Приключения коротконожки

В квартале появляется собака

Ранним утром в одном из бедных кварталов Порту появилась собачонка, которую раньше тут никто не видел. Туловище — как цилиндр, шерстка — черный бархат, уши, коричневые и гладкие, — как два больших осенних листа. А лапы такие короткие, что казалось, она не бежит, а катится по земле.

— Ну до чего забавная! — воскликнул кто-то.

Швея по имени Эрмелинда знала толк в породистых собаках. Она в них разбиралась, потому что шила в зажиточных домах, где, как известно, любят держать породистых собак. Поэтому она тут же заявила с видом знатока:

— Это немецкая такса. Наверное, удрала из богатого дома. Надо думать, за нее выложили кругленькую сумму.

Несмотря на благородное происхождение, песику, похоже, хотелось есть, как простой дворняжке, и он отчаянно обнюхивал землю.

В кварталах, где живут бедняки, одни упорно трудятся, чтобы хоть немного заработать на жизнь, а другие просят милостыню, потому что не могут найти работу или потому что в свое время ничему не выучились и теперь ни на что не годны.

А есть и такие, кто считает, что, попрошайничая жить гораздо легче. Всякие люди живут в таком квартале.

Есть тут и коты. Теперь они искоса поглядывали на чужака со своих крыш и подоконников. Что тут делает эта гладкая бархатная колбаска на коротких ножках, с ушами, как у слона, и с дурацкой красной лентой на шее? Здесь их место, котов! Вот они никому не в тягость, им не нужны мягкие подушки и поводок для прогулок. Если понадобится, они могут ночевать под открытым небом и добывать себе еду где придется. И всегда найдут дорогу домой. К тому же от них есть польза: они ловят мышей, этих жуликоватых нахалов, которые смеют жить в домах, да еще грызть стены и мебель.

А этот пижон на кривых ножках! Он-то наверняка привык к хлебу с маслом и куриным косточкам! Что он тут забыл? Вот о чем переговаривались коты.

Песик с унылым видом бегал туда-сюда, точно изо всех сил старался что-то припомнить. Швея Эрмелинда тут же смекнула, в чем дело.

— Бедняжка, — сказала она, — у него пока нет настоящего нюха, и ему не найти дорогу домой. А ведь он из приличного дома, клянусь моим котом! Гляньте, какой на нем ошейник!

Хотя песик приглянулся всем обитателям квартала, никто и не думал взять его себе. Тут привыкли жить впроголодь, куда еще лишний рот. Между тем песик, похоже, решил остаться. Раз для него не нашлось крова, он будет спать под открытым небом, как бродячие собаки, хотя, как правильно рассудила Эрмелинда, он был породистый пес и к тому же иностранец… в общем, аристократ.

Обращались с песиком хорошо: то и дело ему бросали из окон хлеб, головы от сардин, а бывало, и рыбьи косточки. Только как при таком питании не исхудать и не потерять блеска? Стоит ли удивляться, что ошейник у него замызгался, и теперь никому бы и в голову не пришло, что раньше он был ярко-красного цвета.

«Настоящий бродяга», — говорили люди. Но коты думали иначе. Кто это бродяга? Эта колбасятина, которая дни напролет ошивается возле дома? Вот они — бродяги, потому что шныряют по улицам и переулкам, лазают по деревьям и заборам. А этот? Наверняка вздыхает по своей подушке и камину. Лежебока несчастный, куда ему до настоящих бродяг!

Звездочка дает коротконожке имя

В этом квартале жил мальчуган, которого звали Фернанду, но для всех он был просто Звездочка. И вот почему. Когда он был маленький, то больше всего любил сидеть на пороге и глядеть на небо. Его спрашивали:

— Фернанду, что ты там нашел?

— Звездочку, — отвечал он.

Так его и прозвали Звездочкой.

Звездочке нравилась собачка, которая так нежданно-негаданно объявилась у них в квартале. Мальчика восхищали ее большие и грустные глаза.

— У этой собачки глаза, как у философа, — сказал он однажды матери.

Та рассмеялась:

— А ты знаешь, кто такой философ?

— Конечно, знаю. Это кто все время думает о жизни.

— Значит, по-твоему, эта псина думает о жизни? Вот это да! Кто бы мог подумать? Да ты у меня поэт, Звездочка!

Мать Звездочки считала, что у всех поэтов с головой не в порядке и поэтому они несут разную чушь. Откуда ей было знать, что такое поэзия, ведь она не могла прочесть ни одного слова, будь оно хоть с дом величиною.

Несмотря на все насмешки, Звездочка никак не мог отделаться от мысли, что песик думает о жизни. Когда мальчик видел его грустные глаза, то опускался перед ним на колени, гладил по голове и разговаривал с ним, как с человеком:

— Дружочек, о чем ты думаешь?

Пес тянулся к нему, и в его прекрасных карих с голубоватыми зрачками глазах стояла такая тоска, что мальчик говорил:

— Не грусти, мой хороший! Не стоит! Жить на свете не так уж плохо!

Обитатели квартала звали пса «песик», или «псина», или «такса», или просто «собака», но ведь это не имя.

— Мы должны его назвать, — сказала Эрмелинда.

— Цыган, — предложил кто-то.

Кличка не понравилась. Ведь так называют дворняжек, а наш песик был из благородных.

Все долго спорили, но так ничего и не решили.

— Мне хотелось бы назвать его именем какого-нибудь философа, — сказал Звездочка.

— А ты знаешь хоть одного?

Звездочка прикусил большой палец: нет, он не знал. Упавшим голосом он спросил:

— Может, кто другой знает?

Все только покачали головой. Нет, никто не знал.

Вдруг Звездочку осенило:

— Давайте назовем его Грустиком, ведь у него такие грустные глаза.

Все согласились, и не потому, что имя пришлось по душе: просто все любили Звездочку, слабенького, с черными блестящими, словно звездочки, глазами.

Так герой нашей истории стал зваться Грустиком. Он полюбил свое новое имя. Во всяком случае, оно нравилось ему гораздо больше, чем прежнее — Энтони. Но об этом речь впереди.

Некоторые сведения о предках Грустика.

Когда нам кто-то интересен, мы хотим узнать о нем побольше, в том числе и о его предках. Вот что можно рассказать о предках Грустика.

В давние времена таксы обитали в северных странах, где густые леса и ярко-зеленые травы. Это были живые, проказливые создания. Они не годились для охоты, потому что играли с добычей, как озорные дети, а потом поедали ее, как будто охотники трудились исключительно ради их удовольствия. Но, несмотря на свой малый рост и короткие ноги, они были решительны и бесстрашны, и охотники с их помощью выгоняли из нор лисиц. Таксы легко проникали в нору, отчаянно лаяли, смело и без устали наскакивали на лисицу, пока она в ярости и отчаянии не вылетала из своего убежища, где ее уже ждали охотники с ружьями.

Но дело в том, что некоторым людям очень полюбились эти забавные гладкие собачки. Люди нянчились с ними, как с грудными младенцами. От этого собаки становились ленивыми, вялыми и утратили вкус к волнующим приключениям. Им бы только лежать на диванных подушках, а не охотиться на лис.

Родители Грустика тоже были таксы. Красивые, с узкой мордой, мягкими ушами и выразительными глазами, они были очень ленивые и самовлюбленные. Их хозяин, высокий и богатый немец, по имени фон Юнк, ничего от них не требовал.

Эти важные персоны редко ходили пешком. С большим удовольствием восседали они с хозяином в автомобиле «мерседес-бенц» и знать не знали, какая это радость бегать по полям и лесам. Ели они только самые изысканные и вкусные блюда, и можно легко себе представить, что вскоре и хозяин, и таксы отрастили себе по внушительному брюшку.

Однажды господин фон Юнк, который уже посетил разные страны, надумал совершить поездку в Португалию. Вместе с таксами он пересек Голландию, Бельгию, Францию и Испанию. Добравшись до португальской границы, он спросил, где здесь самый модный курорт. Ему назвали Эшторил. Так они оказались в Эшториле, в отеле «Палас», где расположились в номере с ванной комнатой. Днем все трое загорали на пляже, а вечером господин фон Юнк надевал фрак, белый шелковый галстук и шел играть в карты. Ему почти всегда везло. Но однажды вечером счастье ему изменило. Перед уходом он особенно красиво завязал галстук и нежно простился со своими таксами, заботливо укрыв их одеялом. В зале для игры в карты он разом все проиграл и вышел оттуда с трясущимися руками.

Он не смог заплатить по счету в гостинице и даже залить бак бензином на обратную дорогу. Ему ничего не оставалось, как продать что-нибудь из вещей. Золотые часы? Нельзя! Он получил их в наследство от отца, который унаследовал их от деда, а тот — от прадеда. И потом, не мог же он путешествовать без часов? Автомобиль? Ни в коем случае! Как тогда он доберется до Германии? Он решил продать бриллиант, которым закалывал галстук, затем фотоаппарат, серебряный портсигар с гравировкой на крышке и, наконец, халат в красно-синюю полоску. Но вырученных денег все же не хватало, чтобы уплатить все долги и вернуться на родину.

Тогда он дал объявление в газете: «Продается пара настоящих немецких такс». По объявлению пришел какой-то господин из Порту. Он осмотрел собак — уши, морду, лапы, когти… Потом сговорились о цене.

Прощаясь с друзьями, господин фон Юнк смахнул слезу и сказал: «Ах, мои дорогие детки, как я вас люблю». Но «дорогие детки» не поверили другу, который предпочел им золотые часы. Господина фон Юнка они больше никогда не видели.

Покупатель поместил собак в ящик с решетками. Потом их, привыкших путешествовать в «мерседес-бенце», грузчик запихнул в багажный вагон поезда-экспресса Лиссабон-Порту. Всю дорогу они выли, но пассажиры не слыхали их воя.

Дама в фиолетовом

У купившего такс господина был в Порту магазин по продаже породистых собак. Когда в один прекрасный день такса родила четырех щенят, он выставил их в витрине магазина вместе с эльзасской овчаркой, маленьким бульдогом и пекинесом. Прохожие останавливались у витрины и с удовольствием глядели на игравших щенков.

Однажды в магазин вошла худая дама средних лет в фиолетовом платье. Говорила она так, будто держала во рту горячий каштан, и несла немыслимые глупости, без конца вставляя в свои замысловатые фразы английские слова вроде «уэлл», «йес», «плиз», «ол райт». В собаках она разбиралась, потому что осматривала щенков с таким видом, какой бывает только у знатоков.

Нет, она не хочет эльзасскую овчарку: она слишком большая. Ей не нравятся большие собаки. Бульдог? Тоже нет. Он чересчур похож на одного министра, которого она не выносит. Пекинес? Он такой некрасивый, с приплюснутой мордой. Она остановила свой выбор на таксах. Осмотрела по очереди всех щенков и выбрала черного с коричневыми ушами.

— Этот собака, — сказала она, — есть хороший порода.

— В таком случае, мадам, вы берете этого, не так ли? — спросил, сама любезность, приказчик, которому, как всем приказчикам, нравилось французское слово «мадам».

— Йес, этот, — ответила мадам. — Плиз, прислать этот собака в моя дом.

Еще она купила красный ошейник с красным поводком. Заплатила по счету, оставила адрес и прочирикала: «Гуд бай».

По-прежнему сама любезность, приказчик проводил ее до дверей и дважды поблагодарил: «Спасибо, мадам! Большое спасибо, мадам!» Закрыв за нею дверь, он зашелся от хохота.

Даму в фиолетовом звали мисс Баттеркап. Она жила в прекрасном доме, который находился в прекрасном квартале.

Щенку она дала имя Энтони. Так звали ее жениха, за которого ей не довелось выйти замуж.

Мисс Баттеркап уложила своего Энтони на коврик в красно-белую полоску и укрыла клетчатым шотландским пледом. Вечером она всегда стелила коврик возле своей кровати и, ложась, желала Энтони спокойной ночи: «Гуд найт, дарлинг». Говорила она с ним только по-английски. Ей хотелось с самого начала приучить его к языку, который считала «настоящим», с которым не мог сравниться ни один другой язык на свете. К тому же ей стоило неимоверного труда говорить по-португальски.

Энтони рвется на свободу

Мисс Баттеркап любила не только фиолетовый цвет, ей нравился также и красный. Шторы в ее комнате были в красную и розовую клетку, покрывало на кровати — алое; в столовой лежал ковер вишневого цвета; мебель на кухне была покрашена в красно-кирпичный цвет. И как уже говорилось, ошейник и поводок для Энтони тоже были красные. Но особую слабость она питала к красивому мальчику с черными локонами, в костюмчике из красного бархата. Его изображение было на самых разных предметах в доме: на щетке для волос, на одежной щетке, на ручном зеркальце, на подносе для завтрака, на шкатулках и на коробках из-под конфет, которые ей присылали из Англии, а также на большой картине в позолоченной раме, висевшей над камином.

Однажды вечером, когда подросший и похорошевший Энтони лежал на коленях у мисс Баттеркап, сидевшей перед камином, она показала на картину и произнесла по-английски: «Энтони, дорогой, тебе нравится этот мальчик?» На Энтони ее слова не произвели ни малейшего впечатления. Какое ему дело до этого мальчишки? И потом он не разбирался в живописи.

Каждый день мисс Баттеркап во всем фиолетовом вела Энтони на прогулку. Держа его на поводке, она трижды проходила из конца в конец одну из центральных улиц города. Расписание менялось только раз в месяц, когда в установленный день мисс Баттеркап пила чай с миссис Райт, супругой консула.

Она разрешала Энтони обнюхивать стволы деревьев и поднимать возле них заднюю лапу, однако ему категорически запрещалось приближаться к оградам, воротам и особенно к другим собакам.

— Фу, Энтони, какой кошмар! — в ужасе восклицала по-английски мисс Баттеркап и изо всех сил тянула за поводок, когда Энтони принимался обнюхивать собачьи следы.

Энтони не слишком нравились эти «гигиенические» прогулки. Вот почему как-то утром, когда мисс Баттеркап срезала розы в саду перед домом, он решил улизнуть через деревянную решетку. Ему хотелось хотя бы однажды окунуться в мир, не чувствуя поводка и не слыша размеренных шагов рядом. И особенно этого ненавистного: «Энтони, какой кошмар!»

Довольный, бежал он по улицам, бесцеремонно обнюхивая заборы и ворота. Он легкомысленно заигрывал со всеми собаками, которые попадались ему на пути. Он был счастлив и жаждал приключений. Возможно, он решил, что ему не пристала роль комнатной собачки мисс Баттеркап.

Решающий момент

Около пяти часов вечера, когда наш Энтони уже устал бегать и резвиться, он очутился перед большим памятником, который стоял посреди сквера.

Энтони хотелось есть, и он обнюхивал цветы на клумбах. Пока еще он не заметил памятника. Вообще он подбегал только к небольшим предметам, которые не заслоняли остальных: так было удобнее.

Стараясь уловить запах съестного, он поднял мордочку, и душа у него ушла в пятки: он увидал гигантскую женщину. Куда это она несется, взметнув вверх меч и знамя? С быстротой молнии Энтони рванул от нее в сторону. Не тут-то было: там стоял толстяк-солдат с ружьем за спиною и, хотя он судорожно вцепился в ствол пушки, казалось, вот-вот свалится на клумбу с цветами. Энтони еще выше задрал морду, словно хотел позвать оттуда, с небес, кого-нибудь на помощь. К своему ужасу, на верху колонны он увидал льва, терзавшего огромную птицу.

«Ну и ну! Как же он туда забрался?» — вот что пришло в голову нашему щенку. Он был очень предусмотрительный и поэтому подумал: «А вдруг льву захочется спрыгнуть оттуда, и он меня раздавит…»

Разумеется, Энтони не разбирался в истории и в исторических памятниках. Иначе он бы понял, что лев с колонны спрыгнуть не может: он из бронзы и символизирует Англию, страну, откуда была родом мисс Баттеркап, а орел — разгромленную наполеоновскую Францию.

Но такие мысли не приходят в голову таксе, какой бы ученой она ни была. Поэтому бедняга Энтони похолодел от страха. И задрожал как осиновый листок. А потом бросился бежать.

Заблудился

Он бежал все вперед и вперед. Зашло солнце и посвежело. Тут Энтони вспомнил об уютном доме мисс Баттеркап, где так хорошо вечерком посидеть у камина. В этот час каша с кусочками мяса уже ждала его в углу на кухне. Ах, чудесная каша с кусочками мяса, которую добрая мисс Баттеркап заботливо готовила ему на электрической плите и сразу перекладывала в миску с зелеными крапинками! Ах, восхитительная кухня, выкрашенная в кирпичный цвет, где на полке стоят шесть высоких жестяных банок с нарисованным Красным мальчиком, и одна из них доверху полна собачьих галет!

Ему казалось, что проспекту не будет конца. Он свернул на одну улицу, потом на другую и оказался в лабиринте из переулков и тупиков. Господи, до чего же ему хотелось вернуться домой! Он любил мисс Баттеркап, камин, чудного красного мальчика и кашу с кусочками мяса. Он бежал сломя голову и совсем измучился. Тогда ему припомнился коврик в красную полоску и плед из шотландской шерсти… Как он мог так неосмотрительно покинуть свой рай?

Ночь была беззвездной. Время от времени в разрыве туч показывался одинокий месяц. Редкие фонари отбрасывали такой жалкий свет на мостовую, что Энтони не мог отличить одного переулка от другого. Он догадывался, что кружит на одном месте, но никак не мог из него выбраться. Ему было грустно, и он совсем выбился из сил. Ему казалось, что все на свете о нем забыли, и собачьи боги тоже. Куда подевалась та знаменитая храбрость, с какой его предки выгоняли из нор лисиц? От нее не осталось и следа.

Вдруг он услыхал громкий, мощный рев. Шерсть встала у него на спине дыбом. Что это? Может, жаждущий крови лев сожрал птицу и теперь решил приняться за него? Ах, если бы он остался у мисс Баттеркап! Пусть она превратит его в тряпку, в нелепую комнатную собачонку! В конце концов, какое это имеет значение?

Чем дальше он бежал, тем сильнее становился рев. Сердце уже готово было разорваться на части… Тогда… Вот так дела! Умей собаки смеяться, он бы расхохотался. Это было море!

Энтони хорошо знал, что такое море. Он видел его раз в месяц, когда они вместе с мисс Баттеркап шли на чай к консульше. Как-то они даже спустились вниз на песок, и он проворно поднял заднюю лапу у тента. Из-за полосатой парусины показался раздетый человек. «Какой кошмар! Какой кошмар!» — завизжала мисс Баттеркап. И с той поры они больше никогда не спускались к морю.

Теперь у него появилась надежда. Он сможет найти дорогу домой, потому что море ему знакомо. Но Энтони не знал, как бесконечно и обманчиво море. Он с большим удовольствием вслушивался в шум прибоя. Он надеялся, что вот-вот появится мисс Баттеркап и воскликнет от радости: «Энтони, дарлинг, это ты, наконец-то я тебя нашла!»

Но она не появилась. Зато рев стих. Вода бежала теперь спокойно и мирно. Энтони в замешательстве остановился. Он не знал, что миновал устье реки и шел теперь вдоль ее русла. Огни фонарей блестящей цепочкой ложились на воду. У пристани стояли на якоре лодки и баркасы. Энтони снова пал духом. Где он? Почему вода такая тихая? Что сталось с шумливыми волнами? Отыщется ли когда-нибудь мисс Баттеркап?

В душу к нему закралось мучительное сомнение, и он завыл. Но в ночи ни одна живая душа, будь то человечья или собачья, его не услыхала.

Настает новый день

Когда занялся рассвет, наш Энтони добрался до той части города, которая не имела ничего общего с великолепной улицей, на которой стоял дом мисс Баттеркап. Здесь не было домов с садами и воротами, здесь и улицы не были похожи на улицы, хотя таблички на углах и пытались нас в этом убедить. Скорее это были проулки, такие узкие, что сюда не проникали даже солнечные лучи. А дома! Куда им до сарая под крышей огненного цвета во дворе у мисс Баттеркап! Почему все тут такое неухоженное, в то время как у мисс Баттеркап все сияет чистотой и изяществом?

Энтони был усталый и голодный. Прибрано тут или нет, ему бы чего-нибудь поесть. Он понюхал, понюхал… мусора полно, а съестного не видно.

Ну, вот мы и вернулись к тому месту, с которого началась наша история. Энтони появляется в бедном квартале и получает красивое имя — Грустик. Теперь нам известно, почему у него такой печальный, задумчивый вид и почему он размышляет, как правильно подметил Звездочка, над тайнами жизни. Кто знает, может, он считает себя неудачником или стыдится, что позволял себя баловать и вел беззаботную, недостойную собаки жизнь, от которой хотел убежать. А может, он думает об одном глупом псе, который не сумел отыскать дорогу домой.

Два больших друга и женщина, которая не верит в дружбу

За столом, потихоньку от родителей, Звездочка прятал куски в платок. Заметь они это, ему бы не поздоровилось. Ведь жилось им нелегко. Отец Звездочки был чистильщиком обуви. Мать продавала лотерейные билеты. Скрепив билеты бельевой прищепкой, она вставала на углу одной из улиц и без передышки кричала: «Кому лотерейные билеты? Кому лотерейные билеты?»

Что и говорить, лотерейный билет может принести его обладателю немного денег, если, конечно, повезет. Но никто пока не разбогател, продавая на углу лотерейные билеты. Сапоги, начищенные до зеркального блеска, придают их владельцу элегантность и вызывают уважение окружающих. Но это не мешает чистильщику едва сводить концы с концами, как это случается со всеми художниками, которые трудятся из любви к искусству и получают гроши. Звездочка должен был помогать семье зарабатывать на жизнь. С четырех лет, с подносом на шее, он ходил по улицам и продавал пластмассовые расчески, шнурки для ботинок и туалетное мыло.

Но даже втроем они не могли заработать столько, чтобы в доме был достаток. Поэтому Звездочке не поздоровилось бы, узнай его родители, что он относит часть своей скудной порции собаке. А Звездочка готов был выходить из-за стола полуголодным, лишь бы не видеть отчаянных глаз Грустика.

— Ешь, — говорил он. — Извини, больше у меня нет.

Грустик подымал на него свои карие с голубоватыми зрачками глаза и благодарно лизал ему руки.

Их дружба росла день ото дня. Звездочка обучал своего друга разным номерам. Грустик становился на задние лапы, подымал передние и махал ушами. Звездочка спрашивал его: «Как собаки разговаривают?» И Грустик лаял три раза. «Как кавалеры ухаживают за дамами?» И Грустик преданно лизал ему руки. Этот номер вызывал у обитателей квартала самые бурные аплодисменты.

Грустик приноровился спать под окном Звездочки, словно хотел этим сказать: тут мой дом. Проснувшись утром, Звездочка тотчас открывал окно и звал друга, который отвечал ему веселым лаем и махал хвостом.

Швея Эрмелинда, понимавшая в собаках (она говорила не «породистые» собаки, а «благородные»), считала никуда не годным, что такая «благородная» собака, как такса, жила в бедном квартале и, более того, спала под открытым небом. Она любила повторять, что «всему свое место», «так устроен мир» и «надо принимать его таким, каков он есть».

Почти ежедневно Эрмелинда шила в богатых домах, там ей давали хорошую еду и, случалось, дарили ношеные вещи. Поэтому ей жилось не так трудно, как остальным обитателям квартала.

— Собаке нужен дом по ее мерке, — много раз повторяла она.

Ей и в голову не приходило, что собаки способны на верную дружбу, в сравнении с которой ни знатное происхождение, ни райская жизнь, ни вкусная каша с кусочками мяса ничего не значат. Из этого не следует, что можно голодать и холодать в свое удовольствие. Что-то до сих пор не нашлось таких, кому бы это понравилось. Но черноглазый кудрявый Звездочка стал для Грустика самым любимым существом на свете. А кто же согласится расстаться с тем, кого любит? В этом собаки, как люди.

Знай Грустик, что задумала Эрмелинда, и умей он говорить по-человечьи, он бы сказал: «Умоляю, не вмешивайтесь в мою жизнь!»

План

У Эрмелинды был свой план, и она его вскоре осуществила.

Как-то она шила в доме у сеньоры Олимпии, богатой вдовы, у которой были две служанки, один слуга и два пуделя. Перед ужином сеньора Олимпия обычно приходила поболтать с Эрмелиндой и узнать от нее, что новенького в других домах, где бывала швея. Эрмелинда улучила момент и спросила: «Ах, вы не слыхали, не пропадала ли у кого немецкая такса? По всему видать, она из настоящих, из благородных, и стоит, наверное, уйму денег».

Сеньору Олимпию всегда интересовали такие новости, поэтому она в свою очередь спросила:

— А где сейчас эта такса?

— У нас в квартале. Бедный песик! Для него настала просто собачья жизнь. Ошейник у него совсем изорвался, а сам он слабеет прямо на глазах. А знаете, где он спит? На улице, точно какой-нибудь бродяга. Ну где же справедливость?

При этих словах Эрмелинда закатила глаза и перекрестилась. Она была набожна и, проходя мимо церкви, всегда заглядывала в нее хотя бы на минутку.

Сеньора Олимпия ответила, что хотела бы взглянуть на собаку. Может, она оставит таксу у себя, если та в самом деле чистокровная, потому что полукровки ее не интересуют, им не место в приличном доме.

