устраивала заговоры, разбрасывала листовки, вывешивала флаги, подкладывала бомбы… В конце концов поднялся весь народ и выгнал из страны чужеземцев… Персонажи волнующей истории в глазах Ерко были настоящими героями. Вот это люди! Вслед за ним книгу прочел Филипп.

Книгу Ерко давно вернул в библиотеку, но по-прежнему постоянно думал о ней. Бесчисленные тяготы, описываемые в ней, были хорошо ему знакомы. Книга словно в зеркале представила ему тяжелую жизнь его земляков. И все же на родине дела обстояли не так, как в книге. Где храбрые борцы и герои? Нет их…

Однажды он зашел к Филиппу. Полицейские как раз в это время пришли за рабочим, жившим по соседству. Жена и трое детей, заливаясь слезами, повисли на нем. У мальчиков, издали наблюдавших за этой сценой, сердце сжималось от боли. Рабочий был не вор и не разбойник, люди говорили, что у него нашли какие-то бумаги. Друзья долго смотрели друг другу в глаза, затуманенные слезами.

— Вот бы нам так… как в той книге, помнишь? — произнес наконец Филипп и стиснул руку Ерко.

Много дней мысли Ерко были заняты только этим. Слова Филиппа заронили первые семена, из которых выросла подпольная организация «Черные братья». Поначалу в ней было только два члена, присягнувших друг другу хранить верность и тайну. Затем к ним присоединился Тонин; его приходилось все время сдерживать, он был слишком нетерпелив. Потом к ним пришел Нейче, его влекло к себе все новое, и общество он воспринял как веселую игру… Ребята не были настолько наивны, чтобы надеяться своими силами прогнать фашистов. Они хотели стать искрой, из которой разгорится пламя пожара. Точно так, как произошло в книге «Черные братья»…

Ерко открыл сундучок и положил письмо отца в пеструю коробку. Из-под белья вытащил «Стихи» Грегорчича, подарок матери, и стал перелистывать страницу за страницей в поисках слов, высекающих искру.

 

4

Павлек был не робкого десятка, однако в тот вечер на душе у него было скверно. Одно дело разбрасывать листовки во время сеансов в кинотеатрах, в полной темноте, или на уединенных улицах — это под силу любому мальчишке. Но пусть-ка кто-нибудь попробует приклеивать их к стеклам витрин на центральных улицах — отважно и незаметно, не глядя на снующих туда-сюда людей. Поймают, схватят за шиворот как кутенка, отведут в полицию. Для начала надают по шее, но самое главное будет потом. Павлек слышал немало страшного о том, как у арестованных, отказывающихся говорить, вырывали признание. А предателя ждет месть «черных братьев». Револьвер Тонина так и стоял у него перед глазами.

Неожиданно он почувствовал прилив мужества. Ни за что на свете он не покажет Нейче, что у него от страха дрожат коленки.

— Смотри, как это делается, — сказал Нейче, когда они оказались на узкой пустынной улочке.

Он взял листовку, провел по ней языком и — шлеп! — прилепил ее к окну зеленной лавки. При этом он ни на мгновение не придержал шага и смотрел прямо перед собой, не оглядываясь ни направо, ни налево.

— Попробуй!

Держался Нейче свободно и независимо, чуточку бравируя своей храбростью и делая вид, что это всего лишь игра. На самом деле Нейче был порядочный трусишка и, когда расклеивал листовки первый раз, трясся больше Павлека. Если бы он не боялся Тонина, который учил его, он бы тогда просто сбежал. Теперь он был мастером и охотно делился своим опытом с Павлеком. Листовки он нашлепывал как бы между прочим, как делал бы любое привычное дело: готовил уроки или грыз орехи.

Павлек вытащил из кармана листовку, быстро провел по ней языком, и вот она уже красуется на витрине парикмахерской.

— Хорошо, — прошептал Нейче, следовавший за ним в нескольких шагах, чтоб в случае чего предупредить об опасности. — Очень хорошо! Еще одну! Так… Неровно получилось, но это неважно…

Наконец они вышли на центральную улицу, кишевшую народом. Фонари еще не зажигали, только начинало смеркаться. Окна верхних этажей полыхали отсветами заходящего солнца. Здесь витрины шли почти вплотную друг к другу и все были высокие и широкие. Проявив известную ловкость и сноровку, можно было налепить по листовке на каждое стекло. Павлеку страстно хотелось поскорее разгрузить свои карманы. Колени его больше не тряслись, он был как натянутая струна. Не оборачиваясь, он чувствовал, что Нейче идет за ним, не спуская глаз с его спины.

Но если бы Нейче и не было с ним, мысль о побеге даже не пришла бы ему в голову. Как всегда, тяжелее всего был первый шаг. Ему казалось, что, как только он приступит к делу, все тут же обратят на него внимание. У него было такое чувство, что всем известно и содержание листовок. Поэтому он все время ждал, что вот-вот раздастся окрик: «Держите его!» Но все шло спокойно, и он осмелел. Шлеп! Шлеп! Напряжение ослабло. Это стало походить на забавную игру.

Павлек и в самом деле не вызывал подозрений. Мальчишка как мальчишка — на улицах таких полно! Идет себе, грызет орехи, выплевывая скорлупу на землю. Те, кто заметили листки, думали, что это реклама нового гуталина или зубной пасты. Правда, иной останавливался, отлеплял листок и тут же его читал. Но, не поняв, небрежно сминал и швырял под ноги. Те же, кто понимали, осторожно озирались и быстро совали листок в карман. Дома листовка прочитывалась еще раз, ее показывали друзьям. И никому не приходило в голову, что прилепил ее к стеклу витрины гимназистик с невинным выражением лица.

Неожиданно Павлек увидел впереди сухощавую фигуру часовщика, стоявшего на пороге своей лавки. Тот поглаживал свой чисто выбритый подбородок и глазел на прохожих. Шлеп! Листовка забелела на стекле витрины. Павлек на мгновение почувствовал на себе острый недоумевающий взгляд часовщика! Шлеп! Новая листовка заняла свое место на стекле второй витрины.

— Эй, осел! — услышал Павлек за собой голос. — Я покажу тебе, как пачкать стекла!

Гимназист и ухом не повел. Павлек знал, что за ним идет Нейче, и надеялся на него. И все же ноги сами собой пошли быстрее.

Нейче на мгновение остановился. Что будет? Часовщик в ярости все еще таращил глаза на Павлека. Вот-вот бросится за ним и схватит за шиворот. Но удовлетворился листком; содрав со стекла, он внимательно прочитал листовку. Глаза его гневно и озлобленно засверкали. Он поискал взглядом Павлека, но тот уже скрылся в толпе. Оглянувшись по сторонам, часовщик увидел лениво прохаживавшегося по другой стороне улицы полицейского и сделал ему знак глазами.

Нейче пустился бежать, догнал Павлека и на ходу незаметно ткнул его в бок: «Беги!»

Павлек не стал прилеплять уже приготовленную листовку, кинул ее на землю и побежал за Нейче. Ему чудилось, что за ним бежит вся улица и сто рук тянутся к нему, чтоб схватить его.

Однако бегущие мальчишки — вещь в городе обычная. По вечерам с городских окраин в центр стекалось множество сорванцов, они слонялись по улицам, разглядывали витрины, дурачились. Но Павлек и Нейче не были просто сорванцами. Как-никак гимназисты! Не дай бог увидит преподаватель — неприятностей не оберешься…

Неожиданно Нейче свернул в тихую боковую улочку. С размаху уселся на низкую стенку с железной оградой и состроил такое невинное выражение лица, словно весь день просидел на этом самом месте. Мгновение — и Павлек сидел рядом.

Оба запыхались, устали, щеки полыхали огнем. Посмотрели в сторону главной улицы. Под платанами спокойно прогуливались люди. Их никто не преследовал.

Мальчики переглянулись, и только тогда улыбка осветила их лица.

— Что произошло? — спросил Павлек, как только немного перевел дух.

— Да часовщик… — отмахнулся Нейче, словно и говорить о нем не стоило. — Сколько у тебя листовок осталось? Прилепим их здесь и пойдем в кондитерскую.

— У меня денег нет, — сказал Павлек.

— Я заплачу! — Нейче ухарски ударил себя по карману. — И лимонада выпьем. Пить хочется до смерти, правда?

— Угу, — согласился Павлек.

 

5

Полицейский инспектор Паппагалло напоминал в тот вечер заряженное ружье, грозившее каждую минуту выстрелить. Ясно сознавая, что в городе происходит что-то неладное, кружил он по улицам. Взгляд его рыскал по сторонам, не пропуская ни одного мальчишки, но ничего подозрительного не находил. Как назло, все они чинно проходили мимо магазинов, и в глазах их светилась сама невинность.

Он перешел улицу, взглянул на первую же витрину и обомлел. Если бы дорогу ему преградил лев, он был бы поражен меньше.

— Опять! — просипел он. — Опять! — И горячий пот выступил у него на лбу.

Паппагалло сорвал листовку с витрины и быстро пробежал ее глазами. Ничего не понятно! Он сунул листок в карман и волчком закружился на месте. Где негодяй? Куда он пошел? Вниз или вверх по улице?

Тут он увидел полицейского, оживленно разговаривавшего о чем-то с часовщиком. Оба яростно размахивали руками. Он подошел поближе, и тогда, будто издеваясь над ним, они сунули ему под нос листовку: она была точь-в-точь такая, какая лежала у него в кармане.

— Знаю, знаю, — проворчал он. — Видел уже. Кто только прилепил, вот что меня интересует.

— Сопляк какой-то, — сказал часовщик.

— Вы его видели?

— А как же! Ведь он, негодник, на моих глазах пришлепнул ее к стеклу!

— Видели и не схватили его?! — возмутился Паппагалло.

Часовщик смущенно почесал подбородок.

— Как же, схватишь его… — протянул он.

— «Как же, как же»! — передразнил часовщика разъяренный инспектор. — А куда он пошел, вы, по крайней мере, знаете? И какой он из себя?

— Он туда пошел, — показал рукой часовщик вдоль улицы. — А какой он из себя? Этого я не могу вам сказать. Они ведь все одинаковые, как горох в стручке…

Паппагалло решительным движением руки заставил часовщика замолчать. Нельзя было терять ни минуты. Негодяй, из-за которого вот уже много месяцев он не может спокойно спать, был почти в его руках. Теперь его легко будет поймать, он оставил верный след.

Инспектор быстро пошел по улице, внимательно оглядывая витрины. Здесь листовка, здесь, здесь… Хе-хе-хе… Сердце от радости готово было выскочить из груди… Внезапно он остановился. След кончался. Неужто негодяй кончил дело и теперь ходит руки в брюки, насвистывая себе под нос и посмеиваясь? Или он учуял опасность и будто сквозь землю провалился?

Снова на лбу его выступил пот. Он чувствовал себя гончей, неожиданно потерявшей заячий след. Куда идти, что делать?

Между тем спустился вечер. На улицах зажгли фонари. Ярко светились витрины магазинов, кафе, баров и кондитерских. В одной из кондитерских у окна сидели двое мальчишек. Они ели пирожные, запивая их лимонадом. Проходя мимо, Паппагалло бросил на них взгляд. Внимание его привлек прежде всего Павлек. Уж не тот ли это парень, которого, ему казалось, он видел где-то раньше и который несколько часов назад испарился прямо на его глазах? Он еще был с товарищем… Нет, прежний его товарищ был в очках, а этот без очков… А может быть, он ошибается? Охваченный подозрением, он вошел в кондитерскую. Ноги сами понесли его туда.

Паппагалло подошел к стойке и заказал стаканчик вермута. Облокотившись на стойку и заложив ногу за ногу, он наблюдал за мальчиками.

Глаза Павлека на мгновение встретились с глазами полицейского инспектора, мальчик смешался, но быстро взял себя в руки и едва заметно поклонился.

Паппагалло приподнял котелок.

Значит, он не ошибся, сопляка этого он действительно где-то видел. Причем видел не только сегодня в полдень, но и раньше. Мальчишка знает его, вот ведь и поздоровался с ним. Он рассердился на свою память: так подвести его! И тут его осенило. Ага! Сын лавочника в Пологе, с которым он и секретарь общины ходят на охоту… Подозрение несколько улеглось, хотя и не исчезло вовсе.

Он взял свой стаканчик и подошел ближе.

— Ты ведь Голя, да? — ласково спросил он. — Павлек? Смотри-ка, а ведь я тебя сразу и не узнал. Слишком редко видимся… Можно мне к вам присесть? На одну минутку. Вы ешьте, ешьте! Не беспокойтесь… Тоже гимназист? — спросил он, глядя на Нейче.

У Нейче мелкой дрожью дрожали руки. Павлек успел шепнуть ему, с кем он поздоровался. Нейче был убежден, что их выследили; душа у него ушла в пятки, дыхание перехватило, он не мог произнести ни слова.

— Тоже, — ответил вместо него Павлек.

— Значит, оба гимназисты? — И Паппагалло устало прикрыл глаза. — А мы сегодня как будто уже встречались?

— Нет, сударь, мы вас не видели.

Павлек ожидал этого вопроса и не растерялся. Правда, если бы не загар, инспектор мог бы заметить, что он покраснел при этом до корней волос.

— Не видели? — изумился инспектор. — Около витрины с ружьями.

— Нет.

— Значит, я ошибся, — медленно произнес инспектор, хотя в глазах его еще светилось недоверие. — Прогулялись, закусили — и опять за книги, да?

— Да.

Мальчики низко склонились над своими тарелками.

— Так, так… — разговорился толстяк. — За книги, значит. Правильно. Молодые люди должны прилежно учиться. Кто в молодости учится, в старости отдыхает. Если б только все учились! У иных совсем другое на уме. Слоняться по садам и полям, красть фрукты, овощи… И это еще не самое худшее. Сейчас пошли дела похуже. Некоторые вот какие листовки распространяют! — вдруг закончил он, вынул из кармана листовку и помахал ею перед носом ребят. — Это вы, конечно, уже видели?

— Нет, сударь, — сказал Павлек.

В висках мальчиков стучало, мурашки пробегали по их спинам. Они не поднимали глаз, но чувствовали, что комиссар пронзает взглядом то одного, то другого.

Нейче поперхнулся и закашлялся. Взгляд, который он бросил на Павлека, был полон страха. Испугавшись, как бы он чего-нибудь не натворил, Павлек толкнул его под столом ногой.

— Не видели? — удивился Паппагалло. — Никогда? Ничего похожего?

— Нет, — сказал Павлек, глядя прямо в глаза инспектору.

— Ну, я вам верю. Лучше всего быть от этого подальше. Это дурно пахнет! А занимаются этим такие же гимназисты, как вы, может даже ваши однокашники… Нам все известно. И мы скоро их поймаем. На след уже напали. Загоним как мышей в мышеловку. И тогда уж покажем им, где раки зимуют… Пусть тогда себя благодарят…

Павлек и Нейче съели пирожное и теперь маленькими глотками тянули лимонад. Они чувствовали себя как мухи, угодившие в паутину. Паппагалло говорил, говорил не умолкая, а они не знали, что и сказать. Лишь с трудом выдавливали из себя «да» и «нет». У них было одно желание — как можно скорее оказаться отсюда подальше.

— Если заметишь такого молодчика, самое правильное сообщить о нем кому следует, — тут инспектор понизил голос, — это самое правильное. Ведь речь идет об измене родине! Нет худшего преступления! Доносить о разных пустяках нехорошо, это я вам говорю! Но это совсем другое дело. Позор для всей гимназии!

Он хотел еще что-то добавить, но передумал и замолчал. Нейче не вызывал в нем доверия, выглядел парнем себе на уме. Собственно, Павлек тоже, но к нему он одновременно испытывал какую-то симпатию. Видимо, сказывалось знакомство с его отцом. Чтобы поймать преступников, он раскинул свои сети во всех гимназиях и школах. Но все его осведомители были из учеников, которым товарищи не доверяли. В свою грязную игру ему необходимо было втянуть кого-то из учеников-словенцев.

— Оставьте! — сказал Паппагалло, когда Нейче по знаку Павлека вытащил из кармана деньги. — Сегодня вы мои гости. И куда вы так торопитесь? Поболтаем еще немножко, я люблю молодежь… Ну да ладно, не буду вас задерживать. Ты когда домой собираешься? — обратился он к Павлеку.

— В субботу.

