Кончив работу, Галина обтерла турбогенератор полотенцем, вымыла руки с тырсой и, как была в спецовке, поспешила домой. Она не позволяла себе задерживаться: а вдруг что случится с Аленкой? Была бы в яслях, а то — на руках соседки. Соседка Настя — добрая, заботливая женщина, но у нее своих тысяча дел. И мужа на работу проводи, и детей собери в школу, и постирай, и в магазин сбегай. Хорошо еще, когда есть продукты в магазине, а то их часто не бывает, вот и бежит через всю стройку на рынок. Но и это не все, Настя Котыга, как и многие женщины, работает. И присмотр за Аленкой для нее — тысяча первое дело. Работа в кубовой, в общем-то, несложная. Но какой бы она ни была, ее надо выполнять. Настя подымается чуть свет, таскает уголь, дрова, заливает котлы водою. Проснутся работяги, а у нее уже и чай готов. Милости просим!.. А то вернутся мужики с работы — портянки или там носки постирать — пожалуйста, горячая вода всегда есть.
Войдя в комнату и не застав соседки, Галина поняла: Настя занята детьми, которых у нее трое и все школьники. Тихо, на цыпочках, подступила к кроватке, залюбовалась спящей Аленкой. Казалось, ни один ребенок на свете не сравнится с нею. Тонкие, будто нарисованные, брови, полные губы…
Сквозь сон, почуяв близость матери, девочка открыла большие черные глаза и заплакала. Склонившись над кроваткой, мать залепетала какие-то особенные, предназначенные только для дочери, слова, считая, видимо, что малышка так лучше поймет ее. Заулыбалась, зашепелявила, нарочно подделываясь под детский язык, цыпленком, рыбкой, зеленым горошком называла, сказку про Кота Котовича сказывала — про Кота Котовича, про Иван Петровича…
Ничего не смысля, девочка притихла и вскоре опять заснула. Галя осторожно отошла в сторонку: не разбудить бы! Стала искать, чего бы поесть, подкрепиться; за весь день только и ела, что тарелку супа в столовой. Да и суп — пустой. Открыла тумбочку — шаром покати: не то что куска хлеба, корки завалящей не осталось. Надо в магазин идти. Пока искала сумку, дочка проснулась, заворочалась в кроватке.
— Что с тобой, маленькая?
Потом сидела у кроватки и совсем тихо напевала:
Длинные Аленкины ресницы смыкались, она, казалось, засыпала, но стоило шевельнуться, привстать, как опять начинала хныкать. Расстегнув кофточку, мать потянулась к дочери маленькой — с кулачок — грудью, ткнулась соском в губы…
Дочь спала, а она сидела и думала о своей нескладной судьбе. Горька женская доля! Скоро полгода, как муж уехал, и вот — не возвращается. Прислал открытку с дороги, и на том все кончилось. Да и слова в той открытке — казенные, сухие, написаны будто не им, а кем-то посторонним.
«Может, его и в живых нет? — спрашивала себя Галина и так же мысленно отвечала: — А куда он денется? Разве что крушение. Да нет же, какое там крушение! Случись что с поездом, давно бы стало известно. От людей не скроешь».
