Платон подошел к группе строителей и, увидев Порфишку, подсел к нему:

— Что случилось?

— Беглец энтот вернулся. Гремислав, значит… Три месяца «летал» и вот прибыл. Будьте великодушны, не взыщите.

Парень с поповской гривой и мужицкой — с лопату — бородой, невнятно толковал о Кузбассе. Понять его было нетрудно: там, в Кузбассе, будто бы и с питанием и с жильем лучше, да и платят поболе…

— Почему же уехал оттуда?

Гремислав жмется: он-де и рад бы остаться и не мог…

— Я так думаю, — сказал пожилой каменщик. — Там, в Кузбассе, тоже работать надо, а он, Гремислав, не привыкши. Бабка у него из дворянок, вот и забродила благородная кровь.

— Лодырь! — не удержался Порфишка. — Ведь он как здесь работал: положит пять-шесть кирпичиков на «козу», идет нога за ногу, куда спешить-то! А мы потакали ему: ничего, мол, привыкнет. Наоборот — расхолодился, возомнил из себя… шишку. Бежал. И вот — здрасте — вернулся: вы не забыли меня?.. Гриву отпустил. Ее ж мыть надо, а с мылом, все знают, не так просто. Вши, небось, завелись?

— Что вы все на одного? — подступил Генка Шибай. — Не видите, человек в попы подался, на хлебную жилу напал… Слушай, — повернулся он к Гремиславу. — Рясу не продал еще? Не фыркай, я ведь по-хорошему, ктитором к тебе хочу. Приход, небось, богатый, не томи, сказывай!.. Ах, пардон, вас оттуда по ж… мешалкой? Что?.. Метлой, говорите? Ну это все равно!

Комик он, этот Генка. Говорит, а сам блокнот вынул и уже карандашом морду блудного сына набрасывает.

— Ладно, поверим еще раз, — сказал Плужников. — Как ты, Гремислав, сам думаешь, сдержишь слово?

Тот кивнул в знак согласия, стал объяснять, как его в пути обокрали и он три дня ничего не ел…

— Слышите! — подхватил Богобоязный. — У него сумку свистнули. А в той суме — хрен на дне!

— Хлопцы, идея! — поднялся Глытько. — Гремислав, бачитэ, с дороги, а в кармане — шиш, вот я и кажу: давайте по рублевке скинемся, нехай в ресторан сходэ. А мы за него поработаем. Не привык он трудиться…

— Гнать паразита!

— Правильно! В самый трудный момент стройку бросил, а теперь…

— Ошибся он. Конь на четырех ногах и то спотыкается!

— Летун — тот же дезертир! Предать может!

Строители загалдели пуще прежнего. Кто-то вставил слово «война», и разговор тотчас принял совсем иной оборот. Перекинулся на события за рубежом. В центре внимания опять встала Лига наций, которая, видать, у многих застряла в зубах.

— Она, энта Лига, что баба базарная! — сказал пожилой каменщик. — Болтает много, а делов ни на грош. Испанию вон фашисты в крови топят, а что она, твоя Лига!..

— Не моя, а буржуазная.

— А я что говорю, из большевиков — там один Литвинов. Трудно одному.

— И все-таки она, Лига…

— Жди, так и решит, чтоб войны не было, — вмешался Порфишка. — Ничего она не решит! Кровопийцы они, буржуи, как ихний энтот Франко, который в Испании рабочих расстреливает. Только что по радио слыхал. Даже поэта одного не пожалел…

— Это какого же?

— Ну, который песни складывал, стихи то есть.

— Лорка его фамилия, — подсказал Платон. — Гарсиа Лорка.

— Одним словом — империализм. Он без войны не могет. Ему чтоб, значит, колонии, рабы… А что касаемо нас с вами, так он готов каждого на дыбу вздернуть!

— Об энтим и товарищ Серго на слете говорил, — поддержал пожилой каменщик. Я в первом ряде сидел и все слышал. Он, товарищ Серго, так и сказал. Враги, говорит, не спят, черные дела делают; хотят наше строительство притормозить, а то и вовсе сорвать. Социализм для них — нож в сердце! Но мы, скажем, дудки, господа експлотаторы! Попили нашей кровушки, хватит! Ни силов своих, ни самих себя не пожалеем, а строительство закончим в срок! Нам нужен чугун, нужна сталь; без металла никака страна не могет!

