ГЛАВА XXII
Горсть героев
Лубня, 16 ноября. Терзаемый жестокой лихорадкой, мучимый острыми болями, под тяжестью стольких зол, я был почти не в силах двигаться. Когда какой-то человек, проходя вплотную около меня, толкнул меня, я свалился и во время падения мои раны дали живо себя почувствовать. Ошеломленный толчком, вне себя от бешенства и видя собственное бессилье, я остаюсь здесь и не имею возможности двигаться. Два отставших итальянских солдата меня подняли и прислонили к откосу направо от дороги. Я почувствовал тогда, как стыла моя кровь, я видел приближающуюся смерть и мало-помалу стал терять сознание.
Капитан и полковой адъютант Дальстейн (француз), не знаю зачем, но на мое счастье, принужден был остаться в хвосте колонны. Он увидел меня в этом плачевном состоянии, подбежал ко мне на помощь, привел в чувство, ободрил, приподнял, почти насильно дал мне выпить водки и увез меня с собой. Поистине, жизнь очень часто бывает только бременем, но тот, кто среди невообразимых бедствий мог спасти ее одному из своих ближних, достоин вечной признательности. Быть может, повторяю, до тебя, мой чудный и бравый Дальстейн, дойдет когда-нибудь это выражение моей признательности не за жизнь, которую ты мне сохранил, а за твой доблестный и великодушный поступок, какой ты способен был совершить. Ты узнаешь, что если ты доблестно служил в рядах итальянцев, то и они, со своей стороны, никогда не забудут добрых дел, где бы они их ни встречали.
Итак, мы покинули Лубню до рассвета и все утро шли, не встречая никаких препятствий. Принц Евгений, сопровождаемый своим штабом и ротами саперов и гардемаринов, ехал впереди войска. Отъехав на 3/4 мили, он около трех часов дня увидал перед собой группу отсталых и оторвавшихся от своих отрядов; они занимали дорогу на большом пространстве, атакуемые казаками.
Принц приказал генералу Гильемино, начальнику своего штаба, присоединить всех этих несчастных к отрядам саперов и гардемаринов, затем занять позицию в пересекавшем дорогу лесу и там держаться.
Вдруг русский офицер, князь Кудашев, полковник и адъютант генерала Милорадовича, предшествуемый трубачом, возвещавшим о парламентере, приблизился к группе вице-короля. Он объявил, что император и его гвардия вчера были разбиты. «Двадцать тысяч русских, сопровождаемые всей армией Кутузова, окружают вас, — сказал он, — и вам ничего не остается лучшего, как сдаться на почетных условиях, которые предлагает вам Милорадович».
Уже несколько офицеров, желая скрыть вице-короля, чтоб он не был узнан, двинулись вперед и сами хотели ответить, но вице-король отстранил их. «Вернитесь скорее, откуда пришли, — сказал он парламентеру, — и скажите тому, кто вас послал, что если у него 20 000 человек, то у нас — 80 000!» И русский, который собственными глазами мог видеть всю слабость этой горсти непреклонных людей, удалился, изумленный таким ответом.
Затем вице-король галопом догнал свой отряд, остановил его и обратился к нему с речью, в которой обрисовал опасность положения. И солдаты, которые за минуту до того чувствовали себя изнуренными и подавленными, нашли в себе остатки прежней энергии; их лица озарились тем же светом, какой в былые времена предвещал победу. Все, у кого было еще оружие, становятся в ряды, хотя многие из них изнурены лихорадкой и едва живы от холода. Вице-король развертывает свои батальоны; они, правда, не представляют собой достаточно растянутой и глубокой линии, но все же держатся они гордо и неустрашимо.
Пока Евгений приготовлялся к сражению, Гильемино под прикрытием своих саперов и итальянских гардемаринов, невзирая на жестокий артиллерийский и мушкетный огонь, формировал роты из разрозненных солдат, сохра- нивших свое оружие. Он сформировал таким образом 1200 человек. Кругом толпились солдаты, потерявшие свои части, чиновники, служащие, а также женщины. Можно было видеть, как штаб-офицеры за отсутствием солдат сами с гордостью становились в ряды. Зато гардемарины не хотят, чтоб ими командовал кто-нибудь чужой, тогда как каждым из остальных взводов командовали генералы.
Первой мыслью было направиться к Красному, но, угрожаемые со всех сторон, они должны были отказаться от этого намерения и остаться в лесу и здесь защищаться; это станет потом вечной славой наших воинов: 1500 итальянцев и французов, один против десяти, имея в своем распоряжении малое количество оружия, которым можно было пользоваться, сумели, однако, удержать врага в течение часа.
