Григорий Иванович Носов выехал за город с вечера с тем, чтобы, отбросив на время все заботы, заночевать в горах, провести наедине с природой весь выходной день.

Он стоял на берегу озера и смотрел на огненный шар солнца, который незаметно катился куда-то в бездну за безлесые вершины Уральских гор. На минуту представилось, будто это не солнце, а огромный стальной слиток, только что вынутый из нагревательного колодца, и его толкает кто-то невидимый под валки блюминга. Валки уже вертелись в его воображении, сыпались искры, лилась вода, вырываясь из труб-охладителей. Директор явно слышал ход мощного блюминга, на котором побывал вчера.

— Фу, черт! Мало того, что снятся плавильные печи, так еще и это… Совсем заработался.

Смеркалось.

Мгла окутывала горы, и они становились серыми, расплывчатыми. Светилось лишь озеро. В трех шагах от берега замерла рыбачья плоскодонка. Серебряными рублями выглядывали из воды звезды.

Хотелось, ни о чем не думая, просто брести берегом, слушать тишину, дышать настоенным на хвое целебным воздухом. Но как ни странно, сила привычки тянула опять на завод. Там начиналось внедрение новых методов выплавки стали, и этот процесс лучше бы не выпускать из поля зрения. Да что поделаешь, устал.

Под ногами хрустнула ветка, стараясь не шуметь, осторожно вышел на тропку. В немом молчании заснули высокие стройные лиственницы. Стоя по шею в воде, дремал камыш. Лишь оттуда, из глубины чащи, неожиданно донесся крик филина. И опять ни шороха, ни всплеска.

Григорий Иванович подошел к домику, в котором остановился, сел на камень возле крыльца. Шепот ночи опять заворожил его. Как все это не похоже на ту повседневную, полную шума и грохота, его заводскую жизнь. Приезжать бы в этот рай почаще! А то взять отпуск и побродить с ружьишком по склонам, где в пропахших чилигой колках живет русак, встречается тетерев.

И опять мысленно уносился к вечно ревущим домнам, пылающим мартенам, к грохочущим станам, давно и бесповоротно вошедшим в его сознание, ставшим его желанием, первой необходимостью, любовью и страстью.

Заснул лишь под утро.

А когда встал, над горами уже стоял высокий солнечный день. Начиналась духота: ни ветерка, ни малейшей ряби на озере. Тишина. Как можно было не искупаться! Окунувшись в воду и поплавав, Григорий Иванович вышел на чистый, песчаный берег, стал тщательно вытираться большим мохнатым полотенцем. Красота! В это время и подошел к нему башкирский паренек, видать, пастух:

— Слыхал? Гитлер, война!..

— Какая война? — и тут увидел шофера Сашу Савенкова, с которым ездил вот уже более двух лет.

— Григорий Иванович! Григорий Иванович! — кричал шофер. — Передали по радио!.. Сегодня в три часа ночи!..

— Машину! — приказал директор.

Не прошло и пяти минут, как «эмка», выскочив на плохо наезженную, проселочную дорогу, понеслась в город. Кренясь и подпрыгивая на выбоинах, она вытряхивала душу.

Директор хватался за сиденье, молчал, а шофер, не сбавляя скорости, жал на всю железку.

Через час на партийном активе собрались командиры производства, инженеры, мастера, рабочие, началось обсуждение вопросов, связанных с выполнением мобплана. Взяться сразу за перестройку работы в соответствии с теми задачами, которые поставила война, было не так просто.

Ввести этот план в действие означало — взяться за выполнение невиданных доселе огромных задач, взвалить на плечи рабочих, на свои собственные плечи еще большую ответственность, напрячь все силы, удвоить работоспособность каждого, кто еще оставался дома.

Рабочий день директора не кончился ни в шесть часов, как обычно, ни даже в десять вечера и длился более суток. Встречи с начальниками цехов на партактиве было недостаточно, с некоторыми из них следовало говорить отдельно и не здесь, в заводоуправлении, а непосредственно в цехе, на производстве. И директор начал с доменщиков. Побывал затем на первом и втором мартенах, на блюминге.

Поздно ночью, тяжело ступая, поднялся в кабинет на третьем этаже и набрал номер домашнего телефона начальника блюминга. Он не застал его в цехе и теперь, подняв с постели, высказал свое неудовольствие тем, что тот поспешил уехать домой, не сделав нужных распоряжений. Сарматов мямлил что-то сквозь сон, ссылаясь на недомогание, наконец сказал, что сейчас будет на работе и постарается все уладить.