— Не забудь, передай привет отцу! Скажи, что в воскресенье я приеду на охоту. Подстрелим зайчишку, — тут он пригнулся к самому его уху, — и кое-что с тобой обсудим…

Когда мальчики выходили из кондитерской, Паппагалло заговорщицки подмигнул им и помахал рукой. А сам остался сидеть, задумчиво уставившись взглядом прямо перед собой и барабаня пальцами по столу. Рассеявшееся было подозрение вспыхнуло в нем с новой силой. Так ли уж невинны мальчишки, как кажутся, или это чистое притворство?

 

6

«Черные братья» перестали собираться в подвале Тонина. Фаганель не верил, что мальчики учат там в темноте уроки, как представляла ему дело Жутка. Но с расспросами не полез; тайны ребят его не интересовали. Он просто запер дверь и ключ повесил в мастерской.

Теперь заговорщики встречались в большом блиндаже возле Сочи, оставшемся со времен первой мировой войны. Под прикрытием густых кустов они, казалось бы, могли свободно обсуждать свои дела. Но такое не пристало заговорщикам. Разве они играли в индейцев или разбойников? Ведь из кустов их мог кто-нибудь подслушать. И листовки нельзя было печатать в темной сырой яме. Ерко и Павлек перенесли печатный станок к себе домой.

Они заперли единственное окошко своей комнаты, выходившей во двор, и зажгли свет. Дверь закрыли на засов, чтоб их не застали врасплох. Хозяйки они не боялись, она никогда не заглядывала к ним, когда они «учили уроки».

Тонин пинцетом брал буквы и выстраивал их в ровные строчки. Ерко подливал на подушечку густые чернила, равномерно размазывал их и втирал. Павлек сгибал листы бумаги и разрезал их острым ножом на четвертушки.

Они отпечатали новый текст:

Стихи принадлежали Грегорчичу. Только вместо слова «чужеземец» Ерко поставил «фашист». Так звучало сильнее.

Дощечку со стихами Тонин прижимал то к подушечке, то к чистым листам бумаги. Павлек помогал ему, укладывал отпечатанные листовки в стопку. Дело спорилось. В комнате стояла тишина, словно в ней никого не было.

Ерко тут же рисовал большие плакаты с горячим призывом ко всем приморским словенцам восстать и освободиться от чужеземного ярма. К этой мысли «черные братья» пришли на первой встрече в блиндаже. Часть листовок не выполняла своего назначения: они были слишком маленькими и не всегда привлекали к себе внимание прохожих. Большие плакаты, раскрашенные в цвета словенского знамени и вывешенные на окраине города и в окрестных селах, бросятся в глаза всем.

Юные подпольщики с удовлетворением вспоминали о флаге, который они прикрепили на верхушке самого высокого платана в центре города. Об этом случае говорил весь город. Люди целое утро не спускали с него глаз, пока не приехали пожарники с большой лестницей и не сняли его с дерева. После этого возле платана постоянно дежурили двое полицейских.

Вспоминая об этом, Ерко улыбался, рисуя синие и красные полосы словенского флага. Голову его сверлила новая идея, не дававшая ему покоя.

— Нужно достать бомбы, — сказал он словно бы про себя, но так, что Павлек и Тонин услышали и посмотрели на него.

Бомбы? Никогда еще их мысли не были столь дерзновенны и не заходили так далеко. Павлек страшно завидовал Тонину, что у него есть старинный револьвер. Хоть и без патронов, он казался ему смертоносным оружием. А Ерко вспоминал итальянских заговорщиков, про которых недавно читал. Те то и дело бросали бомбы, австрияки взлетали на воздух.

— Где ты возьмешь бомбы? — спросил Тонин.

— В том-то и дело. Хоть бы динамиту раздобыть!

— Где ж его раздобудешь? Патроны для револьвера и те не достать.

— С твоим бульдогом много не сделаешь, — презрительно отозвался Ерко.

Шлеп, шлеп! — на подушку, на бумагу. Тонин долго печатал молча. Его задело презрение Ерко к его оружию.

— Погнались бы за нами, я бы пальнул, они бы напугались, а мы бы тем временем удрали, — наконец сказал он.

Павлек ушел в свои мысли, мучившие его уже несколько дней.

— У нашего работника есть такой же револьвер. И патроны, наверное, тоже.

Руки Тонина замерли. Ему стало жарко.

— Притащи!

Павлек попал в трудное положение. Обещать медведя, когда он еще в берлоге, нельзя. И отказать неудобно. Тем более, что у него были собственные планы на этот счет.

— Не даст он.

— А ты сам возьми!

Павлек про себя уже перебрал все пути, которыми он мог бы добраться до патронов. Йо́хан, работник отца, обычно прятал револьвер; он показал его лишь один раз, когда был сильно пьян. Кто знает, где он его держит? Да и знай он об этом, он не стал бы воровать — противно! Может, просто попросить? Ведь они как-никак приятели.

— Принесу, — сказал он. — Думаю, что смогу, — добавил он неуверенно.

— Ты когда домой поедешь?

— Завтра. В понедельник вернусь.

Ерко поднял голову.

— Бочонка увидишь, — сказал он.

Бочонком ребята прозвали Паппагалло. Павлек с удовольствием рассказывал ребятам, как ловко он вырвался из его когтей. Над Нейче он смеялся: тот, мол, помертвел от страха. На самом деле, когда они уже отошли далеко от кондитерской, их обоих трясла дрожь. Павлек гордился своей находчивостью, и его злили поддразнивания товарищей, что у него в полиции завелся свояк. Слова, сказанные ему Паппагалло на ухо — а он не утаил их от друзей, — не выходили у него из головы.

— Что ему от меня надо? — спрашивал он.

— Не догадываешься? — говорил Ерко. — Он доносчика хочет из тебя сделать.

— Кого?

— Доносчика, — повторил Ерко и повел носом, как мышь, выглянувшая из норки. — У него нос короток, чтоб нас унюхать, вот он и хочет удлинить его с помощью твоего.

Павлек представил себя придатком инспекторова носа и расхохотался.

 

7

В понедельник запыхавшийся Павлек в последнюю минуту влетел в класс и плюхнулся на скамью. Вслед за ним вошел учитель, повесил географическую карту и начал вызывать учеников.

— Принес? — тихо спросил Тонин.

— Ага.

— Покажи.

Павлек сунул руку на самое дно кармана, вытащил патрон и положил его на ладонь Тонину.

Тонин принялся внимательно разглядывать его под партой. Лицо его расплылось в широкой улыбке. Он вытащил из кармана револьвер, с которым никогда не расставался, хотя он часто мешал ему и заставлял быть всегда настороже. Тонин повернулся к Павлеку, чтоб другие не видели, и сунул патрон в барабан. Тот легко встал на место. Мальчик от радости цокнул языком.

— Смотри, как бы не выстрелил, — шепнул Павлек, скосив глаза на его руки.

— Вот дурень!

— Дай мне, — невольно вырвались у Павлека слова, которые давно уже были у него и в мыслях и на сердце, но которые до тех пор он не решался произнести.

— Что? — спросил Тонин, будто не расслышал. — Что тебе дать?

— Бульдог.

Тонин посмотрел на товарища таким взглядом, словно тот попросил у него один глаз. Он даже не счел нужным отвечать. Вытащил патрон из барабана и сунул револьвер в карман.

— На что он тебе? — спросил Павлек. — Все равно ведь у тебя нет патронов!

Тонин почувствовал себя уязвленным. Разве Павлек не обещал ему принести патроны? А когда принес, передумал и просит теперь отдать револьвер ему? Это обман, чистое надувательство, и все!

— Да, патронов у меня нет, — с усилием проговорил он. — Но ты же их мне принес.

Теперь молчал Павлек. Глядя на ученика, переминавшегося с ноги на ногу перед учителем, он тяжело переживал обиду. Тонин, видно, думает, что принести патроны так же легко, как яблоки. Поднимешь с земли, и никто тебе худого слова не скажет. А ведь их пришлось выпрашивать, да еще серебряную монету дать в придачу. Да он бы и не получил их никогда, если бы Йохан, их работник, не сидел без гроша в кармане и если бы его с дьявольской силой не тянуло в трактир. Теперь патроны были его, и они стоили не меньше, чем пустой бульдог. Перед Тонином он чувствовал себя неловко, но желание иметь оружие было несравненно сильнее.

— Дай хоть на время, — прошептал он.

— Нет.

— Только на сегодня.

— Зачем он тебе?

— Хочу стрелять поучиться.

Тонин подумал.

— Я пойду с тобой. Вместе будем учиться.

— Ты не сможешь. Я принес три плаката. Вам с Филиппом идти в предместье.

— А ты?

— Я в городе. С Нейче. Нам вечером идти.

Они снова замолчали. Тонин огорчился. От заданий, которые ему поручали, он не привык уклоняться. Больше всего ему хотелось, чтоб Павлек забыл про бульдога. Он попытался свернуть разговор на другое.

— Покажи листовки, — попросил он.

Павлек положил на колени географический атлас и открыл его. Между страницами находилась пачка листовок. «Словенцы, чего вы ждете? Чтобы нашу прекрасную землю покрыли могилы, над которыми бы куражился чужеземец?..» От этих слов мороз подирал по коже. В верхнем левом углу развевался словенский флаг.

— Молодчина Ерко! Давай! — сказал Тонин.

— После уроков, — шепнул Павлек и быстро захлопнул атлас, потому что как раз в эту минуту мимо них проходил ученик с последней парты, вызванный учителем к доске.

Ребята устремили взгляд на учителя. Отвечал Аниба́ле, худенький мальчик с черными кудрявыми волосами и глубоко посаженными, маленькими, ровно перчинка, глазками. Они перебегали с учителя на класс и обратно, меньше всего он смотрел на карту. С трудом он нашел Амазонку и придавил ее указкой, словно змею, которая вот-вот от него убежит.

— Амазонка — река, которая… река… — запинался он. Холодный пот выступил у него на лбу.

— Итак, что Амазонка река, мы уже знаем, — сказал учитель. — Что дальше?

— Амазонка… — река… которая течет… течет…

— Все реки текут. А куда течет? Где ее истоки? Куда она впадает?

— Амазонка — река, которая течет по… которая впадает…

— Дай пострелять из бульдога, — снова сделал попытку Павлек, — половина патронов твоя.

В душе Тонина шла борьба. Он завидовал Павлеку, что у того были патроны, как Павлек ему — что у него был револьвер. Револьвер без патронов все равно что сломанный замок. А патроны без револьвера — не более, чем горсть фасоли. Стоит одному из них заартачиться, оба останутся ни с чем. Победил разум, преодолев сопротивление сердца.

— А ты мне точно вернешь? Вечером.

— Честное слово!

Тонин сунул револьвер в карман Павлека, Павлек положил в руку Тонина половину патронов.

 

8

«Черные братья» не подозревали о беде, которая в этот момент нависла над их головами. Их не поймали с поличным, когда они расклеивали листовки. Их не арестовали, когда они вешали словенский флаг на самый высокий платан в городе. Их не удалось уличить инспектору Паппагалло со своим коротким носом. Разоблачил «черных братьев» его пособник Анибале. Произошло все по чистой случайности.

Когда Анибале, не выучивший урока по географии, нехотя тащился к доске, проходя мимо Павлека, он скосил глаза и на мгновенье увидел яркие полосы словенского флага. Заметь он револьвер Тонина, он и тогда не был бы так поражен…

Стоя у карты с абсолютно пустой головой, он на какое-то время позабыл обо всем на свете. Получив кол, он пошел на свое место, и его вытянутая физиономия была под стать самой длинной реке в мире. От смущения и неловкости губы его кривились. Особенно задел его насмешливый, как ему показалось, взгляд Тонина, и он снова вспомнил яркий флаг, недавно бросившийся ему в глаза.

Он думал о нем весь остальной урок, горько переживая плохую отметку. Взгляд его все время упирался в спины Павлека и Тонина. Они сидели через три парты от него и, пользуясь тем, что учитель туг на ухо, непрерывно шептались.

До сих пор они не питали к нему вражды. Никогда с ним не ссорились. С Павлеком он иногда по субботам и понедельникам ехал одним поездом, и они всю дорогу разговаривали. Анибале не был из тех ребят, что доносили на своих одноклассников за одно словенское слово. Но словенский флаг просто сразил его. Отец его был фашистом. Все, что не было итальянским, вызывало у него подозрение. А кроме того, за его спиной стояла тень Паппагалло. Инспектор крепко ухватил его в свои сети, играл на его патриотических чувствах и вконец одурманил своими нескончаемыми словесами. Уже несколько недель он тщетно подслушивал и вынюхивал: словенские ребята держали ухо востро. И вдруг важная улика сама собой попала ему в руки. Его так и подмывало встать и сказать учителю о своем открытии. Из-за кола он чувствовал себя униженным и опозоренным, а такой шаг выправил бы положение. Учитель поставил бы его в пример другим… Но как у него ни чесались руки, у него не хватило храбрости подняться. Анибале был страшный трус. Ему заранее стало страшно, когда он представил себе, каким враждебным взглядом окинут его Тонин и Павлек. Он так боялся навлечь на себя их гнев! Ведь тогда ему на улицу не выйти. Они не должны знать, что донес он. Анибале решил, что лучше он пойдет в полицию, к Паппагалло. И не сегодня, а завтра. А прежде он расскажет отцу…

Весь урок он не спускал глаз с Тонина и Павлека. На перемене, когда большинство учеников выбежали во двор, он остался в классе. Он надеялся, что сможет порыться в парте Тонина и Павлека и еще раз убедиться, что глаза его не обманули. Но мальчики не двинулись с места.

После уроков Тонин и Павлек завернули за угол школы. Анибале тенью потащился за ними. Наполовину скрытые пышными кустами магнолии, росшими вокруг школы, словенцы открыли свои атласы. Павлек передал Тонину пачку бумаги. При этом они настороженно оглянулись.

Тонин пронзил Анибале сердитым взглядом.

— Чего вынюхиваешь, барсучье племя? — прикрикнул он на него по-словенски.

Павлек засмеялся.

Анибале стоял белый как полотно. В том, что Тонин обратился к нему по-словенски, а Павлек засмеялся, он усмотрел прямое оскорбление и вызов.

— Che cosa? — спросил он, прищурившись. — Che cosa?

— Какая коза? — передразнил его Тонин. — Та, у которой кривые рога и которая кричит «ме-е-е»?

Мальчики с громким хохотом вышли на улицу.

Оскорбленный до глубины души, Анибале в ярости кинулся за ними. Он весь кипел от гнева и обиды, и это придавало ему храбрости и решительности. К Тонину и Павлеку он уже не чувствовал ничего, кроме ненависти. Медленно, глядя в землю, поплелся он к станции. После школы он ездил домой — отец его работал на железной дороге, и они жили в трех перегонах от города. «Завтра», — сказал он про себя, думая о Паппагалло. А вдруг уже будет поздно? Тонина и Павлека обыщут и ничего не найдут. Отец обзовет его болваном…

Анибале замедлил шаг. Повернулся и стремительно зашагал в город.

 

9

Тонин только что пообедал. Сытый и ленивый, как турецкий паша, он чуть ли не лег на стол и закусывал инжиром, беря его одной рукой из стоявшей перед ним миски. Мать мыла посуду. Жутка побежала во двор.

Думал он о револьвере, который дал Павлеку, — ему казалось, что он его уже не увидит. Потом вспомнил о Филиппе. Надо идти к нему. По дороге из школы он купил коробочку кнопок, и они с Павлеком разделили ее пополам. Филипп загородит его, а он за его спиной развернет плакат и кнопками прикрепит к стене дома в четырех углах, чтоб крепче держался. И они как ни в чем не бывало пойдут. Народ будет собираться кучками, пока не покажутся фашисты или карабинеры.

Представив себе эту картину, он торжествующе улыбнулся и потянулся за новой инжириной. Тут в кухню влетела Жутка. Щеки ее пылали.

— Тонин, там два господина тебя спрашивают! — выпалила она одним духом.

Мальчик вскочил. Из одеревеневших пальцев выпала на пол инжирина. Его спрашивают два господина? Это было так неожиданно, что его охватило мрачное предчувствие. Что еще за господа? Но он не успел ни о чем спросить. Господа стояли уже в дверях, и он мог видеть их собственными глазами. В кухню вошел Паппагалло, а за ним полицейский агент Бастон, чернявый человек с худым лицом и язвительным взглядом. Вошли они тихо, осторожно, словно боялись кого-то спугнуть. Бастон, казалось, едва сдерживал ярость. Бочонок улыбался от приятного сознания, что первая жертва свалилась ему в руки как спелая груша.

Он оглядел кухню внимательным взглядом и, жмурясь, уставился на Тонина.

— Тонин Фаганель? — спросил он.

— Да.

