Москва, 30 сентября. Было бы слишком скучно подробно говорить об этих наших экскурсиях. Но надо сказать, что они все-таки поднимают бодрость наших солдат и почти всегда, за редкими исключениями, сопровождаются стычками с казаками и партизанскими отрядами. Иной раз, впрочем, нам приходится оплачивать добытые нами припасы гибелью кого-нибудь из товарищей; иные возвращаются ранеными. Эти потери, эти несчастные случаи очень чувствительно действуют на нас.

Полковники королевской гвардии чередуются с бригадными генералами войск итальянской армии в начальстве и командовании колоннами.

Добрый и неустрашимый Морони, полковник велитов, несколько раз принимал на себя командование, и я, по своему положению, должен был сопровождать его при каждом выступлении. Но я буду говорить только об одном случае, вчерашнем, как представляющем особенный интерес. Вчера, 29 сентября, около 1000 человек пехоты, двухсот кавалеристов и два орудия были переданы в распоряжение Морони для разведки вдоль Тверской дороги, а также для защиты многочисленных маркитантов, выступивших с телегами и ломовыми лошадями.

Большая часть деревень, через которые мы проходим, были совершенно покинуты и уже сверху донизу обысканы при предыдущих рекогносцировках. Между Черной Грязью и Воскресенском, на расстоянии около 28 верст от Москвы, мы подошли к крайнему пределу, до какого доходили раньше. Мы нашли здесь на равнине несколько разбросанных селений, нашли деревенские хижины, хотя и покинутые, но оставшиеся совершенно целыми и нетронутыми, так что можно было судить о внезапном бегстве оттуда жителей. Ночью мы расположились лагерем в этой местности. На рассвете обнаружено было присутствие неприятеля; пехота, разбитая на две колонны, продолжала, однако, свой путь без принятия каких-либо предосторожностей. И в самом деле, неприятель отступал, по мере того как мы подвигались вперед.

Мы обошли еще несколько деревень и без затруднения забирали себе провизию, охраняемые цепью пехотных и кавалерийских постов. Жара стояла сильная, великолепный лес вырисовывался впереди наших передовых постов — вправо от меня, ехавшего в сопровождении нескольких унтер-офицеров. Мне очень захотелось туда съездить.

Я сделал всего несколько шагов, как вдруг услышал шум голосов. Я, один, спокойно двинулся туда, откуда несся этот шум, и через ветви деревьев заметил среди леса лужайку, где находилась толпа мужчин и женщин всякого возраста и всякого положения. Они внимательно смотрели на меня, не выказывая при этом ни страха, ни изумления. Несколько человек, манеры и внешность которых не предвещали ничего доброго, подвинулись мне навстречу.

Сделав им знак, чтобы они близко не подходили, я подозвал к себе одного из них, в котором я узнал русского священника. При помощи латинского языка я учтиво попросил его объяснить мне, не принадлежат ли эти люди к числу жителей деревень, занятых в настоящий момент нашими войсками.

«Мы, — ответил поп (le pope), окинувши меня внимательным взглядом, — мы группа тех несчастных жителей священной столицы, которых вы превратили в бродяг, в жалких и отчаянных людей, которых вы лишили крова и отечества!» И при этих словах слезы ручьем покатились из его глаз.

Спутники его начали подходить тогда с угрожающими жестами. Священнику удалось их успокоить и заставить отойти. Они отошли на небольшое расстояние, желая как будто слушать то, что мы говорим. Поп обернулся ко мне.

«Каким духом варварства, какой бесчеловечной жестокостью, — говорил он, — охвачен дух вашего вождя, если он мог сжечь нашу дорогую столицу!» Тщетно я пытался убедить его, что он глубоко ошибается. Он ограничился в своем ответе словами, что я сам ошибаюсь, что ни для кого нет сомнения в том, что Наполеон, а не другой кто устроил пожар Москвы.