На следующее утро Эрмелинда поднялась раньше всех в квартале. С жареной сардиной в руке она подкралась к Грустику, спавшему под окном у Звездочки. Грустик, учуяв запах рыбы, сразу проснулся. Он вскочил на задние лапы, потянулся передними и замахал ушами. Эрмелинда заставила его подпрыгнуть: «Ну-ка, лови!» И как только песик коснулся сардины, схватила его и побежала.

Грустик уплетал вкусную сардину. Его совсем не насторожило странное поведение швеи. Лишь доев неожиданно свалившееся на него угощение и с сожалением облизнувшись, Грустик немного растерялся. Не слишком ли ранняя прогулка? И какие огромные шаги у Эрмелинды! Почему она держит его на груди, как ребенка? Мисс Баттеркап это и в голову не приходило. А ведь мисс Баттеркап так его баловала!

«Тут что-то не так», — подумал он, пытаясь вырваться. Но куда там! Эрмелинда крепко его держала.

— Потерпи немного, Грустик. Ты не пожалеешь. Я делаю доброе дело, и бог меня за это вознаградит.

Грустик входит в дом сеньоры Олимпии

Эрмелинда остановилась перед большой железной дверью. Позвонила. К двери неторопливо подошел слуга в серой ливрее с позолоченными пуговицами. Он был в скверном настроении.

— Что вам угодно? Ваш день был вчера.

Тут следует сказать несколько слов о слуге. Звали его Шавьер. Он считал себя важной персоной, важней самой хозяйки, потому что носил ливрею, имел прекрасную осанку и впускал-выпускал посетителей. У него была привычка воротить нос от всего, что, по его мнению, не было изысканным. Дело в том, что он изо всех сил старался забыть, как когда-то приехал из бедной деревушки, где жил в нищете, и что звали его деревенским именем Зе. Теперь он звался Шавьером, потому что сеньоре Олимпии не нравились простонародные имена.

— От него дурно пахнет, — сказал Шавьер, показывая на Грустика и одновременно затыкая нос большим и указательным пальцами.

— Не говорите глупостей, — ответила швея. — Позовите лучше свою хозяйку, она меня ждет.

— Моя хозяйка никого не ждет. Она спит. Стану я ее беспокоить в такую рань из-за этого замарашки.

— Не ваше дело. Она приказала мне прийти, и точка.

Шавьер пожал плечами:

— Мне-то что, пожалуйста… Но если хозяйка будет недовольна…

«Зачем я тут? — подумал Грустик. — Что со мною будет? Пропади пропадом мое обжорство! Из-за какой-то паршивой сардины я угодил в ловушку, как последний олух!»

Шавьер вернулся с серьезной миной на лице:

— Сеньора приказала вам подождать у черного хода.

Вскоре по лестнице величественно спустилась сеньора Олимпия в атласном халате и с бигуди на голове. Она вышла в сопровождении двух пуделей, белого и черного, которые, завидев Грустика, хотели на него броситься.

— Сидеть! — приказала им хозяйка.

Повизгивая, собаки уселись возле ее ног. Сеньора Олимпия оглядела таксу.

— Отлично, — сказала она наконец. — Он славный. И чистокровный. Я его беру.

Теперь Грустик не сомневался: Эрмелинда хочет отдать его этой сеньоре с трубочками на голове и тому человеку, который зажимает нос. Но он не хотел тут оставаться, он хотел к Звездочке. Грустик рванулся из рук швеи.

— Сиди спокойно, — попыталась успокоить его Эрмелинда. Ей очень хотелось казаться заботливой. Обращаясь к сеньоре Олимпии, она добавила: — Ему ужас как хочется пожить в приличном доме.

На это Грустик ответил лаем: «Эрмелинда ошибается! Отпустите меня отсюда! У меня есть друг. Вы поняли? Друг!»

Люди не понимают собачьего языка. Зато собаки прекрасно понимают друг друга. Поэтому оба пуделя, раздосадованные тем, что у них появился соперник, тоже стали умолять хозяйку. Они хватали ее за рукава, прыгали ей на грудь и лаяли: «Он хочет уйти! У него уже есть друг, у него уже…»

Ну и гвалт тут поднялся.

— Бог ты мой! Чего они хотят? — нетерпеливо спрашивала сеньора Олимпия. Она погладила пуделей по голове: — Не волнуйтесь, сейчас вам дадут молочка.

Стриженные в парикмахерской, пудели были похожи на клоунов. На затылке и на ушах у них были кудри. Передняя часть туловища покрыта завитками, а задняя казалась обритой наголо. Только на лапах им оставили браслеты, а на кончиках хвостов — пышные шарики. На шеях красовались шелковые ленты с большими помпонами на концах. Черного пуделя звали Король, а белого — Принц.

Сеньора Олимпия спросила, как зовут таксу.

— Грустик, — отметила Эрмелинда.

— Мне это кличка не нравится. В моем доме никто не должен грустить. Я буду звать его Бароном, раз у меня уже есть Король и Принц.

Эрмелинда пришла в восторг:

— Ну и везет же некоторым! Только что был голь перекатная, а теперь, поди ж ты, Барон! Вот бы и людям так!

При этих словах Шавьер бросил на Эрмелинду презрительный взгляд. Он все еще зажимал нос.

Вот как случилось, что против своей воли Грустик оказался в доме у сеньоры Олимпии, где ему дали роскошную кличку Барон.

Звездочка узнает об исчезновении друга

А теперь вернемся в квартал и посмотрим, что там происходит. Звездочка проснулся и, как обычно, открыл окно.

— Грустик! — позвал он. Ни Грустика, ни его веселого лая. Звездочка оделся, выбежал в проулок и снова позвал:

— Грустик, Грустик!

Кое-кто из соседей высунулся в окно:

— Ты что кричишь в такую рань?

Звездочка спросил:

— Вы не видали Грустика?

Нет, никто его не видел.

Мать Эрмелинды, совсем уже старенькая, вся согнутая, стирала в раковине белье.

— Тетушка Амелия, вы не видели Грустика?

Старушка была туга на ухо:

— Что ты сказал, сорванец?

— Звездочка, Звездочка! — послышался голос матери.

— Мама, сегодня я не пойду в школу. Мне нужно найти Грустика.

— Кто это не пойдет в школу? Еще чего не хватало! Тут из сил выбиваешься, чтобы купить книжки и тетрадки для этого молокососа! Пей кофе и марш в школу!

Ее не разжалобили даже слезы, которые текли по лицу у Звездочки. Она мечтала о лучшей жизни для сына и не хотела, чтобы ему пришлось чистить чужие башмаки или продавать на углу лотерейные билеты. Поэтому она и слышать не хотела, чтобы сын пропускал уроки из-за какой-то бродячей собаки.

— Выкинь из головы этого негодника, — сказала она. — Просто ему не понравилось здешнее житье. Ему подавай котлету на блюдечке. Скажите, какой благородный! Если бы он тебя любил, то не сбежал бы.

— Да не сбежал он, — уверял Звездочка. — С ним что-то стряслось, какая-то беда…

— Вот еще! Он даже не пикнул. А то он лаять не умеет!

В школе Звездочка никак не мог собраться с мыслями. Он думал только о Грустике.

— Что это сегодня с тобою? — спросила его учительница.

— Ничего… Со мной ничего.

— Тогда не сиди с таким угрюмым лицом, слышишь?

Звездочке хотелось рассказать ей о Грустике, о том, как он умел всех смешить, о его дружбе и преданности и еще о его странном исчезновении. Но как об этом расскажешь? Ведь в классе пятьдесят учеников. Как ни стучала учительница указкой об пол, она не могла заставить всех замолчать. Чтобы ее услышали, ей приходилось кричать, и к полудню голос у нее совсем садился. Нет, это невозможно. У нее нет ни времени, ни терпения, чтобы выслушать историю Грустика.

Эрмелинда не хочет, чтобы ее доброе дело пошло насмарку

После школы, повесив поднос на шею, Звездочка отправился в центр города. Когда поздно вечером, грустный и задумчивый, он возвращался домой, то столкнулся с Эрмелиндой.

— Сеньора Эрмелинда, вы не видели Грустика?

— Ну, видала, — с хитрой усмешкой ответила швея.

Звездочка даже подпрыгнул от радости.

— Где? Скажите скорее, я побегу его искать.

— Этого еще не хватало! Твоему Грустику там в сто раз лучше, чем тут. И в сто раз лучше, чем тебе. Ему уже не нужны ни ты, ни все мы.

— Да что вы такое говорите, сеньора Эрмелинда? Грустик — мой друг, мой лучший друг. Он обо мне тоскует.

— Как же, тоскует он о тебе! Собаки только о еде тоскуют, потому что для них главное — это еда. Сейчас твой Грустик наверняка уплетает кусище рыбы в три пальца толщиною. Тоскует, видали? Как же… Да он теперь и не Грустик вовсе, а Барон.

— Что вы такое говорите, сеньора Эрмелинда?

— Я говорю, что пес теперь в приличном доме, который как раз по нему. Там ему грустить не о чем, поэтому и кличка Грустик уже не подходит. У него теперь есть все, о чем только можно мечтать на этом свете. Теперь ему нужно лишь научиться быть любезным с благородными дамами.

— Так это вы отвели Грустика в тот дом?

— А кто же еще! Разве у кого-нибудь в квартале есть такие знакомства, как у меня? Ну, конечно, я. И слава богу, что я это сделала.

— А где этот дом?

— Ах, какой хитренький! Но ты меня не проведешь. Сегодня я сделала доброе дело, и бог меня за это вознаградит. (Она перекрестилась.) И никто не разубедит меня, понял? Барон хорошо пристроен, а большего тебе и знать не нужно.

— Но я хочу только взглянуть на него! Я его оттуда не заберу, честное слово.

— Вот привязался! Да Шавьер тебя не впустит.

— А кто такой Шавьер?

— Слуга. У него есть ливрея.

— И поэтому он меня не впустит?

— Он терпеть не может людей, которые плохо одеты.

— Он тоже из благородных?

— Как водится, — ответила Эрмелинда в некотором замешательстве. Ведь Шавьер и к ней относился очень пренебрежительно. Она продолжала уже гораздо любезнее:

— Послушай, Звездочка, если ты на самом деле друг этой собаке, не задавай больше глупых вопросов. Я все равно не скажу, где она. Ни тебе, ни кому другому. Ты ей только навредишь, понял?

Опустив голову, Звездочка побрел домой. У него отняли друга, а он не мог его даже навестить, потому что слуги в ливреях ненавидят бедно одетых мальчиков.

— Забудь об этом, — посоветовала мать, стараясь утешить Звездочку. — Чего его жалеть? Он теперь как в раю.

— Мама, ведь я его люблю и не могу с ним расстаться. Если бы я убежал, тебе было бы меня не жаль?

— Ой, Звездочка, — обняла его мать, — не говори так! Сравнил тоже!

— Но я люблю его, мама, — сказал Звездочка, целуя мать. — Говорите, что хотите, но Грустик не может быть счастлив. Я это точно знаю.

Чистота, из-за которой тебе делают больно

Звездочка не ошибся: Грустик, или иначе Барон, не чувствовал себя счастливым в новом доме.

«Шавьер, посади его в ванну и не жалей мыла!» — приказала слуге сеньора Олимпия, когда Эрмелинда ушла.

Шавьер со злостью втолкнул Барона в ванную комнату для слуг, ворча сквозь зубы:

— Ну, это уж слишком! Чтобы такой человек, как я… этого грязнуху… черт побери!

С того самого дня, как Барон покинул дом мисс Баттеркап, где он звался Энтони, его ни разу не мыли, и, хотя когда-то это занятие ему не очень-то нравилось, теперь он с радостью бултыхался в теплой воде. Но Шавьер быстро отравил ему удовольствие. Он окунул его с головой в воду, и бедняга чуть не захлебнулся. Потом с силой растер его металлической мочалкой, которая больно царапалась и от которой горело все тело. Под конец он вылил псу на спину целое ведро холодной воды. Барон взвыл от ужаса.

— Посмей только пикнуть! — предупредил его Шавьер. — Будешь иметь дело со мною, бродяга, поросенок несчастный!

Он завернул таксу в жесткое полотенце и опустил на пол. Не обращая больше на пса никакого внимания, он принялся мыть ванну, заливисто насвистывая. Барон боялся дышать. Вошла сеньора Олимпия.

— Барон уже вымыт? — спросила она.

— Не слишком-то подходящее для бродяги имя, — иронически заметил Шавьер.

— В этом доме я решаю, как называть слуг и собак, — оборвала его хозяйка. — Ты забыл, как тебя звали, когда ты сюда попал?

Шавьер не любил, когда ему напоминали о его прошлом, поэтому тут же склонился в угодливом поклоне: «Госпоже виднее».

Хозяйка развернула Барона, несколько минут на него смотрела и удовлетворенно заключила:

— Замечательный экземпляр.

Она побрызгала на пса духами и поднялась в столовую.

Завтрак, полный неожиданностей

Сеньора Олимпия уселась за стол и заставила Барона вспрыгнуть на соседний стул. В комнату неторопливо вошли Король и Принц.

И вдруг их словно муха укусила: они бросились на Барона. А он, такой чистенький, такой благоухающий, тихо сидел и ждал завтрака… Не удери он от них, они бы разорвали его в клочья. Барон в ужасе помчался к двери, которая вела на кухню. А в это самое время из кухни в столовую входил Шавьер с блюдом, на котором лежало рыбное филе, украшенное листьями салата и кусочками лимона, и — бух! — споткнулся о Барона. Блюдо упало. Куски рыбы и дольки лимона разлетелись во все стороны. По ливрее растеклось масло.

— Ах, негодник! — воскликнула сеньора Олимпия.

Довольные, Король и Принц набросились на рыбное филе. «Раз им можно, то и мне тоже», — подумал Барон. От купанья у него разыгрался аппетит, а от восхитительного аромата жареной рыбы свело желудок. Но только он притронулся к филе — Король оскалил зубы и угрожающе зарычал.

Шавьер, весь в ярости, оттирал свою ливрею носовым платком и сыпал проклятьями:

— Черт бы побрал эту тварь! Жалкий бродяга…

— Не говори глупостей, Шавьер, — оборвала его хозяйка. — Барон — немецкая такса, притом из очень породистых. Неси второе и прикажи Арминде вытереть ковер.

Горничная Арминда вошла с ведром и тряпкой и принялась оттирать пятна на ковре. Она бросила злобный взгляд в сторону Барона, укрывшегося под буфетом. Тот нырнул под стол и наткнулся на ноги сеньоры Олимпии.

— Осторожно, ты порвешь мне чулки! — закричала она.

Тогда Барон, дрожа от страха и голода, спрятался под софу, но тут почувствовал запах жареного цыпленка. Король и Принц, сидевшие по обе стороны от хозяйки, тоже водили носами. Барон не выдержал. Он выскочил из своего укрытия, встал на задние лапы, поднял передние и замахал ушами. Сеньора Олимпия громко рассмеялась:

— Что за прелесть! Ну просто чудо!

Она бросила Барону крылышко от цыпленка, и он ловко подхватил его в воздухе.

— Шавьер, отведи Барона на кухню, и пусть Жоакина его покормит. Король и Принц со временем к нему привыкнут.

Как только Шавьер оказался с Бароном на кухне, он сильно пнул пса ногой:

— Это чтобы ты не путался под ногами, паршивец.

Горничная Арминда добавила:

— Будто у меня без тебя дел мало…

Но кухарка Жоакина, толстая и румяная, нежно склонилась над Бароном:

— Бедненький, сначала тебе дают красивое имя, потом прихорашивают, а накормить никому и в голову не придет.

Она выложила в миску объедки и не успела глазом моргнуть, как Барон все умял. Добрая Жоакина только руками всплеснула:

— Господи! До чего же он голодный! — И дала ему добавку.

Барон видит сон

Барон, словно Золушка, лег возле кухонной плиты. Он вкусно и плотно поел и нашел удобное местечко, где вздремнуть. Все было бы хорошо, если бы не тоска по Звездочке. Кухарка опустилась возле него на колени.

— Бедняжка, я-то знаю, каково тебе. Для счастья красивого имени мало. Счастливый тот, у кого есть друзья.

— И хорошая еда, — насмешливо вставила Арминда.

— Что ж, правда, — согласилась Жоакина, — без хорошей еды тоже не жизнь.

Она пошла в кладовку за куском рыбы, дала его Барону и сказала:

— Спи, мой хороший. И знай, что приснится на новом месте, то и сбудется.

Барон с наслаждением съел кусок рыбы. Потом повертелся, повертелся, свернулся поудобнее и с мыслями о Звездочке уснул.

Вошла кухарка Жоакина в платье цвета золотистой корочки на рыбном филе. Ах! Что это было за платье! Сверкающее, как солнце, и все в крылышках от жареного цыпленка. Жоакина была в нем такая прекрасная, такая удивительная! Вместо гребня пучок на затылке был у нее заколот огромной костью, похожей на полумесяц.

«Барон, — сказала она ласково, но тут же осеклась. — Что за чушь! Ведь ты Грустик? Послушай, Грустик, я помогу тебе отсюда удрать. Я знаю, ты хочешь к своему другу. Это так хорошо — иметь друга. Это самое лучшее, что есть на свете».

И она выплыла из комнаты. Грустик поднялся и пошел вслед за нею. «Пошел» — не то слово, потому что Грустик тоже поплыл, как кухарка. Он плыл среди молочных облаков, не касаясь их. «Я лечу, — подумал он. — Я — летающая собака». Он был доволен. Он всегда завидовал птицам, весело порхавшим в небе.

Так они добрались до железной двери. Жоакина приподняла платье цвета золотистой корочки на рыбьем филе и достала гигантский ключ. Открыв дверь, она шепнула: «Лети, Грустик! Быстрее!»

Тут уши у него распахнулись, точно крылья, и легкий, словно перышко, он вспорхнул в небо. Он летел над деревьями и крышами и вдруг снова услыхал голос Жоакины: «Быстрее, Грустик! Еще быстрее!»

Пучок на затылке у доброй женщины распустился, и волосы развевались, точно флаг. Костяной гребень стоял прямо, как мачта. Рядом размахивал длинными руками Шавьер и вопил: «Назад! Немедленно назад! Ах ты, жалкий бродяга, ах, паршивец, ах, неблагодарный!…»

Откуда-то взялись Король и Принц. Они глядели вверх и втягивали носами воздух. Им тоже хотелось летать. Бух! Точно тяжелые мешки, они плюхнулись на землю.

«Тут, наверху, чудо как хорошо!» — пролаял им Грустик. В ответ они завыли от злости и зависти. «Прощайте! Прощайте навеки, воображалы, кривляки!» Грустик все выше забирался в небо.

Он увидал внизу знакомый квартал, весь залитый лунным светом, и приземлился как раз перед дверью Звездочки.

Что есть мочи он залаял: «Звездочка! Звездочка! Я вернулся!» Открылось окно и… Кто-то сильно тряхнул его: «Тихо, все спят!» И пнул ногой. Перед Грустиком стоял заспанный Шавьер.

Выставка

В течение нескольких дней Король, Принц и Барон сидели на диете и купались в ванне с душистой мыльной пеной. Всех троих готовили к выставке собак.

Какое оживление! Сколько народу! Самые причудливые собаки на поводке или на руках у хозяев. Глядите! Возле клумбы с розами пойнтер какой-то дамы наскакивает на пинчера элегантного господина. Господин берет пинчера на руки и с гордым видом удаляется.

Доберман набросился на пекинеса маленькой старушки. Старушка визжит. На помощь ей и пекинесу бросается какой-то мужчина.

Сеньора Олимпия вела Короля, Шавьер — Принца, а Арминда — Барона. Многие прохожие в изумлении оборачивались на эту великолепную группу, особенно на даму с двумя чернобурками на плечах, со слугою в ливрее и двумя забавно подстриженными пуделями.

Все собаки были посажены в клетку, несмотря на то, что они были породистые и дорогие. Король и Принц оказались вместе в большой клетке, а Барона отвели в сектор для маленьких собак. Шавьер с важным видом расположился перед клеткой Короля и Принца. Арминда уселась на стуле возле Барона. А сеньора Олимпия отправилась пить чай на веранду кафе.

Громкоговоритель слезливо и сладко пел о несчастной любви. Собаки одна за другой выходили на площадку. Жюри состояло из пяти человек. Председателем был немец с белой, как снег, головой и лицом, покрытым фиолетовыми прожилками. В микрофон назывались клички и породы собак: «Блюфф, боксер! Распа, карликовый пинчер! Игорь, фокстерьер! Пигги, пекинес!» И так далее. Наконец, объявили: «Король, Принц, пудели!»

Сеньора Олимпия спустилась по ступенькам кафе, Шавьер вручил ей обеих собак, и она вышла с ними на площадку. Члены жюри тщательно подмечали все детали: шерсть, уши, лапы… даже хвосты задирали. Это так возмутило Короля и Принца, что они подняли лай. Потом немец открыл им пасть и осмотрел зубы. Он попросил сеньору Олимпию немного с ними пробежаться. Она побежала, хотя была на высоких тонких каблуках, а на них не очень-то побегаешь. Чернобурки соскользнули у нее с плеч. Председатель их поднял и учтиво сказал: «Извините, мадам». Словно был в чем-то виноват. Ему тоже нравилось слово «мадам». Увидев, как упали чернобурки, некоторые зрители засмеялись. Поэтому сеньора Олимпия подозвала Шавьера и отдала собак ему.

Следующими были элегантный господин с пинчером и старушка с пекинесом. Потом объявили: «Барон, немецкая такса!» Арминда передала Барона Шавьеру, который не удержался и проворчал: «Аристократ! Смех, да и только! Аристократ коротконогий!»

Председатель собственноручно поднял хвост у Барона. Шавьер пошел медленно, потом быстрее, еще быстрее… Барону тут нравилось. Он скакал, как жеребенок. Вокруг смеялись. Воодушевленный этим смехом, Барон вертелся и прыгал, как цирковая лошадь, становился на задние лапы и махал ушами. Под конец он лизнул с притворной преданностью руку Шавьеру, как будто это была дама. Публика хохотала до упаду. Послышались хлопки и крики «браво», «бис». У Шавьера сделалось зверское лицо. Он не понимал юмора.

— Ты мне дорого за это заплатишь, паршивец! Клянусь! — прошипел он.

За Короля и Принца сеньора Олимпия получила призы городского и областного советов. Сообщение об этом попало вместе с фотографией в газету. Барон награды не получил.

— Неудивительно, — сказал Шавьер, скривив рот. — Насколько мне известно, ни один бродяга до сих пор не получал призов.

Если бы не Шавьер…

Соседи иной раз говорили Звездочке: «Может, пес еще вернется». Они знали, что он все еще надеялся найти свою таксу и всегда внимательно глядел по сторонам, когда шел продавать расчески и мыло. Как знать, может, Грустик и объявится…

Однажды Звездочка отправился со своим товаром в богатый квартал. Он шел от двери к двери, как это делают нищие. Ведь Эрмелинда отдала Грустика в богатый дом. А вдруг он там его встретит? Наторговал он мало. В богатых домах не идет товар для бедных. Повесив голову, брел он по тихой улице с враждебно глядевшими на него окнами домов, когда сквозь фигурную решетку увидал двух больших собак, белую и черную, остриженных по-клоунски. На шее у них были завязаны ленты с помпонами на концах. Звездочка остановился. Он никогда не видал таких чудных собак.

— Эй, вы куда так вырядились? — спросил он у них.

Тут открылась дверь, и из дома вышел слуга в серой ливрее с позолоченными пуговицами.

— Ступай отсюда, попрошайка. Понял?

— Не хотите ли чего-нибудь купить? — Звездочка показал на поднос.

— Мне ничего не нужно.

— А вашей хозяйке?

— Моя хозяйка не покупает всякую дрянь. Давай катись, пока у меня не лопнуло терпение.

Звездочка побрел дальше. А несколько минут спустя из дома выскочил песик с длинным туловищем на коротких лапах и с грустными глазами. Внезапно он бросился к воротам. Понюхал, понюхал и отчаянно завыл.

— Вот псих! — с издевкой сказал слуга и ударом ноги втолкнул собаку в дом.

Месть сладка…

Сеньора Олимпия надеялась, что Король, Принц и Барон подружатся, но она ошибалась. Король и Принц считали себя самыми замечательными из всех больших собак. Обращать внимание на всяких маленьких собачонок было ниже их достоинства.

Шавьер тоже считал себя человеком исключительным и не хотел ронять свое достоинство. На той самой выставке, где так много всего приключилось, он поклялся отомстить Барону. А поскольку людям такого сорта месть доставляет особенное удовольствие, они не успокаиваются, пока не добьются своего. И вот что он придумал.

После обеда сеньора Олимпия обычно шла с Королем и Принцем на прогулку. Когда она в модном платье и шляпке, в сопровождении пуделей, шествовала по улице, прохожие оборачивались ей вслед. Коротконогая такса портила весь вид, к тому же Барон не умел приноровиться к шагу хозяйки и не шел, а бежал вприпрыжку.

Но породистая собака, чтобы сохранить форму, должна гулять изо дня в день. Поэтому сеньора Олимпия как-то утром сказала:

— Шавьер, так не может больше продолжаться. Барон начал толстеть. Отныне и ежедневно ты будешь водить его на прогулку.