У мальчика дрогнул голос, в горле застрял горький комок. Полиция, измена, арест… Все кончено! В голове проносились обрывки мыслей. Он чувствовал себя косулей, окруженной собаками. Бежать? Двери заперты. Прежде чем он их откроет, его схватят и свяжут. Отчаянно-молящим взглядом он посмотрел на мать и сестру.

Жутка стояла, прижавшись спиной к стене, бледная, перепуганная, и переводила глаза с агента на брата и обратно. Мать так и застыла с тарелкой и полотенцем в руках.

— Что произошло? — удивленно спросила она.

— Ничего, сударыня, — отвечал Паппагалло, — пока ничего не произошло. Возможно, это лишь досадное недоразумение. Сейчас все выясним… Где у тебя книги? — спросил он Тонина.

Тонин показал на шкаф, где стоял будильник. Туда он бросил книги и тетради, когда пришел из школы.

Бастон стал рыться в шкафу. Инспектор взялся за Тонина.

— Руки вверх!

Мальчик поднял руки вверх, словно тонул и последним усилием тянул их из воды. К страху присоединилось чувство унижения и стыда. На глазах выступили слезы, он судорожно сжимал губы, чтоб не заплакать. Мать и Жутку он видел как сквозь мутное стекло.

Паппагалло обыскивал его карманы. Может, он ничего не найдет? Как хорошо, что он отдал револьвер! О патронах он не подумал. Мучительно хотелось знать, что делает за его спиной Бастон, но оглянуться он не решался.

Из его карманов извлекались самые различные предметы. Паппагалло внимательно разглядывал каждый и выкладывал на стол. Ничего особенного. Перочинный ножик с обломанным лезвием, крохотная записная книжка с огрызком карандаша. Бригадир полистал книжку, но она была чистой, как первый снег. Несколько мелких монет, два ржавых пера. Медная монета наполеоновских времен, покрытая ярью, — Тонин нашел ее в песке на берегу Сочи. Носовой платок. И, наконец, шесть патронов, которые ему дал Павлек.

— Это что такое? — спросил инспектор, поднося патроны к самому носу Тонина.

Тонин смотрел на них с удивлением, словно сам не понимал, как они оказались в его кармане.

— Где ты их взял?

— Нашел.

— Нашел? Где? На улице? Такие вещи на улицах не валяются. Ты врешь!

— А это ты тоже нашел? — раздался за его спиной голос Бастона.

Тонин опустил руки и оглянулся. Чернявый агент поднес к его глазам плакат с разноцветным словенским флагом. Паппагалло вонзился в текст, потом в Тонина. Из его горла вырвался торжествующе-гневный смех.

— О господи! — воскликнула мать и так и села, бессильно уронив руки на колени.

— Где ты это взял? — сердито повторил вопрос Бастон. — Может, тоже нашел на улице?

— Нет.

Тонин понял, что погиб. Сердце сжалось, колени дрожали мелкой дрожью. Мысль выдать товарищей даже не приходила ему в голову. Ощущал он только отчаяние и унижение. И тут же на него нашло ожесточение и упрямство. Вспомнились «черные братья». Сколько раз они давали клятву, что, если поймают, все принимать на себя.

— Нет? — наседал на него Бастон. — В таком случае, кто тебе это дал?

— Никто. Сам сделал.

— Сам сделал? А для чего? А?

Тонин молчал.

— Говори! — в ярости закричал агент и ударил его наотмашь по лицу. — Говори! Говори!

Тут вошел Фаганель, отец Тонина. После обеда он пошел вздремнуть, и его разбудил необычный шум в кухне. Он сразу увидел Тонина — тот пошатнулся от удара, схватился рукой за щеку и сморщился от боли… Фаганелю не понадобилось спрашивать, что случилось, в мгновение ока он оценил ситуацию. Один взгляд на плакат открыл ему причину тайных сборищ в подвале.

— Не смейте его бить! — закричала мать. — Он скажет. Тонин, говори! Расскажи все, как есть!

Тонин упрямо молчал.

— Мы, сударыня, не бьем его, — сказал Паппагалло. — Мы его только по головке гладим. Бить его будет закон…

Фаганель хотел вмешаться, но прикусил язык. Он был человек рассудительный и решил, что словами тут не поможешь. Он сел на лавку и сделал знак жене, чтоб та замолчала.

Паппагалло и агент обыскали кухню и спальню. Переворошили постель Тонина, но не нашли ничего предосудительного. Не обнаружили и флага, который осторожная Жутка спрятала подальше от материнских глаз.

Тонин, стоя совершенно неподвижно посреди кухни, одними глазами пытался что-то сказать Жутке, то бледневшей, то вдруг покрывавшейся краской и смотревшей на брата участливо-испуганным взглядом. Она догадалась, что брат хочет ей что-то сказать, но что? Чтоб она никого не выдавала? И не подумает! Он может быть спокоен. Но нет, он хочет сказать что-то другое. Во всяком случае не только это. Тонин шевелил губами, неслышно выговаривая какие-то слова. Шептать он не решался. Жутка в отчаянном усилии понять брата открыла рот, распахнула глаза и вытянула шею. Тонину показалось, что она поняла его, и он ласково ей улыбнулся.

— Пошли! — сказал Бастон и схватил Тонина за руку.

Мать тихо заплакала. Отец с натугой откашлялся, словно ему что-то попало в горло. Жутка терла глаза и кусала губы.

Тонин не сомневался в том, что его уведут, и сердце его сжалось. Он хотел попрощаться с матерью и отцом, но агент резко потянул его за собой. Мальчик держался как мог, но все же крупная слеза выкатилась из его глаз и сползла к самому рту. Он почувствовал ее горький вкус.

 

10

Павлек, пообедав, сразу побежал к Нейче. Тот жил у своей тетки, базарной торговки Нуты, дородной неряшливой женщины, которая держала его в ежовых рукавицах. Боялся он ее ужасно, но все равно вел себя от этого не лучше, и что ни день, на него выливался поток брани. К счастью, тетка редко бывала дома и не могла уследить за каждым его шагом.

Нейче рассматривал новую листовку. До вечера, когда надо было отправляться на задание, было еще далеко. Револьвер манил Павлека выйти за город, куда-нибудь подальше, и попробовать пострелять. Нейче, как обычно, пошел с ним.

Они легко и весело шагали по мягкой пыли, жмурясь от осеннего солнца, бьющего в глаза. Куда пойти? На Соче всегда много людей — они услышали бы выстрелы. Идти в Гройно или на склоны Шкабриела слишком далеко. Они направились в Розовую долину. Там в стороне от дороги есть густые заросли акации, где пусто и глухо. Спрячутся в чащу и — ба-бах!

Пока они шагали по городу, Павлек внимательно озирался по сторонам. Боялся наткнуться на Паппагалло. В воскресенье тот, вернувшись с охоты, заходил к ним и спрашивал о нем. Но сколько его ни звали и ни искали, он не отозвался — спрятался… Он был уверен, что встреть он его сейчас, Паппагалло сразу бы догадался, что́ лежит у него в кармане. Успокоился он лишь тогда, когда они миновали последнюю улицу и последний дом.

В городе и он и Нейче чувствовали себя стесненно. Надо было ходить по струнке, как подобает ученикам. Здесь, среди природы, они отдыхали не только душой, но и телом. Гимназисты превращались в обыкновенных сорванцов, до поры до времени запрятанных в коконы приличий и дисциплины. Здесь они могли сколько угодно тузить друг друга, играть в салки, кричать. А уж свистели так, что в ушах звенело.

— Дашь разок стрельнуть? — попросил Нейче.

— Дам, — сказал Павлек. — Ты разок. И я разок.

— Почему?

— Надо патроны беречь. Вдруг полиция нападет или кто выдаст…

Нейче какое-то время задумчиво и молча смотрел на дорогу.

— Ты думаешь, его и вправду застрелили бы?.. — спросил он.

— Кого?

— Ну этого… кто бы рассказал… выдал…

— Конечно, — хладнокровно отозвался Павлек. — Тонин мигом бы прихлопнул… Боишься?

— Не, — сказал Нейче, с трудом проглотив слюну. — Чего мне бояться?

— Предатель ничего другого и не заслуживает. Зачем давал присягу? Правда?

— Да, — согласился Нейче, но на душе у него вдруг стало тоскливо.

Навстречу им по дороге шел торговец, толкая перед собой тележку с виноградом, и по-итальянски зазывал покупателей.

— Пить хочется, — сказал Нейче, у которого неожиданно пересохло во рту.

— Мне тоже. Купить винограду?

— Купи.

Павлек купил две больших грозди и одну дал Нейче. Держа виноград за черенок, они отщипывали ягоды и бросали их в рот.

Скоро мальчики свернули на покрытую бурым песком проселочную дорогу, ведущую в горы. Показались заросли акации. С дороги они сошли на избитую тропу, поднимавшуюся в густой кустарник. Там мальчики нашли ложбинку, поросшую редкой, наполовину пожухлой травой. Ложбинка была окружена как бы живой изгородью акации.

Они опустились на землю и уселись по-турецки.

Павлек вытащил из кармана револьвер и долго и любовно рассматривал его. Вроде не было в нем ничего особенного, но Павлеку он казался настоящим чудом, он не мог отвести от него глаз. Он спустил курок. Барабан повернулся, раздался холостой выстрел. Потом еще и еще раз.

Павлек взял патрон и благоговейно вставил его в барабан. На сердце был холодок страха. Это была уже не игра. Локтем левой руки он оперся о землю, правую с револьвером протянул вперед и, прищурив один глаз, стал целиться. На мушку он взял темное пятно на толстом стволе акации. Нейче напряженно следил за каждым его движением; он затаил дыхание, в любую минуту ожидая выстрела. Павлек спустил курок. Боек ударил впустую. Еще раз впустую… Теперь должен быть выстрел. Павлек улегся поудобнее и снова спустил курок… Щелк! Ни выстрела, ни дыма, акация не шелохнулась.

Огорченный Павлек чувствовал себя опозоренным. Нейче злорадно засмеялся. Павлек рассердился. Он осмотрел револьвер, пытаясь разобраться, почему вышла осечка. Может, дело в патроне?

Он вытащил его из барабана и вставил другой. Снова прицелился. Раздался оглушительный выстрел, горы отозвались эхом, руку сильно тряхнуло. Ствол акации не пострадал, лишь одна ветка обломилась и повисла.

Павлек победоносно улыбнулся. Нейче молчал.

— Теперь ты, — протянул ему револьвер Павлек.

— Не хочется.

— Трусишь?

— Не-е-е!

Он боялся, конечно, но не хотел в этом признаваться.

Павлек лег навзничь, заложив руки под голову, и устремил взгляд в багряные листья. Мысли в голове его плыли, как облачка, бороздящие чистое небо. Так бы и лежать до вечера, когда подует свежий ветерок и в вышине зажгутся звезды. В город идти не хотелось. Давно ему не было так хорошо! Однако надо было вернуть Тонину бульдог. И еще его ждали листовки…

Он вскочил на ноги. Не спеша, болтая о том о сем, мальчики пошли в город.

 

11

Жутка поняла, что́ ей хотел сказать Тонин. Он думал о «черных братьях». Одними губами он выговаривал имена друзей: Ерко, Павлек, Филипп, Нейче. Им и не снится, что произошло с ним. Надо их во что бы то ни стало предупредить. Пусть все, что может их выдать, спрячут, уничтожат всякие следы организации.

О, Жутка сделает все, что надо… Тонин может не волноваться! Она докажет, что достойна его доверия. Ах, ведь только подумать, что он считал ее любопытной болтушкой, и все! Она с трудом ему это прощала. Конечно, она сама все разнюхала. И тогда Тонин пригрозил ей такой страшной карой, если она проболтается, что ее начинала бить дрожь, лишь только она вспоминала об этом. Теперь он убедится, что она умеет держать язык за зубами. И даже может помогать им в их заговорщицких делах…

Когда Тонина увели, в кухне долго стояла мертвая тишина. Только будильник громко тикал на шкафу. Отец неподвижно сидел на скамье, углубившись в свои мысли. Мать перестала плакать, но глаза у нее были красные, и она то и дело сморкалась.

Жутка хотела тихонько выскользнуть за дверь.

— Куда? — поднял отец голову.

— Во… во двор.

— Незачем! Сиди дома! — Отец встал и подошел к ней. — Может, ты будешь говорить, что ничего не знала, а?

Жутка смотрела на него испуганными глазами и молчала.

— Не сам же он это придумал, — заговорила мать. — Другие впутали. Мальчишки из его школы часто сюда приходили.

Фаганель резко повернулся и выразительно посмотрел на жену.

— Об этом надо молчать! — произнес он глухо. — Никто к Тонину не приходил! Мы ни о чем не знаем. Знает один Тонин, пусть он и говорит, если сочтет нужным.

Жена молчала — видно, поняла мужа. Чтобы как-то занять себя, она снова захлопотала по хозяйству.

Фаганель широкими шагами мерил кухню от стены до стены. Он был встревожен, страшился последствий для всей семьи, но в душе оправдывал Тонина. Разве не он сам толкнул его на это, когда, не выбирая слов, с ненавистью говорил о фашиствующих молодчиках? Что-то даже радовало его. Вот чертенок, надо же такое выдумать!

Поглядев на часы, он торопливо ушел в мастерскую.

Немного погодя и Жутка шмыгнула в дверь. Мать была слишком подавлена, чтоб уследить за ней. Девочка выскочила на улицу и кинулась на ближайший угол, подальше от отцовских глаз.

Что делать? Куда бежать? Где живут Филипп и Нейче, она не знала. Собственно, она даже не знала, как их зовут. Про себя она называла их «Большой» и «Маленький». Имена Ерко и Павлека она знала и как-то случайно обнаружила, где они живут. Это был узкий двухэтажный домишко с сапожной мастерской внизу. Улица была поблизости.

Выбрав окольный путь, она побежала туда и, запыхавшаяся, с пылающими щеками, одним духом взлетела на второй этаж. Судорожно схватилась за деревянную ручку звонка и резко потянула на себя.

В квартире раздался оглушительный звон. Несколько мгновений было тихо, потом в коридоре послышались шаркающие шаги. Дверь открылась, и показалось бледное лицо госпожи Нины.

Жутка растерялась, увидев пожилую даму. Боясь выдать тайну, она не знала, что сказать. Хозяйка тоже была удивлена. Она недоуменно смотрела на девочку своими добрыми глазами.

— Входи, — сказала она. — Чем могу служить?

Девочка вошла. Она уже придумала, о чем спросить, чтобы не вызвать подозрений. Она открыла уже было рот, но стрельнула глазами в открытую дверь кухни. Там сидел господин в сером костюме — точь-в-точь такой же, какой увел Тонина. Он барабанил пальцами по колену, не сводя с нее пронизывающего взгляда.

Жутка снова растерялась. Она поняла, что спрашивать про мальчиков нельзя. Видно, она опоздала. И сердце говорило ей о том же. Однако что-то надо сказать. Нельзя же повернуться и убежать. Это вызвало бы еще больше подозрений. В поисках выхода она обвела взглядом кухню. В глаза ей бросилась кофейная мельница, стоявшая на кухонной полке.

— Мама просит, — пробормотала она, — одолжить нам кофейную мельницу.

Это было не очень находчиво, но ничего другого она не смогла придумать, чтоб объяснить свое появление здесь. А в конце концов, может быть, это и не так глупо! Матери часто посылали детей одолжить щепоть соли или пригоршню муки. Но обычно это случалось в вечерние часы, когда магазины бывали закрыты. Поэтому ничего другого, кроме кофейной мельнички, она не могла попросить.

Госпожа Нина удивилась еще больше. Чья это девочка, кто послал ее к ней? Ей казалось, что она никогда в жизни ее не видела. Но, прежде чем спросить, кто она и откуда, она внимательно вгляделась в растерянные, умоляющие глаза девочки и как будто что-то поняла.

Женщина пошла в кухню, взяла мельницу с полки и дала девочке.

— Кланяйся маме! — сказала она на прощанье.

— Спасибо! Мы скоро вернем.

— Мне не к спеху! — сказала госпожа Нина и, провожая ее, у самых дверей шепнула: — Ерко взяли. Ждут Павлека. Его пока нет. — И закрыла двери за девочкой.

Жутка остановилась на лестнице, крепко сжимая в руках кофейную мельничку. В груди захолонуло. Она опоздала! Промешкала, не выполнила просьбу Тонина. Но еще не все потеряно! Павлека дома нет. Где он бродит? Она должна разыскать его, должна найти… Жутка стремглав вылетела на улицу…

Что делать? Не бегать же ей как дурочке с кофейной мельницей в руках по всему городу! Да так и разминуться с Павлеком очень просто. Она не знала, на что решиться, и у нее даже слезы выступили на глазах.

