После перевода академии в Штутгарт военная муштра и слежка за воспитанниками усиливаются. Герцог предполагал при помощи этих немудреных мер уберечь академических питомцев от «соблазнов» большого города.

Теперь Шиллеру уже не ускользнуть от надзирателей, не убежать хоть изредка, как бывало в Солитюде, в буковую рощу, где на дерновой скамейке он проводил единственно счастливые часы за чтением своего любимого Клопштока и где посещала его неопытная юношеская муза.

Вот стихи, которые написал Шиллер в альбом другу, перефразируя широко известные в то время строки Клопштока о свободе:

Но перевод академии в Штутгарт имел для Шиллера и другое последствие: вместе с Ховеном он переходит на открывшийся новый факультет — медицинский. «…Медицина казалась нам гораздо ближе к поэзии, чем сухая, педантичная юриспруденция», — рассказывает Ховен.

Шиллер даже пришел одно время к мысли, что его будущее — карьера медика, «верный кусок хлеба», как говорит он в одном из писем.

Но это не измена поэзии. Мог же Альбрехт Галлер, великий основоположник экспериментальной физиологии, «живой анатомии», как называли ее в то время, быть также и прославленным поэтом! Трудно сказать, чем был более знаменит старик Галлер во времена юности Шиллера — своими исследованиями, раскрывшими механизм дыхания, функции мозжечка, раздражимость нервных волокон, или своими «Швейцарскими стихотворениями», поэмой «Альпы» и нашумевшим романом «Узонг».

Из всех предметов по новой специальности Шиллера больше всего интересуют психология и галлеровская «живая анатомия».

Нам, далеким потомкам, представляются безнадежно устаревшими поэтические опыты Галлера, в то время как многие из его опытов по ботанике и медицине сохранили свое значение. Но студент Шиллер, изучая по Галлеру физиологию, мечтал о его славе поэта…

Впечатление производят на Шиллера также лекции по философии. Их читает молодой профессор Якоб Фридрих Абель, один из немногих прогрессивных ученых, допущенных к преподаванию в академии.

Он не только читает свой курс, он учит думать.

С вниманием слушают ученики этого маленького, толстого, очень подвижного человечка, который имеет обыкновение, жестикулируя, бегать по классу.

Для юношей он был не только преподавателем, но и другом: помогал разбираться в жизненных вопросах, встававших перед ними, в проблемах морали. То, о чем рассказывал Абель, затрагивало, волновало; он умел пояснить философские положения примерами из литературы, ссылками на произведения прошлого и даже современности, от которой столь тщательно стремился отгородить воспитанников устав Карловой школы.

Так, на лекции Абеля, где зашла как-то речь о чувстве ревности, впервые узнал Шиллер историю мавра Отелло и услышал имя Вильям Шекспир.

Абель вспоминает: «…Я прочитал ученикам несколько отрывков из шекспировского «Отелло» в переводе Виланда. Шиллер весь обратился в слух. На его лице были написаны все волновавшие его чувства. Не успела лекция кончиться, он выпросил у меня книгу и с этого мгновения читал и перечитывал ее». Он не расставался с книгой, пока остронюхий интендант академии Зейгер не конфисковал эту «духовную контрабанду».

Юноша был потрясен, увлечен Шекспиром, хоть и потребовалось немало лет, как признавался позднее Шиллер, чтобы он научился по-настоящему понимать и любить его.

От Абеля узнаёт Шиллер и о творчестве английских писателей XVIII столетия. Слушает отрывки из «Басни о пчелах» Мандевиля. В этой сатирической поэме, широко популярной в свое время, автор высмеивает пороки современного строя. Он изображает общество в виде улья, обитатели которого поглощены только заботой о собственной выгоде.

Увлекли юношу воззрения философа-моралиста Шефтсбери. По мнению Шефтсбери, истинная мораль не нуждается в поддержке религии, — для Шиллера, выросшего в простодушно-благочестивой среде, это подлинное откровение. Глубоко и на всю жизнь воспринимает он мысль Шефтсбери о том, что добродетелен только тот, кто, совершая какой-либо поступок, не заботится о личных интересах.

На лекциях Абеля познакомился Шиллер с теориями французских философов-материалистов — Дидро, Гольбаха, Гельвеция, — с теми, кто по ту сторону Рейна готовил в это время умы для восприятия революционных идей.