Шавьер не поверил своим ушам. Кто купал этого паршивца, когда тот у них появился и вонял так, что сил не было? Кто споткнулся об этого негодяя и перепачкал себе ливрею? Кого выставили таким дураком на глазах у всей публики?… А теперь новое унижение — он должен прогуливать этого обормота по улицам! Это уже слишком! Этого надо избежать любой ценой. Час мести пробил.

— Как вам будет угодно, — сказал он, лицемерно улыбаясь.

В обеденное время, когда Жоакина уже приготовила в мисочке обед для Барона — пшеничную кашу с молоком — и возилась в кладовой, Шавьер вошел в кухню и выкинул еду из миски в окно. Вскоре они пошли на прогулку и, миновав несколько улиц и переулков, остановились у обрыва, с которого была видна река. К великому удивлению Барона, Шавьер вынул из кармана кость.

— Держи, держи! — предложил он.

Оставленный без обеда, Барон пытался ухватить кость, но Шавьер подымал ее все выше и выше. Барон совсем уже отчаялся и выбился из сил, а слуга только посмеивался. Под конец он закопал кость в землю: «Ищи, ищи!»

Барон сразу стал рыть землю. Для него это было одно из самых больших удовольствий. С удивительной быстротою раскапывал он землю и отбрасывал ее назад. Он трудился с большим азартом и все больше зарывался в землю. Теперь из-под земли виднелся только кончик хвоста, указывая место, где находилась яма. Наконец кость была откопана. Пес встряхнул ушами и собрался было ее погрызть. Но не тут-то было.

Шавьер, который до той поры весело насвистывал, резко сказал:

— Хватит! Пошли домой, свинтус несчастный!

На этот раз слуга не преувеличивал — Барон перепачкался землею по самую макушку.

Когда они вошли в дом, сеньора Олимпия уже вернулась с Королем и Принцем с прогулки и собиралась ехать на автомобиле в центр города пить чай с приятельницами.

— Вот поглядите, — сказал Шавьер со скорбным выражением на лице, — ну можно ли пускать на прогулку такого скверного и невоспитанного пса. От вас отвернутся все соседи. Уже и так говорят: ну как это сеньора Олимпия держит в доме такого ужасного неряху.

— Не гуляй с ним больше, — в гневе воскликнула хозяйка. — Пусть себе толстеет, мне все равно. Не хочу, чтобы из-за него надо мной смеялись.

Шавьер с поклоном проводил ее до автомобиля. Потом потер руки от удовольствия. Он считал себя лучше и умнее всех на свете.

Сон сбывается?

Однажды — в тот день должна была прийти Эрмелинда — перед домом остановился грузовик. Двое рабочих в комбинезонах сняли с него трельяж, который сеньора Олимпия купила в дорогом магазине. Шавьер и Арминда помогли отнести его в комнату хозяйки на второй этаж. Сама хозяйка стояла в окружении пуделей на лестнице, то и дело покрикивая: «Осторожно, разобьете зеркала!» Король и Принц вторили ей грозным рычанием.

Зная, что хозяйка и постоянно за всеми шпионивший Шавьер заняты, Жоакина воспользовалась случаем и решила повидаться со своим женихом, толстяком-солдатом, который ждал ее у дверей. Она вышла и, сияя от радости, прислонилась к дверному косяку. Солдат протянул ей пакетик и смущенно пробормотал:

— Это я купил на ярмарке. Может, тебе понравится.

Прыснув со смеху, Жоакина достала из пакета шкатулку темного дерева, обтянутую шелком цвета морской волны, с уголками, обитыми металлом, и зеркальцем на крышке.

— Что за прелесть! — воскликнула она.

Взявшись за руки, Жоакина и солдат с восторгом глядели друг на друга.

— Как только я заработаю побольше денег, мы с тобой поженимся, — сказал солдат. — Тогда я подарю тебе шкатулку всю из серебра.

Барон, воспользовавшись тем, что Жоакине не до него, выскользнул через дверь на улицу. С быстротой молнии метнулся он за угол, и только тут кухарка спохватилась:

— Господи! Да это наш Барон!

— Похоже, в этом доме живет одна знать, — засмеялся солдат.

Но Жоакине было не до смеха.

— Скорее! Нужно его поймать! — всполошилась она.

Дородная кухарка и ее толстячок-солдат бросились вниз по улице. Но едва они добежали до угла, как услышали голос сеньоры Олимпии:

— Жоакина! Жоакина!

Жоакина знаком приказала солдату исчезнуть. Потом, вся запыхавшись, побежала к хозяйке и призналась:

— Барон сбежал.

— Сбежал? А как ему это удалось?

— Мне показалось, что кто-то позвонил. Я пошла открыть, а он шмыг в дверь.

— Мы еще об этом поговорим, — резко сказала хозяйка. — А теперь марш на кухню. Шавьер!

— Слушаюсь!

— Беги быстрее. Барон сбежал.

— И я должен его ловить?

— А кто же еще?

— Ну, негодяй, погоди у меня! Дай только я тебя поймаю… — процедил сквозь зубы Шавьер и бросился вдогонку за псом.

Барон летает

Барон собирался бежать прямо к Звездочке, но загляделся на какое-то дерево и немного задержался возле него. До чего же хорошо на свободе! Как замечательно пахнут деревья и земля, когда ты свободен…

— Назад! Немедленно назад!

Барон в ужасе бросился прочь. За ним мчался ненавистный Шавьер. Впереди была стройка. Высоко на строительных лесах работали люди. Босой паренек поднес на плече бадью с раствором и привязал ее за веревку, которая свешивалась с подъемного крана…

— Барон, назад! Ко мне!

Плюх! Барон подпрыгнул и шлепнулся в бадью, которая поползла вверх. «Я лечу! Лечу! Мой сон сбывается!» — пело у него в душе.

Внизу размахивал руками Шавьер:

— Прыгай, Барон! Немедленно прыгай!

Рабочие засмеялись:

— Эй, ты, пижон в ливрее! Кто это здесь барон?

— А вон тот негодяй в бадье с раствором, — ответил Шавьер, закипая от гнева.

— Видали? — заорал на всю стройку один из рабочих. — Генерал в ливрее — это слуга господина барона, который едет в бадье.

Рабочие умирали со смеху. Со всех сторон неслось: — «Эй, генерал, у господина барона есть герб? А кушает он с серебряного блюдечка? А какое он тебе платит жалованье? Ха-ха-ха!»

Шавьер стоял, как оплеванный, и в отчаянии оглядывался по сторонам. Ему хотелось провалиться сквозь землю. От его надменности не осталось и следа. Тут он был беззащитен. Босой парень показал ему язык.

— Осторожно, господин маршал, а то господин барон еще сбросит вам на голову мину. Прическу попортит!

Шавьер совсем сник. Впервые с того самого дня, когда он надел ливрею, в его лакейской душе проснулся стыд… В конечном счете, эти люди в рваных башмаках выше его, потому что он всего-навсего лизоблюд, который должен угождать гордячке-хозяйке.

Недолгая свобода

Мы не станем больше называть Грустика Бароном, потому что он не вернется в дом сеньоры Олимпии и ее лакея Шавьера.

Когда Грустик увидал сверху из бадьи, что Шавьер не собирается его ловить и уходит, он залаял от радости: «Я свободен! Свободен!»

Вдруг какой-то рабочий снял бадью с крюка и перевернул ее. Грустик испугался.

— С благополучным прибытием, господин барон, — сказал рабочий.

Наверху работал еще один босоногий паренек. Он взял Грустика на руки, погладил по блестящей шерстке и сказал:

— Красивая собачка…

Но его оборвал зычный голос бригадира:

— Мы здесь не для того, чтобы в игрушки играть.

Перепуганный паренек бросил Грустика обратно в бадью. Он был совсем еще ребенок, и ему, конечно, больше нравилось играть с собакой, чем работать на стройке.

Сидя на дне бадьи, Грустик видел только небо. «Так летать неинтересно», — подумал он. Когда бадья спустилась, его вынул из нее какой-то рабочий:

— Ну, как, господин хороший, накатался?

В ответ Грустик пролаял: «Я не господин и не барон. Я — Грустик и хочу вернуться к моему другу Звездочке». Но рабочий, который не понимал по-собачьи, продолжал тем же шутливым тоном:

— Всегда к вашим услугам, любезный господин.

Но тут пришел бригадир и рявкнул:

— А ну, проваливай, аристократ липовый!

Грустик припустился со всех ног. А вслед ему неслось:

— Если господин барон поспешит, то догонит своего генерала в ливрее.

На что Грустик ответил: «Да ведь я еле от него отделался! Не видать ему меня больше!»

Грустик рассуждал сам с собою: «Если бы Шавьер не примчался за мной, люди бы не узнали, что меня зовут Бароном. И тогда бы они лучше отнеслись ко мне…» Погруженный в эти размышления, он не заметил зеленого фургона и не успел опомниться, как его уже упрятали в клетку на колесах, которая покатила по городским улицам. Фургон ехал на живодерню.

На живодерне

Ворота открылись, и фургон въехал во двор. Какие-то руки неловко схватили Грустика и вытащили его наружу, а несколько мгновений спустя он оказался за решеткой кирпичного цвета. В первый момент это напомнило ему выставку собак, где его тоже заперли в клетке. Но там были высокие деревья, цветы, музыка и люди, глядевшие на него с любопытством. А тут ни деревьев, ни цветов, и только мучительный вой пойманных собак. Напротив Грустика помещалась клетка с котами, которые сидели, сонно уставясь в пустоту. Выходит, коты, всегда такие ловкие и проворные, тоже попадаются в ловушку? Кто бы мог подумать…

Служитель в фуражке бросил быстрый взгляд на Грустика: «Такса. Должно быть, из богатого дома». Грустик попытался просунуть нос сквозь прутья решетки, но промежутки между прутьями были слишком узки. Тогда он заметался из конца в конец тесной клетки. Его охватил страх, леденящий и томительный.

Собака по соседству с такой силой билась о прутья, что Грустик чувствовал, как они содрогаются.

— Тихо! — закричал служитель. — Бейся не бейся, — конец один. Скоро тебя отправят на тот свет!

Что он хотел этим сказать? Что должно случиться с этой собакой? И что вообще здесь делают все эти собаки?

Возле клеток появился нарядный господин с тростью в руке. В ту же секунду собака рядом с Грустиком подняла неимоверный шум.

— Пилот, мой Пилот! Вот я тебя и нашел! — радостно воскликнул господин с тростью.

Низко поклонившись, служитель открыл клетку. Огромная эльзасская овчарка бросилась к хозяину и облизала ему лицо.

— Повезло собачке, — сказал служитель. — Еще немного — и ее… — И он провел рукой по горлу.

Господин с тростью сунул ему в руку деньги и исчез вместе со своей собакой, которая от радости места себе не находила. Жалобно мяукнул какой-то кот и тут же снова сонно уставился в пустоту. Собаки подняли страшный вой. Грустика охватил ужас. Почему его тут заперли? Он не сделал никому ничего плохого. Или все это — дело рук ненавистного Шавьера?

Эрмелинда

На живодерне свой порядок. В течение трех дней Грустика пальцем не тронут, его даже будут кормить. Но если в эти три дня за ним никто не придет, тогда его дела плохи. Даже очень плохи… Его усыпят.

Как уже говорилось, Эрмелинда шила в доме сеньоры Олимпии. После того как Грустик сбежал оттуда и Шавьер вернулся ни с чем (в ушах у него все еще звучал издевательский хохот рабочих), она предложила, чтобы кто-нибудь сходил на живодерню и поискал таксу там. Случалось, что фургон увозил даже породистых собак. Обычное дело! Но госпожа Олимпия раздраженно ответила:

— Хватит! Я сыта по горло этим болваном. Пусть гибнет на живодерне или где угодно. Мне до него больше нет дела.

Шавьер просиял. Как всегда, его взяла. Всякий раз он оказывался хитрее других. Бедняга! А Эрмелинда даже растерялась, увидев, что сеньоре безразлична судьба Грустика. «Выходит, — подумала она, — мое доброе дело пошло насмарку? Бедный пес! В этом доме с ним всегда обращались, как с приблудным. Он ютился на кухне, а эти расфуфыренные клоуны спят в комнате хозяйки и едят с нею за одним столом. Да еще этот гордец Шавьер без конца придирался к бедному кривоножке. А ведь до чего славная собачка! Мухи не обидит!» Эрмелинда давно уже была сама не своя…

На следующее утро она отправилась на живодерню.

— К вам не поступала черная такса с коричневыми ушами? — поинтересовалась она.

— Вчера привезли одну…

— Можно на нее взглянуть?

Служитель отвел ее к клетке Грустика. Тот, увидав Эрмелинду, тихонько завыл. Он не знал — радоваться ему или нет. И чего ему ждать от этой женщины? Разве не из-за нее на его долю выпало столько огорчений и бед? А вдруг она пришла, чтобы вернуть его ненавистному Шавьеру?

— Да, вот эта, — сказала Эрмелинда. — Сколько я за нее вам должна?

— А у вас есть документ на эту собаку?

— Нет, — ответила она, потому что не хотела говорить всей правды.

— Тогда платите триста эскудо.

— Сколько? Триста эскудо? Да мне столько не заработать и за неделю.

— А эта породистая собака в самом деле ваша?

— Ну, конечно, моя!

— Так разве она не стоит триста эскудо?

Эрмелинда вздохнула. Будь что будет, она доведет это дело до конца.

— Я достану деньги и завтра вернусь.

— Смотрите, послезавтра ей будет уже все равно. — И служитель засмеялся.

Новый план

В задумчивости Эрмелинда вернулась домой. Где достать столько денег. Если ей иной раз и удавалось заработать за неделю триста эскудо, все они уходили на жизнь, ведь ей надо было кормить стариков-родителей. Но она не могла смириться с тем, что Грустика убьют.

Если хорошенько подумать, то вся вина на ней (тут она перекрестилась). Господи помилуй! Она-то ведь хотела как лучше. Честное слово! Нет, надо что-то придумать…

А поскольку ум у Эрмелинды был изобретательный, то вот что она придумала. Обходя весь квартал от дома к дому, она взволнованно, со слезами на глазах, рассказывала печальную историю Грустика.

— Если вы не поможете, — убеждала она, — то завтра его, бедняжечку, убьют!

Все жалели песика. Ведь он был такой славный.

— Мы могли бы сделать Звездочке сюрприз. Каждый даст сколько может. А вместе мы наберем триста эскудо, — убеждала Эрмелинда.

Пусть не все, но многие решили помочь. Одни могли дать пять эскудо, другие — всего один или два. Всего набралось сто пять эскудо. Тогда Эрмелинда достала из-под юбки мешочек. Там было девяносто пять эскудо. «Ничего, — не без вздоха решила она, — остальное я соберу завтра со своих клиентов, попрошу их заплатить мне вперед».

Счастливый конец

Все истории рано или поздно кончаются, вот и наша подошла к концу. У нее будет счастливый финал, хотя, возможно, это не всем придется по душе, ведь есть люди, которые признают только трагические развязки. Они уверены, что истории, где все хорошо кончается, устарели. Как будто может устареть сама жизнь! Разве жизнь состоит только из горестей и грозовых туч или из одних радостей и солнечного света? Жизнь — это и то, и другое.

Но хватит рассуждать! Давайте посмотрим, как встретились Звездочка и Грустик, как все это было. Звездочка с подносом на груди только что вернулся в свой квартал. Он был уже возле дома и шел, пересчитывая собранные гроши. Вдруг он услыхал лай, который был ему хорошо знаком. Звездочка замер. Не может быть! Но если это не Грустик, то кто же?… Звездочка так и впился глазами в дверь своего дома. Кто это там лает? Неужели в самом деле?…

— Грустик? — едва выговорил он.

Дверь открылась, и Грустик, живой и невредимый, кубарем выкатился навстречу Звездочке, который даже вскрикнул от радости. Мальчик опустился на колени, и лапы Грустика тут же очутились у него на плечах. Горячий язык облизывал ему лицо, руки. И Звездочка, не выдержав, заплакал.

— Грустик, дорогой мой, — повторял он, обнимая друга.

Какое-то время они так и сидели, никого и ничего не замечая. А вокруг мало-помалу стали собираться соседи. Кое-кто смахивал слезу, видя, что не напрасно пожертвовал последними грошами. Разве это не самая большая радость — сделать ребенка счастливым?

Когда Звездочка заметил собравшихся людей, он смущенно поднялся с земли. Эрмелинда, очень довольная тем, что она совершила доброе дело, сказала:

— Давайте посмотрим, не забыл ли плутишка свои фокусы.

Звездочка подал знак Грустику. Тот немедленно встал на задние лапы, поднял передние и замахал ушами. На вопрос Звездочки: «Как лает собачка?» — Грустик пролаял три раза, а когда мальчик спросил его: «Как кавалеры ухаживают за дамами?» — Грустик очень учтиво облизал ему руки. Раздались аплодисменты, крики «браво». Откуда ни возьмись, появились рыбные косточки, сардиньи головы и куски хлеба.

Это был настоящий праздник. Грустик и Звездочка были счастливы, как никогда. Что произошло дальше, нетрудно догадаться. Звездочка и Грустик стали неразлучны. Грустик опять похудел, потому что еды ему перепадало маловато. Пришел конец и купаньям в эмалированной ванне.

Но кто знает? В мире все меняется. Может, и для Звездочки настанут лучшие дни, и он сможет покупать, когда ему вздумается, цыпленка и давать косточки Грустику. Может, он даже заведет эмалированную ванну — для себя и своего друга…

Что, если нам всем очень этого захотеть… Ведь правда, Грустик и Звездочка этого заслуживают?

 

Бонифаций

Вы, наверно, замечали, что шоферы такси не похожи один на другого, каждый из них устроен на свой манер. Один любит помолчать, только спросит, куда ехать, и больше из него слова не вытянешь. Пожалуй, это даже неплохо, потому что ты можешь спокойно глядеть в окно или думать о своем.

У другого радиоприемник постоянно подключен к диспетчерской, и женский голос то и дело сообщает, где ждут такси. Под конец эта трескотня так тебе надоедает, что домой ты приезжаешь с распухшей головой, будто по ней молотком колотили.

Третий таксист болтает о погоде, о том, холодно сегодня или жарко, будет ли дождь, а то еще о ценах на базаре или о зарплате. А есть и такие, что всю дорогу ворчат и ругают водителей, которые их обгоняют.

Но я вовсе не собираюсь рассказывать вам о том, какие бывают водители такси. Я хочу поговорить лишь об одном из них — о сеньоре Висенте. Сеньор Висенте — мой хороший знакомый, человек он вежливый и всегда пребывает в отличном настроении. Пока он меня везет, то обычно рассказывает всякие забавные истории, которые я слушаю с большим удовольствием. Если вдуматься, разве это не замечательно иметь друга, который знает разные забавные истории?

Так вот, еду я недавно в машине сеньора Висенте, и, к моему великому удивлению, он всю дорогу молчит: сказал «добрый день», и ни слова больше. И сказал как-то сухо, а уж это совсем на него не похоже. Даже не взглянул в мою сторону, сидит, словно воды в рот набрал.

— Что случилось, сеньор Висенте? — спрашиваю я его.

— Надоело мне все.

— И я тоже?

— Нет, что вы! Почему это вы должны мне надоесть?

И замолчал. А через какое-то время не выдержал и говорит:

— Мне пришлось расстаться с Бонифацием.

— А кто это?

— Мой попугай… Был мой! Самый смышленый попугай на свете! Я себе места не нахожу. Не было у меня другого выхода: от попугая житья не стало, чего он только не вытворял, разбойник этакий! Все соседи были от него без ума. Сеньор Родолфу, инженер, — он живет в соседнем доме — не раз мне говорил: «Как бы я хотел иметь такого артиста!» Сеньор Родолфу — большой знаток музыки, а Бонифаций, вы только подумайте, умеет петь! И не так, как другие попугаи: поет он прекрасно, слушать его — одно удовольствие. И вот как мы узнали про его талант.

Однажды, это было давно, мои дети подарили мне пластинку с песней, которую я очень люблю с самого детства. (И сеньор Висенте запел: «Матушка послала меня к роднику, к роднику под плакучей ивой…») Целыми днями мы крутили эту пластинку. И Бонифаций — вот артист! — выучил эту песенку наизусть и в один прекрасный день пропел ее нам. Представляете наше удивление? Точь-в-точь как певица на пластинке. Да что говорить, это чудо, а не попугай!

В хорошую погоду я выносил клетку во двор, где обычно мою свою машину, чтобы и сеньор Родолфу мог послушать пение Бонифация. Бывало, инженер даже глаза закрывал от удовольствия.

Он был нашей радостью, мой Бонифаций! Он знал моих детей по имени и звал их делать уроки, ну совсем как моя жена: «Дети, за арифметику! Дети, за изложение!» Или приказывал: «Марш в постель, и точка!» Мы так его любили. И это еще не все. Вот послушайте, что он однажды выкинул.

Обычно, подъехав к дому, я трижды сигналю, чтобы дети открыли мне ворота. Как-то сидит моя жена дома одна и вдруг слышит три автомобильных гудка. Выбегает она к воротам — ни такси, ни мужа, чудеса какие-то! Проходит какое-то время — снова три гудка. Она к воротам — ничего, ну прямо ничегошеньки: ни мужа, ни машины. «Что это со мной?» — испугалась она.

Возвращается домой старший сын. Только снял пальто — на улице сигналят. «Это папа!» — решил он. Выбегает к воротам — никого! Тут он услыхал хорошо знакомый хохот. Дело в том, что Бонифаций еще и хохотать умеет. Тут моего сына осенило, и он спрятался во дворе за дубом так, чтобы Бонифаций его не заметил. Через несколько минут он снова услышал автомобильные гудки и прямым ходом к Бонифацию. Стой поры мы никогда не оставляли его во дворе, и если гудок раздавался в доме, мои домашние знали, кто это сигналит.

Но этим дело не кончилось. Как-то моя жена решила устроить генеральную уборку. Мы собирались отметить годовщину нашей свадьбы и пригласили гостей. Бонифаций отвлекал жену от уборки, и она отнесла его клетку в ванную комнату… И вот что выкинул этот разбойник.

На другой день сидим мы за столом, и кто-то из моих детей, чтобы развлечь гостей, приносит клетку и ставит ее на стол: «Ну-ка, Бонифаций, покажи, на что ты способен!» Дважды просить не пришлось. Бонифаций начал с хохота, а потом запел: «Матушка послала меня к роднику…» Гости захлопали, и во второй раз он спел еще лучше, чем в первый. Потом трижды просигналил — все хохотали до упаду. Он всегда расходится, точно артист в театре, когда чувствует, что нравится публике. В тот раз он показал еще и новый номер: шум воды в унитазе. Да как точно: вот побежала вода, сначала с напором, потом слабее, вот последнее урчанье, вроде голуби клекочут, и все стихло. Успех был шумный. Все хлопали, кричали «бис», Бонифаций так разошелся, что повторял свой номер много-много раз. В конце концов, на то и праздник, почему бы людям не повеселиться?

Но потом… вы только представьте! Мы ежедневно должны были слушать рокот воды в унитазе. С утра до вечера! Прямо наказание какое-то! Жена хваталась за голову: «Прекрати, Бонифаций, ради бога, прекрати!» Сил не было смотреть, как она мучается. Вот почему я решил расстаться с Бонифацием. Поверьте, мне это было очень нелегко!

Сеньор Родолфу, который так восхищался попугаем, не захотел его взять. Ему тоже не нравился шум спускаемой воды. Я подумал: может, сантехнику пригодится попугай, умеющий подражать шуму воды в унитазе. Какая была бы замечательная реклама! Но когда мы пришли к сантехнику, этот мошенник Бонифаций упрямо повторял автомобильные гудки, одни автомобильные гудки. Конечно, сантехнику это не понравилось. На что ему автомобильный сигнал?

Я сунул попугая в машину и поехал в автомагазин. Раз у Бонифация автомобильная горячка, покажу-ка я его хозяину магазина: может, попугай пригодится ему для рекламы машин? Куда там! Только мы вошли, негодник прожурчал, подражая спускаемой воде. «Уберите отсюда эту птицу! — закричал владелец магазина. — Тут вам не общественный туалет!»

После нескольких неудачных попыток я, наконец, сумел пристроить попугая в одном универсаме. По крайней мере, там он может делать, что ему вздумается. Показывать все свое искусство: хохотать, звать детей в постель и за уроки, петь «Матушка послала меня к роднику…», сигналить и рокотать… Ведь на то и универсам, тут всему найдется место: и тому, что нужно, и тому, что не нужно. Здесь, чем больше шума, тем лучше.

Нет, правда, более подходящего места для Бонифация не найти. И все же мне очень тоскливо, я просто не знаю, куда себя деть! Я так его любил! Это такой необыкновенный попугай! Разве он не заслуживает того, чтобы жить с нами, у себя дома, вместо того чтобы развлекать покупателей? Но ведь жизнь — сложная штука…

Мы приехали. Я поблагодарила сеньора Висенте за рассказ и пожелала, чтобы Бонифацию надоели его фокусы с автосигналом и унитазом и он снова вернулся в симпатичную семью, членом которой он, в конце концов, является.

Универсамы, конечно, нужны, но это не самое веселое место на свете.