 

12

Как только Павлек и Нейче свернули к дому Тонина, они увидели Жутку. Она вынырнула откуда-то словно чертик из шкатулки и загородила им дорогу. Глаза ее были широко раскрыты, она махала им руками, будто вот-вот взлетит.

— Павлек, беги! — произнесла она страстным шепотом. — Спасайтесь!

Мальчики стали как вкопанные.

— Что такое? — спросил Павлек.

— Тебя ищут. Дома ждут.

— Кто?

— Полиция, кто ж еще! — Девочка даже сердито затопала ногами: вот уж непонятливые! Она трижды обежала чуть не полгорода, наконец нашла его, а он стоит и пялится на нее как дурень! — Тонина увели, Ерко тоже. Прячьтесь! Не ходите домой!

Она повернулась и побежала прочь.

Только тут мальчики поняли, в чем дело. Да так хорошо поняли, что у них мурашки по спине побежали. Какое-то мгновение они обалдело, открыв рты, смотрели вслед Жутке, быстро исчезнувшей с их глаз. Потом вопросительно уставились друг на друга. У Нейче был вид щенка, над которым занесли палку. Но Павлек не потерял головы и быстро сообразил, что стоять посреди улицы и ошарашенно озираться по сторонам довольно глупо.

Подмигнув товарищу, он кратчайшей дорогой повел его за город.

Павлек шел быстро. Нейче с трудом поспевал за пим. Страх совсем лишил его самообладания. Он полностью подчинился воле Павлека. Тот напряженно что-то обдумывал. Нейче долго не решался с ним заговорить.

— Куда мы идем? — спросил он, когда они уже вышли в поле.

— В блиндаж. Там спрячемся.

В блиндаж! Павлек сказал это так просто, словно речь шла об очередной сходке «черных братьев». А ведь приближалась ночь, и они должны будут провести ее в темной, сырой яме без постели, без ужина. А завтра? И следующие дни?

Нейче пал духом. Общество «черных братьев» до сих пор было для него волнующей веселой игрой, которую он воспринимал еще совсем по-детски. Сейчас у него было такое чувство, будто его с голубых небес сбросили на твердую землю.

Навстречу им попадались люди, возвращающиеся с вечерней прогулки. Мальчики окидывали их настороженными взглядами: нет ли среди них агентов? То и дело они оглядывались назад: не идут ли за ними? Но нет, ничего подозрительного они не замечали.

— Кто нас выдал? — спросил Нейче.

Этот же вопрос мучил и Павлека.

— Кто? Не я и не ты. И конечно, не Тонин и не Ерко. Они в кутузке.

— Может, Филипп?

Павлек подумал и покачал головой.

— Нет, — сказал он решительно. — Не верю. Голову готов дать на отсечение, что не он. Может, Паппагалло каким-то образом пронюхал?

— Как?

Павлек пожал плечами. Этого он не знал.

Мальчики остановились на высоком холме, глядя в глубокое ущелье Сочи. По дну ущелья уже ползли темные вечерние тени. Павлек и Нейче спустились по крутой, почти отвесной тропе, которой отваживались спускаться только мальчишки. Они продрались сквозь густой кустарник, обогнули скалы и остановились под гладкой каменной стеной.

Тропа шла дальше, к реке, тускло мерцавшей сквозь густую листву… Мальчики забрались в заросли под скалой; туда вела узкая, давно не хоженная, заросшая тропа. Руками они осторожно разводили колючие ветки, чтоб не оцарапать лицо и не порвать одежду. Ржаво-зеленые кусты снова сомкнулись за ними, как занавес.

Ребята остановились перед блиндажом, в котором во время войны солдаты прятались от артиллерийского обстрела. Неглубокий окоп вдавался в скалу. Оттуда веяло мраком и сыростью. Вход был наглухо закрыт кустами, так что в десяти шагах его нельзя было заметить.

Солнце спускалось за горизонт. Лишь редкие облачка на западе покрывал легкий багрянец. Свет, проникавший сквозь густые ветви, слабел с каждой минутой. Темнота сгущалась.

Павлек глубоко вздохнул и улыбнулся. Здесь их никому не найти. Во всяком случае сегодня. Впереди была долгая ночь. До утра можно будет придумать, куда бежать дальше.

Он опустился на сваленный у входа хворост. Здесь была последняя сходка «черных братьев». Павлек вынул револьвер из кармана и вложил в барабан два патрона. Пристроил его рядом с собой и посмотрел на Нейче.

— Садись, — сказал он. — В ногах правды нет!

Тяжело вздохнув, Нейче сел. Вид у него был совершенно убитый.

— А там бьют?

— Где?

— В полиции.

— Бьют, — ответил Павлек спокойно и уверенно, словно в этом было что-то утешительное. — Всегда бьют. Да еще как! Если отказываешься говорить, молотят точно сноп; если заговоришь, еще больше достается.

— Почему больше?

— Потому что не верят, что ты все сказал. Думают, начал петь, пой уж до конца. Мне один парень из нашего села рассказывал, он сидел в тюрьме… Но ты не бойся, нас не будут бить.

— Почему?

Павлек тихонько засмеялся:

— А они нас не найдут!

Наступила ночь. Смолкли все звуки, лишь монотонно шумела река. Сквозь ветви виднелась узкая полоса темного неба с мерцающими звездами. В чаще вдруг пронзительно крикнула птица, разнеслось торжественное уханье совы, и снова все стихло.

Нейче била дрожь.

— Страшно? — спросил Павлек.

— Немного. А тебе?

— Нисколечко!

На самом деле Павлеком тоже постепенно овладевал страх.

— Куда мы пойдем? — спросил Нейче.

— Во всяком случае не в город, — ответил Павлек. — И не домой. И там и там нас будут искать. Раз — и взяли! В горы подадимся, думаю, а там махнем через границу.

— И я?

— А ты что, хочешь попасть им в руки?

Наступила тишина. Потом вдруг в кустах раздался какой-то шорох и треск. Мальчики подняли головы и насторожились. Павлек схватился за револьвер. Но все снова стихло, только легкий ветерок шевелил кусты. Может быть, это камень оторвался от скалы и скатился вниз…

Нейче подтянул колени к самой груди, обхватил их руками и уткнулся в них подбородком. Сердце его сжималось от страха и неизвестности. Страх пересилил жажду приключений. Мальчик почувствовал голод и сразу вспомнил про тетю.

— Тетка будет искать! — вздохнул он горестно.

На душе у Павлека тоже было не легко. Его раздражали плаксивость и малодушие Нейче. Не хватало еще и Павлеку распустить нюни, тогда уже они влипнут по-настоящему.

— Пусть ищет! — в сердцах ответил он. — Пусть лучше ищет тетка, чем найдет Паппагалло.

Ветви зашумели сильнее. Повеяло холодом. Нейче передернуло.

— Костер бы зажечь, — сказал он.

— Спичек нет, — шепнул Павлек из темноты. — А если бы и были, хочешь, чтоб нас огонь выдал? Да? Ложись, свернись клубком, вот и не будет так холодно. И давай потише, а то мы что-то чересчур разболтались. Ночью все слышно.

Нейче покорно лег и затаил дыхание. Теперь он боялся и Павлека. Ему показалось, что тихо щелкнул затвор револьвера.

Павлек тоже улегся, плотно запахнувшись в пиджачок и подложив руки под голову. Мысленно он был сейчас с Тонином и Ерко. «Как они? — грустно думал он о товарищах. — Арестовали ли Филиппа?» Ему стало стыдно, что он не сразу вспомнил о нем… Подбиралась дремота, все тише шумела река. Крепкий сон сморил его, он задышал громко и равномерно.

 

13

Тетушка Ну́та в тот день вернулась домой поздно. Приготовила ужин, а Нейче нет как нет. Вот поганец, опять где-то шляется! С каждой минутой росла лавина слов, которые она готовилась обрушить ему на голову.

Но ужин уже перестаивал, дожидаясь Нейче. Нута все время прислушивалась, не раздастся ли топот ног племянника по лестнице. Три раза отпирала дверь и выглядывала во двор. Никого! Как в воду канул!

Она не на шутку рассердилась. Много раз она грозилась избить племянника, но до сих пор никогда этого не делала. Теперь, кажется, она ему задаст трепку, появись он только в дверях. И брату напишет, пусть забирает его домой или ищет ему новую хозяйку. Она не собирается на него жизнь класть.

Но когда наступил поздний вечер и стало совсем темно, злость ее улетучилась. Она встревожилась. Все-таки такого еще никогда не случалось! Нейче был порядочный трусишка и не осмелился бы заявиться так поздно. Может, несчастье какое?

И стоило ей подумать об этом, как она уже не сомневалась в том, что с Нейче стряслась беда. Наверное, попал под машину! Это показалось самым вероятным. Он вечно ходит посередине улицы, словно вчера только из деревни приехал. Подобрали его, бедняжечку, залитого кровью, и отвезли в больницу. А может, он уже мертвый и лежит в покойницкой, и ни одна душа не знает, откуда он, несчастный, и как его имя…

Все это она представила себе так живо, что у нее закололо сердце. Она оделась, чтоб идти его искать, не было сил сидеть и ждать неизвестно чего. Слезы закапали из ее глаз…

Вот беда! Каждый день она на него кричала, но при этом по-своему любила. Совсем еще молоденькой девушкой она приехала в город, служила у разных господ, потом вышла замуж. Муж ее был добряк, которого несправедливо было бы назвать запойным пьяницей, однако трезвым его видели редко… Чтобы как-то свести концы с концами, Нута торговала фруктами и овощами. Она пошла навстречу брату и взяла в нахлебники Нейче. Прежде она все вечера проводила в одиночестве — своих детей у нее не было, — и присутствие мальчика скрашивало ее жизнь. Постоянная воркотня была скорее выражением ее любви, чем злобности характера…

Вдруг Нута услышала шаги. Она кинулась к двери, открыла. Но это был весело улыбающийся муж. Он изумился, что жена еще не спит. Ведь было уже за полночь.

— Парня нет дома, — сказала она.

— Ай-ай-ай! Что ты говоришь?

— Боюсь, не случилось ли чего…

— Да ну, что с ним может случиться! А боишься, пойди спроси в полицию.

Нута и сама уже подумывала об этом, хотя идти туда ей не хотелось. Но стрелки часов беспощадно продвигались вперед; заснуть она не могла и после долгих колебаний все-таки решила обратиться в полицию. Она оделась, накинула на плечи шерстяную шаль и вышла на улицу.

Шла она быстро, непрестанно оглядываясь вокруг в надежде увидеть Нейче и кинуться ему навстречу. Но Нейче нигде не было видно. По пустым улицам лишь изредка брели пьяницы, возвращавшиеся домой. Постовой неторопливым шагом мерил брусчатку мостовой.

Двустворчатые двери полицейского участка были не заперты. В щель пробивался свет из передней, где под потолком горела лампа.

— В чем дело? — неприязненно спросил ее дежурный полицейский.

Нута была так растеряна, что не обратила внимания на тихое всхлипывание за дверью справа, словно там кто-то плакал, стискивая зубы от невыносимой боли. Запинаясь, она рассказала, зачем пришла.

— Минутку, — сказал агент, постучал в соседнюю дверь и вошел туда.

Нута плотнее запахнулась в шаль. Ее знобило от дурных предчувствий. Прислушалась. Плач за дверью прекратился, послышались резкие слова. Потом где-то открылась и снова закрылась дверь. Дежурный вышел в приемную.

— Войдите, сударыня! — пригласил он ее.

Она вошла в комнату направо. За столом, с трудом втиснувшись в кресло, сидел Паппагалло. Вид у него был мрачный, глаза сонные. Бастон стоял, прислонившись спиной к стене; камышовый прут, который он до этого держал в руке, он бросил на стол.

— В чем дело? — спросил Паппагалло. — Что случилось? Отвечайте быстро и коротко!

Нута одним духом повторила то, что говорила дежурному.

В мгновение ока Паппагалло преобразился, теперь он был сама любезность.

— В третьем классе, говорите?

— Да, сударь. Я боюсь…

— Бояться нет никаких оснований! — сыпал словами Паппагалло. — С ним ничего не случилось. Мы найдем его. Скажите, сударыня, к нему приходили его школьные товарищи?

— Редко. Двое или трое.

— Кто же это?

— Один маленький в очках, а другой — высокий, вихрастый такой. Этих я лучше всего запомнила…

— А как их зовут, не знаете?

— Ох, сударь, не знаю. Если б я могла думать, что это… Я как-то не поинтересовалась. По виду такие приличные мальчики.

— Да, да, приличные, — ироническим тоном подхватил Паппагалло. — Я их уже знаю. И какие они приличные — тоже.

Он мигнул агенту. Бастон вышел и через минуту вернулся, впихнув в комнату Ерко.

Мальчик был белый как полотно и казался еще более худым, чем раньше. Левое стекло в очках было разбито, под левым глазом синяк, губы распухли. Он поднял испуганные глаза на Нуту.

— Этот? — спросил Паппагалло.

Нута, пораженная видом мальчика, не услышала вопроса.

— Этот мальчишка приходил к вашему племяннику? — резко повторил Паппагалло свой вопрос.

— Да, — ответила она. — Но что он сделал?

Ей не ответили. Бастон увел Ерко.

У Нуты испуганно забегали глаза. Ей вспомнился плач, который она недавно слышала из-за стены. Она ничего не могла понять, но чувствовала, что невольно допустила какую-то оплошность.

— Ой, — всхлипнула она и всплеснула руками, — ведь Нейче не сделал ничего плохого!

— Увидим, — холодно сказал Паппагалло, встал и надел котелок. — Пойдемте. Покажите мне его вещи. И успокойтесь, пожалуйста. У кого совесть чиста, тому нечего бояться.

Нута, шатаясь, почти в беспамятстве, поплелась к двери.

 

14

Нейче в ту ночь не спал. Чуть задремлет и тут же просыпается. Он сидел, сунув руки под мышки, дрожа от холода. Ему мерещились всякие ужасы.

Вспомнилась тетя, и на сердце вдруг потеплело. Как живая стояла она перед ним. Ведь она ждет его, а от него ни слуху ни духу! Наверно, выбежала на улицу, смотрит во все стороны. Соседей расспрашивает, не видел ли кто его. И уж наверно, приготовила целый ворох самых обидных слов, которые обрушит на него, лишь только он появится на пороге.

Этих ее слов он всегда ждал со страхом. Каждое попадало прямо в сердце — такие они были колкие и обидные. Сейчас он с радостью бы их выслушал, только бы быть дома… Рядом с тетушкой он все-таки чувствовал себя как за каменной стеной. Лучше быть с ней, чем бродить по свету с Павлеком, — сегодня здесь, завтра там, голодать, мерзнуть.

Ему так захотелось под крылышко тетушки, что он решил бежать. Бежать не от полиции, а от Павлека. Ни секунды он не думал о том, что это было бы изменой и предательством, мысль о том, что он сам может попасть в ловушку, как мышь в мышеловку, тоже не приходила ему в голову.

Он тихо встал и, задержав дыхание, прислушался. Павлека в темноте не было видно, но он слышал его равномерное, спокойное дыхание. Ночь была полна страхов, однако больше всего Нейче боялся сейчас товарища и его бульдога, который тот положил под голову. Если Павлек проснется и догадается о его намерении, он тут же обвинит его в измене.

Два-три шага — и вот он под открытым небом. Со всех сторон его окружали кусты. У него было такое чувство, что к нему тянутся длинные руки с тонкими, холодными пальцами. Тихо шелестела Соча, на другом берегу лаяла собака. Но Нейче пугали не эти звуки. С ужасом он ждал оклика Павлека, за которым из темноты последует выстрел…

Он уже не чувствовал холода; мокрый от пота, он с трудом отыскал тропку, что, извиваясь и петляя, вела наверх. Бежал он так быстро, как только позволяла тьма. Хотя глаза его привыкли к темноте, он то и дело натыкался на стволы деревьев и скалы. Теперь его уже пугал не Павлек, а ночная тьма… По лицу текли слезы.

Наконец он выбрался наверх, в поля. Он был так измучен, что больше всего ему хотелось повалиться на траву и перевести дух. Но надо было торопиться. За полями, за кронами деревьев, окаймлявших полоски полей, спал город. Страх гнал его на освещенные городские улицы.

По проселочной дороге он вышел на шоссе, серой лентой бегущее перед ним. Слышен был только глухой звук его шагов. Но он каждую минуту в страхе оборачивался — нет ли погони? Шелковицы вдоль шоссе казались ему шеренгой карабинеров в широких шляпах. Он бежал изо всех сил, чтоб поскорее оказаться у первых домов с тускло горевшими уличными фонарями.

