На пруду за ночь образовались ледяные закраины, и катер, доставивший рабочих с ночной смены на правый берег, не смог подойти к причалу. Рискуя оказаться в студеной воде, люди осторожно, по одному опускались на лед, ползли к берегу. На этот раз все обошлось. Но что будет завтра, через неделю? Иной переправы нет, а ледостав на километровом плесе наступит не скоро.

Перебравшись с хрупкого льда на берег, Галина поспешила к жилью. Ветер обжигал лицо, пронизывал одежду, особенно когда поднялась на бугорок, где, кроме трех домов и сараюшек, не было для него никаких преград. Нелегко первым поселенцам на правом берегу: ни кино, ни бани, ни магазина…

Уставшая, продрогшая, она вошла наконец в свою небольшую комнату, потянулась к радиатору — согреться бы — и отдернула руку: радиатор был не теплее льда. «Если в трубы попал воздух, не страшно, лишь бы не разморозило», — рассудила она. И направилась к соседке, может, та знает, в чем дело.

Кутаясь в ватное одеяло, соседка Катя простудно кашляла и поносила на все лады работников котельной, которая находилась в подвале соседнего дома. Ночью радиатор еще грел, а к утру совсем остыл. Она завидовала Гале, называла ее счастливой, потому что та работает на электростанции, где всегда тепло, а она, Катерина, строитель, изо дня в день мерзнет на лесах. А придет домой, так опять же — согреться негде!

— Угля, что ли, нету?

— Все у них есть! На днях машину привезли… И уголь хороший. Но ему, Мотовкину, сколько ни давай, найдет куда сплавить. Пройдоха! На левом берегу работал — выгнали, сюда устроился. Как же, завкотельной, начальник! Забулдыга, вот кто он!

— Говорят, жена бросила.

— Сколько у него этих жен. Обрадовался: на войну не взяли, вот и бесится. Как выпьет, так и свадьба… Совсем сдурел!

Катерина поднялась, накинула на плечи фуфайку и разожгла примус, который стоял тут же у порога. Пахнуло газом, зато вскоре закипел чайник и немного потеплело.

Сидя за столом, соседки пили чай, вернее, кипяток с солью: ни чаю, ни сахару в магазинах давно не было. Регулярно отпускался лишь хлеб по карточкам. А на некоторых участках и с хлебом большие перебои. То подвезти не на чем, то еще что-нибудь.

После ночной смены надо было поспать, но Галина решила иначе: завтра у нее отгул — отоспится, а сегодня — пойдет в Михайловку. Давно собиралась побывать в деревне, может, удастся выменять что-нибудь из продуктов. Картошки и той в доме нет. Иногда, взяв дочку из детсада, Галина не знает, чем ее покормить. И вот, заранее подобрав кое-что из одежды, связала в узел, к санкам приторочила.

— Слушай, ты же на лошади можешь до Михайловки доехать, — сказала Катерина. — Иди к бабке Сорочихе, все устроит. Родственник к ней из Белого приехал. Это еще дальше, за Михайловкой. Да ты, наверное, знаешь его, Глазырин по фамилии. На хромой Кланьке женился, что кастеляншей была.

Кастелянши Галя не знала, а вот про Глазырина слышала. Платон рассказывал. На стройке блюминга вместе работали, в одном бараке на пятом участке жили. По словам Платона, Трофим Глазырин хлопец сообразительный, в одно время даже бригадой командовал. Но была у него одна слабость — поживиться за счет других. На том и погорел. У своего же товарища сундучок стащил. Тот ли это Глазырин или нет, не в этом суть, важно не упустить случая — подъехать с ним до Михайловки.

Галина тотчас направилась к Сорочихе, пожилой, но еще бодрой женщине, с которой была в самых хороших отношениях. Встретив ее в дверях, та провела в комнату:

— Седай, рассказывай, как живешь-маешься.

— Я на минутку… Хотела спросить, нельзя ли с вашим родственником подъехать? Собралась было пешком в Михайловку, да узнала…

— Отчего ж нельзя! Трофим, можно сказать, порожняком пожаловал: всего и поклажи — сам да же́нка! Клавде́я здесь в городе гостила, а теперича, значит, домой вместе… На левом береге они. Часа три, как ушли и все нету, видать, дела у них, а то знакомых сустрели.

— Трофима на фронт не взяли?