 

Артист по кличке Герцог

Стоял чудесный летний день. Я шла к пляжу по старинной улочке городка, где проводила свой отпуск. Мне хотелось полежать в дюнах и почитать. Но вдруг меня заставила остановиться странная процессия. В тележке, которую тянул ослик лежала очень маленькая лошадка, вся покрытая букетами цветов. За тележкой, по обе ее стороны, шли мальчик и девочка и несли венок из бумажных роз. Следом за ними — женщина, мужчина в темном костюме и еще много детей. В конце процессии одиноко брел человек в бумазейных брюках. Похоже, он был чужой и для людей, и для самого городка. Наверное поэтому дети иногда на него оглядывались.

Вместо того чтобы идти на пляж, я пристроилась к странной процессии и пошла рядом с человеком в бумазейных брюках, который не обратил на меня никакого внимания. Он шел и глядел прямо перед собой, точно шофер за рулем автомобиля. Я хотела было спросить у него, что за мертвую лошадку везут в тележке, но, видя его задумчивость, не осмелилась.

Теперь дети оборачивались на меня: кто такая? Я хотела им улыбнуться — пусть не считают меня противной втирушей, но можно ли смеяться на похоронах? Про себя я подумала что, верно, мы идем на кладбище. Но где вы видали кладбище для лошадей? Разве что в Америке, где есть, говорят, престранные вещи, вроде больницы для кошек или яслей для собак. Хотя, если вдуматься, что уж такого удивительного в кладбище для лошадей? Разве лошади — верные друзья и помощники человека — не заслужили того, чтобы их хоронили по всем правилам? Конечно, заслужили, и нечему тут удивляться. Правда, пройдет немало лет, прежде чем мы заведем у себя такую роскошь: слишком много у нас, португальцев, забот куда более серьезных.

Пока я так размышляла, — ведь когда идешь молча, всегда о чем-нибудь размышляешь, — мы дошли до сосновой рощи. Верхушки темных и стройных стволов уходили высоко в голубое небо. Вокруг ярко зеленели папоротники, кое-где виднелись красноватые пятна цветущего вереска. Процессия остановилась возле глубокой ямы под сосною.

— Эта могила для Герцога, — вдруг произнес человек в бумазейных брюках.

Я удивилась, потому что не ожидала, что он заговорит со мною.

— Герцог — это мертвый пони на тележке, — пояснил человек.

— Он ваш? — спросила я.

— Нет, давно не мой.

— Вы отдали его этим детям?

— Продал.

При этом в глазах у него мелькнула такая мука, словно он вспомнил об очень дурном поступке, в котором теперь глубоко раскаивался. Я хотела было расспросить его, но он уже отошел к тележке, с которой мужчина вместе с мальчиком снимали мертвую лошадку.

— Можно, я помогу? — робко спросил он.

— Спасибо, не беспокойтесь, — суховато ответил ему мужчина.

Человек не настаивал, а когда пони уже лежал на земле, погладил его по шерстке и поцеловал в голову.

Цветы рассыпались по земле, и дети собрали их в холмик. Потом мальчик произнес прощальную речь, и пони опустили на дно ямы. Он лежал так мирно, как будто спал.

— Прощай, Герцог! Мне будет тебя очень недоставать, — прошептал человек в бумазейных брюках.

Дети помогли засыпать могилу землей, украсили ее цветами и поставили на ней венок из роз, к которому прикрепили табличку: «Здесь покоится Герцог, замечательный товарищ и великий артист».

Вечерело, и небо окрасилось в розовые и красные тона.

— Уже поздно, — сказала женщина, — пора домой.

Все ушли, а человек в бумазейных брюках остался стоять возле могилы. Я тоже решила остаться.

— Вы знали Герцога? — удивленно спросил он.

— Нет, не знала, — ответила я. — Я здесь отдыхаю и не знаю никого.

— Герцог был настоящим шетландским пони.

Увидав в моих глазах вопрос — я не знала, что такое настоящий шетландский пони, — он сказал:

— Вы, верно, знаете, что Шетландия — это остров к северу от Шотландии. Там живут самые маленькие и самые выносливые пони на свете. Они не боятся ни дождя, ни холода и потому круглый год пасутся в лугах. Герцог тоже был очень маленький. Он едва доставал мне до пояса.

— Вы ездили за ним на Шетландские острова?

— Что вы, я бедный человек, у меня никогда не было столько денег. Пони я купил у богатого помещика, а тот привез его с этих самых островов. Он не знал, что с ним делать. У него были большие лошади — рабочие и верховые, и Герцог был среди них точно карлик среди великанов. Помещик купил его из чистой прихоти: ему приглянулась его красивая каштановая шерстка, ладная головка и густая грива. Подержал-подержал помещик Герцога в стойле, а потом решил продать и дал объявление в газете.

— А для чего вам была нужна такая маленькая лошадка?

— Я цирковой артист. Герцог стал «гвоздем» нашей программы.

Стемнело, и, поскольку до города было далеко, я попросила меня проводить, а по дороге рассказать о Герцоге. Человек согласился и назвал себя. Его звали Мариу Титу, и у него, как у всех людей его профессии, не было постоянного адреса. Когда мы отправились в обратный путь, яркие краски цветов уже погасли. На прощание он послал пони воздушный поцелуй и снова сказал: «Мне будет очень тебя недоставать, Герцог».

Мы шли по луговой тропинке, и я слушала рассказ Мариу Титу.

— Помещик послал за Герцогом, и его привели. Я сразу полюбил этого малыша. Уж очень мне приглянулись его ровный шаг, ласковые глаза и бархатная шерстка. Помещик заставил его пройтись туда-сюда, чтобы я увидал его во всей красе. Потом дал осмотреть его зубы: на, мол, гляди, какой это молодой пони. Возраст у лошадей можно определить по резцам. У них есть одна особенность: эмаль на кончиках зубов стирается и образуется ямка, ну совсем как на кончиках пальцев у перчаток, когда их стянешь. Зуб изнашивается, и ямка меняется. Не осталось эмали — значит, лошадь совсем старая. Когда мне пришлось продать Герцога, у него уже не было эмали в ямке. Но лучше я начну с самого начала.

Цирковая труппа, которая кочует с места на место, выступая на ярмарках и праздниках, зарабатывает мало. Жизнь у нас тяжелая. Какие в ней радости? Публика наш труд не ценит. Она глядит представление, а раскошелиться или хотя бы похлопать не торопится. Иной раз хоть в лепешку расшибись — а ничем ее не проймешь. Знаете, как это обидно! Вот почему я не мог заплатить ту сумму, которую помещик назначил за Герцога. Ох, и рассердился он: ногами топал, кричал, что нечего мне было приходить и попусту отнимать у него время. Все знают, что настоящий пони из Шетландии стоит недешево. Или я вообразил, что он держит лошадей для разных зевак?

До чего же я расстроился, что не смогу увести с собой такую замечательную лошадку. Вернувшись, я обо всем рассказал своим домашним. Моя жена, женщина суровая, но мудрая, сказала, что я всегда был с приветом и что пони не про нас. Но она ошиблась. Жизнь полна неожиданностей, и ты не будь олухом — считай ее задачкой из учебника.

Мы задержались на несколько дней. Была большая ярмарка, на нее съехался народ со всей округи. В последний вечер, когда мы уже укладывали пожитки к отъезду, является слуга помещика и спрашивает, нужен ли мне еще пони. Я отвечаю: «Конечно нужен, только заплатить названную сумму я по-прежнему не могу». — «Мой хозяин умер, — отвечает слуга. — Хозяйка хочет продать усадьбу и все, что в ней есть. Вы можете забрать пони за сколько хотите». Вот так: для одних беда, а для других — удача. В тот же вечер Герцог вошел в нашу труппу и в нашу семью.

Но сначала я расскажу, какой была наша труппа в те времена. Мы с женой показывали китайские игры. Был у нас испанец Пепе, который играл на аккордеоне, и его невеста Марина. Она танцевала на пуантах. Мои дети Антониу и Антония, тогда еще маленькие, работали со мной в акробатическом номере. Была у нас собака Кармен, чистокровный терьер; мы наряжали ее испанкой, и она играла на гитаре. Дела наши пошли хуже с отъездом Пепе и Марины в Испанию: я не смог их никем заменить. Кармен умерла от простуды, вместо нее мы взяли белую болонку: она садилась на стул и с ученым видом листала старинную книгу. Антониу и Антония стали со временем отличными акробатами. Честное слово, мой сын чудо какой гибкий.

А теперь я снова вернусь к тому вечеру, когда мы с Герцогом заявились домой. Ну и обрадовались же мои домашние! Даже жена нашла пони симпатичным и добавила: «Ну и везет же тебе, Мариу Титу». Дети ласкали пони и совали ему кусочки сахара. Они натаскали соломы и устроили ему подстилку в углу нашего вагончика на колесах. Томаш, старая кляча, которая возила в то время наш фургон, била хвостом и ржала: она завидовала маленькому пони, которого так балуют.

Но я купил пони не для забавы. Мне хотелось сделать из него артиста, и я стал его дрессировать. Ну и намучились мы с ним поначалу! Многие считают лошадей самыми умными среди животных. Может, потому, что у них красивая, благородная осанка и хорошая память. Ведь у лошадей такое тонкое чутье, что стоит им однажды где-нибудь пройти, и они этого места вовек не забудут. Но сколько же нужно терпения, чтобы научить чему-то лошадь! А сколько сахару! Терпения у меня тогда хватало, но годы берут свое, а если у тебя к тому же и денег нет, то что это за жизнь!

Пока я учил Герцога, у меня в руках всегда был кнут, но пользовался я им редко. Битьем от животных мало чего добьешься. Они делаются пугливые и упрямые. Тут они, как дети. Честно говоря, иной раз у меня руки так и чесались отлупить Герцога. Бьешься, бьешься с ним часами, а толку никакого. Я тогда придумывал для него разные трюки: учил решать примеры на сложение, вычитание и умножение, подниматься на задние ноги по команде: «Герцог, поприветствуй уважаемую публику», танцевать под аккордеон. Был у него и «коронный номер» — он подымал с земли зубами кружку с пивом и залпом ее выпивал.

Быстрее всего Герцог научился по моему сигналу поднимать передние ноги: я щелкал кнутом о землю и подносил его горизонтально к груди пони. Потом он освоил решение примеров. Я задавал вопрос, а Герцог отбивал ответ копытом. Ясное дело, лошади не умеют считать, это только особый трюк, но публика верит.

Я купил книжку про животных и прочел там, что зрение у лошади намного острее, чем у человека. И вот что пришло мне в голову: как только Герцог отобьет нужное число раз, я чуть-чуть наклоняю голову. Совсем чуть-чуть, чтобы публика не заметила. Но раз у лошадей хорошее зрение — все будет, как надо.

И я не ошибся. Герцог заметил мое движение, и постепенно до него дошло, что это сигнал «больше не стучать». Я дал ему кусочек сахара и сказал: «Молодец, Герцог!» Он понял, что все сделал правильно, заржал от радости и потерся головой о мою голову. Потом я долго и упорно учил его танцевать под аккордеон и трюку с кружкой пива.

С самого первого своего выступления Герцог всех нас затмил. Публика отбила себе ладоши, а такое случается не часто. И до чего же это приятно нам, артистам! Все кричали: «Браво! Бис!» — как это водится в настоящем, большом цирке.

С того дня зрители с нетерпением ждали выхода Герцога. Им не было дела до Марины, танцевавшей на кончиках пальцев, а ведь она была хорошенькая. Даже собачка Кармен, такая забавная в своем испанском наряде, совсем их не интересовала. Публика требовала Герцога: «Пони! Пони! Пони!» А когда он появлялся, маленький, слабый, на прямых тонких ножках, такой весь складненький, его встречали криком: «Привет, Герцог!» Они готовы были без конца смотреть номер с задачками, а когда доходило до пива, то публика просто ревела от восторга. Зрители отбивали себе ладони и кивали друг другу: «Вот это да!»

Успех был огромный! Теперь, когда Герцога с нами нет, мы часто вспоминаем времена: «Ах, Герцог! И всего-то от горшка два вершка, а какой артист!» Нам уже не видать такого успеха. Нынче публике скучно на наших представлениях. Мы это видим, а все равно должны быть веселыми и бодрыми. Если моя жена выходит к зрителям с кислой миной, я толкаю ее локтем: улыбнись! Ах, бродячим артистам вовсе не так легко живется, как это кажется!

Пока Герцог был с нами, у нас всегда был кусок хлеба. Люди охотно бросали деньги в тарелку, с которой их обходили мои дети. Мы даже прославились. Нас прозвали «циркачи с волшебной лошадкой». В один прекрасный день явились два хорошо одетых господина и попросили продать нашего пони за большие деньги. У них был эстрадный театр в Лиссабоне, и они хотели включить в свою программу номер Герцога. Я их убедил, что Герцог не может выступать без меня, и предложил взять всю нашу труппу. Мы были неплохие артисты. Антониу мог сделать без передышки двадцать прыжков сальто. Пепе и Марина хорошо работали в паре, а собачка плясала, как настоящая испанка. Но тем людям все это было ни к чему. Они соглашались взять только меня, поскольку я дрессировщик Герцога и он ко мне привык. Сулили мне кругленькую сумму, да я не мог бросить товарищей. И отдать одного Герцога тоже не мог: он был не только нашей «звездой» и гордостью, он стал нам настоящим другом.

Мои дети очень любили Герцога. Часто меняли ему соломенную подстилку, мыли его и чистили, водили к кузнецу подковать. Они никогда не забывали дать ему после выступления добрую меру овса или сена и подлить свежей воды. А как же иначе, ведь он был, можно сказать, нашим главным кормильцем.

Но время шло, и Герцог стал слабеть. Он начал быстро уставать, ноги у него искривились и на них наросли шишки. Мы отвели его к ветеринару, тот прописал лекарства, а на прощание сказал: «При вашей беспокойной жизни пони долго не протянет. Ему нужно больше отдыхать, и тогда он проживет еще несколько годков. Не заставляйте его выступать: он может умереть в любой момент». Мы не придали значения этим словам, решив, что врач преувеличивает. «Надо ведь и докторам зарабатывать себе на хлеб, вот и пугают людей понапрасну», — сказал Пепе, и все с ним согласились.

Вскоре мы убедились, как мало мы в этом понимали: однажды, танцуя под аккомпанемент Пепе, Герцог рухнул на землю. Зрители поглазели-поглазели на упавшего пони и разошлись, не подав нам ни гроша. Им не было жалко ни Герцога, ни нас. Какое им дело до нашей беды, они пришли развлечься!

Нам повезло: Герцог не умер, а только упал от слабости. В тот вечер мы собрались на совет. Пепе считал, что пони лучше всего прирезать, а мясо продать бедноте, у которой нет денег на говядину. Дети подняли крик, и, не вмешайся я вовремя, Пепе плохо бы пришлось. А он-то предложил такое не со зла. Просто есть люди, которые стараются казаться грубыми, чтобы спрятать добрые чувства. Вернее всего сказала моя жена: «Раз ветеринар считает, что Герцогу надо отдыхать, мы должны продать его тому, кто будет с ним хорошо обращаться и не заставит работать». Все с нею согласились. Так было решено продать нашего Герцога.

Несколько дней мы, как могли, его выхаживали, чтобы он немного оправился. Дети не отходили от него ни на шаг, словно родители от ребенка, с которым вот-вот расстанутся. Они то и дело гладили своего пони, приговаривая: «Не забывай нас, Герцог, ладно?»

Потом я отвел беднягу на базар. Много часов простояли мы с ним на солнцепеке. Никто не хотел его покупать. Иной раз подходил какой-нибудь крестьянин, смотрел, качал головой и нес всякую чепуху, вроде: «А на что нужен такой карлик?» или: «Гляди-ка, да ему в самый раз собачья будка! Ну-ка, полай!» Тогда я похлопывал Герцога по загривку и говорил: «Не обращай внимания, дружок. Откуда им знать, на что ты годен».

К вечеру, когда я потерял всякую надежду, к нам подошел мужчина с мальчиком и девочкой. Дети с восторгом глядели на Герцога. Они спросили, можно ли его погладить. Я ответил: «Гладьте на здоровье». Отец тянул детей прочь, но куда там! Я спросил: «Хотите взять пони?» — «Еще бы!» — воскликнули они разом. «Так за чем дело стало? — отвечал я. — Покупайте!» Они так и повисли на отце: «Папа, купи пони, купи!» Мужчина спросил, сколько я хочу. Я знал, что пони уже старый, да и не хотел упустить случая: где мне было дожидаться другого покупателя. Поэтому я запросил совсем мало. Гляжу, он колеблется и говорю: «Его зовут Герцог. Он большой артист и многое умеет». Дети как закричат: «Покажите, покажите!» Я показал им трюк с задачками. Дети так и ахнули. Они были еще маленькие и не умели считать. Поэтому они не знали, угадал Герцог или нет. «Он правильно ответил, папа?» — «Правильно», — подтвердил отец. Он тоже был удивлен.

Я попросил их немного подождать и помчался в пивную за пивом. Герцог был усталый, весь день простоял на солнцепеке, а старался изо всех сил. Когда он мордой поднял кружку с земли и залпом выпил все пиво, что тут сделалось с детьми! Они в восторге прыгали вокруг пони, хлопали в ладоши и кричали: «Еще раз! Еще раз!» Я не мог показать им другие трюки, потому что с нами не было Пепе и его аккордеона. И потом, Герцог уже не мог ни танцевать, ни становиться на задние ноги. Ему это стало не по силам. Да ничего и не нужно было показывать. Отец сдался и купил пони за ту цену, которую я назначил.

Так Герцог попал к тем людям, что сегодня его похоронили. А мы, не зная отдыха, продолжали переезжать с места на место. Так прошло четыре года. Вчера мы приехали в этот городок, потому что завтра здесь начинается ярмарка. Я пошел купить что-нибудь из еды и повстречал эти вот похороны. Из любопытства я заглянул в тележку и сразу узнал нашего Герцога, хотя он был весь усыпан цветами. Я не мог не проводить его в последний путь.

Вот и все, что я знаю о Герцоге. Что было, после того как я его продал, мне не известно. Новые хозяева ни разу не прислали мне весточки. И сегодня были со мной не очень приветливы. Не разрешили мне снять моего старого друга с тележки. Для них я жалкий циркач, который продал своего замечательного пони из-за денег.

Мы дошли до города. На площади сооружали карусели и киоски для ярмарки. Прощаясь со мною, Мариу Титу виновато спросил:

— Я вам не надоел?

Я ответила, что напротив, история Герцога-артиста меня очень тронула. И мне жаль, что я не узнаю ее конца.

Он ушел. Я смотрела ему вслед, пока он не исчез в темноте.

* * *

На следующий день что-то заставило меня снова прийти в сосновую рощу, на могилу Герцога-артиста. Его история не шла у меня из головы. Крохотная лошадка была не только «звездой» цирковой труппы, она вошла в жизнь разных людей. Сначала была забавой для взбалмошного помещика, потом стала главным кормильцем бродячих циркачей. А как прошли ее последние годы?

Возле могилы я увидела вчерашнего мальчика. Он взглянул на меня с удивлением. В его глазах читался вопрос: «Зачем вы сюда пришли?» Я заговорила первой:

— Ты, наверное, удивлен? Я была вчера на похоронах.

— Я вас видел, — отвечал он. — Но простите, я вас не знаю.

— Разумеется. Я впервые провожу здесь отпуск.

— Вы знали нашего Герцога?

— К сожалению, нет.

— Тогда почему вы пришли на его похороны?

— Из любопытства. Я никогда не видела, как хоронят лошадей.

— А сегодня?

— Я столько узнала о Герцоге, что теперь мне кажется, будто он мой старый знакомый.

— От кого узнали?

— От Мариу Титу.

— А кто это?

— Прежний хозяин Герцога.

— А-а, циркач!

— Да, он, — кивнула я.

— Он хотел зарабатывать на Герцоге деньги. А когда бедняжка состарился, он его тут же продал.

— Это не совсем так. Не суди о людях сгоряча. Циркач был Герцогу хорошим другом. Все должны как-то зарабатывать на жизнь. А цирковым артистам хлеб нелегко достается.

Мальчик не ответил. Похоже, он не очень-то мне поверил.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Камилу.

— Ты очень любил Герцога, Камилу?

— Он был мой лучший друг.

— Он сразу тебе понравился, как только ты увидал его с Мариу Титу на базаре?

— Да, с первого взгляда. Я никогда не видел такой маленькой и такой красивой лошади. А когда циркач заставил Герцога показать, на что он способен, мы с сестрой уговорили папу его купить.

— Расскажи, что было потом? Как Герцог к вам привыкал?

— Когда мы с Мануэлой увидали Герцога на базаре, — начал свой рассказ Камилу, — мы так и ахнули. Папа нас торопил и все повторял: «Идемте, дети, идемте!» А мы никак не могли оторваться от Герцога. Циркач это заметил и спросил: «Хотите взять пони себе?» Мы ответили, что хотим. Тогда он сказал, что нет ничего проще, нужно только его купить. Папа думал, что пони стоит очень дорого. Он удивился и даже чуточку не поверил, когда циркач назвал ему цену.

— Почему не поверил? — прервала я Камилу.

— Папа сказал, что раз мало просят, значит, товар не стоящий. И правда, циркач запросил так мало, потому что Герцог был очень старый. Он прожил у нас всего четыре года.

— Но будь Герцог моложе, он стоил бы в несколько раз дороже, ведь так?

— Конечно, — согласился Камилу. — Тут не было обмана.

— Я тоже так думаю, — сказала я. — А что было дальше?

— Когда циркач заметил, что папа сомневается, он заставил Герцога показать все свои трюки, чтобы мы знали, какой он замечательный артист и на что способен. Он дал Герцогу задачку по арифметике, и тот с ходу ее решил. И знаете как? Процокал ответ копытом. Еще циркач сбегал за кружкой пива и поставил ее на землю. Герцог наклонился и взял кружку зубами. Потом запрокинул голову и залпом выпил все пиво. Нам с сестрой так понравилось, что мы даже захлопали в ладоши. Папе тоже понравилось, и он сказал: «Убедили, покупаю». А как обрадовался циркач. Он был счастлив отделаться от Герцога.

Я снова прервала его:

— А может, он был счастлив оттого, что нашел людей, которые позаботятся о его Герцоге? Цирковая труппа постоянно скитается, и артисты не могут таскать за собой ослабевшую лошадь. Мне кажется, Мариу Титу правильно поступил, продав Герцога. Он оказал ему добрую услугу.

Камилу посмотрел на меня в замешательстве, словно хотел спросить: «Почему вы все время защищаете этого человека?»

— Вы, наверное, дружите с этим циркачом? — спросил он наконец.

— Я только вчера познакомилась с Мариу Титу. Он мне понравился. Что ж, он и в самом деле продал Герцога, но все не так просто, как ты думаешь. Знаешь, как переживали его дети!

— У него есть дети? — удивился Камилу.

— Да, сын и дочь. Они тоже артисты. Не один год ходили они с Герцогом по ярмаркам, давая представления. Заботились о нем, радовались каждому его успеху. А когда он заболел, пошли с ним к ветеринару.

— Мы тоже несколько раз водили его к ветеринару.

— А как же иначе? Вы тоже были Герцогу верными друзьями. Но что было дальше? Ты остановился на том, как твой папа сказал: «Убедили, покупаю».

— Так вот. Циркач еще сказал, что Герцог — настоящий пони из Шетландии и «гвоздь» его цирковой программы. «Тогда почему же вы его продаете?» — спросил папа. «Он уже немолод…» Вот видите, он не назвал его «старым». Разве это не уловка?

— Пожалуй, — согласилась я. — Но иначе как бы он продал своего пони?

— А потом мы дали Герцогу арифметическую задачку, но он на нас ноль внимания. «Не беспокойтесь, он должен привыкнуть к новым хозяевам», — объяснил циркач. И показал нам, по какому знаку Герцог перестает цокать копытом. Представляете, Герцог вовсе и не умел считать! Это такой трюк, совсем-совсем простой: надо чуть-чуть качнуть головой, когда пони отстучит нужное число. Папа расплатился, и мы повели Герцога домой. А это было не так-то просто: он натягивал вожжи, упирался копытами в землю и все оглядывался на циркача. Тот кричал: «Иди же, Герцог! Будь умницей!»

Камилу замолчал и посмотрел на меня, словно говоря: «Вот видите! Он хотел побыстрее отделаться от Герцога!»

Я возразила:

— Иногда люди вынуждены поступать совсем не так, как им хочется. Если бы Мариу Титу закричал: «Герцог, сюда! Вернись! Не ходи с этими людьми!» — Герцог еще больше бы заупрямился, ведь правда?

Камилу на секунду задумался, а потом сказал:

— Пожалуй. — И продолжал: — Когда мама увидала нас с пони, она закричала: «Только лошади нам недоставало!» Мама ни за что не соглашалась оставить Герцога. Говорила, что с ним одна морока. «Ведь у нас нет для него места», — повторяла она. Папа ее успокаивал. Он предложил поселить Герцога в сарае из-под угля. У нас уже давно готовили на электрической плите, и уголь был больше не нужен. Мы чисто вымыли сарай, постелили на полу одеяло и пообещали Герцогу, что назавтра у него будет настоящая подстилка. Он вроде бы нас понял, потому что сразу растянулся на одеяле. А может, он так устал, что ему было все равно. Глаза у него были печальные-печальные. Мы гладили его, приговаривая: «Мы будем с тобой дружить, Герцог». Поверьте, свое слово мы сдержали.