Здесь он замедлил шаг. Страх исчез. Он ладонью утер слезы, которые заметил только сейчас. Чем ближе к дому, тем больше его терзала мысль о тетушке. Что она скажет? Что сделает? Перед низким темным домиком в тихой улочке он остановился и посмотрел на окна. В одном окне горел свет. Тети не спит, ждет его. Даже входная дверь была приоткрыта.

На сердце у Нейче было так тяжело, что он прислонился к стене и глухо застонал. Но тут раздались чьи-то шаги, он быстро вошел в дом и стал ощупью подниматься по неосвещенной лестнице. Без стука открыл дверь в кухню.

Потрясенный до глубины души, он замер на пороге. Тетя жалась у плиты, глаза ее были полны страха и муки. За столом сидел инспектор Паппагалло, хмуро насупившись. Возле окна стоял агент Бастон, оглядывая все кругом острым взглядом.

Лишь только Нейче вошел, все, кто был в кухне, уставились на него с удивлением и радостью. На него было жалко смотреть: бледный, зареванный, руки и ноги в ссадинах. Страх его, когда он увидел инспектора и агента, превратился в настоящий ужас. С мольбой он взглянул на тетушку, губы его скривились — сейчас заплачет.

Сердце Нуты стиснула жалость, вся ее злость прошла. Она была рада, что племянник вернулся, что он снова дома. Она схватила его за руку.

— Нейче, какой же ты! — воскликнула она. — Горюшко мое, где ты был так долго? Что мне с тобой делать?

Тут поднялся Паппагалло, растянув физиономию в довольной ухмылке.

— Подождите, сударыня! — сказал он. — Вы еще успеете поговорить. А сейчас я его кое о чем спрошу. — И он повернулся к мальчику: — Скажи, а где твой товарищ?

Вид у Нейче был испуганный и покаянный. Инспектор уже по глазам его определил, что это тот самый мешок, из которого, действуя где угрозами, где обещаниями, нетрудно будет вытрясти все, что нужно.

Мальчику вначале даже в голову не пришло что-либо утаивать. Он надеялся, что так его скорее освободят.

— Павлек? — спросил он. — На Соче.

— Так, на Соче, — удовлетворенно повторил инспектор. — А что он делает на Соче?

— Спит.

— Так, спит, значит? Ясно! Где же он спит?

До сих пор Нейче от страха ничего не соображал. Инспектор задавал свои вопросы добродушным тоном, умильно улыбаясь, и мальчик чуточку приободрился. И тут же осознал, что совершил предательство. Сердце забилось часто-часто. Они хотят узнать, где спит Павлек, чтоб схватить его спящим! И Павлек сразу поймет, что он сбежал и предал его. «Черные братья» не простят ему, что он нарушил клятву. Страх перед гневом товарищей пересилил страх перед инспектором.

— Ну, где же он спит?

— Не знаю. — Нейче опустил глаза.

— Значит, не знаешь? Врешь, вы были вместе, ты не можешь не знать! Где он?

Перепуганный Нейче в полной растерянности посмотрел на тетку, словно она могла ему помочь.

— Не знаю, — повторил он чуть слышно.

— Нет, ты знаешь, просто не хочешь говорить, — заключил раздраженно инспектор и подмигнул агенту. — Ладно, пусть так. Не хочешь говорить — пойдешь с нами.

И не успел Нейче осознать, что происходит, как агент уже держал его за руку. В отчаянии Нейче бросил взгляд на тетку и заверещал, как заяц, угодивший в капкан.

— Отпустите его, сударь! — молящим голосом закричала Нута. — Нейче, скажи лучше… Сударь, он скажет… все скажет…

— Разумеется, скажет, — произнес инспектор сурово и насмешливо. — Я в этом не сомневаюсь… только не тут… Пошли!

Нейче безутешно зарыдал и покорно, как овечка, дал себя увести.

 

15

Спал Павлек всегда очень крепко. Дома, под теплым одеялом, его пушкой не разбудить. Но в ту ночь он несколько раз просыпался от холода, правда не до конца. Съежится еще больше, подтянет колени к подбородку и снова заснет. На рассвете, когда раздались первые птичьи трели, зубы его начали выбивать дробь.

Он сел и протер глаза. Со сна он никак не мог понять, где он и каким образом очутился в этой берлоге. Но скоро все вспомнил, оглянулся, рассчитывая увидеть Нейче, и с удивлением обнаружил, что тот исчез. Место, где Нейче с вечера лег, было пусто. Это окончательно прогнало сон. Он вскочил на ноги, осмотрел блиндаж, кусты. Ничего… Горячая волна прошла по его телу.

Нейче исчез ночью. Этого можно было ожидать. В город подался, трусишка, к тетке. Что последовало за этим, легко себе представить. Попал в капкан, как заяц. И поручиться, что он ничего не скажет, нельзя. Горечь залила сердце Павлека.

Убежище перестало быть надежным. Наверняка уже известно, где он провел ночь. Может, агенты уже продираются сквозь кусты, чтоб схватить его, как барсука в норе. Он напряг слух, однако ничего подозрительного не услышал. Только шумела река да птицы приветствовали новый день.

Павлеку отчаянно захотелось пить. Жажда мучила его еще с вечера и всю ночь, а от волнения стала еще сильнее… Вдруг у него блеснула надежда, что Нейче, может быть, пошел пить. Захотел пить и спустился к реке. Наверное, он там…

Павлек пробрался через кусты к Соче и спрятался за скалой, чтоб осторожно и незаметно осмотреть окрестности. Рука его сжимала револьвер, оттопыривавший карман. Вряд ли бы он стал стрелять, но одна мысль об оружии прибавляла ему мужества. Никого… Слабая надежда, что, возможно, Нейче здесь, рухнула. На другом берегу две женщины, громко переругиваясь, полоскали белье.

Он лег животом на белый песок, оперся на ладони и долго и жадно пил. Потом плеснул водой в глаза — прогнать остатки сна. Смочил также волосы и пригладил их рукой, чтоб своими лохмами не вызывать лишних подозрений. Он почувствовал голод, но сейчас было не до еды. Мысли его были заняты побегом.

Бегство Нейче огорчило его, но в то же время облегчало ему задачу. Робкий и малодушный, Нейче был бы ему только обузой. Надо будет выбраться наверх, потом тропой перейти поля и, минуя редкие, разбросанные дома, подняться на склон Шка́бриела. Когда город окажется далеко внизу, он сможет вздохнуть свободно. Что будет потом, его не заботило. Он был уверен, что перед ним откроется широкий мир.

Но тут Павлек подумал о товарищах: ведь он бросает их! Хотя чем сейчас он может им помочь? Как и вчера вечером, перед тем как сон окончательно сморил его, мысль его остановилась на Филиппе. На душе заскребли кошки. Перед Филиппом он чувствовал себя виноватым.

Вчера, мчась сломя голову к блиндажу, он не подумал о нем. Филипп, наверное, даже не подозревает о том, что произошло. Удивляется, почему Тонин не пришел к нему, чтобы вместе отправиться на задание. Ерко не выдаст. И Тонин будет молчать. Вот о Нейче этого не скажешь. Но если Нейче не взяли, кто знает, как все обернется…

Душу Павлека раздирали противоречия. Бежать сразу или все-таки вначале предупредить Филиппа и, может быть, взять его с собой? Филипп не чета Нейче, лучшего товарища в дорогу нельзя и пожелать. С ним хоть на край света! Довольно долго Павлек сидел, следя за расходившимися кругами на воде. Вдруг он вскочил. Решено: он вернется в город и предупредит Филиппа, если еще не поздно, а если поздно, как-нибудь вывернется и уйдет один…

Павлек вышел на тропу и тут вспомнил про револьвер. Идти в город с револьвером глупо. Если схватят и начнут обыскивать, не поздоровится. Но и расстаться с оружием ужасно не хотелось. Он было уже замахнулся, чтобы кинуть его в реку, но рука бессильно опустилась. Не хватало духу. Лучше зарыть. Если им с Филиппом удастся бежать, они придут сюда и откопают его. В дороге он еще как пригодится!

В песке возле воды Павлек отвалил камень, выкопал углубление и положил туда револьвер. Но прежде вложил в барабан все патроны. Потом засыпал углубление песком и вернул на место камень. Внимательно оглядевшись, он постарался точно запомнить расположение тайника, чтобы потом легче было его найти.

Неслышно, почти крадучись он пополз по крутой тропе наверх. Лежа на животе, наполовину укрытый кустами, он осмотрелся. Несколько крестьян, согнувшись в три погибели, копошились на своих полях. По дороге с грохотом мчалась пустая телега. Из дымки тумана на горизонте вставало солнце, освещая крутые склоны ущелья Сочи.

Павлек сунул руки в карман и, тихонько насвистывая, зашагал с таким видом, словно на душе у него не было никаких забот. Глядя на него, каждый бы подумал: надо же, чуть свет уже отправился шататься. На самом деле он был как натянутая струна. Глаза зорко следили за окружающим. Его так и манили гроздья винограда, соблазнительно проглядывавшие из красноватых листьев. Для его голодного желудка, все сильнее дававшего о себе знать, это было сильнейшим искушением. Ведь стоит сделать два шага в сторону и протянуть руку…

Впереди, за поворотом дороги, между шелковицами он увидел двух хорошо одетых горожан, которые стремительным шагом шли навстречу ему. Они о чем-то оживленно разговаривали и, возможно, еще не заметили его. Павлек оцепенел от страха. Потом соскочил в глубокую канаву, окружавшую две длинных шпалеры винограда. Пригнувшись, он побежал вдоль виноградника, не решаясь оглянуться.

На другом конце он наткнулся на крестьянина, тот хмуро глядел на него, опершись на лопату.

— Ты что, не знаешь, где дорога? — проворчал он.

— Знаю, — сказал Павлек и обернулся.

Незнакомцы как ни в чем не бывало продолжали шагать по дороге. Если они шли за ним, им его уже не найти. Он облегченно вздохнул.

— Тут мне ближе, — сказал он крестьянину и кинулся на тропу, вьющуюся среди виноградников.

И он двинулся по ней, словно только она и вела в город.

— К винограду тебе ближе! — услышал он за собой голос крестьянина.

Павлека ужасно обидело, что его приняли за обычного мелкого воришку, промышлявшего на виноградниках. А ведь скольких сил стоило ему преодолеть искушение и не сорвать ни ягодки, хотя желудок сводило от голода! Но о том, чтоб остановиться и ответить крестьянину, не могло быть и речи. Скорей, скорей скрыться в садах и тесных переулках предместья!

Он не решился идти по центру города, опасаясь, что его заметят и схватят, и сделал большой крюк окраинными улицами. Павлек торопился, однако из одной закусочной на него так пахну́ло запахом свежего хлеба, что ноги его сами собой остановились. В кармане у него было несколько мелких монет.

Он вошел туда, взял чашку горячего молока и большой кусок хлеба. Он ел, но одним глазом косил в дверь на улицу, а одним ухом прислушивался к разговору буфетчицы с покупательницей.

— Вчера, сударыня, студентов каких-то взяли. Я сама видела, как вели одного.

— Что вы говорите? Неужели? А что они сделали?

— Видать, деньги украли. Да большие! Целая банда работала. Но еще не всех поймали. Еще кого-то ищут…

Женщины долго рассуждали, как испортилась нынче молодежь. Они поглядывали на Павлека, у того кровь бросилась в лицо. Ему показалось, что их взгляды говорили: «А вдруг это один из тех? Пришел и угощается теперь на украденные деньги…»

Павлеку очень хотелось взять еще чашку молока, но и впрямь надо было торопиться. Земля горела у него под ногами. Когда он расплачивался, руки его заметно дрожали. Он стремглав выскочил на улицу.

 

16

Инспектор Паппагалло был самым счастливым человеком на свете. Хотя он и напускал на себя хмурый вид, сердце его прыгало от радости. Повышение в чине, можно сказать, было в кармане. Птички, за которыми он гонялся вот уже несколько месяцев, чирикали в клетке. Анибале — золотой парень!

Однако он ошибался, полагая, что стоит ему взять одного из них за ухо, как из него тут же посыплются признания. Тонин и Ерко были твердые орешки. Того, в чем их уличили, они не отрицали. Но ни в чем другом не признавались. Тонин в присутствии Анибале решительно отвергал, что Павлек ему что-то передавал. Павлек выдал себя сам тем, что исчез из дома. На квартире у него нашли книги и листовки. Однако из Ерко и Тонина никакими побоями нельзя было выбить ни слова.

На помощь пришел Нейче. Паппагалло правильно рассчитал, что этому рохле он развяжет язык. Нейче так боялся побоев, что совершенно потерял голову, а инспектор еще пригрозил ему смертью. Если же он все выложит, сказали ему, его выпустят и он вернется к тете. При своем легковерии и боязни побоев и смерти он не мог долго упорствовать. Он описал, в каком месте скрывается Павлек, при этом страстно желая, чтоб его там не нашли. Выдал он и Филиппа. Не умолчал и о Жутке, которая сказала им, что их ищут. Словом, выложил все, что знал. Лишь кое-какие важные подробности ему помогали вспомнить тростью. Каждое его слово записывали.

Когда на следующее утро полиция пришла за ни о чем не подозревающим Филиппом, на лестнице его дома арестовали и Павлека. Паппагалло просто ликовал. Он послал двух агентов на берег Сочи, чтоб они застали его там врасплох спящим, а птенчик сам прилетел к нему в руки.

Павлек никогда в жизни не испытывал такой горечи. Он опоздал! От ужаса и изумления у него широко раскрылись глаза. Ноги одеревенели, и он не мог бы бежать, даже если б такая возможность вдруг представилась. Филиппу не помог и сам угодил в западню! Обида и горечь лишили его сил, голова поникла…

Потом он стоял в канцелярии перед инспектором. Руки его были бессильно опущены, но голову он уже держал высоко поднятой. Глаза смотрели смело и спокойно. Он был ко всему готов. В конце стола сидел Бастон, перед ним лежала камышовая трость.

Лицо Паппагалло выражало деланную скорбь и разочарование: «Это невероятно! И его я хотел сделать своим помощником! А он без всякого зазрения совести лгал мне в глаза и притворялся!»

Он кинул взгляд на агента, незаметно подмигнув ему, чтобы тот вышел. Инспектор и Павлек остались вдвоем.

— Я огорчен, — заговорил Паппагалло, разыгрывая искреннее горе, — очень огорчен. И разочарован. До глубины души. Ты — и эта компания! Не ждал я такого от тебя…

Павлек молчал. Слова инспектора его совсем не трогали.

— Что ж, тебе нечего сказать? — продолжал инспектор. — Тогда и мне нечего сказать. Не знаю, что и думать. Удивительно! В высшей степени удивительно! Я считал тебя порядочным мальчиком. Что скажет твой отец? Его это очень огорчит.

Павлек опустил голову. При мысли об отце ему и правда стало не по себе. Как он покажется ему на глаза?

— Я был тебе другом. Приглашал заходить, поболтать. Ты избегал меня, потому что совесть у тебя была нечиста. Так ведь?

Павлек упорно молчал.

— Я не могу поверить, что ты так испорчен! — Паппагалло понизил голос и продолжал дружеским тоном: — Просто не могу поверить! Душа не позволяет. Тебя впутали обманом. Я в этом убежден! Поэтому я и хочу по-дружески помочь тебе. То, чем вы занимались, — преступление. Серьезное преступление! О том, что ожидает твоих товарищей, я говорить не хочу. Они получат по заслугам. Но тебе, если ты все расскажешь, повинишься и раскаешься, могут сделать поблажку. Не бойся, об этом никто не узнает, кроме меня. Никто! Видишь, мы и сейчас с тобой одни. Говори! Расскажи подробно и точно, с чего все началось, сколько вас было, что вы делали и что собирались предпринять в дальнейшем. Словом, все, все! Ничего не утаивай. И мы тебя тут же отпустим домой. Завтра опять пойдешь в школу. Под арестом тебя держать не станем…

Мальчик, стиснув зубы, молчал.

— Не хочешь говорить? — Инспектор повысил голос, и взгляд его стал жестким. — Тогда приступим к допросу. Но смотри — отвечать только правду!.. Где револьвер?

Когда Павлека схватили, ему тут же вывернули карманы. Тогда ему не пришло в голову, что это ищут револьвер. Сейчас он подумал о Нейче. Ох этот Нейче! На мгновение он втянул голову в плечи, но тут же снова ее вскинул.