— Про дудки, небось, сам выдумал? — упрекнул кто-то.

Каменщик резко обернулся:

— Не могу же я по-ученому! Может, товарищ Серго так и не говорил, но мы все добре поняли: пусть только сунется враг — сразу по сопатке!

— Сказывают, договор с Англией подписали… Это о помощи, значит, аль как? — прохрипел басок.

— Не с Англией, с чехами… Англичане не пожелали. Этот их, Чемберлен, только и знает, что всякую грязь на Россию льет. Будто сука на луну брешет!

Удар по обрубку швеллера оборвал беседу. Рабочие тотчас стали расходиться по своим местам. Платон и Порфишка, подхватив носилки с раствором, тяжело ступая, пошли наверх. А вернувшись, взялись за кирпичи. Сделав несколько ходок, удивились: и раствор, и кирпичи, сваленные в угол, лежат нетронутыми. Оказалось, нет бригадира и «тянуть угол» некому. Куда он девался, Богобоязный?

— Шось не выдно.

— Начальство не опаздывает, оно задерживается, — прокомментировал кто-то из хлопцев.

Каменщики наращивали простенки, но за кладку угла никто не брался. Эту работу бригадир обычно никому не доверял и выполнял ее, как он говорил, по всем правилам искусства. Фронт работы сужался, еще немного — и вовсе негде будет развернуться. Каменщики лишь поглядывали на ящик с раствором, на кирпичи, а поднимать угол не решались. Конечно, можно бы и решиться, да потом упреков не оберешься. Богобоязный непременно ткнет носом: надо бы вот так, а вы — этак! А то, войдя в раж, разозлится и всю работу забракует. Переделывай потом.

Бригадир не любил делиться опытом. Не научил «тянуть угол» даже подручного Глытько. Не хотел, а может, боялся, что тот, переняв его мастерство, станет ему поперек дороги. Чувство зависти тлело в душе Богобоязного, выливаясь порой в скрытность, недружелюбие. Как-то пришли к нему каменщики из соседнего объекта, просят: поделитесь, пожалуйста, опытом кладки в зимних условиях. Думаете, уважил? Нет. Прикинулся этакой незнайкой, простачком. Что вы, он и сам хотел бы поучиться, да вот не у кого! Так и ушли ни с чем каменщики. В нем что-то было от тех, дореволюционных мастеров, которые, воздвигая дворцы, храмы, ревниво оберегали свои профессиональные секреты и зачастую, если не всегда, уносили их с собой в могилу.

— Нет бригадира, ну и что ж, без него обойдемся, — сказал Глытько. — Не святые горшки лепят!

Он набросал раствора, выложил ряд кирпичей, пристукнул молотком: не так, мол, страшен черт, как его малюют! За первым рядом появился второй, третий…

— Гляди ты, разошелся!.. А что, все как должно быть, — заметил подносчик. — Давай, давай!

Шлепая раствором, Федор, знай, подтягивал угол. Одно на уме — нельзя допустить простоя бригады. Увлекшись, он даже песню затянул:

Доставив наверх еще одни носилки с раствором, Платон и Порфишка медленно побрели вниз. Теперь можно и передохнуть, нескоро выработают.

— Слыхал? — сказал Порфирий, останавливаясь. — Ночью еще двое подносчиков сбегли.

— Кто такие?

— Энти, которые водку пили. Еще один художником себя называл, захочу, говорит, Живиконду намалюю! И тогда у меня денег, как у министра…

— Джоконду.

— Я и говорю, Живоконду… Ты спал и ничего не слышал. А энтот, который, значит, художник, посмотрел на меня и этак, с плевком вместе — прощай, говорит, деревня, корми клопов, а мы не желаем! Чего вы, спрашиваю, надумали, куда ехать-то? Эх, ты, отвечает, серость…

— Летуны. Скатертью им дорога!

— Ишшо утром хотел сказать, чтоб ты свою койку рядом с моей поставил. Займут, думаю, место… В углу хорошо.

— У двери тоже неплохо.