Камилу взглянул на могилу и поправил венок:

— Эти противные бумажные розы совсем не пахнут: они неживые. А все моя сестра. Она где-то увидела, как девушки танцевали под музыку с такими венками. А может, они ничего, как вы считаете? Это она придумала поставить венок на могиле у Герцога. Девчонки такие выдумщицы!

— Она и в самом деле хорошо придумала, — подтвердила я. — Венок будет украшать могилу по крайней мере до следующего ливня.

— Завтра я принесу живые цветы, — сказал Камилу. — У нас в саду есть георгины и бамбук.

— Можно еще набрать вереска, здесь в роще его много.

— Ну, так вот. Мы натаскали Герцогу соломы, устроили хорошую подстилку и время от времени ее меняли. Еще мы купили ему овса и сена. Папа прорубил окошко в двери сарая и сверху написал большими белыми буквами «Дом Герцога». Но все равно, первые недели глаза у Герцога были такие же печальные, как в тот день, когда мы его привели, и ржал он так, словно жаловался. Но мало-помалу он начал нас слушаться и отвечать на кивок головою. После нескольких репетиций мы позвали ребят и показали им нашего артиста. Все долго хлопали, а номер с кружкой пришлось повторить три раза. Теперь-то ясно, что Герцогу это было вредно: нельзя давать столько пива маленькому и уже старому пони. Он заболел. Мы пошли с ним к ветеринару, который сразу осмотрел у него зубы. По зубам он определил возраст Герцога и сказал: «Он уже старенький, бедняга».

Папа купил тележку, и мы стали запрягать в нее Герцога. Наш дом стоит на улице, которая выходит в тупик, поэтому у нас очень тихо: нечего бояться, что мы угодим под трамвай, автобус или пожарную машину. Конечно, в тележку мы никогда не садились: у Герцога не хватило бы сил ее свезти. Мы как будто в ней сидели, а на самом деле бежали рядом.

Герцог совсем к нам привык. Даже мама его полюбила. Вот только когда наступали каникулы, нужно было решать, куда девать Герцога. Мама ворчала: «Выдумали тоже! Нет бы купить собаку или кошку». Тут нас всегда выручал наш сосед — хозяин транспортной конторы, который живет напротив. Он часто выходил посмотреть, как Герцог везет тележку. Этот сосед давал нам грузовик, чтобы перевезти пони в горную деревушку, где мы обычно проводим лето. В углу грузовика оставляли просторное место для Герцога. Но ему эта поездка все равно не нравилась. В деревне он жил в дровяном сарае, где в дождь текла крыша и дверь билась на ветру. Считается, что шетландские пони легко переносят холод и дождь. На самом деле в старости им больше по душе хорошая погода, как и всем лошадям.

А вообще-то мама редко ворчала на Герцога. Каждый год мы праздновали день его появления у нас, и она даже пекла торт и вешала на шею Герцогу венок. Торт был для нас, а для Герцога — тарелка с кусочками сахара.

Так мы и жили. Но у Герцога стали появляться на ногах шишки. Сначала они вылечивались, а потом уже не исчезали. С той поры он не покидал свой домик и не высовывал, как прежде, голову в окошко. Он глядел на нас с таким отчаянием, что однажды моя сестра не выдержала и расплакалась.

Настал день, когда ветеринар предупредил нас, что наш пони скоро умрет. Я пошел к Герцогу, погладил его и сказал: «Знаешь, Герцог, ты мой самый лучший друг. Я тебя никогда не забуду. Мы отвезем тебя на кладбище на той самой тележке, которую ты так хорошо тянул». В ответ он тихонько, совсем-совсем слабо, заржал. Я думаю, он хотел сказать: «Ты тоже мой самый лучший друг, Камилу. Спасибо тебе за все». Вскоре он умер.

Камилу замолчал. Я тоже помолчала, а потом сказала:

— Как хорошо, что Герцог провел последние годы у вас. Если бы Мариу Титу оставил его у себя и возил с ярмарки на ярмарку, бедный пони не протянул бы и полугода.

Камилу взглянул на меня очень серьезно:

— Я об этом не думал. Как вы считаете, Мариу Титу мог на нас вчера обидеться?

— Вы были не очень-то приветливы, — ответила я ему.

— Он вам пожаловался?

— Да нет, он больше думал о Герцоге, чем о вас. По дороге в город он рассказал мне его историю.

— Мне бы тоже хотелось ее услышать.

— Тогда проводи меня, а я тебе расскажу, что знаю.

Мы пошли с Камилу, как накануне шли вместе с Мариу Титу — циркачом. Но на этот раз историю Герцога рассказывала я, начав с того дня, когда богатый помещик дал в газете объявление о продаже шетландского пони.

Когда мы добрались до города, я как раз рассказывала о том, как Мариу Титу решил продать своего пони на базаре. Камилу помолчал, а на прощание сказал:

— Я найду Мариу Титу на ярмарке и расскажу ему, как Герцог жил у нас и как он умер.

— Передай ему от меня привет, — сказала я с улыбкой Камилу. Мне хотелось верить, что мы с ним навсегда останемся друзьями.

 

Комарик и сеньор Находка

Домишко, где жил Комарик, был не крашеный, не беленый. На нем не было черепичной крыши огненного цвета, а вокруг — сада с деревьями и цветами, а в окнах не виднелись красивые занавески… Хотя почему в окнах? Там было всего одно окно. Да и дом был вовсе не дом, и даже не домишко, а просто жалкая лачуга, которую отец Комарика построил своими руками, камень за камнем, и камни эти были нетесаные, серые и плохо пригнанные. Чтобы скрепить их между собою, отец сделал раствор из глины с водой, а вместо лопатки приспособил черепок от разбитой глиняной миски. Стекла и настоящие оконные рамы ему раздобыть не удалось, поэтому он сделал очень маленькое окошко, которое почти не пропускало света. Крышу соорудил из старой черепицы, выцветшей от времени и наполовину битой.

Вот в такой лачуге и жил наш Комарик. Лачуга стояла на дюнах, куда даже во время прилива не докатывалось море, но его рокот был слышен постоянно, и днем и ночью. Летом шум волн был похож на спокойный, веселый плеск, а зимой, в холодные, ветреные дни, море бушевало и пенилось, вздыбливалось, точно хищный зверь, который взбунтовался против холода, непогоды и хмурого неба. Комарик любил море всяким: спокойным и бурным, голубым, зеленым и серым, и как бы оно ни ярилось, он его не боялся, потому что море было для него чем-то знакомым и привычным, таким же, как отец, которого он знал с рождения.

Матери у Комарика не было. Она умерла, когда он едва начал ходить, и он ее не помнил. Он знал мать только по фотографии, которую отец хранил в ящике старого комода. На этой фотографии она была молодая, красивая и смеющаяся. Поэтому Комарику было трудно себе представить, что она умерла.

Единственным другом Комарика был отец, человек угрюмый и немногословный. А Комарик любил поболтать, послушать разные истории. Но отец или работал, или молча сидел на пороге, глядя на море и в просторное небо, которое днем бывало разноцветным, порой облачным, а ночью — темным, пустынным или усеянным звездами. Отвечая на вопросы Комарика, отец говорил самое необходимое, то, что казалось ему главным. Затем он снова надолго умолкал или ронял: «Мужчина не должен болтать лишнее. Учись молчать, Комарик».

Комарик видел, что когда отец глядит на море, в глазах у него тоска. Он знал, что отец вспоминает времена, когда у него была лодка, на которой он рано утром уходил рыбачить в открытое море и возвращался лишь на закате. Иной раз лодка была полна рыбы, а бывало, что она приходила почти пустая. Однажды во время ужасной бури море в ярости перевернуло лодку, уволокло ее и вдребезги разбило. Отец чудом уцелел, с трудом добравшись до берега среди бушующих волн.

У отца не было денег на новую лодку, и тогда он поступил в рыбацкую артель, которая выходила в море на большом траулере, принадлежавшем рыболовецкой компании. Но из-за болезни ему пришлось уйти из артели. Теперь он зарабатывал на хлеб, собирая морские водоросли и высушивая их на песке перед лачугой. За водорослями приезжали на телегах крестьяне и развозили их по полям как удобрение. Платили крестьяне мало, потому что были такие же бедные, как отец Комарика.

Эти морские водоросли называются «саргассум», они очень длинные и напоминают целлофановые ленты — красные, фиолетовые, коричневатые, ярко-зеленые и даже розовые. Одни из них растут в открытом море, другие — возле берега на скалах, под толстыми пластинами, в которые они, словно когти, пускают свои корни. Море вырывает их оттуда и выбрасывает на берег.

Комарику нравилось смотреть, как отец надевает пальто и идет собирать водоросли. Пальто было белое, до колен и с длинным поясом. На голову отец нахлобучивал клеенчатую шляпу с широкими полями. Он босиком входил в море, иногда по пояс, иногда по горло, с большими граблями, которыми захватывал и подтягивал к себе длинные ленты саргассума. На берегу он складывал водоросли в кучу, потом грузил их в корзину и относил вверх по дюне к лачуге. Это была нелегкая работа. Другие мужчины и женщины использовали носилки — большой щит на двух палках, по одной с каждой стороны, за которые берутся два человека — один спереди, другой сзади. Но отцу некому было помочь, потому что Комарик был еще слишком мал, и такая работа была ему не под силу. Поэтому отец носил водоросли в корзине на голове и часто повторял: «Эх, Комарик, если бы ты был уже взрослым!»

Комарику нравилось брать в руку ленты водорослей, свежие от морской воды, гладкие и немного скользкие. После того как водоросли высыхали, отец шел в деревню сказать крестьянам, чтобы они присылали повозку за сухим саргассумом. Сына он редко брал с собою, потому что Комарик не поспевал за отцом. В такие дни Комарик оставался дома один. Он играл в песке, валялся на сухих мягких водорослях или сидел на пороге лачуги, листая старую книгу с истрепанной обложкой и пожелтевшими страницами. В этой книге он понимал только картинки, потому что в школу ему было только на будущий год и он не умел пока читать. Другой книги в доме не было, и он без конца разглядывал эту, единственную.

В один из дней, когда отец ушел в деревню, а Комарик по обыкновению листал книгу, появился сеньор Находка. Стоял летний день. Невыносимо пекло солнце. На раскрытой странице был нарисован мальчик в оранжевой одежде, с волосами лимонного цвета, в руке он держал солнце. Всякий раз глядя на этого мальчика, Комарик удивлялся тому, что волосы могут быть такого лимонного цвета, одежда такой оранжевой и что можно взобраться на него за солнцем. Вдруг он услыхал:

— Добрый день, мальчик.

Комарик в испуге поднял глаза от книги и увидал худенького маленького человечка со смеющимися глазами. На нем была голубая кепка, а в руке он держал порванный в нескольких местах матерчатый чемодан.

— Добрый день, мальчик, — повторил человечек. А потом спросил: — Мама дома?

— У меня нет мамы, — ответил Комарик.

— Бедняга! — воскликнул человечек. И добавил: — Извини.

— Но у меня есть отец, — сказал Комарик.

— А где он?

— Пошел в деревню продавать саргассум.

И он кивнул на водоросли, сушившиеся на солнце.

— Ага, это, значит, и есть саргассум? — поинтересовался человечек.

— Ну да, — ответил Комарик.

— Так ты один дома?

— Один, — ответил Комарик, протягивая незнакомцу книгу. — Вы видали когда-нибудь мальчика с лимонными волосами и в оранжевой одежде?

Человечек подошел и взглянул на картинку.

— Очень красиво, — одобрил он. — Нарисовано на славу, ничего не скажешь. Отродясь такой красоты не видал. И надо же, он добрался до самого солнца.

— Вы думаете, можно добраться до солнца?

— Нам с тобою — нет, а мальчикам из книжек — можно.

Комарику такой ответ не понравился. Почему это мальчики из книжек должны быть ловчее других? Поэтому он сказал:

— Это неправильно.

— Что неправильно?

— Что этот мальчик с чудными волосами может отправиться за солнцем, а мы не можем.

— Ты прав, — согласился человечек. — Мне бы тоже хотелось отправиться за солнцем. Скажу больше, я бы очень хотел слетать за солнцем, луной и звездами.

— Вот здорово, — обрадовался Комарик. — Мы бы в них поиграли.

— Гм, — с сомнением протянул человечек, — я бы лучше их съел.

— Съел? — удивился Комарик.

— Ну да! Разве тебе не кажется, что еда — это очень важное и приятное занятие? Только представь: если б мы смогли добыть солнце, луну и звезды, мы бы превратили их в разные вкусные вещи. Из солнца и луны приготовили бы большой омлет, вроде как из десяти яиц, а из звезд сделали сливочное печенье, какое едят на Новый год.

— Омлет?! Из десяти яиц! И сливочное печенье? Я никогда такого не ел, даже на Новый год. Наверно, это очень вкусно…

— Вкусно?! Пальчики оближешь! — Человечек даже причмокнул от удовольствия. Но потом покачал головой и добавил со смехом: — Все это фантазии, а фантазиями, даже самыми прекрасными, сыт не будешь. Ни на жизнь не заработаешь, ни за обед не заплатишь… Солнце — это раскаленная звезда, мы бы тут же сгорели, дотронься мы до него. Займемся лучше земными делами. Как видишь, в руке у меня простой чемодан, а не солнце.

— А что у вас в чемодане? — полюбопытствовал Комарик.

Человек сел у его ног, открыл чемодан и достал оттуда множество разных вещей: полотенце в полоску, цветастый ситцевый фартук, куски тесьмы, два набора иголок, зеркало, туалетное мыло, три пластмассовые расчески и среди прочей мелочи — голубую лодочку с насаженным на нее белым парусом. Комарику сразу приглянулась эта лодочка.

— Красивая, — сказал он. Ему очень захотелось такую.

— Не упускай случая, малыш! Это не лодочка, а просто находка! Тебе со скидкой, потому что за весь день я ничего не продал. Нет, это не жизнь, ей-богу!

— У меня нет денег, — жалобно сказал Комарик.

Вижу, — ответил упавшим голосом человечек и снова собрал вещи в чемодан. И уже с порога вдруг спросил:

— Как тебя зовут, малыш?

— Комарик.

— Комарик? Разве это имя? Так зовут одно противное насекомое, которое не дает мне покоя жаркими ночами. Похоже, у него мотор в брюхе, и он пикирует на людей, как реактивный самолет.

— Я знаю, — сказал Комарик. — Они здесь тоже есть. Но уж так меня назвали. Когда я родился, то был очень маленький, меньше других детей. Кожа да кости, а ножки такие тонюсенькие, что приходившие на меня взглянуть боялись до них дотронуться. «Бедный комарик», — говорили они. И хотя мама с папой назвали меня Паулу, никто об этом не помнил, даже сами родители. Вот поэтому меня зовут Комарик. А как ваше имя?

— Меня зовут сеньор Находка.

— Находка?! Но ведь такого имени тоже нет, — сказал Комарик и рассмеялся.

— Ты прав, Комарик. Один-один… Все меня так зовут, потому что я продаю разные товары по случаю. Хожу себе от дома к дому и предлагаю: «Взгляните только, это не товар, а просто находка». Теперь понял?

— Понял, — ответил Комарик.

— Ну, мне пора, — сказал сеньор Находка.

— Не уходите, ну, пожалуйста, — взмолился Комарик. — С вами так интересно. А я тут совсем один. Побудьте еще немного!

— Я бы с тобой хоть всю жизнь разговаривал и разглядывал картинки в твоей книжке. Только кто же за меня продаст мои «находки»? Где я возьму деньги на обед? Не волнуйся, я снова приду сюда вечером, когда твой отец уже вернется. Может, он у меня чего-нибудь купит.

Тут он шутливо поклонился и сдернул с головы кепку. Комарик увидал, что он совсем лысый.

— До скорого, Комарик. Не кусай людей, слышишь?

— До скорого, сеньор Находка. А вы не обманывайте людей своими находками!

Сеньор Находка захохотал и двинулся в путь. В ярких лучах солнца его маленькая фигурка казалась черным шариком, катящимся по песчаному берегу. Удаляясь, он все уменьшался и уменьшался, пока не превратился в точку, а потом и вовсе пропал из виду.

Время шло. Солнце село за горизонт над кромкой моря. Наступил вечер. Комарик размышлял: «Придет сеньор Находка или нет? А вдруг он меня обманул и больше не вернется?…»

И тут вдруг раздался голос:

— Эй, Комарик, ты так и просидел все это время на пороге?

Перед ним стоял сеньор Находка, немного сутулясь от усталости. Он вытирал платком пот на лбу. Его голубая кепка была сдвинута на затылок, брюки подвернуты, ноги босые, а связанные за шнурки ботинки перекинуты через плечо. Все это показалось Комарику очень смешным, и он громко расхохотался.

— Ты чего смеешься? — удивился сеньор Находка.

— Вы очень смешной сейчас!

— Вот тебе раз! — вздохнул сеньор Находка. — День-деньской корячишься из-за куска хлеба, а над тобой еще смеются, точно ты клоун в цирке.

При этом лицо у него было такое расстроенное, что Комарику стало стыдно, и он сказал:

— Извините, сеньор Находка, я не хотел вас обидеть. Я так рад, что вы вернулись. Очень-очень рад! Посидите со мной хоть немножко.

Сеньор Находка опустил чемодан на землю и уселся возле Комарика. Последний отблеск дня погас в небе, и, если бы не луна, темнота вокруг была бы кромешной. Ложась на воду, лунный свет превращался в длинную мерцающую дорожку.

— Глядите, сеньор Находка, вон луна отражается в море. Точно мостик из серебра…

— Нет, — возразил сеньор Находка, — мне это напоминает длинный леденец, обернутый в серебряную бумажку.

— Вы всегда думаете о еде.

— Точно! — подтвердил сеньор Находка. — Ты уже ужинал, Комарик?

— Еще нет. Я должен дождаться папу, он принесет поесть.

— Что он может принести?

— Не знаю, наверно, хлеба и сардин.

— Хлеба и сардин? Неплохо, неплохо, — одобрительно сказал сеньор Находка. — Но что-то твой отец чересчур задерживается, как тебе кажется?

— Иногда он приходит очень поздно.

— Слушай, Комарик. Я должен идти, потому что мне очень далеко до дома. А я ничего за целый день не продал. Повсюду мне говорили: «Нам ничего не нужно» — и захлопывали перед моим носом дверь. «Не упускайте случая, это просто находка, а не товар!» — убеждал я их. Но никто меня не слушал, а ведь мои находки очень красивые, правда?

— Очень, — согласился Комарик.

— Тогда, может, хоть ты у меня что-нибудь купишь? — Сеньор Находка умоляюще взглянул на Комарика.

— Я бы с радостью, — отвечал Комарик, — мне так нравится та голубая лодочка с белым парусом!

— А-а, лодочка! Что ж, это самая прекрасная вещь из всех, что у меня есть. Ее можно пускать в море.

— Пускать в море?

— Ну да!

— Даже при ветре?

— Ну конечно. При легком ветерке, — уточнил сеньор Находка. — А в сильный ветер даже большие лодки переворачивает.

— Это правда, — подтвердил Комарик. — Лодку моего отца разбило в бурю.

— Вот видишь. Но можешь быть спокоен, при легком ветре эту лодочку не перевернет.

Сеньор Находка снова открыл чемодан и достал игрушку. При лунном свете невозможно было разглядеть, какого она цвета, и Комарик предложил:

— Пойдемте в дом, я зажгу свет.

В доме он зажег на столе керосиновую лампу. Сеньор Находка поднес лодку к свету и сказал:

— Всего два с половиной эскудо. Настоящая находка!

— Но я не могу тратить деньги без отца, — объяснил Комарик.

— А ты знаешь, где они лежат?

— Знаю, — кивнул Комарик. — Одна бумажка. Одна-единственная у отца, он должен ее отдать в конце месяца.

— А она большая?

— Сто эскудо.

— М-да, — сеньор Находка на мгновение задумался, а потом предложил:

— Знаешь что, Комарик, лодка стоит всего два с половиной эскудо. Ну что такое два с половиной эскудо в сравнении с целой сотней? Ведь еще останется девяносто семь с половиной эскудо. Отец не станет на тебя сердиться. Такая отличная лодка за такую дешевую цену — да это просто находка! Где там деньги?

— В ящике комода.

— Давай, неси, — распорядился сеньор Находка. — Ты покупаешь лодку и завтра идешь пускать ее на море.

Комарик представил, как это будет замечательно — пускать лодочку в море, отцу обязательно понравится. Вместе с сеньором Находкой они подошли к комоду и выдвинули верхний ящик, где лежала старая картонная коробка, а в ней деньги…

— А у вас есть сдача? — поинтересовался Комарик.

— Ай, ну что за голова! — воскликнул сеньор Находка. — Об этом я и не подумал. Сдачи-то у меня нет! Ведь я ничего сегодня не продал.

— Тогда ничего не выйдет, — упавшим голосом сказал Комарик, мысленно прощаясь с лодочкой.

Сеньор Находка снова на мгновение задумался, а потом сказал:

— Придумал. Вот что мы сделаем, Комарик. Я схожу разменять эту бумажку в поселок. А тебе оставлю свой чемодан со всем его содержимым. В залог!

— Как это в залог? — заинтересовался Комарик.

— Залог — это вещь, которую мы оставляем тому, кто доверяет нам другую вещь, которую мы должны ему вернуть. Смотри: ты доверил мне деньги, а я — в залог — оставляю тебе чемодан. Если я не вернусь, чемодан со всем его содержимым достанется вам с отцом.

— Но моему отцу не нужен чемодан с вашими вещами, — возразил Комарик. — Отцу нужны деньги.

— Согласен, — ответил сеньор Находка. — Поэтому я вернусь очень скоро. Чемодан мне нужен самому.

— Но поселок далеко отсюда.

— Не волнуйся, Комарик, я быстро хожу. Я привык.

И сеньор Находка вручил свой чемодан Комарику, а Комарик вручил ему купюру в сто эскудо. Сеньор Находка бросился бежать и уже издали прокричал:

— Я скоро вернусь!

Прошел целый час. Сеньор Находка все не возвращался, но вернулся отец. Он увидал на столе чемодан и спросил:

— Что это?

— Чемодан.

— Я вижу, что чемодан. Но почему он у нас? Чей он?

— Сеньора Находки, — пояснил Комарик.

— А кто такой сеньор Находка? — удивился отец.

— Это такой симпатичный человек. Он продает красивые вещи, которые называются «находки». Он продал мне лодочку.

И Комарик показал свою голубую лодочку отцу.

— Продал? — переспросил отец. — И ты купил?

— Да, — подтвердил Комарик.

— А чем ты заплатил за нее?

— Твоей бумажкой в сто эскудо. Папа, сеньор Находка пошел в поселок ее разменять и оставил в залог чемодан со всем его содержимым.

— Да на что мне чемодан с его барахлом? Мне нужны мои деньги! — рассердился отец.

— Сеньор Находка вернется, папа, честное слово. Он хороший человек. Он так хорошо говорит.

— Охотно верю, что говорит он хорошо! Он так хорошо с тобой поговорил, что ты отдал ему мои деньги. Остается проверить, какой хороший он человек.

— Давай поужинаем, — предложил Комарик. — А тем временем сеньор Находка вернется, обязательно вернется.

Отец достал из свертка хлеб и две сардины. Он разжег костер снаружи у входа и подвесил над огнем сардины. Потом разломил на две части хлеб, дал одну жареную сардину Комарику, а другую оставил себе.

— Если бы я пригласил сеньора Находку с нами поужинать, ему бы не хватило сардины, — заключил Комарик.

— Ну, раз он тебе так нравится, ты мог бы отдать ему свою. Все! Не хочу больше о нем слышать, пока он не заявится назад!

После ужина они прождали еще больше получаса, а сеньора Находки все не было и не было.

— Пойдем в поселок, — решил отец. — Нужно найти этого мошенника.

Они двинулись в путь. Отец шел очень большими шагами, и Комарик изо всех сил старался от него не отстать. Войдя в поселок, они стали расспрашивать встречных людей, не видал ли кто низенького человека в голубой кепке. Никто не видел. Наконец им повстречался один паренек, который сказал:

— Я видел человека в голубой кепке. Он вошел вон туда.

Они посмотрели, куда показывал мальчик. На втором этаже старого дома виднелось объявление, написанное большими буквами: «Обеды по доступным ценам». Поднявшись по лестнице, отец и сын вошли в зал, но посетителей там не было.

— Что вам тут нужно? — напустилась на них вытиравшая столы официантка.

— Скажите, не появлялся ли тут низенький мужчина в голубой кепке? — обратился к ней отец.

— А ну-ка отойдите! — прикрикнула на них девушка. — Откуда мне помнить всех, кто сюда ходит.

Отец не сдавался:

— Не сердитесь, пожалуйста. Мы ищем человека, который унес мои деньги.

— Унес ваши деньги? Как так унес? — девушка даже перестала тереть стол. — Он что, жулик? А какой он из себя?

— Маленького роста, — вставил Комарик, который очень расстроился из-за того, что сеньор Находка оказался жуликом. — А на голове голубая кепка. Он очень любит всякие вкусные вещи…

— Стоп! — воскликнула официантка. — Любит всякие вкусные вещи? Тогда я его знаю. Это тот лысый, который съел два комплексных обеда, а потом еще попросил омлет.