— У меня нет револьвера!

— Знаю, что нет. Но он у тебя был. Тебе дал его Тонин. Ты стрелял из него. Куда ты его спрятал?

— У меня не было револьвера, — сказал Павлек.

Несколько мгновений Паппагалло пронизывал его сердитым взглядом. Потом полез в ящик стола, вытащил листовку и сунул ему под нос.

— А это тебе знакомо?

— Нет.

— Нет? Ее нашли в твоих книгах. Будешь еще отпираться?

Павлек молчал.

— Кто тебе ее дал?

— Никто. Она не моя.

Инспектор стискивал зубы, с трудом сдерживая ярость.

— Я хотел тебе помочь, а ты водишь меня за нос! — закричал он. — Нам все известно! Все, «черный брат»! Вы распространяли листовки антигосударственного содержания. Вывесили словенский флаг. Собирались налепить на стены домов призыв к восстанию. Это государственное преступление! Преступление, которое карается смертной казнью. Смертной казнью! Мы вас повесим… Только полное признание и раскаяние могут спасти вас…

У Павлека задрожали колени. Однако не от страха перед смертью, а от сознания, что все раскрыто.

— Будешь говорить? — грозно спросил инспектор.

Павлек только покачал головой: у него пропал голос.

Паппагалло нажал кнопку звонка. Вошел Бастон и вопросительно посмотрел на инспектора.

— Не хочет говорить, — сказал Паппагалло. — Ничего не делал. Невинной овечкой прикидывается! Черное за белое пытается выдать. Но у нас есть способ развязать ему язык, — угрожающе проговорил он и обернулся к Павлеку: — Не я буду тебя бить. И не господин Бастон будет тебя хлестать, а твое собственное упрямство…

Агент взял со стола трость, рассек ею воздух и с видом палача стал перед Павлеком. Тот прикрыл руками лицо, сгорбился, напрягся и затаил дыхание в ожидании первого удара.

 

17

Перо отказывается описывать подробности истязаний, которым подвергались «черные братья». О том, как из ребят выбивали признание, можно было бы написать еще много страниц, но лучше я опущу их. Все были достойны сочувствия. Даже Нейче. Трудно судить его слишком строго. Он был неплохой мальчик, только трусишка и ребячлив не по возрасту, дальше своего носа ничего не видел. С таким характером не легко стать героем, даже и вступив в общество «черных братьев».

Его, разумеется, не выпустили, как обещали, хотя он все рассказал, и он долго горько плакал. Как и всех, его тоже посадили в одиночку. Это была тесная темная камера без окна, лишь над дверью была отдушина, в которую проходил воздух. Днем здесь стояла мертвая тишина, словно его закопали глубоко под землю. Почти каждую ночь раздавался скрип дверей — это мальчиков водили на допрос. Сквозь стены доносились звуки ударов, крики и рыдания. От этих страшных голосов Нейче била дрожь, он не мог их слышать. Он затыкал уши, бросался ничком на деревянный лежак и дрожал как в лихорадке.

Иногда два-три раза в ночь скрипела и его дверь. Нейче водили на очную ставку. То с Ерко, то с Тонином, Павлеком или Филиппом, и он должен был повторять то, в чем уже признался. Это было самое страшное. Он трясся как тростинка на ветру, глаза молили о прощении. Ребята были избиты так, что едва держались на ногах. В их взглядах он читал удивление, угрозу, презрение. Его показания заставили их признаться. Всех, кроме Ерко. Ерко настолько измучили допросами и истязаниями, что он еле-еле волочил ноги, от него осталась одна тень.

Признанием «черных братьев», подтвердивших показания Нейче, закончилась лишь первая часть следствия, тут же началась вторая, а с ней и новые муки. Паппагалло, произведенный тем временем в комиссары, не верил, что ребята действовали самостоятельно. Он считал их обычными уличными сорванцами, сорванцам же пристало играть в индейцев и разбойников, а не в заговорщиков. Он хотел во что бы то ни стало докопаться, кто их подбил на это дело, кто снабжал их деньгами и руководил ими. Ему чудился за всем этим большой заговор, представляющий серьезную опасность для государства. И он весь горел от нетерпения и жажды деятельности.

Однако ни от одного из мальчиков нельзя было добиться показания на этот счет; даже из такого зайца, как Нейче, не удавалось ничего вытрясти… Не помогали ни посулы, ни угрозы. Напрасно размахивал своей тростью Бастон, верой и правдой служа отечеству. Каждый удар вызывал у Нейче лишь потоки слез.

— Говори, кто вас научил? — нашептывал ему на ухо Паппагалло. — Кто давал вам деньги? Будешь говорить?

— Да, да!

Трость замирала.

— Ну, говори же! Кто?

Нейче стоял перед комиссаром в полной растерянности, не зная, что сказать, что сделать. Кто научил? Никто! Но ему не верили. Назвать тетю? Или толстого пекаря на углу улицы, куда он ходил за булками? Или отца Тонина? Хозяйку Павлека госпожу Нину? Он мало кого знал в городе. Назвать кого придется, лишь бы освободиться, нельзя, это было бы ложью. И все равно это обратилось бы против него. Выхода не было…

Его снова отводили в камеру, и через минуту до него доносились крики Тонина…

Больше, чем на трость Бастона, Паппагалло рассчитывал на голод и жажду. «Черные братья» с первого дня заключения не получали ни крошки хлеба, ни капли воды. Постепенно желудок привык к отсутствию пищи и затих. Мальчики вконец ослабли, колени тряслись, голова кружилась. Но тяжелее голода, хуже любых побоев была жажда. Пересохшее горло, казалось, заполнял песок, язык прилипал к нёбу. Они не могли думать ни о чем, кроме воды. Во сне им виделась вода, широкой журчащей струей льющаяся мимо рта. Они вертели головой, пытаясь поймать языком хоть каплю. Они испытывали одно желание — напиться досыта, а там хоть и умереть…

На четвертый или пятый день им дали соленую рыбу. Прекрасная еда, если ее есть чем запить. Нейче жадно вонзил зубы в розоватое мясо. Утолив первый голод, он решил, что жажда несколько ослабла. Но это продолжалось мгновение. Тут же он почувствовал, что жажда стала еще сильнее, чем прежде, она жгла все нутро огнем и мутила разум.

Спотыкаясь, он доплелся до двери и забарабанил по ней кулаками.

— Воды! — глухо и хрипло вырвалось из его горла. — Воды! Воды!

Он окончательно изнемог, ноги больше не держали его. Язык распух; ему казалось, что он сейчас умрет. Нейче упал на доски, зарылся лицом в ладони, дергался всем телом и стонал.

— Воды, воды, воды! — твердил он одно слово. В конце концов язык перестал ему повиноваться, и слышался лишь невнятный стон.

В коридоре заскрипели двери. «Черных братьев» снова попели на допрос, но теперь не было слышно ни ударов трости, ни криков. Стояла грозная тишина.

Пришли и за Нейче. Голова кружилась отчаянно, ноги не слушались. Чтобы не упасть, он держался руками за стены. Губы его все время тихо повторяли: «Воды, воды…»

На этот раз в камере пыток кое-что изменилось. За столом сидел пожилой, седовласый господин с гладко выбритым, неподвижным лицом и прищуренным левым глазом. Он смерил Нейче холодным взглядом. Рядом с незнакомым господином сидел Паппагалло, выражение лица его было мягче, чем обычно. Бастон расположился у стены, без трости, руки он держал за спиной. На краю стола стояла кружка с молоком, на нее Нейче и уставился жадным взглядом.

— Садись, — сказал ему Паппагалло.

Нейче сел, едва на него взглянув. Глаза его были прикованы к кружке с молоком.

— Хочешь пить?

Мальчик кивнул, в глазах его засветилась надежда.

— Сейчас будешь пить, — добродушно проговорил комиссар. — Но прежде ты должен все рассказать! Сам знаешь, что нас интересует. Повторять не буду.

Невыносимая жажда, вид молока и условие, которое он не в силах был выполнить, сломили Нейче. Он отчаянно, безутешно зарыдал, сложил в мольбе руки, глаза его были полны укора и грусти, словно глаза подстреленной косули в последние мгновения жизни.

— О-о-о, я ничего больше не знаю! — вырвался у него из горла хриплый, прерывистый крик. — Я все… сказал… О-о-о, я все сказал!.. Все…

Слова прерывались громкими всхлипами.

Паппагалло оглянулся на седовласого господина и чуть заметно пожал плечами, как бы говоря: не знаю, что и делать. Тот некоторое время пристально смотрел на Нейче, потом сделал решительный жест рукой и опустил глаза на стол.

Паппагалло взял кружку и протянул ее Нейче.

— На, пей! — сказал он добродушным голосом. — До дна!

Нейче схватил кружку обеими руками и, мешая молоко со слезами, жадно приник к кружке, словно в ней была его жизнь.

— Еще хочешь? — спросил комиссар, когда Нейче поставил пустую кружку на стол.

— О да!

Бастон взял с подоконника кувшин и налил ему еще кружку.

 

18

Следствие по делу «черных братьев» закончилось, и их перевели в судебную тюрьму. У них еще не зажили следы побоев, лица были бледные, с черными подглазьями, но мальчики уже улыбались. Сквозь большое, зарешеченное окно лился воздух, солнце играло на стенах. Они утолили жажду. В полдень им обещали дать по куску хлеба и миске горячей похлебки. На железных койках лежали подушки, простыни и одеяла.

В камере, куда их поместили, уже находился молодой парень по имени Юшто. Для своих семнадцати лет он был невысок ростом; рыжие волосы коротко острижены, веснушки щедро украшали его лицо, серые глаза смотрели смело. Штаны внизу висели бахромой, башмаки стоптаны, руки торчали из рукавов тесного пиджачка. Он бесстрашно передразнивал надзирателя, как только тот поворачивался к нему спиной, и ребята сразу почувствовали к нему симпатию.

Нейче, которого никто не удостоил ни взглядом, ни словом, выбрал себе койку в углу, за дверью. Тихий и перепуганный, он зажал руки между колен и, погруженный в свои мысли, сидел не поднимая глаз… Ерко был совершенно прозрачный. Войдя в камеру, он чуть не упал от слабости. Сейчас он сидел на койке под окном и растерянно улыбался. Глаза его лихорадочно блестели, мелкая дрожь сотрясала тело.

— Если ты болен, ложись! — покровительственно сказал ему Юшто. — Больным разрешается днем лежать. Ты болен?

— Нехорошо мне, — ответил Ерко.

— Завтра можешь потребовать, чтоб тебе вызвали доктора.

Ерко разобрал постель, лег и натянул одеяло до подбородка. Закрыл глаза и тихо, едва слышно дышал.

Юшто порылся в карманах, нашел окурок и закурил. Окурок прилип к губе, и он дымил, не вынимая его изо рта. Сунув руки в карманы пиджачка, он мерил крупными шагами камеру и переводил взгляд с одного на другого.

— Что натворили? — спросил он.

— Ничего, — ответил Тонин.

— Ха! — презрительно хмыкнул Юшто. — Рассказывайте! За «ничего» не сажают! Втирайте очки кому-нибудь другому.

— Ладно! — взорвался Павлек. — Листовки расклеивали. Это что? Преступление?

— А… — протянул Юшто. — Я слышал про вас. Здесь все известно. Здорово вас разукрасили! — сказал он, глядя на заплывший глаз Тонина и распухшие губы Филиппа.

— Да, жаловаться не приходится, — горько пошутил Тонин. — А ты за что здесь?

— Хозяин, у которого я работал, дал мне затрещину. А я его так лягнул ногой в живот, что он тут же сковырнулся на землю. Два года мне теперь обеспечены.

Мальчики смотрели на Юшто со все возрастающим изумлением. Но вся его история с затрещиной была выдумкой. На самом деле он уже давно бродяжничал; родом он был из села, несколько раз его отсылали туда, но он снова возвращался в город. Занимался он и мелкими кражами. Но признаться в этом ему было стыдно. Хотя гимназистов он считал еще детьми, они были «политические», и в душе он испытывал к ним уважение.

— Два года! — воскликнул Павлек. Прошло всего несколько дней, как их взяли, а ему казалось, что прошли месяцы.

— Вам тоже дадут не меньше, — сказал Юшто, выплюнул окурок и снова зашагал по камере. — Или вы признались?

— Признались, — проворчал Филипп, который все это время с трудом сдерживался и сейчас бросил яростный взгляд на Нейче. — Пришлось признаться, раз они все уже выведали. Вот этот заяц наложил полные штаны, из него все и вытрясли…

Нейче вскинул испуганные глаза. Он с ужасом ждал этого мгновения. В полиции его мучило сознание вины и чувство стыда, там он не испытывал страха перед товарищами, там они ничего не могли ему сделать. Теперь он снова был с ними. Он страдал от их презрения, упрек Филиппа вызвал новую боль. Он обвел молящим взглядом всех подряд; ему казалось, что от него ждут каких-то объяснений, оправданий.

— Меня так били! — плачущим голосом протянул он.

— Били? — Филипп сухо, издевательски засмеялся. — Тебя били, а нас по головке гладили, да? Видишь, что из меня сделали? А пышками да коврижками тебя не угощали?

— Нет.

— Ой, а нас на убой кормили! — подал голос Тонин. — Желудок мне испортили. Павлек, а ты съел все колбасы, которыми тебя потчевали?

— Где там! Павлек взмахнул рукой. — До сих пор на спине таскаю.

Мальчики засмеялись.

— А рыбу-то тебе давали? — снова спросил Филипп.

— Ой, она была такая соленая… — простонал Нейче. — После нее еще больше пить захотелось.

— Вот осел! — Филипп ударил себя по колену. — И ее съел, обжора! Так ведь они могли за стакан воды заставить тебя признаться, что ты мой родной дядя!

Новый взрыв смеха.

Филипп подошел к Нейче и сунул ему под нос кулак.

— Мы еще с тобой поговорим, — угрожающе сказал он. Не здесь, а там… Запомни это!

— Один я виноват, что ли? — запричитал Нейче, чуть не плача, и вскочил на ноги. — Павлеку и Тонину ты ничего не говоришь! А это они виноваты, что Анибале увидел листовки! Вот почему нас разоблачили…

Нейче не договорил до конца. Тонин подскочил и дал ему по физиономии. То, за что он все эти дни в глубине души упрекал себя, Нейче сказал ему прямо в глаза. Этого он не мог стерпеть.

Нейче схватился руками за лицо и громко заплакал.

— Тихо! — шикнул на них Юшто, до сих пор забавлявшийся с высоты своего жизненного опыта ссорой «малышей». — Тихо! Еще накличете на нашу голову какого-нибудь дьявола!

Мальчики затаились, как перепуганные мышата. Только Нейче еле слышно всхлипывал и кулаком утирал слезы.

В коридоре раздались шаги. В двери распахнулось окошечко, показалась голова надзирателя.

— В чем дело? Что за вопли?

— Ничего, — сказал Юшто. — Домой хочет, вот и плачет! — ткнул он пальцем в Нейче.

— Не домой, а в карцер пойдет, если будет канючить, — сурово сказал надзиратель. — В темный карцер.

Окошечко снова захлопнулось.

Задремавший Ерко встрепенулся, оперся на руку и обвел взглядом камеру.

— Оставьте его, — проговорил он тихим голосом. — Оставьте! Не обращайте на него внимания, как будто его тут нет… Как будто его нет…

Он снова лег и закрыл глаза.

Павлек подошел к нему и сел на край койки:

— Ерко, ты болен?

Товарищ посмотрел на него и грустно улыбнулся.

— Не знаю, — сказал он.

— Что с тобой? Где болит?

— Ничего у меня не болит. Слабый только. Ничего не могу… Ничего… Высплюсь вот, и все опять будет хорошо…

— Хочешь чего-нибудь?

— Воды… Немножко водички…

Павлек принес ему воды. Он сделал несколько глотков и закрыл глаза…

Вечером, когда все улеглись и во всех камерах воцарилась тишина, Тонин поднял голову и тихонько окликнул Павлека.

— Что? — отозвался тот.

— Ты отдал бульдог?

— Нет, я его спрятал, — ответил Павлек так, чтобы слышал только Тонин. — Паппагалло я сказал, что бросил его в реку. А на самом деле спрятал.

Тонин довольно улыбнулся. Снова все стихло. Сквозь окно со двора проникал свет и рисовал квадраты решетки на стене.

 

19

Ночной сон не прибавил Ерко сил. Спал он беспокойно, каждую минуту просыпался. Утром все ребята уплетали хлеб и ели похлебку. Лица их слегка порозовели. У Ерко еда вызывала отвращение. Он лишь то и дело просил воды, его мучила невыносимая жажда. Все время клонило в сон, иногда он погружался в тяжелое забытье.