— Обкрадут ишшо.

— А что у меня красть-то? — усмехнулся Платон. — Все на мне.

В этот день, работая без бригадира, каменщики развернулись не на шутку. То и дело покрикивали на подносчиков: давай, мол, не задерживай! А подносчиков — раз-два и обчелся: Платон да Порфишка. Выполнив сменную норму, присели было отдохнуть, да спохватились: не время расхолаживаться! Нагружались и опять шли наверх, предвкушая обед за столом ударников, где, как уверял Порфишка, кроме миски борща, дают с лапоть мяса и еще компот на третье.

— Ладно тебе!..

— Ты что сыт или у тебя денег тыщи? — удивился Порфишка.

— Не в деньгах дело.

— Чудак, это же хорошо, когда они есть. Вот скоплю ишшо немного — и домой. Шапку, пальто куплю.

— Выходит, шабашничать приехал?

— Чего гутаришь-то?

— Урвать, говорю, побольше и смыться. А о том не подумал, что все мы можем сесть на поезд и уехать — кто ж тогда строить будет?

— Где ж это видано, чтобы все птицы да в одно гнездо! Найдутся типы, побегут те, кто зимы боится.

— А ты не боишься? Дохнет январь, запляшешь на лесах. Мороз, он не спросит, кто там и что делает, у него один приказ — надевай шубу.

— Вот с шубой-то и закавыка, — вздохнул Порфишка. — По Неклюдовке знаю. Как, значит, стали создавать колхоз, многие домашний скот, в том числе и овечек, уничтожили. Записывайте, говорят, согласны, но у нас ничего нет. Крестьяне, они как думали: ежели колхоз, так он, значит, и обуть и одеть должен. В Неклюдовке, слышь, ни единой овечки не осталось.

— В других селах, может, и не так?..

— Знамо, по-разному! В Дмитровке вон мужики всяк со своим хозяйством в артель пришли: и скот и сено отдали. Но тут же опять засуха: за все лето ни капли с неба. Где кормов брать? Единоличник, он то в лесу, то в овраге серпом нажнет, а в артели — кому нужно? Сознание, оно не сразу… Для себя, мол, отчего ж не постараться, а для обчества — можно и погодить.

«Так ли было или нет, кто знает? — раздумывал Платон. — Одно ясно, нелегко сейчас в деревне. Но может быть еще труднее: за три-четыре года сельское хозяйство не поднять. Нужны тракторы, комбайны, одним словом — техника, а где ее взять? Покупать в Америке, платить золотом?.. Мало у нас заводов, которые бы выпускали такую технику. Да и металла не хватает. Сколько его нужно, металла! Вот и выходит, подъем сельского хозяйства целиком зависит от нас, строителей Магнитки. От тяжелой индустрии…»

Рабочий день кончался: вот-вот загудит швеллер — до завтра! У Федора Глытько и его товарищей прекрасное настроение: еще бы, такую работу провернули! И главное, сами, без бригадира!.. Хлопцы уже стали собирать инструмент, закругляться, как увидели на лесах Кузьмича. Дымя самокруткой, он провел ладонью по стене: «А что, молодцы!» Остановился, стал рассматривать угол.

«Шо вин там побачив?» — подумал Глытько.

Осмотрев угол с одной стороны, с другой, Кузьмич выплюнул окурок:

— Кто здесь работал?

Глытько насторожился: чего он хочет, прораб? Собирается похвалить, а может, с претензией? Больно лицо суровое. Подошел ближе:

— Я… А что такое?

— А ты сам как думаешь, почему я тебя позвал?

Наклонясь всем корпусом и вытягивая шею, Глытько оглядел угол с наружной стороны, затем — с внутренней. Ах, вот что, верхний ряд искривлен. Не страшно, это я живо. Федор легко снял кирпичи с неокрепшего раствора, уложил заново: вот теперь комар носа не подточит.

Кузьмич молчал, поджимая губы. Что-то, видать, не нравилось ему, наверняка какую-то недоделку приметил.

— Отвес! — сухо произнес он.

Схватив гирьку с прикрепленным к ней белым шнуром (такой отвес поискать — дружок выточил), Глытько подал его прорабу. Тот кинул отвес по наружной стене, и у него перекосилось лицо. Дернул в гневе назад:

— Ты что, курятник строишь?