Во время нашей беседы я имел возможность наблюдать эту толпу несчастных, постепенно приближавшихся к нам. Мужественные, энергичные, обросшие бородой лица сохраняли отпечаток глубокого, мрачного и сосредоточенного горя. У женщин в лицах видна была большая покорность судьбе, но и здесь нетрудно было угадать, какие тревоги пришлось им пережить. Поп не видел, что мое внимание часто отвлекалось, он продолжал свои обличения и, затронутый каким-то моим замечанием, дошел до того, что коснулся рукой моей лошади и положил руку на луку седла. Он увидал мое волнение и заговорил с удвоенной энергией; а мне горько было за участь стольких несчастных семейств, женщин, стариков, детей, которые из-за нас очутились в таком грустном положении.

Эта мысль всецело охватила меня и заставила забыть об опасности, которой я так неосторожно себя подвергал. Вдруг один из русских, присутствовавших при этой сцене, подошел к попу, сказал ему что-то на ухо и взглянул на меня с видом бесконечного презрения.

У меня шевельнулось подозрение, я сделал вид, что собираюсь уезжать, но поп удержал меня вопросом, христианин ли я. Эти слова удивили меня только наполовину, так как я уже знал, что нас расписывали в глазах русского народа как банду еретиков. Мой утвердительный ответ сейчас же сделался известным всем, и я заметил, что на меня стали смотреть с большим интересом, и разговоры кругом оживились. Поп взял меня за руку, с чувством пожал ее и сказал: «Уходите, скорее; Иловайский с местными партизанами и совсем свежим кавалерийским отрядом подвигается, чтобы вас атаковать; оставаясь здесь, вы рискуете подвергнуться опасностям. И помешайте, если вы только можете, тем неистовствам, в которых винят вашего вождя и ваших».

Прежде чем уехать, мне хотелось еще раз внушить ему, как ошибочно думают и он, и другие русские; хотелось убедить его, что все они свободно, не подвергаясь никакому риску, могут вернуться в Москву; но он, все время уговаривая меня уезжать, захотел сам проводить меня до опушки леса; и мы расстались только тогда, когда он увидел разыскивавших меня унтер-офицеров. Поп не обманул меня. Несколько велитов, удивленных нашим отсутствием, искали нас и вызывали нас из лесу; а в это время длинная колонна неприятельской кавалерии появилась около Клязьмы; казаки и вооруженные крестьяне приближались по Дмитровской дороге. Часть наших фуражиров, перешедших за линию передовых постов, повернула назад во всю прыть, причем многие из них побросали и свои тележки, и уже нагруженных лошадей. Неприятельские разведчики их преследовали. Драгуны королевской гвардии бросились вперед; мариупольские гусары приготовились их отразить, но, встревоженные артиллерийским огнем, побежали. Казаки, неосторожно выдвинувшиеся, остались, таким образом, без защиты; они приведены были в расстройство и понесли довольно серьезные потери.

Не желая начинать боя, так как было уже 4 часа пополудни, а фуража было запасено достаточно, Морони приказал готовиться в обратный путь. Но так как неприятель шел близко за нами, то полковник счел опасным начинать движение сразу и приказал прежде всего образовать многочисленный конвой. Потом впереди двинуты были телеги и прочий груз, а далее следовали войска, сохраняя полный порядок. Неприятель ободрился; он выпустил своих лучших кавалеристов; они с пронзительными криками понеслись на нас, сделали несколько ружейных выстрелов, но все-таки вплотную подойти не осмеливались.

Но когда наш конвой вступил на пересекающую лес дорогу и стрелки размещены были по его сторонам для защиты на случай атаки, наши колонны внезапно переменили фронт, из оборонительного положения перешли в наступательное и двинулись против неприятеля. Многочисленные группы вооруженных крестьян тотчас же пустились в бегство, бросая наземь свое оружие. Уже спускалась ночь, и два велита в это время присоединились к отряду. Они заблудились в лесу, разыскивая меня, и поп, с которым я вел беседу, спас их от казаков, советуя им укрыться до нашего возвращения. Не следует, конечно, думать, что все наши экспедиции за фуражом протекали в таких же условиях.

Москва, 1–4 октября. Решительно все заставляет нас думать, что наше пребывание в столице царей продолжится еще на долгий срок. Открыли даже театр, где французская труппа каждый вечер дает представления. Полковнику Ларибуазьеру поручено укрепить Кремль на основании детальных инструкций, переданных ему самим императором, так как эта крепость в настоящем своем виде не в состоянии была бы выдержать правильной осады; воздвигают новые укрепления, которые могли бы по крайней мере удержать ее при неожиданной атаке.