Директор чувствовал себя усталым, хотелось лечь на диван и хоть немного вздремнуть. Однако крепился, бодрствовал. Думал о сложившейся обстановке, ждал — вот-вот должна вызвать к телефону Москва.

Если же не вызовет, то он будет звонить сам: многое из того, что предстоит делать, нельзя начинать без консультации с министерством.

В дверях директорского кабинета показался референт-инженер Холопов — худощавый, интеллигентный человек, проработавший на одном и том же месте много лет. К нему, как ручейки к реке, стекалась вся производственная информация, он всегда знал во всей тонкости положение вещей на заводе.

— Разрешите?

Директор поднял голову:

— Почему не отдыхаете?

— Григорий Иванович, так вышло… надо было выяснить.

— Спать тоже надо!

— Вы, Григорий Иванович, тоже не спите… — И вдруг перевел разговор: — Хотите стакан чаю?

— С этого и начинал бы, — повеселел директор. — Чайку с удовольствием.

Холопов поставил на стол стакан крепко заваренного чая: пожалуйста. Налил себе. Директор потянулся к стакану, но тут раздался резкий телефонный звонок. Взяв трубку, понял — на том конце провода нарком тяжелой промышленности Тевосян.

Не теряя времени, нарком заговорил о том, что есть решение Государственного Комитета Обороны, которое обязывает директора завода Носова немедленно приступить к освоению выплавки качественной стали. А еще сказал, что согласно директиве (номер такой-то) на заводе надо подыскать место для размещения эвакуированного броневого стана.

— Какого? — переспросил директор.

— Я сказал ясно — броневого! Стан перебрасывается из Мариуполя. Когда это случится, ни я, никто иной не скажет. Но как только он прибудет, надо в срочном порядке приступить к его монтажу с тем, чтобы как можно скорее начать выпуск броневого листа.

Поразило не то, что прибудет стан, а то, что его демонтируют. «Значит, там, в Мариуполе, небезопасно… Значит…» Нарком прервал его раздумья и еще раз напомнил о правительственном задании, которое поручается молодому заводу вовсе не случайно.

Директор было заикнулся о том, что с такой продукцией, как танковая броня, он пока не имел дела.

— Знаем, что не имел. Поэтому и говорим: готовьтесь! Дать броневой лист сможете только вы. Помните, выполнить это задание, кроме вас, некому. Все надежды на вас.

Голос умолк, а директор все держал трубку, казалось, нарком что-то скажет еще, может, самое главное. Наконец положил, потянулся к стакану — чай был холодным. Приоткрыл дверь, надеясь увидеть референта, и не обнаружил его. Тотчас позвонил главному сталеплавильщику, долго говорил с ним, а немного спустя вызвал главного механика.

Раздумья о сотворении брони не давали покоя. Где, на какой производственной площади придется ставить эвакуированный стан? Во всех прокатных цехах стесненность. И если бы не война, то директор, наверное, бы поднял вопрос о реконструкции отдельных участков, частичной перестройке, а главное — расширении производственных площадей.

Однако где разместить стан?

Для решения этой проблемы был поднят весь инженерно-технический персонал. Возникло несколько проектов, предложений. Каждый из авторов стремился помочь дирекции завода выйти из такого затруднения.

Уже через день разгорелся спор на очередном совещании, куда, в какое место приткнуть эту махину, которая находится в пути. Совещанию отводилась нелегкая роль — рассмотреть самым тщательным образом все варианты, проанализировать, выбрать из них самый оптимальный.

В разгар дискуссии в кабинет директора вошел усталый, чем-то озабоченный, заместитель главного механика молодой инженер Николай Рыженко. Он немного опоздал и поэтому не стал проходить на свое место, примостился у входа, как бы стараясь остаться незамеченным. Но директор уже заметил его. Об инженере Рыженко у него свое, особое мнение: волевой, незаурядный специалист, рационализатор, хорошо знающий все уголки завода. Кто же, как не он, посоветует, где, под какой крышей разместить стан, чтобы он не мешал нормальному производству.

— Николай Андреевич, — сказал директор, — ваше мнение.

Рыженко поднялся, заговорил глухим голосом:

— Где бы мы его ни поставили, он все равно будет не на месте. Да и монтаж его отнимет у нас уйму времени, а времени у нас нет. Кроме того, вы слышали сводку? На фронтах очень тяжело… Все это…

— Что?! — поднялся директор.

Он не думал, не предполагал даже, что передовой, уважаемый всеми инженер впадет в панику, заговорит о вещах, которые в данном случае совершенно неуместны. Еще этого не хватало, чтобы работники завода начали оспаривать решение Москвы! Приказано найти место, значит, надо найти — и никаких разговоров! Но директор ни одного из этих слов не произнес, лишь подумал. Постояв немного, опустился в кресло. А Рыженко как ни в чем не бывало, спокойно, не торопясь, продолжал излагать свои мысли.