— Какой курятник? Не понимаю.

— Когда человек не понимает, что он делает, это еще хуже! — нахмурился Кузьмич. — Смотри сюда. Внимательно смотри! Ну, что скажешь?.. Сантиметров двадцать в сторону загнул! Тебя что, не учили, каким может быть максимальное отклонение? И бригадир не говорил?.. Странно! Выходит, никто ничему не учил! Допустим, но у тебя-то своя голова на плечах. Думает она или так — для шапки? Ты подручный бригадира, его заместитель, как же можно так безответственно? Не знаешь, спроси у того, кто разбирается. В книгу, наконец, загляни, там все сказано. Да и эта, твоя гирька, она что для красы у тебя? На глаз только дрова рубят!.. Не вышел бригадир на работу, значит, можно лепить, что вздумается?

Прогремел швеллер, и рабочие стали расходиться. Вскоре на объекте почти никого не осталось. Но разве мог уйти Глытько? Прораб обвинил его в неумении работать, забраковал кладку, назвал бракоделом. Он стоял молча, зная, что в таких случаях оправдываться бессмысленно.

Кузьмич не успокаивался:

— На два метра высоты — такое отклонение!.. Это же черт знает что! А если бригадир и завтра не выйдет, если вообще не явится… Что тогда? Распустить бригаду, потому что некому тянуть угол? Это легче всего, но план-то остается планом?! Вы, каменщики, и каждый из вас независимо от того — молодой или старый — должны уметь выполнять эту работу. Мастерами не рождаются. Но если человек не хочет, не проявляет никакого желания, то тут, как говорится, вольному воля — держать не станем.

Прораб повернулся и быстро пошел вниз. Он был крайне расстроен и огорчен.

Сидя на лесах и смотря в землю, Глытько думал: разобрать угол и выложить снова — не так просто: одному и до утра не управиться. Сетовал, что ребята ушли, полагал — все будет хорошо, а вышло — хуже некуда! Поднял увесистый кирпич и со злостью бросил его. Кирпич рикошетом угодил в корыто, в глаза Федору брызнул раствор. «Фу, черт!» — выругался он. Может, все-таки подняться и уйти? Что ему больше всех надо? Он тоже не железный! Еще вон в рабфак на занятия топать… Думал: выгадает часик-два, отдохнет, почитает, а тут — на тебе — работенка. Причем не простая — срочная! Отложи до завтра — не окажется фронта работы. Это, во-первых, а во-вторых, как ни крути, а угол все равно придется переделывать. Но есть еще и в-третьих — это самое страшное: назвав его бракоделом, Кузьмич не остановится на этом, непременно на комсомольское собрание вынесет, распишет в газете. А зачем все это ему, Глытько?.. Он приехал сюда по комсомольской путевке, и трудовая честь для него — превыше всего!

Глытько обернулся и увидел Платона с Порфишкой. Все ушли, а эти двое почему-то задержались.

— Шо вы, хлопци?..

— Мы все слышали, не огорчайся, — сказал Платон и, взяв ломик, стал разрушать искривленный угол.

Порфишка принялся очищать кирпичи: это было не трудно, раствор еще как следует не взялся.

— Вам же на учебу… — забеспокоился Глытько.

— А тебе разве нет? Молчи уж, — рассудил Порфишка. — Одно занятие можно и пропустить. Дело-то какое!

С наступлением темноты на столбе вспыхнула лампочка и стало светлее. Когда кирпичи были сняты и очищены, Платон сказал:

— Ты, Федя, погоди, я сам.

Глытько покосился на подносчика, откуда ему знать, что тот имел какие-то навыки. Платон никогда об этом не говорил, впрочем, его никто и не спрашивал.

— Не сомневайся, как-нибудь без божьей помощи, — подмигнул Платон, берясь за мастерок.

Стоя рядом, Федор боялся отлучиться хотя бы на минуту. Совал отвес в руки Платона, советовал почаще прикидывать, но тот почти не пользовался отвесом, выложит ряд-другой, глянет, прищурив глаз, и опять за свое. Глытько однако не успокаивался, проверял сам. Кроме отвеса, раздобыл где-то ватерпас и, не обнаружив изъяна, лишь крякнул:

— Вот бисова душа!

