Обливаясь потом, Порфишка проваливался куда-то в пекло; мучило удушье, сухота в горле, хотелось пить. Он сбрасывал с себя одеяло, а через минуту-две дрожал от холода. Малейшее движение вызывало резкую боль в груди, казалось, туда, в грудь, попали иголки, и стоило пошевелиться, как они впивались в тело, кололи, не давая возможности вздохнуть.

В больнице, куда доставили Порфишку, пожилой усатый врач подтвердил диагноз, который поставила Роза Павловна, и распорядился поместить больного в первую палату.

До этого Дударев даже не знал, что есть на свете такая болезнь — воспаление легких; что она, приковав человека к постели, подвергает его, неподвижного, страшным мукам — колет, режет, обжигает огнем, испытывает холодом. Хватаясь за спинку койки, он осторожно тянулся к окну, казалось, если дотянется, глянет на улицу, станет легче. Но едва приподнимался, как валился в изнеможении в в постель и надрывно стонал.

Утром, когда в палату вошла медицинская сестра, он лежал, боясь пошевелиться, смотрел куда-то в угол.

— Здравствуйте! — серебряным колокольчиком прозвучал ее голос. Хотел повернуться, взглянуть на нее и не смог. Спустя немного медсестра подошла к нему, присела на табурет, начала рыться в железной коробке.

«Что она хочет?» — и тут услышал теплые, располагающие к себе слова:

— Как мы себя чувствуем?

— Будто шилья в спине торчат, — с трудом проговорил он.

— Успокойтесь, поставим банки, и все будет хорошо.

— Не шилья — ножи острые.

— Вы же знаете, у вас воспаление легких, — с укором произнесла медсестра. И сразу мягче, сердечнее: — На животик повернуться можете? Ах больно… Ничего, я помогу. Да не стоните, будьте мужчиной! — Обхватила его за плечи так, что он почувствовал ее дыхание, осторожно приподняла. — Знаю, больно, но ведь надо… Еще немного, чуть-чуть. Оп-па!.. Спасибо.

Вытерла полотенцем вспотевшую спину, чиркнула спичкой. И раз, два — быстро принялась ставить одну за другой стеклянные присоски.

Так и пошло: уколы, банки, горчичники.

Все эти дни, мучаясь от боли, он не обращал на нее внимания; видел как бы издали, сквозь туман. А вот сегодня, почувствовав облегчение, не мог не заговорить с нею, глянул в лицо и, пораженный чем-то совершенно необыкновенным, замер. Черные искристые глаза, крутые полукружья бровей и эти чуть припухшие, свежие губы… Все это влекло, завораживало. Никогда еще не испытывал такого. Смотрел, не отрывая от нее глаз. А она, обмакнув горчичники в теплой воде, ловко накладывала ему на грудь. Лепила один за другим. Он следил за ее тонкими пальцами, и ему хотелось, чтобы она оставалась возле него как можно дольше.

— Ну вот и все! — сказала медсестра, подхватила тарелку и ушла.

Вернулась минут через десять:

— Не жжет?

— Да… то есть нет… Если надо, отчего ж, можно и потерпеть.

Постояла у окна и опять к нему. Заговорила о том, о сем. Он больше слушал, следил за ее лукавой улыбкой. Сосед, сидевший на койке, с завистью поглядывал на Дударева, и на его лице, казалось, было написано: «Везет же человеку!» А Порфирию нет до него никакого дела. Смотрел медсестре прямо в лицо, думал. Не мог не думать, не ощущать ее тепла, ее дыхания, от чего унималась боль, забывалось все плохое.

Вдруг она сбросила с него одеяло, принялась быстро снимать горчичники: грудь Порфирия была огненно-красной.

— Что же вы молчали?

— Не сгорю. Толстокожий я, — вместе с тем, ощутив жжение, скривился. — Ладно, скорее выздоровею.

Давно хотел он спросить, как зовут медсестру и не осмелился. Лишь теперь, когда ушла из палаты, повернулся к соседу: не знает ли тот ее имени, отчества?..

— Зелена еще, чтоб по отчеству! А зовут — Сталина.

— Это в честь товарища Сталина?

— Отец у нее — специалист по стали. Вот и придумал имечко. Но ее все Линой зовут.

«Лина… Лина Одена, — пришло на память Дудареву. — Это же патриотка Испании, которую генерал Франко приказал казнить».

— Читал, — отозвался сосед.

Здоровье Дударева улучшалось. Казалось, еще денька три-четыре, ну от силы неделю — и его выпишут. Но врач, приложив трубку к его груди, тщательно выслушивал и опять находил какие-то хрипы, опять прописывал лекарства и наказывал ни в коем случае не выходить в холодный коридор, где однажды его видел.

Дудареву надоело валяться на больничной койке: скорее бы отсюда! Надо идти в горком партии, на рабфак, добиваться своего. Сидя у окна, он не мог не думать о том, что произошло с ним. И Лины нет. Обещала принести книгу. Сказала, будет в одиннадцать, и вот задержалась. Зарок дал — и здесь, в больнице, — ни одного дня без чтения!

В палату вошел усатый врач. Вот сейчас появится Лина. Но вместо нее показалась в дверях полная, низкорослая медсестра, которую видел впервые. «Коротышка», — подумал он. Хотел спросить, не случилось ли чего с Линой, и не решился. Неудобно как-то. Разволновался, стал утешать себя тем, что Лину послали в другой больничный барак…

В коридоре раздался смех. Дударев насторожился: что-то очень знакомое в этом смехе. Не утерпел, выглянул из палаты, но там никого не было. Странно! Слышал ее голос и вот… А может, почудилось? Да нет же, он не мог ошибиться! Куда же она девалась? И опять сходился на том, что у нее много всяких обязанностей, которые надо выполнять.