Вице-король все еще не подходил, а дальнейшее сопротивление становилось невозможным. Требования сдать оружие следовали одно за другим, а в краткие промежутки итальянцы слышали издали пушечную стрельбу и впереди, и позади, так как принц Евгений был также атакован. Надо было на что-нибудь решиться. Достигнуть Красного? Невозможно. Это было слишком далеко и все заставляло думать, что и там шло сражение. Покориться необходимости и отступить? Но русские нас окружили со всех сторон.
И все-таки казалось более благоразумным идти отыскивать принца Евгения; возвратившись назад, соединиться всем вместе и, уже раз соединившись, двинуться вперед к Красному.
Таково было предложение Гильемино. Его слова были встречены единодушным одобрением. Немедленно он строит колонну в каре и бросается против 10 000 ружей и пушек неприятеля.
Сначала русские в глубоком изумлении расступились; они смотрели, что хочет делать это небольшое число почти безоружных воинов; но затем, когда они поняли план Гильемино, они, не то от удивления, не то от другого какого-то чувства, закричали, чтобы отряд остановился. Смелые и благородные русские офицеры заклинали его сдаться; но вместо всякого ответа наши решительно продолжают свое наступление в зловещей тишине, надеясь только на свои штыки.
Тогда против них вспыхнул вдруг весь неприятельский огонь, и после нескольких шагов вперед половина героической колонны покрыла собой почву.
Но те, кто остался, продолжали свой путь в полном порядке — результат, действительно, необычайный, достигнутый отрядом, состоящим из самых разнородных элементов — до того момента, когда их встретила итальянская армия с громкими криками радости и освободила их от всякого преследования.
Тем временем Евгений, видя, что Милорадович хотел ему преградить дорогу, поставил королевскую гвардию в центре, вторую дивизию — слева, первую — справа от дороги, а дивизию Пино — позади, в резерве. Оторванные от отрядов солдаты и багаж укрылись в маленьком лесу, расположенном позади правого крыла дивизии Пино. Многочисленная русская кавалерия двинулась вперед и начала битву. Дивизии, построенные в каре, ее оттеснили, и русские, не решаясь атаковать вновь, открывают артиллерийский огонь. На него мы можем отвечать только медленно и слабо, ввиду бедности запасов, которыми мы располагаем.
Принц Евгений, утомленный столькими бесполезными жертвами, посылает королевскую гвардию атаковать правый фланг русских; но дивизия эта, слишком слабая, чтобы оперировать против линии войск, не медлит принести себя в жертву под ужасный огонь картечи. Новый отряд неприятельской кавалерии выступает в дело, и, хотя наши храбрецы, сильно разреженные пулями, с великим хладнокровием опять выстроились в каре, но все-таки вынуждены отступить.
Пользуясь тем, что слева королевская гвардия осталась, таким образом, без прикрытия, русские драгуны пытаются атаковать ее. Но довольно плохо принятые, они не возобновляют своей попытки.
Направо первая дивизия получает приказание атаковать левый фланг русских, стоящий в лесу. Вначале этот маневр как будто удается, но вскоре же, под натиском новых масс неприятеля, под гибельным орудийным огнем, наши принуждены вернуться на старое место, чтоб не быть окруженными. Подполковник дель Фанте, в сопровождении двухсот волонтеров, бросается по приказанию принца вперед, вдоль большой дороги, чтоб догнать первую дивизию и прикрыть ее отступление. Смелый итальянец, под градом пуль и картечи, почти уже выполнил с горстью бесстрашных солдат полученное приказание, когда вдруг две тяжкие раны свалили его на землю. Де Виль-Бланш видя, что дель Фанте, весь залитый кровью, пробует подняться, подает ему руку и старается помочь ему доползти до леса, где находились отсталые и где можно было оказать ему помощь. Но в этот момент снаряд настигает смелого дель Фанте, разбивает ему плечи и обезглавливает де Виль-Бланша.