— Я твердо уверен, — неожиданно заявил он, — мы можем получить броневой лист гораздо быстрее и в бо́льшем количестве…

— Каким образом? — почти выкрикнул директор.

Дверь отворилась, и в ней появился референт. Он быстро подошел к директору и что-то тихо сказал ему. Рыженко умолк. А директор оживился, видать, речь шла о каком-то важном деле. Чуть привстав, он решительно произнес:

— Передайте от моего имени. Согласен!.. — И опять к Рыженко: — Значит, говорите, быстрее и в большем количестве? Что ж, интересно, послушаем.

Рыженко чуть закинул назад голову — молодой, красивый, куда и усталость девалась!

— Я предлагаю катать броню… — он сделал паузу и с каким-то особым пристрастием завершил: — На блюминге!

— На блуминге? — тотчас ухватился за слово Сарматов. — Как?.. Почему?

— Аркадий Глебович, скажете потом, — тотчас вмешался директор. — Прошу, не перебивать. Говорите, Николай Андреевич!

Рыженко говорил коротко. Сказанное им явилось для участников совещания совершенно неожиданным, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Дерзким, фантастичным было это предложение, оно не укладывалось в рамки устоявшихся канонов и норм прокатного производства. И не удивительно, что старый опытный инженер Аркадий Глебович Сарматов решил сразу дать отпор фантазеру, пришедшему, по его мнению, сюда не иначе, как замутить воду, отвлечь совещание от деловых разговоров.

— Мальчишка! — выкрикнул он. — Кому, кому, а мне, начальнику блуминга, — он нарочито подчеркивал это «блу», желая, видимо, показать свои познания в английском языке, блеснуть эрудицией, — мне, смею вас заверить, очень хорошо известно, что такое блуминг и для чего он предназначен!

Но это было известно не только ему.

Единственным назначением мощного агрегата является обжатие многотонных стальных слитков, превращение их в заготовки (слябы), необходимые для других прокатных станов как полуфабрикат.

— Вы говорите глупости! — не унимался Сарматов. Этого не было даже за рубежом!.. Вы вот, Рыженко, смотрите на меня и улыбаетесь, а каково мне, старейшему прокатчику, с мнением которого вы не желаете считаться? Вы сами не понимаете, что делаете! Меня крайне встревожили и, скажу прямо, обидели эти ваши мальчишеские забавы. Еще раз авторитетно заявляю — предложение катать броневой лист на блуминге несерьезно, оно построено на песке без учета как наших, так и зарубежных изысканий! Вы, образно говоря, перепутали паровоз с крестьянской клячей: что под силу паровозу, то смертельно для клячи.

Против «пустой затеи» Рыженко выступили еще некоторые инженеры и даже кандидат наук Локвин.

Директор молчал. И это его молчание, казалось, было знаком согласия с теми, кто не разделял точку зрения Рыженко. Николай Андреевич переживал: ведь он, внося предложение, прежде всего рассчитывал на поддержку директора. Директор — видный специалист, металлург, прошедший большую трудовую школу — от подручного сталевара до директора. Кто-кто, а он-то разберется в создавшейся ситуации, по-настоящему глубоко вникнет в суть предложения. Тем более, когда речь идет о броневом листе, из-за которого остановлен танковый завод: не из чего делать танки.

Директор перебирал в руках бумажку. Молчал. А Сарматов, ведя свою линию, опять навалился на Рыженко со своими обвинениями; упрекал его в авантюризме, в излишней самонадеянности, называл выскочкой, человеком, который, не зная брода, полез в воду.

— Мы, инженеры, вынесли на своих плечах всю тяжесть великой стройки! — выкрикивал он. — У нас огромный опыт! И сегодня мы, конечно, не можем не думать о том, как помочь Родине в тяжкую годину! Мы думаем и, я уверен, поможем!..

Директор встал, оперся большими узловатыми руками о стол:

— Думаете — это хорошо! Но где они, ваши предложения? Ваши конкретные дела? Выходит, улита едет. Но когда она будет? Да и будет ли вообще?! А Николай Андреевич Рыженко уже внес предложение, встал перед нами, как инженер-новатор, как патриот! Предложение, прямо скажу, смелое, но и заманчивое. Реализация этого предложения сопряжена с трудностями, более того, с риском! Но скажите мне, когда, какое новшество начиналось без риска? Задумка Николая Андреевича Рыженко всколыхнула всех нас и не задела за живое лишь начальника блюминга. Но пусть это останется на его совести. Что касается меня, то я целиком за предложение. Сегодня у нас нет более важной задачи, чем дать вовремя броневой лист! — Он повернулся к Рыженко: — Попрошу вас, Николай Андреевич, изложите свои доводы.