Лина появилась в палате после обеда. Окинув больных взглядом, — стройная, в новом белом халате — повернулась к Дудареву и подала ему книгу:

— Обещанное!

Думал, присядет, поговорит — нет, повернулась и ушла.

— Будто ветер, — заметил сосед.

Дударев не отозвался. Поднес книгу к лицу: духами, что ли, спрыснула? На обложке прочел: Джек Лондон. Это имя ничего ему не говорило; даже не слыхал о таком писателе. Что ж, тем более интересно! Перевод с английского… А что, пустую книгу переводить не станут. Впрочем, он готов читать все, что принесет Лина.

Джек Лондон сразу околдовал Порфирия. В этот вечер он не отрывался от книги, пока не погасили свет. А проснувшись утром, опять взялся за чтение. Судьба главного героя глубоко растрогала его. Почему так, спрашивал он себя, Мартин Иден не советский, чужой для него человек, и в то же время близок, и даже дорог ему. Ничего общего у него с этим человеком нет, а вот захватывает… И вдруг спохватился: «Есть общее! Есть! Борьба за справедливость, ненависть к угнетателям, к тому строю, который погубил Идена». Но еще одного не учел Порфирий: недооценил силы искусства, мастерства писателя. Именно это покорило его.

На второй день Лина опять заскочила к Дудареву: ее временно перевели в хирургию, где оказалось больше работы и меньше свободного времени.

— Ну как, начали читать?

— Уже кончил. Спасибо.

— Так быстро? — И подумала: «Не угодила, наверное, принесла не то, что нужно. Полистал и бросил…»

— Книга потрясла меня, — сказал Порфирий. — Хотите перескажу? — И, не дожидаясь ответа, заговорил, удивительно точно передавая ее содержание, называя героев, анализируя их характеры, привычки, особенности.

Лина дивилась его памяти.

В этот день в больницу пришел Ладейников. Он принес для Порфирия полбуханки черного хлеба, четвертинку сала, которую купил на рынке и еще… «Диалектику природы» Энгельса.

— Наконец-то достал, — сказал он и посоветовал читать не спеша, со всей серьезностью, одним словом, изучать. Сразу, понятно, в ней не разобраться, но если быть настойчивым… это в твоих силах! А чего недокумекаешь, так потом, когда выздоровеешь, вдвоем засядем. А то к парторгу ЦК на завод сходим. Вчера на совещании познакомился. Молодой, а, скажу тебе, голова.

Лина редко появлялась в палате, но зато приносила по две-три книги. Дударев с жадностью набрасывался на них, «глотал» одну за другой, и затем, если у Лины выпадало время, высказывал ей свое мнение о прочитанном.

Однажды, когда он, забыв про все на свете, сидел у окна и «добивал» «Собор Парижской богоматери», в палату вошла Коротышка и сказала, что его выписывают. «Наконец-то!» — обрадовался Порфирий. Но, получив документ, не ушел, топтался в коридоре. Не мог он уйти, не повидавшись с Линой, не поблагодарив ее за все, что она сделала для его выздоровления. А еще хотелось сказать ей, может, она выберет время и придет в клуб строителей, где в эти дни, как он узнал из газеты, будет ставиться пьеса «Любовь Яровая».

— Вы кого-то ждете? — остановилась Коротышка. И так посмотрела на него, что он отвел глаза.

Спросить у нее про Лину не решался.

Подождав еще немного, вышел на улицу. В лицо ударил резкий декабрьский ветер, запорошил снег. Обернулся: прощай, больница! И подумал: «А вдруг они не встретятся с Линой?» От такой мысли стало не по себе. Нет, нет, он обязательно найдет ее. Она же здесь, не где-нибудь, в родном городе!

Остановился у дороги, раздумывая: «Может, появится, выйдет?» Бежали томительные минуты, уже и продрог, а ее не видно. На душе тоскливо, холодно. Понимал — причиной не только Лина. Страшно подумать, он теперь не комсомолец, не студент и, как вчера сообщил Платон, уволен с работы…

Три ножа. Три удара в сердце!.. Что было, если бы не друзья, не Лина?.. Лину, казалось, послал сам бог. Сколько сделала она в борьбе за его здоровье! А главное, в те тяжкие дни увела его от самого себя, от тревожных раздумий, не дала упасть духом. И если даже не любила, а всего лишь согревала улыбкой, добрым словом, то и за это — огромное ей спасибо!

Нелегко ему сегодня. Выздоровев, он уходил, но уходил с болью в сердце, с такой же душевной травмой, как и пришел сюда, Лежа в больнице, лишь временно отвлекся от того, что произошло с ним. А вот сегодня опять, воочию увидел, ощутил нанесенные ему тяжкие раны… Обернулся и еще раз посмотрел на спасительный барак, в котором провалялся более месяца. В окне белый халат… лицо, руки… Это же она, Лина!.. Побежал назад, отбрасывая комья снега… Но что это? Только была и нет. Ни лица, ни рук, ни белого халата… Стоял немой, подавленный.

Неожиданно открылась дверь, и на крыльцо вышла Коротышка. Глаза ее горели, на широком скуластом лице — улыбка.

— Вы ко мне, да?.. Заходите, холодно!

Ничего не ответил Дударев. Повернулся, побрел вниз по тропке, думая о своем.