Порой терзалась мыслью: муж, наверное, заболел и лежит в больнице. Лежит с гриппом или воспалением легких, встать не может. Лежит и не знает, что у него есть доченька. Маленькая, глазастая. И она, мама, сама дала ей имя. Хорошее имя выбрала: Аленка, Аленушка…
И опять, в который раз, начала успокаивать себя: вернется он, ничего с ним не станется. Он же, Вадим, любит ее, особенно сейчас, когда у них дочь… В такие минуты в ее воображении вставали картины хорошей, радостной семейной жизни. Вот они, оставив дочку в яслях, шагают с мужем на работу, и люди смотрят, завидуют их счастью. А вернувшись с работы, так же вместе спешат за Аленкой. Растет, набирается сил Аленка, скоро сделает первый шаг, начнет разные слова говорить. И Галина притихла, поникла головой: «Был бы хороший муж, так не сделал бы… Даже маленькой дочери не пожалел. Зверь, и тот не бросает детеныша, а он…»
От волнения щемило сердце, накатывались слезы, и тогда старалась как-то избавиться от всего этого, затевала какую-нибудь работу, мыла полы или стирала, а то брала топор и рубила дрова… Поработает — вроде легче станет. Но через час-два тяжкие думы опять наседали на нее. Старалась уйти, отбиться от них, выбросить из головы все, связанное с Вадимом, и не могла. Перед нею, будто видение, вставал большой южный город. Она никогда не была в этом городе. Знала о нем лишь по рассказам. Это его, Вадима, город. Там у него отец, мать, сестры, но все они почему-то не отвечают на ее письма. Страшно подумать, ни о ней, ни о маленькой дочери Вадим не желает ничего знать. Как же его назвать после этого!.. Хотелось сесть в поезд и уехать в Запорожье. Войти в незнакомый, чужой для нее дом и сказать: «Вы меня не знаете? Я жена Вадима, а это — Аленка!.. — И потом отдельно ему: — Дитя все в тебя… глаза, губы…»
Катились дни, недели, тянулись полные тоски и раздумий месяцы, и Галина понемногу начинала понимать: дело тут вовсе не в болезни Вадима — в женщине. Там у него есть другая, о которой, понятно, не мог сказать, уехал, как бы на отдых, а на самом деле — к ней. Мысль о другой женщине неотступно преследовала ее, стучала в виски, звучала, как приговор.
Товарищи по работе сделали запрос в Запорожье, желая выяснить, что же случилось с Вадимом, почему он не возвращается. Его судьба для них небезразлична: Вадим хороший электрик, жаль потерять такого! Многие беспокоились о нем, но никто и словом не обмолвился о девушке, обманутой им. Правда, как-то зашел к ней председатель цехкома, начал утешать: не отчаивайся, мол, бывает хуже. Да и все еще может наладиться, жизнь-де — штука капризная, иной раз так повернет, что, как говорится, ни вздохнуть, ни охнуть…
Галя с благодарностью вспоминала это посещение. Теперь же она ждала весточки, пусть плохой, страшной — все равно какой, — только бы твердо знать, вернется он или нет. Мучила неопределенность.
Прошел еще месяц — никаких вестей, и она смирилась со своим горем: что поделаешь, не одна такая. Сколько их, матерей-одиночек! Лишь иногда, изредка, журила себя: как это она не раскусила Вадима, поверила его льстивым словам, оставила учебу в институте и очень скоро стала его женой. Как могла угодить в его сети, искусно сплетенные из притворства и лжи?! Даже в загс не пошла, поверила, что семья, созданная помимо загса, крепче, что она будто бы держится на фундаменте любви, а не на какой-то бумажке…
Был жаркий июльский день, ярко светило солнце. Они медленно шли, взявшись за руки. Огромным цветным ковром расстилалась степь. Волнами накатывался аромат чабреца, кашки. Колокольчиками в небе звенели жаворонки. Степь сливалась с небом, и оно, небо, казалось, выткано из таких же цветов и трав, пропахших духмяным запахом. Шли, пьянея от восторга, от зачавшейся любви, от того, что в этом огромном мире не разминулись, оказались вместе. Вадим попытался обнять ее. Отпрянула, как в испуге. Нет, нет! Но не успела опомниться, как он обхватил ее крепкими большими руками, прижал к себе, словно былинку, смял, скомкал, целуя в грудь, в губы, во что попало. И она почему-то не стала вырываться, не оттолкнула его, не ответила, как тогда Платону, пощечиной. Расслабилась, прикрыла в полудреме глаза, забыла про все на свете…
От слов Вадима, от его поцелуев кружилось небо, уплывала из-под ног земля. И она, как ей казалось, парила в вышине, в какой-то иной, неведомой доселе жизни, вовсе не похожей на ту, обыкновенную, в которой жила. Принимая ласки, не смела взглянуть ему в глаза, стыдилась, а может, даже боялась. А когда наконец осмелилась и посмотрела, то уже не могла от них оторваться. Почему и сама не знала. Просто было весело и радостно, что-то приятно щекотало душу, покалывало сладкими колючками. Она и сама не заметила, как снова оказалась в его объятиях, как покорно, в изнеможении, опустилась на зелень травы, на белизну ромашек. Присмирела. А когда опомнилась, поняла, что произошло, нет, не испугалась, стала еще более смелой, собранной, духовно возвысилась, возгордилась охватившим ее чувством любви.