— Из десяти яиц? — Комарик вспомнил, как сеньор Находка хотел превратить солнце и луну в омлет из десяти яиц.

— Не говори глупостей, — одернул его отец.

— Никакие это не глупости, — возразила девушка. — Лысый действительно попросил омлет из десяти яиц, но я ему объяснила, что это будет дорого стоить, и тогда он заказал омлет из двух яиц, как все люди. Он столько всего съел! От ста эскудо, которыми он расплачивался, у него осталось не больше двадцати пяти.

— Ну что ты будешь делать! — воскликнул отец и бросился вниз по лестнице. Комарик побежал следом, хотя с удовольствием бы остался и поел желтых персиков, которые заприметил на буфетной стойке.

Выбежав из дверей, они натолкнулись на какую-то девчонку.

— Ты не видала мужчину в голубой кепке? — спросил у нее отец.

— Видала, — ответила девчонка. — Он еще дал мне монетку.

— Это моя монетка. Он ее у меня украл.

— Ой, а я купила на нее булку.

— Где же эта булка?

— Тут. — Девчонка ткнула себя в живот.

Комарик с отцом ходили по улицам поселка и расспрашивали встречных людей о сеньоре Находке, но тот как сквозь землю провалился. Потеряв всякую надежду, отец с сыном повернули домой. Они шли молча: каждый думал о своем. Отец злился, а Комарику было грустно оттого, что он так обманулся в сеньоре Находке. Море было неспокойно, и отец заметил:

— Хоть бы накидало побольше водорослей! Теперь нужно подналечь на работу.

Комарик глубоко вздохнул. Он знал, что отец и так много работает, откуда ему еще взять силы.

— Папа… Если бы ты знал, как я жалею…

— Что толку… Денежки-то уплыли.

И отец снова замолчал. Так они шли и шли по берегу моря, и только луна освещала им путь. Они были уже возле дома, когда отец вдруг сказал:

— Похоже, у нас кто-то есть.

Комарик вскрикнул от радости и бросился к дому. В самом деле, на пороге, согнувшись в три погибели, сидел сеньор Находка.

— Сеньор Находка, что вы тут делаете?

— Ах, Комарик, до чего же я несчастный! — запричитал сеньор Находка.

Они вошли в дом. Отец зажег керосиновую лампу и строгим голосом потребовал:

— Сеньор Находка, верните мне мои деньги.

Тот сделал отчаянное лицо и весь подобрался, точно пес, которому хозяин отдал команду служить.

— Разрешите мне все объяснить, — умоляюще начал он.

— Да на что мне ваши объяснения? Верните мне деньги, которые я заработал тяжким трудом.

— Папа, дай ему объяснить, — взмолился Комарик.

Отец махнул рукой: «Ладно уж, говорите».

— Дело в том, что я вышел отсюда, — начал свой рассказ сеньор Находка, — с тем, чтобы разменять сто эскудо. Мне были нужны только два с половиной эскудо на хлеб. Но когда я оказался в поселке и проходил мимо харчевни, откуда несся восхитительный запах вяленой рыбы и жареного мяса, я подумал: «Дай-ка я зайду. Может, мне тут разменяют деньги и продадут кусок рыбы на два с половиной эскудо». Я так и сделал. Официантка была очень сердита, она накричала на меня и велела убираться. Но там, в зале, так вкусно пахло, ну прямо как в раю… Очнулся я уже за столом и слышу, как кто-то моим голосом говорит: «Принесите мне комплексный обед…»

— Но вы же съели два обеда! — прервал его отец.

— Тут уж ничего не поделаешь! — воскликнул сеньор Находка. — Что правда, то правда: я съел два обеда. Когда войдешь во вкус, трудно остановиться.

— И омлет, — добавил Комарик.

— И омлет, — повторил за Комариком сеньор Находка и уточнил: — Всего из двух яиц.

— Как ни верти, а вы — жулик, — подытожил отец.

— Нет, я не жулик, — возразил сеньор Находка. — Поверьте, я в жизни чужого не брал. Но мне так хотелось есть. Я очень люблю поесть. Ах, до чего же я несчастный!

— Хватит ныть! — оборвал его отец. — Лучше скажите, как быть? Кто вернет мне мои деньги?

Сеньор Находка на мгновение задумался, а потом предложил:

— Завтра мы снова пойдем в поселок и продадим весь мой товар. И у вас будут деньги.

— Да кто купит ваши финтифлюшки? — вскипел отец.

— Я предложу их хозяину какой-нибудь лавки за цену, которую сам за них заплатил или даже дешевле, — ответил сеньор Находка.

Отец Комарика согласился. Сеньор Находка остался у них ночевать и лег на полу. А на следующий день они втроем отправились в поселок. Там они зашли в лавку, где продавались ткани и разная галантерея. Хозяин спросил, что им угодно. Сеньор Находка раскрыл чемодан и сказал, что хотел бы продать весь свой товар за цену, которую сам за него заплатил.

Хозяин лавки осмотрел полотенце, фартук, куски тесьмы, иголки, зеркальце, мыло, расчески и другие пластмассовые вещицы, и среди них голубую лодочку с насаженным на нее белым парусом.

— Да это все дешевка, настоящая дешевка, — сказал он и назначил за каждую вещицу свою цену.

— Этого мало, — попытался возразить сеньор Находка. — Они обошлись мне гораздо дороже.

— Как хотите, — ответил хозяин. — Можете оставить все это себе.

— Делать нечего. — вздохнул сеньор Находка. — Сколько за все?

Хозяин набросал в блокноте какие-то цифры, сложил их и произнес:

— За все — тридцать пять эскудо.

— Только-то? — испугался отец.

— Только-то, — подтвердил хозяин.

— Купите у меня еще и чемодан, — взмолился сеньор Находка.

Хозяин лавки осмотрел чемодан, прорванный в нескольких местах.

— Я старье не покупаю, — сказал он и принес тридцать пять эскудо, которые и вручил сеньору Находке.

На улице тот вывернул карманы пиджака и насчитал еще восемнадцать эскудо.

— Вот все, что у меня осталось от вчерашнего, — объяснил он. — После ужина я еще выпил чашечку кофе и выкурил сигарету…

— Ну и транжира! — не удержался отец.

— Простите, — сказал сеньор Находка, — но после хорошего ужина обязательно нужно выпить чашечку кофе и выкурить сигарету. Давайте прикинем: тридцать пять плюс восемнадцать (он на минутку задумался) будет пятьдесят три эскудо. Я останусь вам должен… — Он снова прикинул в уме: — Сорок семь эскудо.

— А когда вы нам их отдадите? — поинтересовался отец.

— Как только смогу, клянусь честью!

— У вас нет чести! Мне нужно бы сдать вас в полицию.

— Не делай этого, папа, не делай! — взмолился Комарик, которому, несмотря ни на что, нравился сеньор Находка.

— Не буду. Какой мне от этого прок? — отвечал отец.

— Вы должны мне поверить, — попросил сеньор Находка. — Я вам все верну.

Они простились посреди улицы.

— Прощай, Комарик, — сказал сеньор Находка. — Как жаль, что мы не можем отправиться на небо за солнцем, как в сказках для детей. И не думай обо мне плохо. До скорого!

— До скорого, сеньор Находка, — ответил Комарик. — Я вам верю. И не могу думать о вас плохо.

Отец буркнул:

— Поживем-увидим.

Потом отец с Комариком зашагали по направлению к морю, а сеньор Находка — по направлению к шоссе. Заворачивая за угол, Комарик обернулся, чтобы еще раз взглянуть на человечка, который не спеша шагал с разорванным чемоданом руке.

— Папа, — сказал Комарик, — в конце концов, мы все пострадали: ты потерял половину своих денег, сеньор Находка остался с пустым чемоданом, а я — без голубой лодочки.

— Ты прав, — ответил отец. — Теперь и мы, и сеньор Находка должны затянуть пояса потуже, чтобы собрать деньги до конца месяца.

— Ты ему веришь, папа?

— В конце концов, он не сбежал и продал с ущербом для себя весь свой товар, лишь бы вернуть нам часть долга.

— Он и остальное вернет! Я точно знаю!

И они пошли домой, немного беднее, чем накануне. Они верили, что сеньор Находка еще придет к ним и в его чемодане снова окажется множество разных «находок».

 

Украденная картина

1. Картина исчезает из мансарды

В мансарде старого дома на площади Лип жил художник по имени Паулу Антониу. Он был высокий, бородатый, носил черные вельветовые штаны, а выходя на улицу, надевал черный испанский берет. На площади Лип все считали, что он немножко не в своем уме, ведь Паулу был не совсем таким, как другие люди. Все встают в определенное время, работают в определенное время, едят, пьют и отдыхают тоже в определенное время. А Паулу Антониу? Встает когда захочет, работает то днем, то ночью, ест когда придется и что придется. Иногда так заработается, что и вовсе забудет поесть. Он жил в мансарде один вместе со своими картинами. Их было множество: они висели на стенах, валялись как попало по углам и даже под кроватью.

Была среди них картина, которую художник любил больше всего: лицо клоуна, белое, смеющееся; не смеялись на нем только черные глаза, широко раскрытые и смотревшие с таким любопытством, будто настойчиво спрашивали о чем-то. «Ты мой верный друг, — часто говорил Клоуну Паулу Антониу, — ты всегда будешь со мной. Я никогда тебя не продам, ни за какие деньги». Клоун внимательно смотрел на художника и, казалось, понимал его.

Сеньора Роза, прачка, заходившая по четвергам, чтобы забрать грязное и отдать выстиранное и накрахмаленное белье, была не очень высокого мнения о картинах Паулу Антониу. Посмотрит и пожмет плечами. Пятна какие-то разноцветные — нет, не понимала она таких вещей. А вот Клоун ей нравился. Очень. Цирк, клоуны, как хорошо! Конечно, денег у нее, как и у всех женщин, которые зарабатывают себе на хлеб стиркой, было маловато, но ради цирка она всегда готова была пожертвовать последними грошами. Не раз ложилась она спать без ужина, чтобы купить билет в цирк, который каждый год, на Рождество, приезжал в их город. Вот почему, если, прачка приходила к Паулу Антониу и не заставала его дома, она обязательно подходила к картине и несколько минут любовалась ею, качая головой: «Надо же, того и гляди, заговорит».

И вот что она надумала однажды. Заходит она как-то к Паулу Антониу, того нет дома, и тогда сеньора Роза решает… забрать Клоуна! Спрятала его в корзину, забросала сверху грязным бельем. Ей, конечно, было немножко стыдно, и чтобы успокоить свою совесть, она уговаривала себя:

— Ничего, у него и так много картин. Уж не знает, куда и девать их. Да еще новые рисует. Одной больше, одной меньше — какая ему разница? А мне Клоун ох как пригодится! Дома я им прикрою дырку в стене.

Как видите, ей и в голову не приходило, что для Паулу Антониу это была не просто картина, а лучший друг, с которым он не расстался бы ни за что на свете. «Да он и не заметит, — думала прачка, — что Клоуна нет, а заметит, так повесит на его место другую картину».

Однако как только Паулу Антониу вернулся в свою мансарду, он тотчас же увидел, что картина исчезла.

Он перерыл весь дом и, не найдя картины, пришел в ярость:

— Черт подери! Да какой же негодяй это сделал? Ну, попадись он мне!…

Паулу Антониу бросился на улицу. Стал расспрашивать всех встречных, не видел ли кто человека с картиной под мышкой. Нет, никто не видел. Тогда он побежал в редакцию газеты. Дал объявление, обещая хорошее вознаграждение тому, кто поможет ему найти Клоуна.

Мы-то знаем, что о том, где находится картина, было известно только сеньоре Розе. А сеньора Роза не покупала газет. На что они ей, если она читать не умела? Поэтому она так и не узнала о том, что Паулу Антониу сбился с ног, разыскивая своего Клоуна. А Паулу Антониу не стал рассказывать сеньоре Розе о краже. Ему и в голову не приходило, что прачка могла стащить у него картину, потому что любила цирк и циркачей и еще потому, что ей нечем было заделать дырку в стене.

2. Как картина очутилась в одном печальном месте

Тем временем сеньора Роза повесила картину у себя дома, как раз в том месте, где в стене была дыра. Вот и ладно! Так удачно всё получилось! Но почему-то стоило ей взглянуть на Клоуна, как в голову лезли такие мысли: «Похоже, ему здесь не очень-то нравится. Смеяться-то он смеется, а глаза вон какие тоскливые». Но она старалась не думать об этом: «Ай, да чего там! Картина она картина и есть. Живая она, что ли?»

Но в полночь, лежа в постели, сеньора Роза услыхала сквозь сон, как кто-то тяжело вздохнул.

— Кто тут? — вскрикнула она.

Никого кроме нее в комнате не было. Неужели?… Она зажгла свет. Клоун висел там же, прикрывая дырку в стене, и, как прежде, смеялся. Сеньора Роза улыбнулась ему в ответ и сказала:

— Как дела, сеньор циркач?

Однако — или ей померещилось? — глаза у Клоуна как будто стали больше. Они смотрели на нее так пристально, словно хотели задать какой-то вопрос.

— Да нет, быть того не может, — пробормотала прачка. — Я просто устала, вот и все. Надо спать, а то на завтра у меня куча стирки.

И, повернувшись на другой бок, она снова уснула.

С тех пор каждую ночь ей чудилось одно и то же: кто-то тяжело вздыхает. Просто мороз по коже. Она вскакивала, включала свет и видела смеющееся лицо Клоуна и его большие, темные и полные любопытства глаза.

— Глазки-то все растут и растут В один прекрасный день они меня попросту съедят.

На самом деле вздыхала по ночам сама сеньора Роза, которой прежде ни разу не случалось что-нибудь украсть. И теперь она маялась и совсем потеряла покой от угрызений совести. Ее одолевали страхи, она просто места себе не находила. Она старалась не смотреть на Клоуна. Его улыбка потеряла для нее всякое сходство с настоящей улыбкой и превратилась в какую-то гримасу. Он над ней насмехался! А глаза-то — они с каждым днем становились всё больше и, казалось, говорили ей: воровка!

— И на что мне сдалось это чучело? — терзалась она. — Куда бы его деть? А что, может, еще удастся выручить за него немного деньжат. Хорошо бы. Тогда можно было бы и стенку отремонтировать. Что ни говори, это куда лучше, чем завешивать дырку невесть чем.

Сказано — сделано. Прачка взяла Клоуна и понесла в антикварную лавку. Хозяин лавки надел очки, взглянул на картину и сказал:

— Дорогая моя, на что мне такая картина? Она современная, написана недавно. А меня интересуют только старинные вещи. Или, по крайней мере, сделанные под старину. А эта никак не похожа на старинную.

Сеньора Роза, которая раньше ни о чем таком и не слыхала, очень удивилась:

— Разве вы не видите, что тут нарисован клоун из цирка? А цирк-то был во все времена, и в старину тоже. Помнится, еще мой дед рассказывал про цирк, который каждый год проезжал через их деревню.

Но антиквар не был расположен к беседе с сеньорой Розой и сухо ответил:

— Цирки цирками, сударыня, а здесь магазин старинных вещей.

— А кто же тогда купит у меня картину? — спросила сбитая с толку сеньора Роза.

— Поищите какого-нибудь любителя современной живописи или цирка, — ответил антиквар, считая разговор законченным. Он мнил себя большим знатоком. И все-таки, будь он повнимательней, возможно, заметил бы, что картина эта замечательная. А впрочем, тем, кто всю жизнь копается в старье, редко нравится новое, каким бы замечательным оно ни было.

Сеньора Роза вернулась домой с Клоуном под мышкой. Что ж теперь делать? Соседи — люди бедные, они не тратят деньги попусту. В тех домах, где она стирает, не стоит и заговаривать о картине. Еще подумают что-нибудь и начнут расспрашивать, что да как, где, мол, взяла эту картину. Тут нужна осторожность. Чего доброго, заявят в полицию! Ну и морока! Лучше было оставить циркача там, где висел, у художника. И что это ей вздумалось унести картину! А все из-за этой проклятой дыры в стене. Клоун ей совсем уже разонравился. Она ругала его интриганом, занудой, нахалом. Сбыть бы его поскорее с рук да получить побольше денежек, чтобы привести в порядок комнату!

Тут у нее появилась еще одна идея. С картиной под мышкой она отправилась на вокзал. Встала у входа и, когда прибывал поезд и пассажиры начинали выходить из дверей, подходила и спрашивала:

— Кому нужен отличный клоун? Я недорого прошу. Купите, не пожалеете!

Люди смеялись. Они не принимали ее всерьез. Кончилось тем, что, намыкавшись с картиной, она бросила ее на кладбище автомобилей, или, попросту, автомобильной свалке. Это такое место, где бросают старые и уже никому не нужные машины.

— Вот тебе! — крикнула сеньора Роза. — Теперь вздыхай сколько хочешь. И таращь свои глазищи, пока не вылезут. Этой железной рухляди наплевать!

Вот так Клоун очутился среди разбитых и заржавевших автомобилей, один-одинешенек. Но он по-прежнему смеялся и глядел на мир своими удивленными глазами, словно спрашивал: «Что же дальше? Что еще меня ждет?»

3. Как картина очутилась в одном оживленном месте

Люди, проходившие через автомобильное кладбище, не замечали Клоуна. Они и на машины-то не глядели. То ли куда-то торопились, то ли просто их не интересовали разбитые, мертвые машины.

Но вот в один прекрасный день брел через свалку нищий. Он шел медленно, торопиться ему было некуда. Он был стар и далек от спешки и суеты. Глаза его рассеянно блуждали по громоздившимся вокруг ржавым кузовам, оторванным колесам, проткнутым шинам и разбитым фарам. Нечего и говорить, что у него самого никогда не было машины. Даже велосипеда. С малых лет он привык ходить пешком. И никогда не останавливал попутные машины. Он хорошо знал, что владельцы автомобилей ни за что не подвезут нищего. Поэтому он терпеть не мог этих типов вместе с их машинами. И автомобили, брошенные на свалке, не вызывали у него ни малейшей жалости.

— Ну, кому вы, дьяволы, теперь нужны? На что я конченый человек, а вы и того хуже. Так вам и надо! — злорадно бормотал нищий.

Неожиданно взгляд его упал на мучнисто-белое улыбающееся лицо с черными глазами. Эти глаза смотрели на него с большим любопытством.

— Это что такое?! — воскликнул нищий. — Как этот клоун сюда попал, на эту дрянную свалку?

Он подошел поближе, поднял картину и повернул к свету, чтобы получше рассмотреть. Картина нигде не была попорчена, на ней не было ни одной царапины. Нищий покачал головой и сказал:

— Ну и дела!

Как же быть? Оставить ее здесь, на свалке, среди этих железных отбросов? Вот так, под открытым небом, на милость дождя и ветра? Ясно как божий день, что достаточно одного дождика, чтобы от нее ничего не осталось. А жалко! Ведь что ни говори, красиво нарисовано. Взять с собой? А куда? Дома у него нет, ночует где придется. По большей части, на улице. Нищие, вроде него, больше одного дня на том же месте не задерживаются. Что толку ее брать? Обидно, конечно. Клоуны — они ребята что надо. И жизнь у них, вроде как у него, такая же бесприютная, ни кола ни двора. И все же они всегда делают вид, что им весело, шутят, людей смешат. «Что ж, — решил нищий, — раз так, попробовать, что ли, продать картину и выручить немножко денег?» Да, денежки не помешают! Он уже две недели толком не обедал, а черствый хлеб, который ему подавали, уже в горло не лез. Кто знает, может, за картину отвалят столько, что хватит на дюжину вкусных обедов… Он потер руки от удовольствия при мысли об овощном супчике и бифштексе с яйцом и ломтиками жареного картофеля и сказал:

— Ну пошли, приятель. Может статься, сослужишь мне хорошую службу.

Он взял картину под мышку и торопливо — что случалось с ним крайне редко — направился прямо на толкучку.

Толкучка — это такой необыкновенный базар, где продается и покупается все на свете, старое и новое, целое и рваное, блестящее и ржавое, вещи редкие и самые привычные, всем известные и совершенно удивительные, красивые и уродливые.

Нищий стал показывать Клоуна торговцам.

— Глядите, как красиво нарисовано, — говорил он.

Но торговцы воротили носы и предлагали за картину сущие гроши. Они-то видели, с каким бедняком имеют дело. С таким можно не церемониться, пусть берет, что дают. Радоваться должен, что хоть столько-то дали. Подают-то небось куда меньше. Ишь ты, еще торгуется, а сам наверняка стащил где-нибудь эту картину и рад получить хоть что-то, лишь бы от нее отделаться.

Нищий ходил от одной палатки к другой, постепенно теряя надежду. Наконец он отдал Клоуна торговцу, предложившему чуть больше других, но, взглянув на полученные деньги, горько вздохнул:

— Беда, да и только! Одна рамка и то дороже.

Торговец усмехнулся:

— Да пожалуйста, забирай свою картину назад и отдавай деньги. Очень она мне нужна.

Бедняга больше не спорил. Он еще постоял, посмотрел, как Клоуна вешали на стенку ларька, так чтобы он хорошо был виден покупателям. Потом помахал ему на прощание:

— Прощай, приятель! Я бедняк, живу тем, что бог пошлет. Я бы взял тебя с собой, да у меня даже крыши над головой нет. А из друзей у меня только звезды небесные. Все равно, спасибо тебе за эти несколько монет! Теперь я смогу поужинать в харчевне «Новолунье». Ох и закачу я пир, честное слово!

Черные глаза смотрели на него с таким любопытством, что старик вдруг смутился и зашагал прочь.

4. Как из оживленного места картина переехала в один тихий дом

Мало кто из посетителей толкучки обращал внимание на Клоуна, висевшего на стенке ларька. Иногда какой-нибудь прохожий взглянет на него и скажет:

— Смотрите, какой смешной Клоун!

Или:

— Вот так рожа!

Или:

— Ишь уставился, так и ест глазами!

И тому подобное.

Хотя у всех нас на лице по два глаза, это вовсе не значит, что мы все видим одинаково. То, что одним кажется красивым, другим представляется уродливым; то, что одни считают остроумным, другие находят глупым. Что же касается портрета Клоуна, то никто им всерьез не заинтересовался. Никто не замечал, что это не просто картина каких много, а произведение большого мастера.

Сам хозяин ларька, конечно, тоже был о ней невысокого мнения, ему только хотелось продать ее подороже. Но время шло, а покупатель все не появлялся, и он начал ворчать:

— Продашь его, как же, пугало гороховое!

Но однажды на толкучку пришел человек в выцветшем плаще; он остановился, пораженный, и долго, с интересом разглядывал Клоуна. Он отступил на несколько шагов, потом опять подошел, поднялся на цыпочки, чтобы прочесть подпись — «Паулу Антониу» — и дату, когда картина была написана.

— Странно, — пробормотал он. — Как такая прекрасная и редкая картина могла оказаться здесь, на толкучке? Что ни говори, жизнь полна неожиданностей.

Потом он спросил у торговца цену. Услышал ответ и задумался. Он был учителем в начальной школе и, как все его коллеги, получал мало; у него была жена, вечно всем недовольная и не перестававшая ворчать, что муж у нее недотепа. Если он явится домой с Клоуном, она будет пилить его целыми днями — где ей оценить такую картину! Но учитель питал слабость к хорошей живописи и, чтобы полюбоваться картинами, часто ходил в музеи и на выставки. Как ему было обидно, что у него нет денег на покупку какой-нибудь пусть даже самой маленькой картины! Он бы повесил ее у себя дома и любовался ею в свое удовольствие. Конечно, торговец назначил поразительно низкую цену за этого Клоуна, который осчастливил бы всякого настоящего ценителя живописи. А раз так, нельзя упускать случая, нужно набраться храбрости и купить картину. Пусть жена хоть поедом ест, ничего — успокоится в конце концов и привыкнет к Клоуну. Но где раздобыть денег? Вообще-то, у него была отложена нужная сумма на покупку нового плаща — тот, что был на нем, совсем старый и изношенный, в дождливые дни промокал насквозь. А что если отдать его почистить и пропитать специальным составом, чтобы он снова стал непромокаемым? Тогда он наверняка будет выглядеть получше и прослужит еще какое-то время. Ну конечно же! В конце концов, что такое новый плащ по сравнению с этой картиной!

Учитель больше не колебался.

— Отложите, пожалуйста, картину для меня, — попросил он хозяина. — Я зайду на следующей неделе и куплю ее.

Учитель действительно пришел через неделю, рано утром, когда торговцы только расставили свои палатки. Он принес деньги, предназначенные для покупки плаща, и вручил их торговцу. А взамен получил Клоуна.

Придя домой, он повесил картину в столовой, напротив обеденного стола.

Жена учителя, увидев картину, сразу бросилась к ящику, где хранились сэкономленные деньги. И, обнаружив, что денег нет, пришла в ярость:

— На что нам эта идиотская рожа? — кричала она. — Подумать только, тратит деньги на всякую дрянь, а сам будет ходить в плаще, который и надеть-то стыдно! Совсем спятил! Ах, я несчастная! — кричала учительша, для которой только «полезные» и «практичные» вещи имели ценность и смысл, а все остальное не заслуживало ни внимания, ни восхищения.