Вот уже (4 октября) значительная часть трудов окончена, и в Кремле можно теперь видеть батарею из 12 пушек большого калибра; другие 18 орудий должны будут занять место около них.

Тюрьма, расположенная в предместье, обращена итальянцами в нечто вроде укрепленной цитадели. Два монастыря, занятые депо 1-го и 3-го корпусов, получают такое же назначение.

Многочисленные больные и раненые постепенно возвращаются в строй; приходят новые полки, и благодаря этому пехотные войска приобретают почти ту же численную силу, какую они имели до битвы под Москвой; но кавалерия и в особенности артиллерия находятся в жалком положении. А между тем для армии эти три рода оружия одинаково необходимы, так как они взаимно друг друга поддерживают. Лошади гвардии, наименее заезженные и наименее пострадавшие, еще туда-сюда; у них недурная внешность; но лошади в войсках Мюрата, но лошади легкой кавалерии, находившиеся при пехотных отрядах! На бедных животных тяжело смотреть, и долго они не продержатся. Ни одно из них не пользовалось хотя бы моментом отдыха с самого начала войны!

Что касается артиллерийских орудий, то хотя число их далеко непропорционально общему количеству наших сил, но все же каждый день прибавляются новые, и армия насчитывает теперь 501 орудие. Зато возят орудия тощие лошади, неспособные на большие переходы. То же можно сказать и про экипажных лошадей, про лошадей походных госпиталей и про других. Задают себе вопросы, как же перевозить ту драгоценную добычу, которая собрана была в Москве, которую уже нагрузили на телеги, если только император не даст приказания оставить ее здесь.

Москва, 5 и 12 октября. Мы в полном бездействии. Говорят, что ждут результатов миссии генерала Лористона,  но будет ли мир? Мир — наше самое заветное желание.

А пока, чтобы занять солдат, чтобы не охлаждать их воинского пыла, чтобы постоянно будить в них чувство соревнования и поддерживать дисциплину, Наполеон каждый день устраивает смотры на Кремлевской площади, и каждому в присутствии суверена хочется показаться и самым довольным, и самым мужественным, и самым воинственным. Император приходит, и у офицеров возрождается уверенность. Он электризует сердца, он расточает награды, он вызывает в солдате желание заслужить их; все это окружается торжественностью, которая нас чарует. Так, в один из этих пышных смотров бравый Левье, полковник 3-го линейного полка, корсиканец родом, возводится в ранг бригадного генерала. Батальонный командир дель Фанте произведен в подполковники; батальонный командир Колли получил чин майора; превосходный полковник Крови назначен полковником гренадеров гвардии; начальник артиллерийского эскадрона Клемант назначен майором королевской гвардии. Затем идут еще раздачи знаков отличия в итальянской армии; одни получают «Железную корону», другие — орден Почетного легиона.

Москва, 13 октября. Со дня на день ждем подтверждения наших ожиданий. Начинают уже спрашивать друг друга, по какой дороге пойдем обратно; по той ли, по которой пришли, или двинемся на юго-запад? В Смоленск послан приказ — никого более не пропускать в Москву, за исключением офицеров Главного штаба, имеющих специальные поручения, курьеров и эстафеты. Из маршевых полков, из некоторых разрозненных отрядов, из оторвавшихся от своих частей, из вышедших из госпиталей сформировали дивизию в 12 000 человек пехоты и 4000 кавалеристов; к ним присоединили 12 орудий; эта дивизия должна стоять наготове, чтобы по первому сигналу двинуться в путь.

Генерал Бараге д’Ильер получил приказ идти в Смоленск, принять там главное начальство и устроить в Ельне продовольственные магазины.

С другой стороны, я узнал, что Жюно получил секретный приказ сжечь ружья, находящиеся в Колоцком монастыре, взорвать артиллерийские подводы, которые нельзя с собой захватить и, наконец, принять все необходимые меры для эвакуации страны, занятой его войсками.

После нескольких прекрасных осенних дней, необыкновенно жарких, погода резко переменилась и наступили холода. Сегодня выпал первый снег.