Потом лежала на траве рядом с ним и смотрела в тихое, бездонное небо. Чудилось, будто эта, полонившая ее, первая любовь никуда не денется, надолго, до последних дней, останется неисчерпаемой и прекрасной.
По дороге домой останавливались, сплетались руками, не желая расставаться. Он целовал ее горячо, грубо, самозабвенно и еще более нравился ей. И она не могла уже представить жизни без него, без его крепких рук, без хмельных от любви глаз, без всего, чем выделялся он среди других, на что был способен в своей бурной, безрассудной юности.
Разным она знала его. Заносчивым, чванливым, способным пройти мимо и не заметить ее; добрым, ласковым, деловым. Знала вспыльчивым, разгоряченным, и странно: не видела в этом ничего плохого. Просто он человек с повышенной чувствительностью, обостренной реакцией. От природы это. Лишь теперь, будучи обманутой им, все более начинала понимать его никчемность как человека. Теперь, она хорошо знает, он и жил-то двойной жизнью. Одна часть его мыслей и чувств находилась в Запорожье, другая — здесь. Играл как бы две роли. И его поступки менялись в зависимости от того, какая сторона пересиливала, куда уводила его блудливая натура.
Выкинуть бы все из головы, забыть, да сделать это не так просто. Стоило подумать о Вадиме, как память, будто нарочно, озаряла в нем все лучшее, достойное, выпячивала, как бы напоказ. Галина и сама не понимала, что творится с нею: она ненавидела его и в то же время не могла забыть.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Настя. В руках у нее тарелка с румяными лепешками.
— Сумуешь? Батька с матерью поховала, чи шо? На ось, куштуй.
— Я в столовую… у меня талоны, — уперлась Галина, понимая, что соседка отрывает от своего рта.
— Не пропадут твои талоны… бери! — И, уплетая лепешки, заговорила о том, с каким трудом муж достал немного муки. — Чертовы куркули, таку цену на базари загынають, шо хоть в пэтлю́ лизь… Та куштуй, чего пышаешься!
Тарелка вскоре опустела, и соседка ушла, по через две-три минуты так же без стука появилась снова:
— Чуть не забула!.. Учера, колы ты на работе була́, матрос приходыв.
Галина замерла.
— А знаешь, зачим вин прыходыв? — Настя приглушила голос. — Ось так повернувся и каже: люблю ее! Значит, тэбэ… Сильно, каже, люблю. И в грудь сэбэ кулаком — ось як люблю! — Настя немного преувеличила, но клялась, что было именно так. — Подывылась я на його, подумала — може, брэшэ? Иды, кажу, хлопче, видсиль, шо вона тоби, дивчина? У нэи, кажу, мужик йе. Так и сказала, а шо тут такого?
Галина опустила глаза. А соседка опять:
— Може, вин и хороший, но ты ему не пара. Ему холосту дивчину трэба. Мало их, девчат, на стройке, чи шо? Кынь палку на собаку — попадэшь в дивчину. Ей-бо, правда! — Она слегка толкнула хозяйку под локоть. — И шо ему, трэба, матросу, в толк не визьму. Чи вин справди, чи можэ так?..
А увидя погрустневшую Галину, подсела ближе:
— С Вадимом тож не ясно. Де вин там… Хоть бы про Аленку в письме спросыв. Мовчить, будто його и на свити нэма…
Галина не отзывалась.
Настя, повременив, продолжала:
— Сперва думала, на шо вин тоби, матрос, а умом прикынула — всякое в житти може буты. Ось и запыску не хотела отдавать, а спросила сэбэ — якэ я маю право? Та ни якого!.. На, читай, шо вин там пыше.
В записке одна строчка: «Был, не застал. Тоскую, сам не знаю от чего». Галина скомкала бумажку, но тут же расправила ее. Перечитала заново. Застыла с нею в руках.