Но что сказать еще о трогательных мольбах, просьбах, раздирающих душу прощальных словах наших несчастных раненых? Мы покидаем их залитыми кровью, от которой алел снег. Какие муки и какая агония! У старого велита, который был моим товарищем со времени вступления в этот корпус, ядром сломано ребро. Звали его Виньяли. Я отдал бы свою жизнь за его спасение, но не было ни повозки, никого, кто захотел бы помочь мне перенести этого несчастного. Каждое движение, которое я делал, чтоб помочь ему подняться, вызывало у него ужасные судороги. «Нет — сказал он мне, — я не могу более двигаться, окажите мне милость, и пусть ружейный выстрел докончит начатое, или заколите меня вашей саблей, чтобы я умер сразу». Все мои усилия помочь ему оказались тщетными, и в конце концов я должен был предоставить его злосчастной судьбе, ставшей уделом многих наших товарищей. Глаза мои закрываются при этом воспоминании, мне кажется, что я еще слышу его грустные жалобы, его раздирающий сердце голос.
Вице-король соединил свои войска. «Не остается других средств, — сказал он, — как проложить себе дорогу остриями наших сабель. Тишина и порядок! Следуйте примеру королевской гвардии, которую веду я!»
Забили все барабаны, которыми управлял сержант Костальди, и вслед затем первым выступил пикет велитов, с ним шел полковник Клиский, поляк, говорящий по- русски. Колонны следовали за ними. Ночь развернула уже над полем сечи свой густой покров. Мы шли без шума, с большой осторожностью; мы проходили по полям, по оврагам, по волнообразной местности, покрытой снегом, оставляя слева от себя левый фланг боевой линии русских, минуя их огни и их посты. Первая же неосторожность могла погубить эти уцелевшие после боя силы. Ночь благоприятствовала нам, но луна, скрывавшаяся до последнего момента за густым облаком, вдруг вышла, чтоб осветить наше бегство. Скоро русский голос нарушил эту таинственную тишину, приказывая нам остановиться и закричал: «Кто идет?» Мы все остановились, только полковник Клиский отделился от авангарда, подбежал к часовому и сказал ему тихо, по-русски: «Молчи, несчастный; разве ты не видишь, что мы из корпуса Уварова и назначены в секретную экспедицию?» Часовой больше не сказал ничего.
Чтобы скрыть свое движение, мы должны были обойти деревню Фомино, затем выйти на большую дорогу, между Кутьковым и Ксензовым, где мы надеялись найти французские войска; вместо этого мы были здесь встречены ружейными выстрелами. Вице-король остановил колонну и послал узнать, откуда стреляли. Мы считали себя погибшими, так как были совершенно отрезаны от императора. Мы уже начали готовиться к отчаянной защите, но вернулся полковник Клиский и, к великой нашей радости, сообщил нам, что он нашел только посты молодой гвардии, которые, будучи всегда настороже, ввиду соседства с корпусом Карпова, по ошибке выстрелили в нас. Тогда мы продолжаем путь, проникаем в Красный и там соединяемся с войсками, шедшими впереди. Дивизия Пино пришла только часом позднее нас.
Наши потери сегодня были велики; нам пришлось бросить все пушки, повозки, зарядные ящики, багаж. Оказалось также, что наши силы сократились почти на 4000 штыков. Многие из выдающихся офицеров погибли, пораженные ядрами, которые, пронизывая ряды сражающихся, сеяли также ужас и смерть и в массе отсталых, раненых и больных. Таким образом покончили жизнь капитаны Бор- доньи и Мастини, которые входили в состав обломков нашей почетной стражи.
Красный, 17 ноября. Наполеон и Евгений совещались всю ночь. Позваны были Бертье, Мортье, Лефевр, Бессьер. Было решено, что дальше идти нельзя, пока не будут получены известия от оставшихся позади Нея и Даву. Мортье с рассветом пустится в атаку, старая гвардия, с 30 орудиями следуя за ним, займет дорогу между Красным и Кутьковым. Артиллерия молодой гвардии подкреплена батареей генерала Друо, одного из тех людей, которые способны просто и спокойно решаться на величайшее самоотвержение.
Кавалерия гвардии и кавалерия Латур-Мобура получают приказ следовать за этим движением. Итальянской армии и Клапареду, соединяющему под своим начальством свою собственную дивизию, разрозненные отряды и части артиллерии гвардии, поручена оборона Красного.
Наше движение приводит в изумление неприятеля, дает возможность Даву и Нею присоединиться к армии, а нам в два часа пополудни начать отступление к Лядам.
К ночи мы туда приходим, и новая местность дает нам иное и более бодрящее зрелище. Видны жители, и хотя они по большей части евреи, но мы забываем об их неопрятности ввиду услуг, которые они могут оказать нам по нашей просьбе и за наши деньги. Таким образом, их жадность, вызывающая в нас презрение к ним, оказывает нам теперь великую поддержку, так как они готовы пренебрегать всеми опасностями, чтобы доставить хоть часть того, что мы у них требуем.