Муж молча выслушал эти упреки. Он только подмигнул Клоуну, и тот ответил ему умным, полным любопытства взглядом, в котором светилось неуемное желание узнать что-нибудь новое о мире и о людях.

Учителю было радостно. Он сказал Клоуну:

— Я счастливчик, друг мой. Вместо плаща, похожего на тысячи других плащей, у меня есть ты, с которым не сравнится ни один клоун на свете.

Жена ворчала:

— Видали?! Разговаривает с дурацкой картиной, будто с живым человеком!

Но учитель ее не слушал.

5. Как один богатый человек совершил удачную покупку

Учитель жил на первом этаже многоэтажного дома. Когда окно в столовой было открыто — а его открывали каждое утро, — любой прохожий мог в него заглянуть. Охотники поглазеть в чужие окна всегда находились. Заметив Клоуна, все начинали улыбаться и делать разные замечания: «Вот кому весело живется!» или «Ну и шалопай, знай себе посмеивается!»

Учителя это забавляло, а его сварливая жена, по обыкновению, злилась: «Далась им эта глупая картинка! Вот если бы тут висел новый плащ, тогда и вправду было бы чем восхищаться».

Но вскоре случилось такое, что учительша только руками развела. А вышло вот что.

Однажды утром по их улице проходил какой-то хорошо одетый господин в дорогом коричневом пальто и в темной шляпе с загнутыми полями. Рассеянно и безо всякого интереса он заглянул в распахнутое окно учительской квартиры. И тут в глаза ему бросилась картина с Клоуном. Пораженный, он остановился и воскликнул:

— О! О!

Некоторые прохожие, услыхав эти восклицания элегантного господина, тоже стали подходить и заглядывать в окно. Другим стало любопытно, с чего это вдруг столько народу собралось, и они тоже побежали посмотреть. Вскоре там стояла целая толпа. Тут же появился полицейский, потому что где толпа, там и полицейский. Он тоже заглянул в окно и обнаружил, что там смотреть не на что, кроме Клоуна, нарисованного на полотне. И давай хохотать, непонятно почему. А потом говорит собравшимся:

— Вам что, делать нечего? Чего вы тут глазеете? Немедленно разойдитесь!

Известно, что полицейского положено уважать, даже если он ничего стоящего и не сказал.

Между тем господин в коричневом пальто полицейского не испугался и продолжал смотреть в окно. Затем он подошел к двери и позвонил. Ему открыла жена учителя и очень удивилась. Что здесь могло понадобиться этому шикарному господину, пахнущему французским одеколоном?

— Простите, сеньора, за беспокойство, — сказал господин и снял шляпу. — Будьте так любезны, разрешите мне посмотреть вблизи на картину, которая висит у вас на стене. Вы позволите?

— Клоуна? — поразилась учительша.

— Ну да, Клоуна. Я увидел его с улицы, и мне захотелось получше его разглядеть. Это не слишком бесцеремонно с моей стороны, сеньора?

Она пожала плечами. Подобного рода просьба представлялась ей нелепой, но, приняв во внимание, что господин был так хорошо одет и от него пахло французским одеколоном, она ответила:

— Если вам действительно так хочется, смотрите, я не возражаю. Заходите, пожалуйста.

Она проводила его в столовую. Господин подошел к Клоуну и стал внимательно рассматривать картину. Он отошел назад, сделал несколько шагов вправо, затем влево. Снова приблизился, легонько провел рукой по полотну и прочел подпись — «Паулу Антониу» — и дату, когда картина была написана.

— Знаете что, — сказал он наконец, — не продадите ли вы мне эту картину?

Учительша, услышав, что чудной господин хочет купить Клоуна, насторожилась. «Он наверняка богатый, — подумала она. — Как же иначе, если он так деньгами швыряется. Мой-то ненормальный, вот и купил этого дурацкого циркача. Точно! Этот господин в шикарном пальто привык сорить деньгами. Уж я сдеру с него побольше».

— Картина обошлась моему мужу в сумму, которую он собирался истратить на покупку хорошего пальто, — схитрила учительша. — Вроде вашего, сеньор.

— Дорогая сеньора, — ответил богач, ничуть не удивившись, — я заплачу вам столько, что ваш супруг сможет купить себе три таких пальто.

Она ушам своим не поверила. Этот человек явно не в своем уме. Лучше поторопиться, а то еще передумает.

— Ну что ж, раз вам так понравилась картина, уступаю вам ее за вашу цену.

Но богач, видно, тоже торопился. Он поспешно вытащил бумажник и протянул ей несколько купюр. Она пересчитала и, в одну минуту прикинув в уме, убедилась, что этих денег с лихвой хватает на три отличных пальто коричневого или любого другого цвета. Вне себя от радости, она бросилась к картине, сняла ее и вручила богатому господину. Он поблагодарил и распрощался.

Когда учитель вернулся домой, он тут же увидел, что Клоуна нет на месте.

— Где картина? — закричал он. — Что случилось с картиной?

Жена, с видом победителя, вся сияя от радости, бросила на стол деньги:

— А вот она! Можешь купить себе самое лучшее пальто, коричневое, шикарное! И хороший плащ. Да еще мне останется на нарядное платье, кошелек из черепаховой кожи и туфли.

В первый момент учитель, казалось, окаменел и не в силах был выговорить ни слова. Но придя в себя, он схватил жену за плечи и закричал:

— Кто? Кто унес Клоуна?

— Один богатый господин, прекрасно одетый, и пахло от него замечательно.

— Прекрасно одетых и замечательно пахнущих богачей много! — в отчаянии кричал учитель. — Я хочу знать его имя. Имя! Как его имя?!

Но она понятия не имела о его имени и поэтому попыталась перевести разговор на другую тему.

— Послушай, Жозе (учителя звали Жозе), тебе еще нужно купить черную шляпу с загнутыми полями, она очень пойдет к коричневому пальто.

Муж был вне себя:

— Меня ограбили ради коричневого пальто и черной шляпы! Иди к черту со своими модными тряпками! Я хочу мою картину! Моего Клоуна! Слышишь? Моего Клоуна!

Он выбежал из дома, со всей силы хлопнув дверью. Жена вздохнула. Она не могла понять, чем он недоволен.

Потом она с материнской нежностью погладила купюры и прошептала:

— Неблагодарный. Неблагодарный человек!

У нее в голове не умещалось, что картину можно предпочесть роскошному пальто и черной шляпе с загнутыми полями.

6. Над мраморной лестницей

Богатому господину принадлежал старинный особняк, огромный, великолепный дом с бесчисленными порталами, балконами, пилястрами и башенками. Дом окружал парк, в котором росли вековые деревья, зеленели лужайки и в любое время года цвели газоны.

В особняке было множество просторных комнат: столовая, гостиная, курительная, комнаты для игры в карты и в пинг-понг, бильярдная, музыкальные залы и библиотека. А еще спальни, ванные, кабинеты для учебы, пошивочные, гладильни и так далее, и тому подобное. К тому же много было комнат и залов совершенно пустых, ни для чего. И повсюду в этом доме на стенах висели картины, старинные и современные, огромные, средние и маленькие. Богатый господин, известный в городе коммерсант, страстно любил живопись. Он то и дело отправлялся в дальние путешествия, чтобы купить ту или иную ценную картину, о которой он узнавал.

Покупка Клоуна доставила ему удовольствие совершенно особого рода. Дело в том, что многим людям бывает весьма приятно обвести вокруг пальца своего ближнего. Глядите-ка: сеньора Роза стащила картину у Паулу Антониу; торговец с толкучки надул нищего, предложив ему за Клоуна несколько жалких монет; жена учителя пыталась провести богача, а тот, в свою очередь, обманул ее саму, умолчав о настоящей цене картины. И все эти жулики потирали руки от удовольствия, воображая себя людьми умными и хитрыми. В этой цепочке мошенников не повезло только сеньоре Розе, которая осталась ни с чем. А бедняга нищий, спасший Клоуна от гибели, заработал всего лишь скромный ужин в харчевне «Новолунье».

Богатый господин повесил Клоуна над лестницей из белого мрамора, покрытой мягкой ковровой дорожкой небесно-голубого цвета, рядом с картиной прошлого века: портретом женщины со вздернутым носом, плюмажем в рыжих волосах и розой на груди. Он счел, что они хорошо подходят друг другу, Клоун и актриса: оба кажутся одинокими и бездомными, обоим суждено развлекать людей.

В доме всегда царило оживление. Жена богача командовала целой армией слуг, озабоченно сновавших по просторному холлу и бегавших вверх и вниз по лестнице, между тем как сама хозяйка ходила неторопливо, устремив взгляд на картины, развешанные по стенам. Она смотрела на них так же сурово, как на прислугу. Если она бывала чем-то недовольна и ее взгляд падал на Клоуна, она злилась и кричала:

— Хватит улыбаться, шут гороховый, надоело!

А Клоун все смеялся и смотрел на сеньору с таким любопытством, что она терялась и вздыхала:

— Ах, этот дом, эти картины! Я от них просто больна.

Дети тоже иногда останавливались возле Клоуна и женщины с перьями в рыжих волосах. Они смеялись, показывали им язык и дразнились: «Рыжие-бесстыжие, жених и невеста!»

То и дело в дом наезжали гости, которые гуляли по залам, ели, пили и болтали ночи напролет. Они толпами бродили по дому, любуясь картинами и нарушая тишину восклицаниями: «Чудесно!», «Восхитительно!», «Превосходно!».

Да, в доме богача любопытному Клоуну было на что посмотреть, не хуже чем на толкучке.

Но вот однажды дом погрузился в тяжелое молчание. Притихли даже дети, в своих траурных костюмчиках походившие на маленьких летучих мышей. Богатый господин умер. С белым как мел лицом он лежал в гробу, установленном в холле, рядом с мраморной лестницей. В изголовье горели две большие свечи. Цветы с темно-зелеными листьями пахли печально, похоронно.

Хозяйка дома, теперь вдова, вся в черном, спускалась по лестнице и, взглянув на улыбающегося Клоуна, вскрикнула вне себя от горя:

— Не смей смеяться, идиот! Не смей смеяться!

Но что мог поделать Клоун? Иного ему не было дано — смеяться, всегда смеяться!

Богача похоронили, и вскоре явился нотариус, чтобы прочесть семье завещание. В нем упоминались, среди прочего, некоторые ценные картины, которые покойный завещал музею. В числе этих картин был и Клоун.

Так Клоун снова сменил пристанище, переехав в музей. Надо думать, это было его последнее путешествие, поскольку картины, попавшие в музей, покидают его в самых редких случаях, например, в случае войны, когда городу угрожает опасность и приходится принимать меры для спасения величайших ценностей. Или, скажем, когда для музея построено новое здание, более современное и удобное, и экспонаты переезжают туда. Но такие события предугадать трудно. Пока же Клоун попал в музей, в отдел современной живописи. А о том, что случилось дальше, рассказывается в следующей главе.

7. Переполох в музее

Клоуна поместили в зале номер шесть, на втором этаже музея, между двумя другими картинами: мальчиком-велосипедистом в костюме в сине-желтую полоску и свинцово-серой фабрикой с красными трубами. К нижней части рамы прикрепили табличку с надписью в две строчки: «Паулу Антониу. Клоун» и дата.

Зал номер шесть был просторный. Повсюду картины, под каждой табличка. Смотритель в униформе следил, чтобы никто не трогал картины руками, не запачкал или, не дай бог, не украл. Кроме того, он давал объяснения непрерывно входившим и выходившим посетителям. Некоторые подолгу стояли перед картинами, внимательно их разглядывая, отходили и снова возвращались к тем, которые им больше всего нравились и, постояв, иногда записывали в книжечку свои впечатления. Были и такие, которые проходили по залу быстро, почти не останавливаясь, — взглянет мимоходом на одну, на другую картину и дальше, в зал номер семь. Появлялись также группы посетителей в сопровождении экскурсоводов.

Клоун улыбался, глядя темными любопытными глазами на посетителей и экскурсоводов. На противоположной стене висел другой циркач — воздушный гимнаст, тоненький, в розовом трико. В отличие от Клоуна, на его лице не было и тени улыбки. Он смотрел так грустно, так безутешно, будто только что проиграл какую-то битву или был жестоко наказан. Однажды какой-то мальчик, внимательно посмотрев сперва на улыбающегося Клоуна, а потом на печального акробата, заметил:

— Клоун должен смеяться — такая у него профессия, но может быть ему так же грустно, как этому гимнасту.

Клоун уставился на него своими темными глазами, будто хотел заглянуть в самую душу. Возможно, он подумал, что парень умница и не любит болтать попусту.

В пять часов вечера смотрители просили всех покинуть музей, а потом и сами уходили. Если бы картины умели говорить, то в эти часы они, наверное, рассказывали бы друг другу свои истории, веселые и грустные, о своих скитаниях, о домах, где они жили, о том, как рождались они в воображении художника и выходили из-под его кисти, и многое, многое другое…

И наш Клоун, конечно, тоже мог бы поведать о своих удивительных приключениях…

Но язык картин — не слова, а краски… И в этих просторных и величественных залах царило глубокое молчание. С противоположных стен картины смотрели друг на друга, пока не угасал дневной свет и музей не погружался в темноту.

А теперь послушайте, что случилось однажды утром.

В зал номер шесть вошел высокий бородатый человек в черных вельветовых брюках. Не успел он сделать и нескольких шагов, как увидел Клоуна. Он застыл на месте и стоял раскрыв рот и вытаращив глаза. А потом радостно закричал:

— Клоун! Мой Клоун!

Находившиеся в зале люди обернулись. Из других залов тоже прибежали посмотреть, кто это осмелился так шуметь в музее, где принято соблюдать тишину.

А бородач то плакал, то смеялся, повторяя:

— Просто не верится! Просто не верится!

Клоун смотрел на него со своей обычной улыбкой, но некоторые очевидцы утверждали потом, будто заметили, как по его улыбающемуся лицу пробежала дрожь. Правда ли это? Или им только почудилось? Кто знает…

Вы уже, наверно, догадались, что этот бородач был Паулу Антониу, художник, написавший Клоуна. Прошло несколько лет с того дня, как картина бесследно исчезла из его комнаты, и он потерял всякую надежду ее найти. И вдруг она нашлась! Его картина, его любимый Клоун!

Не долго думая, он отыскал стул, вскочил на него и снял Клоуна со стены. Но тут же к нему подбежал смотритель, схватил за плечо и грозно сказал:

— Вы что это делаете? Среди бела дня, на глазах у всех…

— Лучше на глазах у всех, чем тайком! — отвечал Паулу Антониу. — Если хотите знать, сеньор смотритель, эта картина моя. Моя, и больше ничья! Поняли?

Смотритель, ясное дело, не понял. И посетители, оцепеневшие от изумления, тоже не поняли. Раздались голоса:

— Вор! Какой ужас! Он сумасшедший, конечно сумасшедший! Совести у него нет!

Среди посетителей оказалась одна журналистка, которая тут же нацарапала в своем блокнотике заметку для газеты, озаглавленную: «Бородатый грабитель среди бела дня крадет картину». Дело в том, что эта сеньора не любила бородатых мужчин. К тому же ей казалось, что куда естественней красть картины ночью. Журналистам, как и всем людям, свойственны предубеждения.

— Отдайте картину! — приказал смотритель.

— Как бы не так! — ответил Паулу Антониу. — Говорю вам, картина моя. Неужели непонятно?

Смотритель рассвирепел:

— А ну пойдем со мной, мошенник ты этакий, пусть директор с тобой поговорит!

— Пускай директор придет сюда, тут и поговорим. А заодно пусть объяснит мне, как здесь очутилась эта картина, — насмешливо отвечал Паулу Антониу.

— Просто невероятно, — возмущалась пожилая сеньора, — какая наглость!

Перепуганный смотритель позвал своего сослуживца из соседнего зала:

— Присмотри за этим сумасшедшим, пожалуйста, а я пойду за сеньором директором.

8. Не всегда выходит по-нашему

Вскоре смотритель вернулся с директором, почтенным седовласым господином. Увидев Паулу Антониу, директор с облегчением рассмеялся и воскликнул:

— Так это вы, сеньор Паулу Антониу! А я-то думал: кто этот обнаглевший бородач, что всех здесь переполошил? Простите, ради бога, если вас обидели. Почему же вы сразу не объяснили смотрителю, кто вы такой?

Неудивительно, что директор музея был знаком с Паулу Антониу. Он знал всех хороших художников города.

— Сеньор директор, значит вы подтверждаете, что эта картина моя?

— Конечно, конечно, — отвечал директор в некотором замешательстве. — Это ваше произведение, несомненно. Но оно принадлежит музею. Оно завещано нам одним богатым коммерсантом из нашего города.

— Богатым коммерсантом из нашего города? С каких это пор богатые коммерсанты в нашем городе крадут картины у художников? Этот Клоун, сеньор директор, был у меня украден, бесстыдным образом украден!

— Для меня это новость. Очень сожалею, — сказал директор. — Но уверяю вас, коммерсант не совершал кражи.

— Чем вы это докажете?

— Нет ничего проще. Его вдова говорила мне, что муж купил Клоуна у одного учителя.

— У учителя? А у него-то как картина очутилась? Ну и шайка! Если бы мой Клоун умел говорить! Уж ему было бы о чем рассказать!

— Я не знаю, что это за учитель и как попала к нему ваша картина. Дело в том, что сам коммерсант вовсе не был знаком с этим человеком. Его интересовала картина, а не учитель. Понимаете, сеньор Паулу Антониу?

— Мошенник на мошеннике! — кричал Паулу Антониу — человек порывистый и вспыльчивый. — Клоун мой! Слышите? Мой! Я его забираю.

По тому, как лицо директора налилось краской, было видно, что он тоже рассержен. Но, подавив в себе раздражение, он спокойно ответил:

— Мне очень жаль, сеньор Паулу Антониу, но я не могу позволить вам унести картину. Я отвечаю за произведения, хранящиеся в этом музее.

И он подал знак смотрителям. Те подошли с двух сторон и схватили художника за руки.

— Будьте благоразумны, сеньор Паулу Антониу, — продолжал директор. — Прошу вас, постарайтесь меня понять. Я не допущу, чтобы картина исчезла из музея. То, что она была у вас украдена, ничего не меняет. Важно одно: Клоун — это собственность музея. Тут ничего не поделаешь, поверьте, сеньор Паулу Антониу.

— Но это несправедливо! — простонал художник.

— Может быть, — согласился директор, — может быть. Но чем же я могу вам помочь?

— Отдайте мне мою картину.

Директор устал спорить. Он сделал вид, что не расслышал слов художника, и невозмутимо продолжал:

— Приходите сюда, когда вам только захочется. Приходите и смотрите на своего замечательного Клоуна. Двери музея открыты для всех.

Паулу Антониу понял, что настаивать бесполезно. Но ему не хотелось признавать себя побежденным. Поэтому он сказал:

— Я этого так не оставлю! Мы еще вернемся к этому разговору, сеньор директор.

А потом, обращаясь к Клоуну, который снова висел на стене, он произнес:

— Я не знаю, что с тобою было до того, как ты попал сюда, в музей. Мое единственное желание — унести тебя с собой. Мы всегда были друзьями, правда? Но это никого не интересует. Ах, Клоун, если бы ты умел говорить! Ты сказал бы им, что хочешь вернуться ко мне. Или… кто знает! Возможно, ты хочешь остаться здесь, где тебя видят столько людей… Восхищаются тобой, да?…

— И вами, сеньор Паулу Антониу, — добавил директор. — Разве не вы его создали?

Пока они говорили, Клоун тихо улыбался, быть может, немного иронически, а быть может, чуть печально. Так улыбается тот, кто хорошо знает, как люди улаживают свои дела.

…С того дня Паулу Антониу часто приходил к своему Клоуну и всякий раз испытывал гордость за свое произведение. Но время не стоит на месте. Годы шли, Паулу Антониу старел. Ему стало тяжело подниматься по лестницам музея. Он ступал по ним медленно, часто останавливался и вздыхал.

Теперь он появлялся в музее все реже. Однажды он пришел в сопровождении двоих друзей. Они осторожно поддерживали его, помогая подняться по лестнице. Он в последний раз взглянул на своего Клоуна и больше уже никогда не приходил.

Клоун до сих пор здесь, в музее, в зале номер шесть, все такой же улыбающийся, с темными, любопытными и умными глазами.

Художники, как все люди, стареют и умирают. Но, благодаря своим творениям, они всегда будут жить в памяти поколений, бесконечно сменяющих друг друга в этом мире.

 

Попугайчик Пепе

Попугайчик Пепе принадлежал доне Аделаиде и ее мужу, сеньору Теодору. Все трое жили на улице Воскресения, в маленьком старом доме. Жили тихо, без происшествий, потому что в доме не было ни детей, ни собак, ни кошек. Только дона Аделаида, сеньор Теодору и попугайчик Пепе.

Клетка Пепе висела в столовой над буфетом — белая, с жердочкой и двумя плошками: для воды и для корма. Дверца клетки весь день оставалась открытой, чтобы Пепе мог вылетать и влетать обратно, когда пожелает. Он вылетал то и дело и садился на плечо к доне Аделаиде. Она ходила по дому, а он с нею.

Рано утром дона Аделаида открывала дверь молочнице и говорила: «С добрым утром. Одну пинту, пожалуйста». Пепе, который, как все попугаи, подражал человеческой речи, столько раз слышал эту фразу, что начал в конце концов ее выговаривать: «Добрый день. Одну пинту, пожалуйста». Дону Аделаиду часто мучали головные боли, и она жаловалась: «Ах, моя голова!» Пепе наслушался и тоже стал повторять тем же жалобным тоном: «Ах, моя голова!» Он даже научился произносить более трудную фразу: «Теодору, суп остынет!» — так дона Аделаида звала мужа обедать.

Иногда попугай проговаривал разом все, что знал. Получалось так: «Добрый день. Одну пинту, пожалуйста. Ах, моя голова! Теодору, суп остынет!». Тогда сеньор Теодору смеялся и говорил: «Оратор выступил с речью», а дона Аделаида ахала: «Ах, он бесподобен!»

Однажды дона Аделаида и сеньор Теодору решили переехать из своего старого дома в другой, новый, на улицу Жаворонка. Поднялась ужасная суматоха. Одежда, фарфоровая и стеклянная посуда укладывались в коробки; ковры сворачивались, со стен снимались картины, а с окон занавески. Пепе был недоволен. Он кричал:

— Ах, моя голова! Ах, моя голова!

Но всем было не до него.

Наконец приехал грузовик, чтобы перевести пожитки на улицу Жаворонка. В столовую вошли, громко топая, трое мужчин и принялись, без лишних слов, вытаскивать буфет. Попугай был возмущен. Он выбрался из клетки, вспорхнул на подоконник, а затем через открытое окно вылетел на улицу. Но никто не заметил его бегства, даже дона Аделаида, занятая упаковкой айвового и малинового джема.

Как только ящики и мебель были погружены в машину, дона Аделаида не глядя накинула на клетку шаль и сказала грузчикам:

— Несите осторожно, здесь мой попугай.

Она так закрутилась с переездом и так устала, что не заметила самого главного: клетка была пуста.

Грузовик тронулся. Дона Аделаида и сеньор Теодору собирались ехать следом, в такси. Пепе, увидав, как они выходят из дома, закричал с верхушки дерева:

— Теодору, суп остынет!

Но его слабый голосок издалека не был слышен. К тому же на улице стоял ужасный шум. Пепе слетел пониже, но такси с доной Аделаидой и сеньором Теодору уже скрылось из глаз. Что же теперь делать?

Когда супруги приехали в новый дом на улицу Жаворонка, дона Аделаида первым делом подошла к клетке и сняла с нее шаль. О ужас, клетка была пуста!

— Мой попугайчик, мой Пепе! — вскрикнула дона Аделаида.

Она металась, плакала, обвиняла грузчиков в небрежности, в том, что они выпустили несчастное создание. Но почему-то ей совсем не пришло в голову, что Пепе мог остаться на улице Воскресения.

А в это время на улице Воскресения попугайчик в отчаянии летал взад и вперед. Наконец, обессиленный, он опустился на порог старого дома. Постанывая, как больной, он забормотал свое обычное:

— Ах, моя голова! Добрый день. Одну пинту, пожалуйста. Теодору, суп остынет!

Так он провел ночь, дрожа от холода и тоскуя по своей доне Аделаиде.

Наутро прибежали дети, начали играть на тротуаре. Пепе съежился. Он боялся, что на него наступят. К тому же попугайчик очень проголодался, но сам о себе позаботиться не умел и не знал, где раздобыть корм. Тут его заметила одна девочка.

— Смотрите, смотрите! — закричала она своим товарищам. — Птичка!

— Это попугай, — объяснил мальчик, хорошо разбиравшийся в птицах.

Другие дети тоже подошли и хотели потрогать попугайчика. А тот закричал изо всех сил:

— Ах, моя голова!

Дети рассмеялись:

— Вот это да! Он умеет говорить!

Вокруг собирались прохожие. Пепе все больше пугался. Он хотел улететь, но совсем ослабел. Он хотел защищаться, клеваться, но чувствовал себя маленьким и беспомощным. Тут он услышал, как одна женщина сказала:

— Бедняжка, он дрожит. Чей он?

— Теодору, суп остынет! Ах, моя голова! — вскрикнул Пепе.

— Теодору? Да это, по-видимому, сеньор Теодору, муж доны Аделаиды! — догадался один из прохожих. — Они жили в этом доме. Я их немного знал. Кажется, они переехали.