Литература, созданная ими, дышала идеей равенства всех людей. Она призывала ценить достоинства человека, а не происхождение. Разумную истину, а не старые авторитеты. Естественность и пользу, а не условные приличия. Она провозглашала ценность человеческой личности, зачастую изуродованной современным строем, но доброй по своей природе, требовала внимания к ее внутренней жизни, к миру ее чувств…

Шиллер узнаёт, что в 1750 году, почти за десять лет до его рождения, Дижонская академия объявила премию за лучшее сочинение на тему «Способствуют ли наука и искусство улучшению нравов?».

Победителем конкурса оказался никому ранее не известный сын швейцарского часовщика Жан Жак Руссо. На вопрос Дижонской академии Руссо ответил отрицательно.

Возмущенный испорченностью власть имущих и разложением общественных нравов, Руссо винит современную цивилизацию: образование, науки, искусства.

Он пишет: «Я хочу уважать искусства, но только под условием: пусть мне докажут, что прекрасная статуя имеет больше достоинства, чем прекрасный поступок… К чему стали бы мы предаваться праздным философским рассуждениям, если бы каждый, следуя своим обязанностям и своим естественным потребностям, посвящал свое время отечеству, страждущим, друзьям…»

Лишь простая безыскусственная жизнь на лоне природы, физический труд способны дать человеку счастье, утверждает он.

Он ратует за воспитание детей, которое не уподоблялось бы дрессировке, а основывалось на собственном опыте и наблюдениях.

Нет, Руссо не склонен считать, что достаточно просветить общество, чтобы оно само изменилось. За его оригинальными и резкими суждениями скрывается призыв к насильственному ниспровержению существующих порядков.

Сочинения Руссо по приговору французского правительства были сожжены рукою палача. Но сам он успел скрыться. Однако, несмотря на преследования, его идеи становятся широко популярными, они перешагивают границы Франции, приобретают приверженцев во всех странах Европы. Проникают и в Германию.

Когда питомец Карловой школы впервые услышал имя Жан Жака Руссо, философ доживал последние годы своей удивительной и трудной жизни.

Вслед за Руссо проникается Шиллер плебейским презрением к цивилизации власть имущих. Он верит, что не в герцогских парках и Солитюдах, а в хижинах простых тружеников живут чистые сердцем люди. Как понятна ему критика Руссо фальши человеческих отношений в том мире, который олицетворен для юноши Карлом Евгением и свитой его льстецов! И какой горячий отголосок находят в его душе нетерпеливые мечты об обществе, где не будет неравенства и деспотизма…

«Гроб Руссо, склоняюсь пред тобой!» — восклицает Шиллер в стихотворении, написанном вскоре после смерти «мятежного женевца».

Социальными воззрениями Руссо воодушевлены герои его юношеских драм: Карл Моор в «Разбойниках», Фердинанд в «Коварстве и любви».

На всю жизнь останется Жан Жак в числе любимых мыслителей немецкого поэта. Через много лет, после того уже, как отгорит, погаснет пожар Великой Французской революции 1789–1794 годов, вспыхнувший из искры, которую заронили идеи Жан Жака, Шиллер напишет драму «Вильгельм Телль». Свою последнюю драму. Он попытается воплотить в ней идеал народовластия, впервые увлекший его на лекции Абеля о книге Руссо «Общественный договор».

Но как ни значительно было влияние профессора Абеля на юношу, не на академических лекциях проходил Шиллер свои «университеты».

Основным источником познания и духовного роста для него и его друзей было то, что проникало в их школу-тюрьму тайным путем.

Несмотря на слежку надзирателей, доносы, обыски, наказания, питомцы Карловой школы зачитывались произведениями современных немецких писателей. В драмах, песнях, балладах находили они ту же ненависть к феодальным тиранам, которая переполняла и их юные сердца.

Шиллер и его товарищи узнавали, что в каждом из трехсот шестидесяти двух германских княжеств есть свой Карл Евгений, что так же бесправно бюргерство и задавлен народ. Они убеждались, что в Германии растет и ширится, становится всеобщим недовольство феодальным строем.

«Буря и натиск» — так назвал одну из своих бунтарских драм молодой писатель Максимилиан Клингер. «Бурей и натиском» прозвали и всю породившую ее мятежную эпоху, антифеодальное литературное движение семидесятых годов.

Еще мальчиком на улицах Людвигсбурга встречал, должно быть, Шиллер веселого человека с крутолобым, открытым лицом.

В Людвигсбурге этого человека знали многие.

Придворный органист, композитор, чтец и поэт, блестящий остроумный собеседник, вхожий в гостиные придворных, он любил коротать вечера в убогих харчевнях городских окраин, толкуя за кружкой пива с ремесленниками и крестьянами окрестных сел. Он был выходцем из народных низов и только природной одаренности был обязан своей популярностью и славой. Нрав у него был живой, вольнолюбивый, насмешливый, его любили и побаивались, добивались знакомства с ним и опасались попасться ему на язык. Человека звали Кристиан Фридрих Даниель Шубарт.