Ляды, 18 ноября. Ночь с 17-го на 18-е прошла доволь но спокойно, если не считать тревоги, вызванной разведчиками Кутузова, которые пытались было нарушить наш покой. Но нескольких храбрецов, стерегших нас, оказалось достаточно, чтобы обратить их в бегство.
Я не могу здесь не коснуться, хотя бы бегло, тех причин, которые вместе с климатом и тяжкими лишениями содействовали разложению наших полков.
Как только армия перестала идти вперед и повернулась спиной к завоеваниям, доверие тех, кто продолжал забирать добычу, найденную в Москве, было поколеблено. Дисциплина, порядок, рвение к службе — все это для многих стало делом второстепенным. Сначала равнодушно смотрели на все опасности, какие могла породить такая распущенность; думали почти исключительно о том, как спасти добычу, и в помыслах о ней стали забывать о том, что надо делать, чтобы спастись самим. Иные вскоре же начали откалываться от армии, воображая, что, опережая ее, скорее и легче сохранят свою жизнь; этим давался дурной пример и разрывалась моральная связь, спаивавшая до сих пор все части войска. Другие не покидали, правда, своих частей, но занимались по преимуществу своими личными делами и все заботы, все внимание посвящали своим повозкам, своим лошадям, мало интересуясь своими полками.
Дурное, как и хорошее, действует заразительно, и эта роковая беспечность распространилась повсюду, сверху донизу иерархической лестницы. Солдаты отлучались из своих частей, сперва небольшими группами, потом все в большем количестве, и все чаще и чаще. Исключениями являлись только некоторые отряды, где начальники зорко наблюдали за своими подчиненными, но и там невозможно было за всем усмотреть. Мы видели, в каких тревожных размерах росло со дня на день число вырывавшихся из своих рядов солдат. И если бы начальники, если бы жандармы задерживали первых же встреченных ими «одиночек» и поступали с ними так, как они того заслуживали, то, быть может, зараза не распространялась бы с такой быстротой, может быть, и наши позднейшие несчастья оказались бы менее тяжкими. Но когда об этом подумали, было уже слишком поздно; не было уже благоприятных обстоятельств, ослабевала сила, а зло впустило слишком глубокие корни, чтобы его можно было вырвать.
Затем наступила эта страшная зима, к которой мы совсем не подготовились. С 6 ноября все изменилось: и пути, и внешность людей, и наша готовность преодолевать препятствия и опасности. Армия стала молчаливой, поход стал трудным и тяжким. Император перестал работать; он взваливает все на своих помощников, а те, в свою очередь, на своих подчиненных. Бертье, верное эхо, верное зеркало Наполеона, бывало, всегда начеку, всегда ясный, всегда определенный, ночью, как и днем, теперь только передает приказы императора, но ничего уже от себя не прибавляет.
Масса офицеров растеряла все — взводы, батальоны, полки; в большей своей части больные и раненые, они присоединяются к группам одиночек, смешиваются с ними, примыкают на время то к одной колонне, то к другой, и видом своих несчастий еще более обескураживают тех, кто остается еще на своем посту. Порядок не в состоянии удержаться при наличности такого беспорядка, и зараза охватывает даже полковых ветеранов, участвовавших во всех войнах революции.
Но вот что замечательно: в полках, где командиры выказали себя и справедливыми, и строгими, офицеры с большей твердостью отстаивают требования дисциплины; к этим начальникам всегда относятся с большим уважением и охотно помогают им в их бедствиях. Полная противоположность наблюдается в полках, где царит слабость, снисходительность и мягкая распущенность; там солдаты отказывают и в уважении, и в преданности, и в подчинении; да, сердце человеческое дает необыкновенные уроки!
Но надо сказать и то, что борьба оказывается выше сил человеческих. Солдатам, еще стоящим под ружьем, все время одним приходится стоять лицом к лицу перед неприятелем; они мучаются от голода и часто вынуждены спорить с вышедшими из рядов, которых они презирают, из-за какого-нибудь куска павшей лошади. Они подвергнуты всем ужасам зимы, они массами падают в местах, где властная необходимость заставляет их задержаться и повернуть лицо к неприятелю. Они умирают во сне, умирают на долгих переходах. Каждый шаг, каждое движение требуют от них усилий; а кажется, что им надо хранить все свои силы, чтобы воспользоваться ими в момент битвы.