Кончили работу за полночь. Тащиться по канавам и рытвинам в двадцать седьмой барак не было смысла: пока дойдешь — вставать пора. Облюбовали местечко на лесах, расстелили попавшуюся под руку рогожу, другой прикрылись: через минуту-две — только посапывание.

Первым от шума проснулся Платон. Глянул вниз — вот те на — лебедку привезли. Наконец-то!.. Хлопцы заворочались: что такое?

— Спите, рано еще.

Заснуть не удалось. Послышались голоса монтажников. Затем знакомый бас Кузьмича. Возясь с лебедкой, монтажники громко выкрикивали, досадуя на какую-то оплошность. Ругались. Ни у них, ни у прораба и в мыслях не было, что там, наверху, люди и что им хочется спать.

Кузьмич зачем-то поднялся наверх и снова стал рассматривать злополучный угол. Да, напортачили… Подошел поближе. Что за черт, или ему показалось — никаких искривлений. Вчера же сам видел… Прикинул веском изнутри, снаружи — все, как должно быть. Наваждение какое-то! И, увидя хлопцев, понял:

— Черти плешивые, ведь можете! — подал руку Глытько. — Спасибо!

— Ему — спасибо, — показал тот на Платона.

Кузьмич повернул голову.

— Значит, ты?.. А что, классная работа! — и вдруг спохватился. — Постой, как же это, почему до сих пор в подносчиках? У тебя, помнится, разряд… Извини, пожалуйста, заработался. Да и ты тоже хорош, скромничаешь. Ведь мы с тобой договорились — немного с «козой» походишь, пока с подносчиками туго, и — на кладку. Теперь все, лебедку устанавливаем. В общем, с сегодняшнего дня… за бригадира.

— Есть! — козырнул Ладейников.

— Понимаю, привычка, — усмехнулся прораб.

Этот день принес Ладейникову еще одну радость. Возвращаясь с работы, он неожиданно встретил Николая Рыженко, с которым познакомился еще до службы на одном из вечеров в клубе строителей. Николай только что вернулся из Москвы, где принимал участие в совещании рационализаторов.

— Значит, инженер-механик?.. Ну, а работа, скажи, нравится?

— Работа может не нравиться в двух случаях. Во-первых, когда человек не умеет ее выполнять. Во-вторых, не желает. А я — и умею, и желаю. Что касается механики, то это — моя любовь. Самое интересное, что есть в жизни. Мне нравится не только познавать технику, но по возможности улучшать ее, быть ее повелителем и ни в коем случае — рабом! Да не будь на свете механики, я бы пропал с тоски, а может, даже наоборот — сам ее выдумал!

— Тебе хорошо с дипломом…

— Утри слезы! Если уж плакать, так мне. У меня вон седина на висках. Я, можно сказать, дед.

— Не успел жениться, а уже в деды?

— Э-э, друг, не все так просто, как думают некоторые из моих знакомых. Жениться в тыщу раз труднее, чем получить высшее образование. Да, да, не усмехайся! Учеба она, можно сказать, сама собой. Сиди, слушай лекции, сдавай зачеты… В общем, колесо вертится, машина работает — и никаких тебе помех. А женитьба… Да что тут сравнивать! И невесту найди, и квартиры добейся, и купи обстановку, а в городе, сам знаешь, не только обстановки, табуретов не продают. Но и это не все — пойдут дети. Ребенок — еще ничего, а вон в Средней Азии одна четверых родила!.. Еще Гоголь говорил: «Как сядешь, как подумаешь!» Да ты слушай, не усмехайся! Жениться не так просто. В мужской барак жену не возьмешь, а в женский — тебя не пустят. Я уже не говорю о том, что зарплаты будет не хватать, а долги возрастут…

— Да иди ты, нагнал страху!

— Понимай как хочешь. Но прежде, чем жениться, скажу тебе, поработай, поучись, получи диплом, комнату, а потом еще годик-два подумай… Понял? Вот так!.. Ну, бывай!

— Счастливо тебе!