Только раз, при очень трагических обстоятельствах, о которых мы скоро узнаем, суждено было Шиллеру познакомиться с ним лично, пожать ему руку, и все же, говоря об идейных учителях Шиллера, о тех, кто определил мировоззрение и поэтический его дар, пожалуй, прежде всех других следует назвать имя Даниеля Шубарта.

В Людвигсбурге Шубарт пробыл недолго. Его вольные шутки, насмешки над властями и духовенством создали ему влиятельных врагов. Его обвиняют в безнравственности и атеизме и по распоряжению герцога изгоняют за пределы Вюртемберга.

Уже воспитанником Карловой школы снова услышал Шиллер имя Шубарта.

В городке Ульме, близ границы Вюртембергского герцогства, с 1772 года стала выходить боевая демократическая газета «Немецкая хроника». Грандиозной для тех времен цифры — трех тысяч экземпляров — достиг тираж этой газеты, попадавшей иногда тайными путями и в герцогскую академию. Ее издателем, редактором и единственным автором был Кристиан Даниель Шубарт.

Среди небольших рассказов из народной жизни, стихов и песен в «Немецкой хронике» печатались политические памфлеты и информационные заметки о положении в Германии и за ее пределами. Шубарт избегал общих рассуждений, его информации всегда основывались на фактах, и настолько красноречивы были эти факты, что без редакционных комментариев заставляли читателей сделать критические выводы относительно немецкой действительности того времени.

«Хотите узнать последние цены на пушечное мясо? — обращалась к своим читателям «Немецкая хроника» в марте 1776 года. — Ландграф Гессен Кассельский ежегодно получает 450 тысяч талеров за 12 тысяч бравых гессенцев, большинство которых сложит голову в Америке. Герцог Брауншвейгский получает 85 тысяч талеров за 3 954 пехотинца и 360 кавалеристов, и, несомненно, лишь немногие из них увидят снова свою родину… Вот прекрасный текст для проповеди патриотам, сердце которых не может оставаться спокойным, когда их соотечественники… отправляются, как скот на бойню, в чужие страны…»

Или еще одна, маленькая, всего в несколько слов, заметка на ту же тему, озаглавленная «Слух»:

«Говорят, что герцог Вюртембергский продает Англии еще три тысячи солдат, и в этом будто бы причина его нынешнего пребывания в Лондоне!!!»

Живо откликалась газета на народные движения за пределами Германии — волнения во Франции, предшествовавшие революции, восстания крестьян против крепостного права в Богемии (Чехия) в 1775 году.

Из «Немецкой хроники» мог знать Шиллер и о крупнейшем восстании против крепостного гнета в России, руководимом Пугачевым.

Сочувствием к русскому мятежнику проникнуто описание в «Немецкой хронике» казни Пугачева.

«О казни мятежника Пугачева читаешь с ужасом. Его взвели на помост, окрашенный в черный цвет. Какое зрелище для нашего воображения! Пугачев, прикованный к столбу, с восковой свечой в руке, рядом с ним два священника, а за ними его ангел смерти с двумя большими топорами, воткнутыми в деревянную плаху, которыми бунтовщик был затем четвертован. Сорок других были казнены одновременно с ним, и эта страшная процедура продолжалась почти целый день…»

Не однажды откликалась «Немецкая хроника» на события американской войны за независимость, с энтузиазмом встреченной передовой молодежью Германии. На два лагеря разделила эта война и воспитанников академии: нашлись сторонники англичан, но большинство восторгалось борьбой американского народа за свободу, бредило Вашингтоном и Франклином.

Нет, герцогу Карлу не удалось изолировать своих питомцев от жизни, от дыхания времени.

XVIII столетие вступало в последнюю треть своего существования, сгущались тучи, гроза народной ненависти к феодально-абсолютистскому строю приближалась и по сю сторону океана.

В Германии эта предгрозовая атмосфера ощутима была прежде всего и сильней всего в литературе. В произведениях «штюрмеров», или «бурных гениев», как называли себя представители «бури и натиска», критике подвергались все прогнившие устои, на которых кое-как еще держалась, доживая последние сроки, «Священная Римская империя».

В «Эмилии Галотти», трагедии великого немецкого просветителя Готхольда Эфраима Лессинга, перед читающей публикой предстала фигура феодального князя, распутника и капризного деспота; жизнь любого из его подданных висит на кончике его пера:

«Принц. Что еще? Что-нибудь подписать?