Вечером в полях, где приходится останавливаться для ночного отдыха, они укладываются у подножия елей, белых берез или под повозками, — кавалеристы с уздой в руках, пехотинцы оставляют на спине ранец и прижимают к себе оружие; точно как в стаде, они плотно прижимаются друг к другу и обнимаются, чтобы разогреться. Сколько раз при пробуждении среди этих обнявшихся находят уже остывший труп; его оставляют, не бросивши на него ни одного взгляда. Иные, чтобы развести огонь, вырывают с корнем деревья, иные в отчаянии поджигают дома, где расположились генералы. Иные, наконец, настолько изнурены усталостью, настолько слабы, что уже не в состоянии шевелить ногами; прямо и неподвижно, как призраки, сидят они перед кострами.
Лошади грызут древесную кору, проламывают лед ударами копыт и лижут снег, чтобы утолить жажду.
Каждый бивак, каждый трудный переход, каждый сожженный дом открывает для взора кучу трупов, наполовину уже истребленных. К ним скоро подходят новые жертвы, которые, стараясь как-нибудь облегчить свои муки, устраиваются возле дымящихся остатков среди испускающих последний вздох товарищей, и сами вскоре подвергаются той же участи. Что же касается тех, кто попадает в руки казаков, то слишком нетрудно отгадать, как с ними поступают! Таково положение армии при возвращении из Москвы. Большую часть этого долгого пути единственной пищей служит для нее лошадиное мясо; спиртные напитки отсутствуют, а все ночи приходится проводить на открытых биваках при 20-градусном морозе.
Немыслимо описать, как страдают наши несчастные раненые! Всего сказанного недостаточно, чтобы выразить, какое сострадание возбуждают они к себе даже в самых загрубелых сердцах. В беспорядке наваленные на повозки, лошади которых падают, они оказываются покинутыми посреди дорог, около биваков, без помощи, даже без надежды получить ее. Открытые всем ужасам климата, ничем не прикрытые, умирающие, они ползают между трупами, поджидая смерти с минуты на минуту; и нет никого около, кто дал бы им хоть каплю воды, чтобы смочить их уста.
Товарищи, друзья, даже самые преданные, этих жертв, проходя мимо них, притворяются, будто не узнают их; они отводят свои взоры из боязни, как бы не пришлось поступиться чем-нибудь, что еще у них осталось, или как бы не решиться на какое-нибудь ужасное действие, о чем эти несчастные умоляют все время.
Нет больше друзей, нет больше товарищей. Жестокие друг к другу, все идут, одетые в какие-то нелепые лохмотья, смотря вниз и не произнося ни единого слова. Голый инстинкт самосохранения, холодный эгоизм заменили былой душевный пыл и ту благородную дружбу, которая обычно связывает братьев по оружию...
В ночь с 17-го на 18-е император оставил Ляды и двинулся к Дубровне, куда должен был приехать до рассвета. Даву, поддерживаемый Мортье, командует арьергардом. Перед ним идет императорская гвардия, а еще впереди — итальянская армия. Зайончек и Жюно составляют авангард.
Ляды — литовское местечко, и мы надеялись, что оно будет пощажено. Но и вчера вечером, и ночью значительная часть домов была уже разрушена, а в момент нашего отъезда мы с грустным удивлением смотрели, как все оставшиеся дома предавались огню. Печальная, суровая необходимость! Это нужно было для того, чтобы замедлить движение преследующих неприятелей.
Кавалерии великой армии, кроме итальянских кавалеристов гвардии, уже нет больше. Из ее остатков составили только 4 роты по 150 человек в каждой; в состав их входят большей частью офицеры, лошади которых еще уцелели. Генералы играют здесь роль капитанов, полковники — роль лейтенантов и т.д. В рядах можно видеть офицеров, бывших саксонских драгунов, итальянцев, принадлежавших к легкой кавалерии, тосканских стрелков 28-го полка.
Вечером, наконец, мы приходим в Дубровну. Эта местность уцелела гораздо лучше всех, какие нам попадались на пути по выходе из Москвы. Здесь находятся польский супрефект и местный комендант. Евреи выказывают здесь еще больше недоверия, чем обычно, и только с большим трудом можно добиться, чтобы они что-нибудь продали или купили.
Здесь не так холодно, тает. Кое-какие припасы мы получили. Император поместился у одной русской дамы, которая имела мужество не покидать своего дома.