Чаще всего ему представлялось, что он на допросе. Еще чаще он думал об этом наяву. Физически он был самым слабым среди «черных братьев», но духом был сильнее всех. От показаний, которые он дал в первый день, он так и не отказался. Ни признания товарищей, ни побои, ни голод, ни жажда на него не подействовали. Паппагалло в ярости скрипел зубами; он поставил перед собой задачу сломить его, так как считал его главарем. Душу его он не сумел сломить, но слабый организм был сломлен. Мучения превысили его физические силы. Ерко чувствовал, что нить жизни в нем надорвана.

Мальчики были подавлены его болезнью. К ним силы возвращались с каждым днем, они могли бы уже громко разговаривать, смеяться, но ходили на цыпочках, разговаривали шепотом. То и дело кто-нибудь подходил к больному, смотрел на него с сочувствием, всем хотелось хоть как-то ему помочь. Они боялись лишний раз потревожить его вопросом, разбудить, если ему удавалось задремать. Иногда он ненадолго открывал глаза и делал успокаивающий жест рукой: не волнуйтесь, мол! Товарищи надеялись, что наступит день, когда взгляд его прояснится и он улыбнется им. Мысль о смерти не приходила им в голову.

Однажды они сидели на койке Юшто и с восхищением следили за тем, как бродяга из жеваного хлебного мякиша мастерил цветы. Зашел разговор о больном Ерко.

— Почему его не берут в больницу? — спросил Павлек.

— Почему! — сказал Юшто. — Знаешь, что говорит доктор? Болит у тебя живот или голова, все одно тебе скажут — лежать, пропишут касторку и заставят поститься. А умрет человек, они рты разевают от удивления, как голодные вороны.

— Неужто умирали?

— Да, примерно с месяц назад один тут умер.

— Тут? — изумился Тонин.

— Вон с той койки. — Юшто показал на койку, на которой в одиночестве сидел Нейче. — Не верили, что он серьезно болен. А он как-то ночью встал и вдруг грохнулся на пол. Мы положили его на койку, он раза два вздохнул и умер.

Мальчики посмотрели на больного Ерко, который лежал совершенно неподвижно, словно неживой, и только одеяло на груди слегка опускалось и поднималось. В камере словно повеяло смертью.

Вечером они все по очереди подходили к Ерко: может, он воды хочет? Но он как будто спал, и они не решились его будить…

Дышал Ерко еще более прерывисто, чем прежде. Иногда дыхание вообще замирало, а потом легкие с силой и хрипом выталкивали воздух из груди… Этого не слышал никто, кроме Нейче. Он тихо лежал без сна на своей постели, отдавшись своим переживаниям. Сердце его не было бесчувственным, презрение товарищей очень его мучило. Особенно его задело отношение Ерко. Он не мог пережить слова, которые тот сказал о нем: «Не обращайте на него внимания, как будто его тут нет». Эти слова обрекли Нейче на полное одиночество. Он всегда относился к Ерко с особым уважением, можно сказать, обожанием и надеялся, что по крайней мере тот поймет его и простит. Ведь все, что он сделал, он сделал не нарочно, он не мог иначе. Душа его не в силах была примириться с тем, что Ерко осудил его и отверг.

Он тихо встал, прислушался, все ли спят. Никто не шелохнулся. Он подошел к Ерко. Нейче давно собирался сделать этот шаг, да мужества не хватало. Он опустился на одно колено и взял бледную, худую руку товарища, неподвижно лежавшую на одеяле.

— Ерко… — шепотом окликнул он его. — Ерко.

Больной задержал дыхание, словно прислушиваясь, но не смог ни шевельнуться, ни открыть глаз.

— Ерко, ты слышишь? — горячо зашептал Нейче. — Ты сердишься на меня?

Тут Ерко чуть приоткрыл глаза, блеснувшие в слабом отсвете дворового фонаря.

— Ерко, ты сердишься на меня? — повторил Нейче.

Веки мальчика снова опустились, он лишь слабо стиснул руку Нейче. В этом слабом пожатии Нейче увидел понимание его душевной муки, прощение и тихий знак восстановленной дружбы. Но пальцы Ерко тут же ослабли, рука бессильно легла на одеяло. Из груди сквозь сжатые губы вырвалось хриплое дыхание.

Радость и благодарность залили душу Нейче, но в то же время его сковал ужас. Когда-то он видел, как умирала его старшая сестра. Картина эта глубоко врезалась ему в память, он никогда ее не забывал, и теперь ему показалось, что с Ерко происходит то же самое.

Он бросился к постели Павлека.

— Павлек! — тряс он за плечо товарища. — Павлек!

Павлек проснулся, поднял голову и с раздражением посмотрел на Нейче:

— Что тебе?

— Ерко умирает!

Павлек встал, подошел к больному и окликнул его. Ерко не отзывался. Он тяжело дышал, веки его чуть приоткрылись.

Камера проснулась.

— Что такое? Что случилось? — спрашивал вскинувшийся Юшто.

— Ерко голоса не подает, — выдавил из себя Павлек — горло перехватила судорога боли.

Юшто встал, потрогал Ерко за руку, потряс его за плечо… Ничего. Дыхания больного снова не было слышно.

Ни слова не говоря, бродяга подошел к двери и постучал.

Надзиратель, клевавший носом в коридоре, зажег свет и сунул свою заспанную недовольную физиономию в окошко.

— Что такое? Чего колобродите?

— Человек умирает! — Юшто показал на Ерко. — Позовите доктора!

— Доктора? В такую пору? — Надзиратель с возмущением взглянул на больного. — Еще чего выдумали!.. Завтра будет доктор. Небось до утра не помрет… Живо по койкам! Спать! И чтоб тихо мне!

Окошко в двери захлопнулось, свет погас, шаги удалились.

Мальчики не легли, сидели по своим койкам; заснуть они уже не могли. Прислушивались к неровному дыханию больного и думали тяжелую думу. Изредка раздавались тихие голоса. Что делать? Как помочь товарищу? Они сознавали свое бессилие.

— Знаете что, — раздался голос Юшто, который лежал на спине, подложив руки под голову, и глядел в потолок, — давайте накроем его простыней и скажем, что он умер. Сразу унесут.

Мальчики молчали. Предложение Юшто им не нравилось. Им казалось, что этим шутить нельзя: не ровен час, еще и правда смерть накличешь.

— Как хотите, — сказал Юшто, несколько уязвленный общим молчанием. — Я вас не неволю. Только так он у вас в самом деле помрет…

Тонин и Филипп быстро переглянулись. Потом Тонин подошел к Ерко и несколько мгновений пристально на него смотрел. Наконец он решился и стянул простыню со своей постели. Филипп помог завернуть больного. Сделав это, они стали, опустив руки, словно не зная, как действовать дальше. Юшто направился к двери.

Надзиратель удивленно пялился в окошко на постель, выглядевшую как смертное ложе. Словам Юшто, что парень умер, он поверил. Известие это ему не понравилось. Он быстро ушел и вернулся с еще одним надзирателем. Они заглянули в камеру, пошептались, заперли окошечко и, не сказав ни слова, ушли.

Спустя час, а может быть, и полчаса, потому что минуты тянулись страшно долго, заскрипел засов. В камеру вошли надзиратель и доктор. У доктора была заспанная физиономия, глубокие залысины надо лбом обрамляли седые, торчком стоящие волосы.

— Где покойник? — спросил он и, не ожидая ответа, шагнул прямо к покрытой постели. — Как это могло произойти? — удивился он.

Он отдернул простыню, пощупал пульс, оттянул веки и, приложив ухо к груди, долго слушал сердце.

— Он еще жив, — сказал доктор, — однако… — Он хотел продолжить, но прикусил язык. — Почему вы раньше меня не позвали? — сделал он выговор надзирателю. — Немедленно в амбулаторию! А завтра в больницу…

«Черные братья» стояли безмолвно. Раньше они боялись, что их станут ругать за ложь и обман, но теперь мысли их приняли совсем другое направление. Сердца их переполняли иные чувства.

Пришли двое служителей в полосатых одеждах, с носилками. Ерко положили на носилки. Он на мгновение открыл глаза, словно бы удивляясь тому, что с ним делают, и снова закрыл их. Мальчики стояли как завороженные. Они хотели подойти к товарищу, пожать ему руку, сказать что-нибудь, но все произошло так быстро и сурово, что они не смели и шелохнуться.

Шаги стихли, мальчики снова легли, бессонно тараща глаза в темноту. Из угла за дверью слышались тихие всхлипывания Нейче. Он не в силах был скрыть свое горе и отчаяние. Павлек, Тонин и Филипп, стиснув зубы, молча переживали новый удар.

 

20

На другое утро в город приехала мать Ерко. Впервые родственники получили разрешение навестить отважных бунтовщиков и принести им передачи. До сих пор их без всякой пощады прогоняли и были глухи ко всем их просьбам. Даже Голя, приехавший из Полога, ничего не мог добиться. Паппагалло окатил его таким холодом, словно они никогда и знакомы не были.

Мать Ерко с удивлением услышала, что сына в тюрьме нет.

— Его уже выпустили? — спросила она с надеждой.

— Он в больнице.

У матери подогнулись колени. Страшное предчувствие охватило ее.

— Он тяжело болен?

Этого тюремщики не знали. Ночью ему стало плохо, сказали ей, и его отнесли в амбулаторию. Утром улучшения не было, поэтому его перевезли в больницу.

У бедной женщины заплетались ноги, когда она шла по улицам города в больницу. Все последние дни сердце сжимала лютая тоска. Она слышала, что мальчиков мучают, и боялась, что Ерко, слабый здоровьем, не выдержит побоев. Теперь она представила себе самое худшее. Губы ее непрестанно шептали: «Только бы застать его в живых!..»

Она застала его живым. Но был он весь белый и высохший, словно жизнь покидала его вместе с последними каплями крови. Глаза у него были закрыты, дышал он почти неразличимо, словно был в глубоком обмороке.

Когда мать увидела сына, сердце у нее чуть не разорвалось от боли, и она громко зарыдала. Но врач приложил палец к губам. Женщина поняла, что больного нельзя тревожить, и затихла.

Ерко открыл глаза. Будто вынырнув из тяжелого бреда, он с удивлением обвел комнату. Взгляд его остановился на матери.

— Ерко! — тихо позвала его мать и нежно погладила по руке. — Ты узнаешь меня?

— Да, — еле слышно ответил мальчик. — Мама!

Он радостно улыбнулся, глаза его снова закрылись.

— Он поправится? — тихо спросила мать у врача.

— Это от нас не зависит, — уклонился врач от прямого ответа. — Сердце плохое…

— Если надежды нет, лучше я его домой возьму, — сказала женщина дрожащим голосом.

Прежде чем ответить, врач некоторое время смотрел в окно на багровеющие ветки каштанов.

— Берите, — наконец сказал он, — я не возражаю. Вы получите разрешение.

И он дал ей письмо к Паппагалло. Она не знала, что́ в этом письме, но заметила, что комиссару оно не понравилось. Это испугало ее, но она тешила себя надеждой, что, может быть, все еще не так плохо. Она объяснила, что дома Ерко скорее поправится. Она сама будет его выхаживать. Паппагалло написал разрешение взять больного домой. Мать не могла дождаться, когда бумага окажется в ее руках, словно боялась опоздать.

Успокоилась она только тогда, когда Ерко лежал в карете «скорой помощи», а она сидела рядом с ним, не спуская с него любящего взгляда и держа его за руку. Вера в выздоровление сына была так велика, что на лице ее даже блуждала легкая улыбка.

Машина мчалась, непрерывно сигналя. От тряски Ерко, все время находившийся в забытьи, снова открыл глаза. Казалось, он хотел понять, что с ним происходит. Наконец он понял, что едет домой и что рядом с ним сидит мать. Горячая волна радости прошла по его телу при мысли, что он на свободе. Он улыбнулся и взглянул в мутные стекла машины.

— На улице солнце? — спросил он тихо.

— Солнце, — ответила мать, — виноград начали собирать.

— Сладкий в этом году виноград?

— Сладкий. Хочешь попробовать? — Мать полезла в сумку и достала гроздь винограда. — Поешь-ка. Ведь я для тебя принесла!

Ерко взял золотистую гроздь, отрывал ягоды и клал их в рот. Но вдруг руки его упали, он закрыл глаза. Мать снова охватила тревога…

Ерко умер через несколько часов после того, как его привезли из города. Перед смертью он еще раз взглянул на мать, не выпускавшую его исхудалой руки из своей. Потом глаза его обвели знакомые картины, висевшие на стенах, уставились в угол и там замерли. Сердце перестало биться.

Мать зарыдала…

В окно светило осеннее солнце, заливавшее горы. С виноградников доносился смех сборщиков урожая.

 

21

Госпожа Нина и Жутка вместе пошли на похороны Ерко. Тяжелую весть привезла им Дана, сестра Ерко, приехавшая в город за вещами брата. Обе были потрясены.

Стоял осенний день, словно весь вытканный из золота, когда они, празднично одетые, шагали по пыльной дороге среди садов и виноградников. Говорили мало, а если и говорили, то о всяких посторонних вещах. О покойном не заговаривали — было слишком тяжело, хотя он все время присутствовал в их мыслях.

Старая женщина и девочка хорошо понимали друг друга. Вернув кофейную мельничку, девочка разговорилась с хозяйкой Ерко, и они быстро подружились. Почти каждый день виделись, разговаривали, гадали, что будет с Тонином, Павлеком и Ерко. У них всегда находились темы для разговора. Потом Жутку тоже вызвали в полицию. Там ей устроили разнос, зачем она предупредила Павлека, что его ищут. Но она так твердо отвечала, что полицейские ограничились угрозами и отпустили ее… Об арестованных словенских мальчиках в городе ходили жуткие слухи. Рассказывали, что их пытают и мучают. Ночью якобы их крики разносятся на всю улицу. Госпожа Нина и Жутка и верили и не верили этим слухам. И только смерть Ерко убедила их в том, что люди говорили правду.

— Посмотри, Жутка, — заговорила госпожа Нина, — какой красивый сад! Одни цветы!

— Да. Белые, синие, красные…

И обе перевели взгляд на огромные букеты, которые они несли на могилу Ерко. Жутка вспомнила яркий словенский флаг «черных братьев», который она заботливо хранила.

Перед небольшим домиком, в котором лежал Ерко, стояла целая толпа. Вся улица пестрела цветами — так их было много.

Ерко лежал в окружении свечей, с букетиком красных гвоздик в отвердевших пальцах; от него остались кожа и кости — так он исхудал и высох. Мертвые глаза виднелись в щелке чуть приподнятых век.

Мать, такая же маленькая и худенькая, каким был и он, сложив руки на груди, безмолвно сидела у его изголовья, не сводя с него горестно-любовного взгляда. Когда пришло время похорон, она вздрогнула и с рыданиями обхватила обеими руками тело сына, словно хотела помешать унести его из дома.

— О Ерко, сынок мой милый, что с тобой сделали, что теперь со мной будет? — причитала она, не в силах совладать со своим горем. — О, убили тебя, сынок мой милый, убили!.. Что скажет твой отец, ведь он не может даже приехать посмотреть на тебя последний раз! За что тебя убили? Как они могли так поступить?..

— Аница, — ее брат положил ей руку на плечо, — успокойся! Твой сын умер, как герой. Как герой! — повторил он и вытер красным платком слезы. — Ты можешь гордиться им, Аница! Он научил нас, что надо делать! Ребенок научил!.. Мы никогда его не забудем… Весь народ наш знает, что он погиб… Весь народ…

Да, все словенцы знали про смерть Ерко. Все! Ничто не осталось тайной, молнией разнеслась эта весть по всем словенским селам и хуторам. Гибель мальчика потрясла души людей, всколыхнула национальные чувства. Палачи Ерко безмолвствовали. Виноградники в тот день опустели, каждый хотел проводить Ерко в последний путь, положить на его могилу цветы. Толпа, собравшаяся перед домом Ерко, была охвачена единым порывом ненависти к убийцам, ее объединял безмолвный протест против угнетателей. Пусть знают палачи, что все сердца на стороне мертвого мальчика. И что в душах людей живут слова, которые они тайком читали в листовках, хотя еще и боялись произносить их вслух.

Властям смерть Ерко принесла вреда больше, чем тысяча листовок. Они предпочли бы увидеть на платанах сотню вывешенных словенских знамен. Листовки можно подобрать, знамена снять, с этим же ничего сделать нельзя. В толпах людей, в охапках цветов они видели антиитальянскую демонстрацию.