Камило Рота (один из советников принца). Нужно подписать смертный приговор.

Принц. Весьма охотно!.. Давайте сюда! Быстрей!

Камило Рота (в изумлении уставился на принца). Смертный приговор, я сказал.

Принц. Отлично слышу. Я бы успел уже это сделать. Я спешу…»

«Эмилия Галотти» была опубликована в 1772 году. Должно быть, вскоре среди восторженных читателей драмы оказался и воспитанник Фридрих Шиллер.

«Все свое время, включая часы прогулок, Шиллер посвящал литературе», — вспоминает В. Петерсен.

Удивительно своеобразно было литературное движение «буря и натиск», возглавленное в начале семидесятых годов юным Иоганном Вольфгангом Гете. Оно объединяло писателей, в большинстве своем выходцев из демократических слоев общества, молодых и годами и опытом, горячих, нетерпеливых. Многие из них с саблями и пистолетами в руках охотно бросились бы на штурм княжеских замков, но задавленный непосильным гнетом немецкий народ не созрел еще в то время для борьбы.

«…Нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений, — писал впоследствии об этой эпохе Фридрих Энгельс. — И только отечественная литература подавала надежду на лучшее будущее» .

«Штюрмеры» оставались полководцами без армии.

Не имея возможности опрокинуть законы феодального общества, они ожесточенно ниспровергали все нормы его искусства и литературы.

Высшие классы считали признаком хорошего тона во всем подражать французам. «Штюрмеры» увлечены национальной историей, родным языком, народным творчеством…

Холодным размеренным французским трагедиям, которые из Версаля перекочевали в немецкие придворные театры, они противопоставляют шекспировские страсти.

Они проповедуют свободу чувства, восходящую к Руссо, культ природы…

Они вводят в литературу героя-мятежника, которому тесно в рамках существующих порядков, и он бросает вызов законам, мирозданию, самому богу. Такого героя они ищут в творчестве всех времен и народов: древнеримский республиканец Брут, швейцарский патриот Вильгельм Телль, легендарный Арминий — предводитель херусков. Их вдохновляет образ мифического титана-богоборца Прометея, их увлекает легендарный средневековый чернокнижник доктор Фауст, неутомимый, неудовлетворенный, вечно жаждущий новых открытий и свершений, как сама человеческая мысль…

Одним из любимых произведений воспитанников академии становится драма молодого Гете, в те годы студента Страсбургского университета, — «Гец фон Берлихинген с железной рукой», прогремевшая по всей Германии.

Как и большинство молодых немецких патриотов тех лет, Шиллер воодушевлен образом мужественного рыцаря-мятежника, участника Крестьянской войны. Как и они, повторяет про себя маленький узник герцогской академии слова вольнолюбца Геца: «Свобода! Свобода!» — и относит к своему времени предсмертное пророчество рыцаря: «Негодяи будут править хитростью, а честный попадется в их сети…»

Мог ли Шиллер остаться в стороне от всеобщего энтузиазма, который был вызван и следующим созданием Гете, романом «Страдания юного Вертера»! Неслыханный мировой успех выпал на долю этой маленькой книжки. За рассказом о личной драме современники справедливо увидели здесь критику строя, при котором нет места в жизни простому честному юноше, умом и сердцем бесконечно возвышающемуся над уровнем дворянского общества.

Трагическим вызовом миру сословного неравенства прозвучал в Германии отрочества и юности Шиллера выстрел Вертера.

Для части немецкой интеллигенции увлечение этим романом стало настоящим культом. В дом Гете стекались поклонники со всех концов страны, смущая эксцентрическими выходками родителей поэта. Голубой фрак и желтый жилет Вертера сделались модной одеждой, и молодые горемыки с томиком «Вертера» в руках пытались при помощи пистолета найти выход из жизненных неурядиц.

«Гец» и «Вертер» сделали Гете признанным главой движения «бури и натиска»; завершителем его через десятилетие станет Фридрих Шиллер.

Но пока для Шиллера все еще тянутся годы плена, годы ненавистной академии… И писатели «бури и натиска» кажутся ему недосягаемыми образцами. Вот перед ним тоненькая книга с нарисованным на обложке дубом, сломленным грозой, — «Уголино», трагедия Герстенберга. Она исполнена мрачного пафоса. В муках голода погибает в темнице пизанский мятежник Уголино. Умирают с ним вместе три его сына: юноша, отрок, мальчик…

Уголино восстал против тирана Пизы, но недруг подсказал ему коварную мысль: самому захватить царскую корону. Он «отважился на роковой шаг, который никогда не простит себе, и стал навеки несчастлив». Теперь он гибнет… Так погибнет и юношеский герой Шиллера — Фиеско, когда, изменив делу республики, захочет стать властителем Генуи.