— А куда?

— Понятия не имею.

— Может, спросим в бакалее? Вдруг там знают?

Пошли в бакалейный магазин, на углу улицы. Бакалейщик сказал:

— Они переехали на улицу Жаворонка, а вот какой номер дома, не могу сказать.

— Улица Жаворонка маленькая. Пошли поищем их дом, — решили все. Пепе завернули в большой платок. Дети и взрослые ходили с ним из дома в дом — всего там оказалось тридцать домов, — и наконец дверь им открыла дона Аделаида. Мужчина, знавший ее в лицо, радостно закричал:

— Вот она, птичкина хозяйка!

Добрая женщина развернула попугайчика, и от счастья на глазах у нее выступили слезы.

— Ах, моя голова! — заорал Пепе и взлетел ей на плечо.

На радостях дона Аделаида пригласила всех в дом и предложила взрослым по стаканчику вина. А повеселевший Пепе заявил:

— Добрый день! Одну пинту, пожалуйста!

Все расхохотались и стали расхваливать способного попугайчика.

— Он бесподобен, — с гордостью согласилась дона Аделаида.

Придет время, и попугайчик Пепе научится говорить и это.

 

В гости к дяде

Все началось с автобуса.

Был март, а точнее — двадцать первое марта, день весеннего равноденствия. Но погода стояла далеко не весенняя. Дождь лил как из ведра. Ветер свистел и завывал, словно бросая вызов календарю, словно говоря: «Когда захочу, тогда и уймусь, а вовсе не вашего двадцать первого марта!»

Пассажиры автобуса дрожали от холода в своих промокших пальто. С плащей и зонтиков капало, на полу натекли лужи, и один пожилой господин ворчал:

— Похоже, мы не в автобусе, а на корабле, давшем течь.

Хотя час пик, когда толпы людей возвращаются с фабрик, контор, мастерских и магазинов, еще не наступил, автобус был битком набит. Кому охота в такую погоду идти пешком?

Кондуктор, с трудом протискиваясь между людьми, заполнявшими площадку и проход, продавал билеты. Нелегко приходится кондуктору, особенно когда автобус переполнен, да еще все пассажиры насквозь промокли и настроение у них прескверное.

— Сеньоры пассажиры, пожалуйста, пройдите вперед! Разрешите пройти, сеньоры пассажиры! — взывал кондуктор.

Пассажиры автобусов и трамваев в большинстве своем упрямцы. Во всяком случае, они не хотят войти в положение кондуктора. Если тот просит их пройти вперед, они преспокойно остаются на своих местах; когда их призывают к спокойствию и просят не толкаться, они вдруг оживают и принимаются пихать друг друга. Поэтому жизнь у кондуктора незавидная. К концу рабочего дня он еле стоит на ногах и уже не верит, что на свете есть добрые люди.

Пассажиры на остановках входили и выходили. Сетовали на погоду: «Похоже, зима в этом году и не думает кончаться!», «Мерзкий дождь, сил моих больше нет!», «Чертов ветер!»… Вдруг, как раз в тот момент, когда автобус ехал под горку и тормоза его отчаянно скрежетали, в эту разноголосицу ворвался пронзительный голосок: «Мяу, мяу!»

Некоторым пассажирам это показалось забавным, и они засмеялись. Нечасто в автобусе услышишь мяуканье.

— Что такое? — громко спросил кондуктор, будто и без того не было ясно, что это кошка.

— Тигр, наверное, сеньор кондуктор. Сбежал из зоопарка! — крикнул один из сидящих пассажиров.

Теперь смеялись все.

— Ничего смешного! — не поддержал общего веселья кондуктор и строго спросил:

— Чья кошка?

Никто ему не ответил.

Кондуктор, зажатый между набившимися в автобус людьми, вытянул шею, пытаясь что-нибудь разглядеть.

— Сеньоры пассажиры! — закричал он недовольно. — Провозить животных в автобусах запрещено! Пусть тот, кто прячет кошку, выйдет на следующей остановке.

Но на следующей остановке никто не вышел. Вместо этого в автобус вошел мужчина в клеенчатом плаще. Он встряхнулся по-собачьи, обрызгав пассажиров, будто белье перед глажением.

— Поосторожней, невежа! — возмутилась одна женщина.

— Проклятый дождь, — буркнул мужчина.

«Мяу, мяу!» — послышалось снова. Человек в плаще сказал:

— Здесь кошка, сеньор кондуктор.

Кондуктору, и без того раздраженному толкучкой, было не до шуток.

— Сеньоры пассажиры, тише! — сердито приказал он. — Если хозяин кошки не желает выходить, я буду вынужден обыскать автобус.

Среди пассажиров был мальчик по имени Анзелму. Он сидел у окна, прижимая к груди букет гвоздик в целлофане. Мальчик жил на окраине и ехал через весь город в гости к дяде. Его любимый старый дядя каждый год, в первый день весны, приглашал мальчика к себе на чай. Дело в том, что вот уже много лет он страдал ревматизмом, который особенно мучил его зимой, когда стоят холода и, как он говорил, сырость пронизывает все тело. С приходом весны ему становилось легче. И чтобы отпраздновать это радостное в природе событие (и, кстати, свой день рождения), он приглашал Анзелму, самого любимого своего племянника.

Сейчас Анзелму был поглощен происшествием с кошкой и прямо умирал от любопытства, гадая, куда это она могла спрятаться. Кондуктор проталкивался между пассажирами, пытаясь найти того, кто хотел тайком провезти в автобусе кошку. Он просил пассажиров открывать портфели, корзины, сумки и все прочее, в чем могла поместиться кошка. Но когда он искал в одном конце автобуса, в другом раздавалось: «Мяу, мяу!» Ну прямо игра в прятки! Пассажиры возбужденно переговаривались и звали:

— Кис-кис-кис! Иди сюда, иди сюда! — И кричали кондуктору: — Сеньор кондуктор! Она здесь, плутовка! Нет, теперь уже там!…

Кондуктор был в отчаянии. Он был добрым по природе человеком и предпочел бы посмеяться вместе со всеми, а не разыгрывать суровость. Но служащий обязан следовать инструкции, а она требует не впускать в автобусы никаких животных. Кроме того, существуют контролеры, которые появляются всегда неожиданно. Если кто-нибудь из них, войдя в автобус, увидит кошку, то пожалуется в Транспортную Компанию, и у кондуктора будут неприятности.

Кошка, разумеется, ничего не знала ни о требованиях Компании, ни об обязанностях кондукторов. Она продолжала прятаться. То ли игра ей понравилась, то ли боялась, что поймают. Пассажир в клеенчатом плаще предложил кондуктору свои услуги:

— Ну-ка, сеньор кондуктор, посмотрим, кто умнее, мы или эта мошенница. В конце концов, легче поймать кошку в автобусе, чем блоху на собаке.

Сказав это, он гордо поднял голову и огляделся по сторонам. Он явно считал себя очень умным. Потом, не обращая внимания на протесты пассажиров, принялся шарить под сиденьями.

— Погоди же, разбойница! Вот поймаю, тогда узнаешь… — угрожал он невидимой кошке.

Как раз в этот момент Анзелму почувствовал, что кто-то царапает ему ногу. Он хотел ойкнуть, но вовремя сдержался. Слегка наклонился вперед, и его глаза встретились с зелеными, блестящими и испуганными глазками. Мальчик подтолкнул котенка к стене, затем схватил его за лапу и быстрым движением сунул под завернутый в целлофан букет. Котенок не издал ни звука, сидел тихо, как мышка.

Пассажир в клеенчатом плаще, закончив поиски под сиденьями, выпрямился и сказал очень громко, так, чтобы было слышно всему автобусу:

— Это чертова кошка испарилась! Может, это привидение? У меня глаза, как у рыси. Если бы она здесь действительно пряталась, то от меня бы не ушла.

На его лице было написано разочарование. Ему хотелось показать себя в лучшем виде. Пассажиры же, напротив, были рады. Они посмеивались: оказывается, животные иногда бывают умнее людей.

А котенок тихонько лежал, свернувшись клубком на коленях у Анзелму, как будто признал его своим хозяином. Мальчику было приятно ощущать его тепло, и он осторожно просунул руку под букет, чтобы погладить зверька. Но в этот самый момент он поймал на себе взгляд человека в клеенчатом плаще, стоявшего в нескольких шагах от него, и сердце мальчика громко застучало. Он заволновался, заерзал, букет сдвинулся в сторону, и показался кошкин хвост. Это заметил человек в клеенчатом плаще. Он был раздражен неудачными поисками и очень хотел узнать, где же все-таки прячется кошка. Недолго думая, он отпихнул в сторону полную женщину, которая загораживала ему проход и тут же его обругала:

— Грубиян! Вести себя не умеете!

Быстрым и ловким движением мужчина схватил котенка за хвост и, высоко подняв, чтобы всем было видно, воскликнул:

— Полюбуйтесь-ка на это привидение!

И расхохотался, очень довольный собой. Он чувствовал себя героем.

Кондуктор подошел к Анзелму:

— Мальчик, будь любезен выйти на следующий остановке вместе со своей кошкой. Ты понял?

Анзелму мог, конечно, объяснить, что котенок вовсе не его; мог даже предложить кондуктору выгнать котенка на улицу. Но зачем же было тогда, минуту назад, спасать его от этого человека, который сейчас держит беднягу за хвост?

«Если я дам выбросить котенка на улицу, этот тип будет ужасно рад, — подумал Анзелму. — „Ага, — скажет, — вышло по-моему!“ Но я не собираюсь доставлять ему это удовольствие. Котенок подошел ко мне. Он решил, что мне можно доверять. Нет, я не могу его теперь предать! Он такой хороший, теплый…»

Анзелму больше не колебался. Он поднялся и взял котенка. Пассажиры набросились на человека в клеенке:

— Что за жестокость! — Что она вам сделала, эта кошка? — Побывали бы в ее шкуре, сердца у вас нет!

— Вот те на! — закричал тот. — Скажите им, сеньор кондуктор, разве я не помог вам?

Кондуктор пожал плечами и не ответил.

— Разве дождешься от людей благодарности, — проворчал мужчина.

Оказавшись под дождем, Анзелму обнаружил, что оставил в автобусе зонтик. Совсем расстроенный, он смотрел вслед быстро удалявшемуся автобусу, пока тот не завернул за угол.

Тогда он двинулся в путь. До дядиного дома было еще далеко. Он взглянул на часы: десять минут пятого. Он обещал приехать ровно к половине. Дядя привык пить чай рано. Конечно, на автобусе он добрался бы как раз вовремя. Но пешком? Нечего и думать!

Плащ на Анзелму моментально промок, а за ним и костюм, и рубашка, и все остальное. А котёнок-то! Шерстка промокла и растрепалась, и вид у него был довольно унылый. Время от времени он мяукал так жалобно, будто у него что-то болело. Тогда Анзелму сердился:

— Тссс! Сиди тихо, слышишь? Сам виноват! Мне, думаешь, хорошо?

Между тем букет гвоздик погиб окончательно. Ветер сорвал с него целлофан, а потом вместе с дождем превратил бедные цветы в пучок переломанных стебельков.

Стараясь держаться поближе к стенам домов, Анзелму шел навстречу ветру, и дождь лупил ему в лицо. Ему хотелось плакать, и честно говоря, он немножко поплакал.

Вдруг мальчик вскрикнул от неожиданности: он со всей силы налетел на человека, как раз выходившего из дома. Котенок отчаянно замяукал, ударившись носом о твердую пуговицу.

— У тебя что, глаз нет? — услышал Анзелму раздраженный голос.

Голос принадлежал парню в кожаной куртке и белом шлеме, вышедшему из кафе.

— Извините, — пробормотал Анзелму и хотел пройти.

— Постой, постой, — сказал парень уже спокойней. Он смотрел на Анзелму, насквозь промокшего, прижимавшего к груди измызганную кошку и жалкий букет цветов, больше похожий на растрепанный кочан капусты, и не мог удержаться от смеха. — Ой-ой-ой! Что это с тобой стряслось? Нет денег на автобус?

— Меня не пустят в автобус с кошкой.

— Ах вот оно что? Как же это тебе пришло в голову прогуливать кошку в такой день? Тебе куда нужно?

— Як дяде. У него сегодня день рождения.

— А где он живет?

Анзелму объяснил, и парень вдруг предложил ему:

— Давай подвезу!

И вот уже Анзелму на заднем сиденье мотоцикла. Они мчатся по улице в густом потоке легковых машин, грузовиков, автобусов и трамваев.

— Держись крепче! — кричит время от времени мотоциклист. Анзелму держится за него одной рукой, потому что в другой у него кошка и букет.

Дождь и ветер постепенно стихали. Солнце уже проглядывало из-за туч, и весь город, еще несколько минут назад такой серый и неприглядный, светлел и постепенно хорошел. С шумом пролетел самолет, оставив за собой длинную белую полосу. Анзелму, провожая его глазами, подумал: «Вот бы полетать на самолете! Правда, сейчас мне кажется, что мотоцикл — лучшая в мире машина!».

— Как ты там? — крикнул ему парень.

— Прекрасно! — ответил Анзелму.

Когда они подъехали к дядиному дому, Анзелму долго благодарил мотоциклиста.

— Пустяки, — ответил тот. — Рад был тебе помочь. И поздравь от меня дядю.

Нетрудно себе представить, как беспокоился дядя, дожидаясь мальчика. Он уже несколько раз пытался дозвониться родителям Анзелму, но никто не брал трубку: оба были на работе. «Где он пропадает?» — думал дядя, шагая взад и вперед по комнате и охая от боли в ногах. Стол был накрыт уже два часа назад, и дядя, проголодавшись, отщипывал время от времени кусочки бисквита, чтобы заморить червячка.

Наконец раздался звонок, и дядя поспешил к дверям. Он перепугался, увидев Анзелму, промокшего и встрепанного.

— Что случилось, мальчик мой, что с тобой? Я же подарил тебе зонтик… Ты его потерял?

— Надеюсь, что не потерял, — ответил Анзелму, рассчитывая завтра утром зайти в Бюро находок Транспортной Компании. А потом добавил:

— А пока, дядя я вместо зонтика принес котенка. И букет цветов.

Дядя растерянно взглянул на то, что племянник назвал букетом. Растрепанные головки гвоздик болтались на стебельках, утратив и форму, и цвет. Он взял цветы, а потом стал рассматривать котенка, такого же мокрого, как Анзелму, и такого же непривлекательного, как букет.

— Хорош у тебя приятель, — пошутил дядя. — Как его зовут?

А действительно, как звали котенка? Анзелму не имел об этом ни малейшего понятия.

— Я не знаю, дядя.

— Да-а, — сказал дядя, — вот, оказывается, сколько сюрпризов. Что ж, нужно подобрать котенку имя. Но прежде всего следует заняться твоей одеждой.

Вскоре костюм и рубашка Анзелму висели на спинке стула, придвинутого к горящему камину. Котенок сидел рядом, наслаждаясь теплом, и лакал из плошки молоко с накрошенным туда хлебом.

А Анзелму, укутанный в халат, с удовольствием уселся за накрытый к чаю стол. После злосчастной поездки в автобусе, прогулки под дождем и ветром и гонки на мотоцикле у него разыгрался зверский аппетит.

Он съел большой кусок шоколадного торта с миндалем, потом ореховое пирожное, ванильную вафлю, бутерброд с ветчиной и еще многое другое.

— Вот это жизнь! — повторял с набитым ртом Анзелму.

Дядя не отставал от него. Он тоже с удовольствием поглощал пирожные и смотрел на сад, на мокрую, свежую, светло-зеленую листву деревьев. Ветер стих, и солнце согревало землю.

— Ты прав, мой мальчик, у жизни есть приятные стороны. Кажется, весна и в самом деле пришла.

Котенок, словно желая принять участие в разговоре, покинул свое местечко у камина и прыгнул на колени к Анзелму. Мальчик провел рукой по его разогретой шерстке. И воскликнул:

— Знаю, дядя, знаю!

— Что ты знаешь, малыш?

— Как мы назовем котенка: Мартом, Мартиком.

— Мартик? Отлично, я согласен. Великолепная идея.

А котенку до своих крестин и дела не было. Он прыгнул на подоконник, просительно мяукнул и царапнул стекло. Анзелму выпустил его. Он тут же выпрыгнул в сад, а потом быстро и ловко вскарабкался на самую верхушку липы.

Дядя посмотрел на котенка, такого крохотного среди буйной зелени, с удовольствием вылизывающего темную шерстку, и сказал:

— Март наслаждается весной.

— Знаешь, я хочу, чтобы весна и тебе принесла радость.

— Ну что ж, если завтра опять не будет дождя, — с улыбкой вздохнул дядя.

— Пусть весь год не будет дождя! Желаю тебе, дядя, здоровья!

— А я желаю тебе отыскать в Бюро находок свой зонтик. Вдруг завтра все-таки пойдет дождь? — ответил дядя.

 

Беатрис и платан

Когда произошла эта история, я точно не знаю. Думаю, что не так давно. А было это в одном маленьком городке, где все друг друга знают, и, что ни случится, сразу всем становится известно.

Была в этом городе улица Платана. Ее так назвали потому, что на этой улице, как раз напротив почты, стоял огромный платан. Ствол у него был такой толстый, что даже три человека не смогли бы его обхватить, а крона такая густая и раскидистая, что под ней смогли бы укрыться от дождя или солнца сразу сто человек и еще бы место осталось.

Дом, где находилась почта, совсем обветшал, к тому же почтовым служащим стало в нем тесно, вот и решили городские власти его снести и построить на том же месте другое здание, современное и просторное.

Пришли рабочие с ломами и гвоздодерами, поснимали рамы и двери, вытащили трубы и все, что еще могло пригодиться, а потом разобрали дом по кирпичику, так что осталась на месте старой почты только куча строительного мусора.

А в доме напротив жила девочка по имени Беатрис, которая очень любила платан. Он был виден из окна ее спальни, и каждое утро, проснувшись, Беатрис бежала к окну: что там сегодня в густой листве платана? Весной и летом в ней гостила целая стая птиц, а осенью, провожая их в теплые края, платан одевался в коричневое и золотое. Зимой он протягивал к небу голые ветви, будто просил: «Приди, солнышко, одень меня снова!»

Платан вошел в жизнь Беатрис, словно добрый друг. Всякий раз, возвратясь домой с каникул, девочка первым делом бежала в свою комнату, к окну. Смотрит, смотрит на платан, оторваться не может, и, только насмотревшись, почувствует, что и вправду вернулась домой.

Отец даже сказал как-то: «Беатрис прямо срослась с этим деревом!»

Что ж, в этих словах была своя правда. Мы в самом деле срастаемся с тем, что любим, — все равно, живые это существа или вещи. И это придает нашей жизни смысл.

И вдруг прошел слух, что платан решено срубить. Ничто не должно заслонять новое здание почты — так считают городские власти. Фасад у него будет двухцветный, рамы алюминиевые, а над входом керамическая плитка. А старое дерево, что оно в сравнении с этим прекрасным современным зданием? Вот как рассуждали отцы города. Им очень хотелось, чтобы их дела вошли в историю города, а для этого они считали необходимым, прежде всего, избавиться от всякого «старого хлама». Видите, как они говорили о деревьях, которым много сотен лет. Может, когда-то и они были хорошими людьми, как знать, но, стоило им сделаться начальниками, они тут же раздружились со всем простым и красивым. К тому же есть люди, которые за всю свою жизнь не полюбили ни одного дерева.

Как испугалась Беатрис, услышав эту новость! Неужели кто-то решится срубить платан, ее старого друга, самый красивый платан во всем городе?! Даже улицу назвали его именем, такой он знаменитый! И неужели рядом с новой почтой он не будет так же красив, как был рядом со старой?! Разве он перестанет давать приют птицам, а в жару укрывать людей в тени своей листвы или прятать от дождя в плохую погоду?

Ведь это дерево — свидетель всего, что происходило на улице Платана в течение нескольких веков! Да лучшего соседа для нового здания и пожелать нельзя! Может быть, он и говорить умеет — а что, вполне возможно! — тогда он будет рассказывать новому дому всякие истории из старинной жизни.

Вот о чем думала Беатрис. Она говорила о платане и с родителями, и с учителями, но никто из них ничего не смог посоветовать. Все отвечали:

— Тут власти решают…

В конце концов Беатрис решила написать письмо этим властям, собиравшимся совершить непоправимую — она была убеждена в этом — ошибку. Потому что если даже когда-нибудь они раскаются в том, что отняли у города самый красивый платан, и захотят посадить другой, сколько же лет понадобится, чтобы он вырос как следует! Все это она объяснила в своем письме и закончила его так:

«Сеньоры городские власти! Вы, конечно, поймете, что я права, и не станете рубить платан с улицы Платана.

Вот увидите, он будет так же красиво расти напротив новой почты, как рос напротив старой.

С большим уважением

Беатрис».

Но в городском управлении никому не было дела до этого письма. Еще бы! Туда приходило множество писем с разными просьбами, а их чаще всего даже не читали. К тому же нашлись такие граждане, которые с удовольствием срубили бы все деревья в городе. И письмо Беатрис оказалось в мусорной корзинке под столом одного из чиновников.

И вот в один из тех прекрасных майских дней, когда платан особенно хорош в своем новеньком светло-зеленом наряде, подошли к нему два человека с топорами. Беатрис увидела их в окно, сбежала по лестнице и закричала:

— Вы не имеете права рубить это дерево! А те смеются:

— Смотри-ка! Тоже начальница нашлась! Успокойся и иди играть. Кому сказано?

Но Беатрис и так была совершенно спокойна. И она спокойно спросила:

— Разве вы не слышите, что я вам говорю?

— Отлично слышим, девочка. А теперь нам пора работать. Беатрис прижалась к платану и обняла его так крепко, как обнимают только родное существо, и сказала:

— Если так, рубите его вместе со мной.

Рабочие переглянулись. Вот так штука! Такого они еще не видели. Оттащить ее отсюда, что ли? Но не успели они сделать и шага по направлению к Беатрис, как послышались голоса:

— Не трогайте девочку!

Смотрят — ого! — сзади целая толпа собралась.

— Черт побери! — выругались эти двое и помчались в управление, туда, откуда их прислали.

Вскоре появились четыре сеньора, важные, в дорогих костюмах. Подходят к Беатрис, улыбаются ласково и говорят:

— Милая девочка, это дерево необходимо срубить. Оно не смотрится рядом с современным зданием. Ты еще маленькая, тебе трудно понять.

— Не такая я маленькая, чтобы не понять, что все ваши распрекрасные здания все равно хуже этого платана. Это вы, сеньоры, слишком старые, раз не понимаете таких простых вещей!

Важные сеньоры так рты и разинули. А потом как закричат все разом:

— Дерзкая девчонка, убирайся отсюда немедленно!

Между тем людей собиралось все больше и больше, и многие кричали:

— Молодец, Беатрис, молодец!

Все эти люди жили на улице Платана. Они увидели, как смело Беатрис защищает их любимое дерево, и тоже расхрабрились. И ни за что не хотели уходить, не добившись своего.

Важные сеньоры пошептались, пошептались и решили: подождем до завтра. Тем двоим с топорами приказали уйти, а остальным сказали:

— Сегодня ничего не будет. Идите домой и не волнуйтесь.

Все разошлись. А Беатрис осталась. «Вдруг они меня обманывают? Придут ночью и срубят…»

Мама с папой поняли, что Беатрис решила не отступать, и принесли ей поесть и одеяла, чтобы укрыться. И девочка провела всю ночь рядом со своим другом. Листья платана шелестели: спасибо, спасибо, — а птицы без умолку щебетали до самой темноты.

Наутро вернулись те же люди с топорами и, увидав Беатрис, спящую под деревом, были поражены еще больше прежнего. Пришлось им опять бежать в управление, рассказать там, что выделывает эта удивительная девчонка.

И снова важные сеньоры поспешили туда, где, как и вчера, уже толпился народ.

А Беатрис проснулась и терла заспанные глаза. Да уж, такого им видеть не приходилось! Почесали сеньоры в затылках и говорят:

— Поразительно!

И вся толпа давай повторять:

— Поразительно! Поразительно!

Ну и ну! Представители власти опять почесали в затылке, пошептались и велели рабочим с топорами подождать. А сами пошли в управление, сели за стол и стали совещаться. До самого обеда совещались. Пообедали — и опять совещаться. И наконец приняли важное решение: если эта упрямица все еще там сидит, не рубить дерево, а если она не выдержала и ушла, рубить без разговоров.

Но Беатрис и не думала отступать, она сидела на прежнем месте, полная решимости до конца защищать своего старого друга.

Делать нечего, как решили, так и будет. И главные люди города сказали:

— Пусть платан остается!

Беатрис и все ее соседи по улице Платана, конечно, очень обрадовались. И платан, разумеется, тоже был доволен!

Вот и вся история о том, как был спасен этот памятник. Да-да, именно памятник, потому что старое, но полное жизненных сил дерево не меньше заслуживает такого звания, чем какая-нибудь статуя. И если бы на свете существовало столько же прекрасных статуй, сколько растет на земле прекрасных деревьев, какой чудесный подарок мог бы получить каждый город мира!

И много лет спустя жители улицы Платана, вспоминая эту необыкновенную историю, повторяли: «Ну и молодец Беатрис!»