Перед домом, где теперь обитала смерть, стоял комиссар Паппагалло с двумя агентами и четырьмя карабинерами. Глаза его неустанно шарили по лицам людей, пронзавших его безмолвными взглядами, полными ненависти. Группа девушек и парней образовали круг, собираясь затянуть песню.

— Никаких песен! — закричал Паппагалло. — Нельзя! Запрещаю!

Запевала подошел к нему, приподнял шляпу.

— Мы хотим проститься с покойным, — сказал он смиренно. — Мы все любили его. И еще одну песню споем на кладбище, у могилы. Только одну. Такой у нас обычай.

— Запрещаю! — повторил Паппагалло. — Строго-настрого запрещаю! Расходитесь! Никаких песен! И никаких речей! Не разрешаю!

Молодежь не расходилась, запевала все еще растерянно топтался перед комиссаром. Тогда тот сделал знак карабинерам, те вклинились в группу молодежи и разогнали ее.

Похороны прошли тихо — без песен и надгробных речей; раздавались лишь слова похоронного обряда на латинском языке, время от времени прерываемые громкими рыданиями. Не было человека, глаза которого не увлажнили бы слезы, когда комья земли забарабанили по крышке гроба. Цветов было столько, что над могилой Ерко скоро вырос огромный зеленый холм — знак любви и горя.

Госпожа Нина и Жутка последними положили свои цветы на могилу Ерко.

Без слов и вздохов возвращались они в город. На сердце было еще тяжелее, чем до похорон. Обе молчали, уйдя каждая в свои мысли.

Но вдруг Жутка заплакала, сначала тихо, потом все громче и громче.

— Жутка, — заговорила госпожа Нина, — ты думаешь, мне его не жалко? Но разве слезами горю поможешь?

— Так ведь они не только Ерко… Они и Тонина… тоже… убьют… — И Жутка зарыдала во весь голос.

Госпожа Нина долго молчала.

— Нет, не убьют, — наконец заговорила она. — Тонин выдержал то, чего не перенес Ерко. Бедняжка, он был такой слабенький! И поверь мне, их больше не будут бить. И вообще выпустят… Смотри-ка, кто-то обронил гроздь винограда. Подними.

Жутка подняла гроздь и вытерла слезы. Слова госпожи Нины успокоили ее. Глаза заблестели надеждой.

 

22

Надежда Жутки оправдалась. «Черных братьев» выпустили в тот же день. Госпожа Нина, говорившая это в утешение Жутке, невольно угадала правду. Безмолвная волна негодования, прокатившаяся по стране, доставила властям немало хлопот. Ложным слухам о разоблачении шайки мошенников, которые они распустили по городу, никто не верил. Если бы они стали судить зеленых юнцов за то, что те сделали, как настоящих преступников, их подняли бы на смех. Не умри Ерко, мальчиков, скорее всего, продержали бы под арестом еще некоторое время, чтобы страсти улеглись и все позабылось. Но смерть Ерко заставила их поторопиться. В тот час, когда могилу Ерко засыпали цветами, перепуганную четверку, не знающую, чего им ожидать, доставили на специальную комиссию.

Смерть товарища освободила мальчиков, их выпустили, хотя и оставили под полицейским надзором. Для детей, привыкших свободно бегать и ходить куда захочется, это было все равно что для собаки цепь. Быть все время под строгим надзором закона, знать, что в любую минуту тебя могут спросить, с кем ты дружишь, что поделываешь? «Черным братьям», до сих пор связанным не на жизнь, а на смерть, запретили даже встречаться. Никуда не ходить, вечером сидеть дома, спать ложиться вместе с курами… И в придачу их исключили из школы и лишили права учиться во всех итальянских учебных заведениях. Надежды ребят получить образование, добиться чего-то в жизни рухнули раз и навсегда… И все же мальчики были так счастливы, когда снова оказались на улице, что готовы были кричать от радости.

Павлек, Тонин и Филипп договорились на следующее утро встретиться на Соче. Их не остановил строгий запрет властей. Не остановила и угроза Паппагалло, что он снова их арестует, если хоть раз застанет вместе. Павлек должен был выкопать старинный револьвер и вернуть его Тонину. И разве мог им кто-нибудь запретить еще раз поговорить по душам, пожать друг другу руки, перед тем как надолго, может быть навсегда, расстаться.

Шли они к реке порознь, не торопясь и, как злоумышленники, оглядывались по сторонам. Губы их сами собой раскрывались в улыбке — они на свободе! Но радость их была не полной, ее омрачала смерть Ерко, воспоминание о нем саднило душу. Не было с ними и Нейче, но о нем они не тужили. Без Ерко же они ощущали пустоту и горечь.

Один за другим ребята прокрались к большой скале, на которую накатывали волны. Последним пришел Павлек.

— Где бульдог? — спросил Тонин.

Павлек нашел заветный камень и отвалил его. Под ним показался револьвер, наполовину засыпанный песком. Павлек вытащил его и торжественно вручил Тонину.

Тонин оглядел его любовным взглядом и вытряхнул из него песок.

— Если выстрелить, его разнесет: он весь в песке, — сказал Филипп. — Разряди его.

Тонин высыпал патроны в ладонь.

— Они мои? — спросил он Павлека.

— Твои! — сказал Павлек. — Я все равно собирался тебе их отдать. Зачем они мне!.. А бульдог хорошенько спрячь, чтоб никто не нашел!

— Не бойся, — заверил его Тонин. — Пусть только попробуют…

«Черные братья» понимающе переглянулись. Они не отреклись от своей мечты о свободе.

— Анибале я при случае покажу! — Филипп в ярости стиснул зубы. — Встречу, так разукрашу ему физиономию…

— Он уже свое получил, — сказал Тонин.

— Да? Кто ж его?

— Кто — не знаю, — продолжал Тонин, кладя револьвер в карман. — В школе. Мешок на голову, чтоб не видел кто, и давай тузить. Говорят, ходит сейчас с обвязанной головой.

Филипп громко рассмеялся, Павлек и Тонин улыбнулись; приятно, что школьные товарищи их не забыли.

Мальчики легли на песок, подперев головы руками. Они задумчиво смотрели на другой берег — там ребятишки бросали в воду камешки, подпрыгивавшие на волнах. Над ними свисали багровеющие ветви акаций, трепещущие под дуновением ветерка. Мальчики напоминали сейчас потерпевших кораблекрушение, с печалью вспоминающих о своем затонувшем судне.

— Попались как ишаки, а как было хорошо! — вздохнул Тонин.

— Хорошо, — подтвердил Павлек.

— Увидимся ли мы еще когда-нибудь? — спросил Филипп.

— Я убегу за границу, в Югославию, — сказал Павлек, принявший такое решение этой ночью. — Там у меня тетка. Буду учиться.

— Плевал я на школу! — зло проговорил Тонин. — Буду слесарить. Пойду в ученики к отцу, — усмехнулся он горько.

— А у меня дядя живет в Австралии, — поделился своими планами Филипп. — Я напишу ему, попрошу выслать денег на дорогу.

Да, дядя Филиппа в самом деле жил в Австралии, но мечтам Филиппа не суждено было сбыться. Три года он напрасно ждал ответа. Кто знает, где затерялось письмо? Вместо Австралии Филипп попал в столярную мастерскую, куда отец спустя неделю отдал его в учение.

Пути «черных братьев» расходились. Они долго молчали, грустно было у них на душе.

— Писать будем, — подал голос Павлек.

— Обязательно, — подтвердил Тонин. — Часто будем писать.

Они двинулись каждый по своей тропке и долго оглядывались, ища взглядом друг друга.

 

23

Когда Павлек вернулся в город, он застал в кухне отца. Тот сидел на плетеном стуле, серые глаза его метали молнии. Тут же была госпожа Нина, и он сердито выговаривал ей за то, что Павлек пошел по плохой дороге, словно это была ее вина. Госпожа Нина оскорбленно отвечала ему, что его сын не карапуз, которого можно водить за ручку.

— И в конце концов, что он такого сделал? На вашем месте я не стала бы так кипятиться…

Тут Голя от ярости едва не вышел из себя.

— Теперь я уж ничему не удивляюсь, — хриплым голосом произнес он. — После этого я ничему не удивляюсь! Вы тут все с ума посходили!..

В эту минуту показался Павлек. Он тихо поздоровался и остановился у дверей. Подойти к отцу и подать ему руку он не решился. Под его пристальным взглядом он весь съежился и понуро отошел к окну. Отец следил за ним взглядом, полным горестного упрека.

Когда Голя узнал, что его сына арестовали как бунтовщика, он чуть не лишился рассудка. Лучше бы того обвинили в воровстве! Все эти годы он всячески заискивал перед властями, лишь бы отвести от себя и тень подозрения, а теперь собственный сын подрубил его под корень. Карабинеры перестали его узнавать, секретарь общины бросал на него осуждающие взгляды: «Не знали мы, синьор Голя, что у вас такой дом!» И Голя уже не решался показаться на улице с женой и детьми.

А виноват во всем этот кудлатый пентюх! Попадись он ему под горячую руку, он отвесил бы ему крепкую оплеуху. И жену он винил за то, что она разбаловала сына. Бедная женщина и без того все ночи проплакала от страха за своего мальчика, а теперь должна была выслушивать еще и несправедливые попреки мужа. Он был готов простить Павлека, если бы тот, раскаявшись, упал перед ним на колени; а если бы он не услышал слов раскаяния, он отколотил бы его как следует, хотя до сих пор обходился без рукоприкладства.

Однако Павлек не проявлял ни тени раскаяния, только испуг можно было прочесть в его глазах. Он понятия не имел или не желал понимать, в каких тисках оказался отец. У Голи чесались руки вразумить сына, но он не давал себе воли.

— Тебе нечего мне сказать, Павлек? — спросил он его тоном глубокого упрека. — Неужели я не заслуживаю того, чтобы ты посмотрел мне в глаза?

Павлек поднял глаза на отца. Ему было тяжело. Не из-за того, что он сделал. В этом он не раскаивался, даже когда его били и мучили. Но отца он любил, хоть они и не во всем понимали друг друга. Ему хотелось обнять отца, а не проливать перед ним слезы.

Павлек молчал.

— Ты что, язык проглотил?

— Я вернусь домой.

— Конечно, вернешься, — сказал отец. — Я за тобой и приехал. Хватит, отучился. Не хочешь стать господином, будешь слугой.

— Я убегу, — невольно вырвалось у Павлека.

— Что ты сказал? — Отец вскочил и угрожающе поднял руку. — Повтори!

Павлек молча потупил глаза. Рука отца упала. Не хотелось сводить счеты с сыном на глазах у чужого человека.

Они заторопились, чтоб успеть на первый дневной поезд. Сели у окна, друг против друга. Голя жевал сигарету, и лицо его было то скорбным, то сердитым. Павлек смотрел в окно.

— Хорошую кашу ты заварил, — начал отец. — Сам заварил, сам и расхлебывай. Стал господином, ничего не скажешь. Я тебя буду учить по-другому. Некогда будет забивать голову пустяками.

Павлек понял, что отец всю дорогу собирается вправлять ему мозги. Слушать его было ужасно нудно и тяжко, словно гвоздь в башмаке вонзался в пятку. Он решил, что лучше всего молчать. Что бы он ни сказал, отец вспылит еще больше. И тут его внимание привлекло другое.

В конце вагона, забившись в угол, сидел Анибале с перевязанной головой. Фуражку он надвинул на самые глаза, но скрыть повязку все равно не удавалось. Значит, Тонин говорил правду.

Павлек улыбнулся.

— Ты еще смеешься! — вскинулся отец. — Плакать впору, а он скалится! Грустно это, а не смешно!

— Я смеюсь другому.

— Чему ты смеешься? — Голя обернулся. — Говорю, говорю, а ты даже не слушаешь! На ветер я говорю, что ли? Осрамил себя, меня и весь дом. Карабинеры теперь будут следить за каждым твоим шагом, будто ты вор. Разве это не срам?

Улыбка сошла с лица Павлека, он пожал плечами.

— Не знаешь? Так я тебе скажу, что это настоящий позор. Наш дом был на хорошем счету, а ты все испортил. О чем вы, сопляки, думали? Думали мир перевернуть? Яйца курицу вздумали учить! Мне тоже не все нравится, — понизил он голос, — но я не такой дурак, чтоб идти против ветра… Кто идет против ветра, только пылью себе глаза запорошит. Слушайся того, кто дает тебе кусок хлеба, иначе получишь палок. Кто бы ни был над тобой господином — Петр или Павел, — твое дело слушаться, стену лбом не прошибешь…

Слова отца не нравились Павлеку. Слушай он все это год назад, он вряд ли нашел бы что возразить. Сейчас он стал другим человеком. От Ерко, с которым они часто разговаривали далеко за полночь, он многое узнал и многому научился. Побои в полиции не смогли выбить это из его головы, наоборот, идеи Ерко еще глубже вошли в его душу и сердце. Слова отца кололи, как шипы. Ему хотелось ответить, но он не находил нужных слов.

— Я… я… — начал он, запинаясь, и осекся.

— Ну, что ты?

— Фашистом я не буду.

Отец несколько мгновений внимательно всматривался в сына.

— Никто от тебя не требует, чтоб ты был фашистом, — снова понизил голос отец и быстро огляделся по сторонам. — Я ведь тоже не фашист. Кто тебя заставляет быть фашистом?.. Только… — Голя вдруг замолк, словно ему не хватило слов. Может быть, понял, что все слова напрасны, что Павлека ничем не проймешь? Каждый думает по-своему и не понимает другого, словно они говорят на разных языках.

Отец и сын замолчали.

Когда они вышли на своей станции, у Павлека сжалось сердце. Город, где была школа, «черные братья», волнующие приключения и тяжкая расправа — все осталось позади. Даже после утреннего прощания с товарищами ему не было так тяжело.

* * *

Спустя месяц, когда листья уже опали и с севера подули холодные ветры, однажды ночью Павлек стоял высоко в горах. Контрабандист, который переводил его через границу и нес в рюкзаке его сундучок, сказал:

— Посмотри еще раз на Полог, больше ты его не увидишь.

Павлек оглянулся. Ночь выдалась темная, безлунная, меж редкими облаками мерцали одинокие звезды. Взгляд его окинул горные склоны, тесные ущелья. Весь край тонул в глубокой тьме. Лишь кое-где трепетали слабенькие огоньки, точно светлячки. Это были хутора в горах. А дальше в долине мигало целое скопище огней. Там находился Полог.

Он представил себе родной дом. Встревоженная мать не находит себе места от страха за него. Удалось ли ему пройти через глухие горы на ту сторону? Отец сердится: ночь на дворе, а сына все нет дома. Где он только шляется, этот бродяга? Разве он не знает, что как только стемнеет, он должен быть дома? Может быть, тут-то мать и скажет ему, что он опять натворил. Конечно, с ее ведома и согласия… Отец вскипит, и у матери из глаз хлынут слезы. А может, и не вскипит, а возьмет шляпу и уйдет, словно не желая ничего об этом знать. А может, в глубине души одобрит этот шаг сына…

Когда они вернулись домой, отец, вопреки ожиданиям Павлека, не поколотил его. Только был постоянно сердит и не смотрел в его сторону. Слуга пронизывал его взглядом, как бы говоря: «Смотри не проговорись о патронах!» Павлек понимающе подмигнул ему, и Йохан довольно ухмыльнулся в усы. Мать, вся в слезах, обняла его так, словно уже и не надеялась увидеть его живым. Ей-то он и доверился. Однажды, когда они остались вдвоем, он открылся ей и рассказал о своих планах. И как ни тяжело ей было расставаться с сыном, она помогла ему. Написала сестре письмо, в котором говорила о нем всякие хорошие слова и просила приютить его. И гнев отца в первую минуту, когда он обо всем узнает, она брала на себя.

— А ты, — сказала она сыну, — напиши отцу ласковое письмо, когда будешь по ту сторону…

Огни родного Полога, воспоминания о доме согрели душу Павлека. Слезы защипали глаза. Итак, он уходит. Быть может, надолго, быть может, навсегда, кто знает. Когда он двинулся дальше через горный хребет в страну, которой он до сих пор никогда не видел, он оглянулся еще раз. Бросит ли он когда-нибудь еще взгляд на родные места?

Павлек не мог тогда знать, что наступит день, когда он с винтовкой в руках поднимется на этот самый хребет и при свете весеннего солнца увидит под собой Полог. Это случится тогда, когда наконец осуществятся мечты «черных братьев».

1952 г.