Под впечатлением «Вертера» и «Уголино» Шиллер пишет трагедию «Студент из Нассау». Восторженно встреченная друзьями, она была, однако, вскоре уничтожена самим автором. Такая же судьба постигла и следующую отроческую трагедию, «Козимо Медичи».

Еще одна из любимых книг юноши — «Юлий Тарентский» Лейзевица, студента Геттингенского университета. Это драма о вражде двух братьев; «штюрмеры» любят такую тему. Юлий проникся идеями Руссо. В страстных монологах клеймит он современное общество неравенства, где не может быть счастлив человек: «Слезы и стенания — вот общий язык, который объединяет мир». Надо вырваться из тисков этого мира, где все несвободны, где «каждый человек — слуга другого, каждый прикован к цепи, на другом конце которой — его раб».

Ночью при свете огарка читает Шиллер стихотворения и пьесы «штюрмеров». Он не замечает ни драматургической беспомощности многих из них, ни чрезмерного пафоса. Он чувствует одно: дух мятежа, протеста, негодования.

Светает… Скоро раздастся ненавистный барабанный бой — подъем! А он и не заснул.

Или, может быть, он спит и видит все это во сне?..

Мчится на взмыленном коне, топча крестьянские посевы, дикий охотник. В бешеной скачке разрушил он хижину отшельника, изрубил мирное стадо. Но наступает и час расплаты: охотник сам становится добычей; до дня страшного суда обречен он носиться на коне, не зная покоя…

Расплата! Ждать, пока наступит суд божий?

Не о другом ли суде — суде народа — идет речь в старинном предании Гарца: из своего проклятого гнезда много лет подряд совершал граф-разбойник набеги, разорявшие округу, но, наконец, народ нашел на него управу: в надежную железную клетку заперли разбойника… Где Шиллер читал об этом?

«Дикий охотник», «Разбойник-граф» — баллады Бюргера.

Недавно попала в академию эта удивительная книга. Будто ожили в ней причудливые и таинственные образы, созданные фантазией народа.

Что это, уже подъем? Бьет барабан? Нет, снова топот коня в ночной тьме.

Теснятся в воображении юноши образы прочитанного…

Как жизненна баллада о Леноре, несмотря на всю свою фантастичность! Здесь речь идет о близком, почти сегодняшнем, о том, что у многих в памяти. Пражская битва 6 мая 1757 года… Семилетняя война, в которой участвовал отец — Иоганн Каспар Шиллер…

Как и Ленора, тысячи немецких девушек ждали и не дождались с поля боя женихов.

Впервые в балладе Бюргера «Ленора» с такой силой прозвучала в немецкой литературе народная ненависть к войне.

Впервые в другом стихотворении Бюргера, «Крестьянин своим князьям», немецкий народ заговорил со своими угнетателями не как смиренная жертва, а как грозный судья-обличитель.

По многу раз перечитывал Шиллер полюбившиеся ему произведения.

В эти годы под воздействием бунтарской литературы «бури и натиска» он проникается верой в силу искусства, в силу слова, в гражданственную миссию писателя, который один способен быть судьей власть имущих в те времена, когда молчит голос правосудия.

Среди любимых книг — новелла Шубарта «Из истории человеческого сердца», напечатанная в 1775 году в вюртембергском журнале «Швабский магазин».

Двое братьев: честный, благородный, по-юношески легкомысленный Карл, «любимец домашней челяди и всей деревни», и интриган Вильгельм; за личиной ханжеского благочестия скрывает он злобную, преступную натуру. Чтобы завладеть наследством, Вильгельм решается на отцеубийство, но Карл, никем не узнанный, спасает старика.

Шубарт призывает писателей изучить «все изгибы человеческой души», чтобы суметь «стереть фальшивую краску с лица притворщика» и отстоять против него «права открытого сердца».

«Вот небольшая повесть о том, что случилось среди нас, и я предоставляю любому гению сделать из нее комедию или роман, если только он из робости не перенесет место действия в Испанию или Грецию вместо родной немецкой почвы».

Эстафету принял семнадцатилетний воспитанник Карловой школы.

Вскоре после знакомства с новеллой Шубарта Шиллер начал работать над драмой на сюжет этой новеллы — «Разбойники».

Она задумана как самая смелая из всего написанного по-немецки, бунтарская, обличительная драма.

Своим замыслом Шиллер делится с другом Шарфенштейном: «Мы напишем такую книгу, которая непременно будет сожжена рукой палача!»