За доводами дело не стало.

Занимаясь ремонтом блюминга, Рыженко скрупулезно исследовал его состояние, потенциальную мощь и дивился большой прочности агрегата. Не одну ночь провел он над расчетами в своем номере заводской гостиницы. А чуть свет опять уходил на блюминг, прислушивался к его грохоту, докапывался до мелочей, многое выверял на месте. Вот и сегодня был там, показалось, допустил ошибку. Пришлось задержаться…

— Значит, выдержит? — снова спросил директор.

— Вполне, Григорий Иванович! Блюминг изготовлен на Уралмаше одним из первых. А это очень важно. Уже в первой пятилетке встал вопрос — догнать и перегнать Америку. И это, скажу вам, отразилось на качестве блюминга. Инженеры, рабочие, мастера изо всех сил старались, чтобы продукция не уступала заграничной. Так диктовало время. Этому учила партия. Все узлы блюминга, можно смело сказать, выполнены с большим запасом прочности. И если бы сейчас шла речь о блюминге, который мы купили в Германии, я бы не решился вносить свое предложение. Немецкий блюминг, вы знаете, выглядит красивее, но красота — это одно, а надежность в работе — другое.

— И немецкий, и наш — оба они не предназначены для прокатки брони! — перебил Сарматов. — Я уже объяснял вам, уважаемые участники совещания, катать броневой лист на блуминге — это значит заведомо погубить его. Не выдержит нажимное устройство, полетят винты… все к чертовой матери! И я, старый специалист, не могу понять, как вы, Рыженко, могли решиться на эту аферу? Немецкий не выдержит, а наш — выдержит? Чепуха все это! Вами руководит слепое верхоглядство, а если хотите, техническое невежество!

Сарматов решительно отметал все доводы Рыженко, как несостоятельные, построенные на песке, не выдерживающие, по его мнению, никакой критики. Катать броню на блуминге, утверждал он, также невозможно, как скажем, подняться в воздух на автомобиле. И опять, в который раз начинал уверять, что при такой нагрузке полетит клеть, а вслед за клетью, что вполне вероятно, полетят и Рыженко, и он, Сарматов, а может, даже и директор.

— Да, да! — горячился он. — Все мы можем оказаться на скамье подсудимых. Вы забываете, идет война!..

— Нет, это вы забываете! — бросил с места инженер Савелин, работавший начальником смены у Сарматова. — Красная Армия отступает. Чтобы остановить врага, нужны танки. Много танков! А где их взять, если заводы простаивают из-за отсутствия брони! Вы, товарищ начальник блюминга, подумали об этом? Подумали о том, что тысячи и тысячи советских воинов уже полегли на Украине, в Белоруссии, под Смоленском, что фашисты смыкают кольцо вокруг Ленинграда, рвутся к столице!.. А когда он придет, мариупольский стан? Да и придет ли? Кто даст гарантию, что он не попадет под бомбежку? Кто наконец может поручиться за его комплектность? За техническое состояние? Демонтирование, конечно же, шло наспех, под угрозой бомбежки. В этой суматохе, наверняка, что-то сделано не так, сломано, разбито, просто потеряно… Да и место для него мы до сих пор не подыскали. Ну, место, допустим, найдется. А где взять то, что разбито, затеряно, не доставлено? Я говорю о деталях, которые наверняка отнимут много времени. А броня нужна сегодня, завтра. Инженер Рыженко прав, мы не можем не делать того, что так нужно для спасения Родины!

— Будем рисковать, — сказал директор.

Но тут возникла новая проблема: переключить блюминг на броневые листы — это значит оставить некоторые цехи без заготовок. Что же делать, как выполнять требования Государственного Комитета Обороны?..

Совещание кончилось. Директор не ушел. Попросил стакан чая и, прихлебывая, принялся перечитывать директиву Из министерства. Предлагалось построить на заводе еще один цех. На все работы — от нулевого цикла до пуска — отводилось шестьдесят дней. Этого, конечно, было недостаточно. Но что поделаешь, оспаривать нет смысла. «А что если прибавить шестьдесят ночей, — подумал директор. — Работать, не уходя с объекта, круглосуточно. Поставить палатки, организовать питание…» Вот об этом он сегодня и будет говорить на бюро горкома партии!

Зазвонил телефон. Опять вызывала Москва.