— Куды ж его брать-то. Доктора и так и этак всего осмотрели, не подходит. Грыжа у него, значится, от самого дня рождения. Хорошо, хоть один из всей родни остался. Случись чего — он рядом. Сынки-то мои, соколы, сама знаешь, давно воюют. Неделю назад от Гриши письмо пришло. Третий месяц, как в госпитале. Раненый, значится. Операцию перенес, настрадался, бедный. А теперь, пишет, ничего, полегчало. Дай-то бог! — Сорочиха вытерла накатившуюся слезу. — Где он, тот госпиталь, не указывает. Полевая почта и все. Если б знала — пешком бы пошла… — Помолчав, заговорила о младших Сереже и Павле, «что в литейке работали». А теперь, выходит, в одну часть попали. На танках ездиют. Об нас, пишут, маманя, не беспокойтесь, все у нас хорошо. Придет время — раздавим Гитлера и опять на свой завод вернемся. Вот только Иван молчит. Второй месяц письма нету. Думаю, может, в такую часть попал, откель и писать не велено, секрет какой, али еще чего…

— Напишет, — заверила Галина, понимая, что тут ничего иного не скажешь.

Поговорив о сынах, мать успокоилась.

— Так ты, девонька, жди, скоро придут. Не ночевать же там останутся! А до Михайловки не близко, верстов пятнадцать, наверное, а то и боле. Пешком до вечера не дойти, а на коне…

Галина радовалась оказии: это же здорово — час, полтора — и в Михайловке! Она думала уже о том, как скорее домой вернуться. Ну если не сегодня, то завтра утречком. Но где они, хозяева? Пока светло, выехать бы… А то, гляди, погода испортится.

Выйдя на улицу, осмотрелась: небо какое-то мутное, того и жди, налетит метель, завоет, запорошит. Не май на дворе — декабрь-батюшка! Завернула за угол и, увидя коротконогую, мохнатую лошадь, остановилась. Распряженная, привязанная к столбу, лошадь жадно подбирала разбросанный по снегу корм. Рядом — кошевка, в которой полно сена. Набрав беремя, Галина поднесла лошади, стала гладить ее по грубой шерсти.

— Скажи, любовь! Хах-ха!..

Галя обернулась. Перед ней стоял кочегар Ромка, вышедший из котельной. Определила сразу — выпивши. Бросила строгий взгляд:

— У вас не только любви, совести нет! Людей в квартирах морозите.

— Как то есть?

— Батареи, как лед. А вы…

— А что мы, мы здеся — подчиненные. Указало начальство — сполняем. Начальству, сама знаешь, виднее. Тепло исчо, потому и убавили. Стукнут рождественские морозы, вот тогда попробуй без топлива… Экономить надо! Нормы-то против тех, что были, вполовину меньше.

— Знаю. Но как-то надо выходить из положения.

— Легко сказать, а как? Снег, что ли, кидать в топку? Нет его, угля! Добывать некому. На днях машину свалили — так разве это уголь — одна пыль да порода.

«Может, он и прав, — подумала Галина. — Кто же даст сюда хороший уголь? Все лучшее — на завод. Но с другой стороны, что скажут рабочие, сидя в холодных квартирах, особенно те, у которых малые дети?» Холод навел на раздумье. Хорошо, Аленка в круглосуточном… В школу пока не приняли — полтора месяца по метрике не хватило. Ничего, пойдет через год. А что будет в новом, 1942, году, никто не знает. Может, и война кончится. Теперь же Аленка и накормлена, и ухожена. Спит в тепле. Для матери это счастье. И представила, что могло быть, если бы Аленку приняли в школу: и проводить, и встретить надо, а главное, накормить. А когда этим заниматься? Где доставать продукты? Сама-то кое-как, а вот ребенок…

Работая посменно, Галина так же, посменно, училась в институте. Она почти не бывала дома, разве что в выходные дни. Но теперь и выходных не будет; завод переходит на работу по-фронтовому. Иначе нельзя.

Время шло, а Трофима не было.

Постояв возле котельной, Галина вернулась к себе. Затем опять пошла к Сорочихе. Забеспокоилась. Знала бы, что так получится, давно бы пешком ушла. За это время уже была бы вон где, аж у Соленого озера!

— Не волнуйся, уедешь! — утешала Сорочиха. На лошади — не пешком, и не заметишь, как там будешь.

Часа в четыре пополудни дверь с шумом отворилась и Клавдия с Трофимом вошли в комнату. Раскрасневшиеся, веселые. Для них вроде и войны нет. Клавдия тотчас удалилась на кухню: свои у нее заботы. А Трофим, раздевшись, уставился в газету.

— Не пора ли, Троша, собираться? — сказала Сорочиха.

Отбросив газету в сторону, Трофим вскочил с лавки:

— И куда вы, тетя, меня гоните?!

— Да не гоню, хочу, чтоб засветло… Того и гляди погода испортится. Частенько так бывает: весь день хорошо, тихо, а к вечеру, глядишь, завихрилось, разбушевалось — свету божьего не видно. Акман-токман с гор приходит.

Он будто не слышал, ходил по комнате, думая о чем-то своем. Но вот нырнул за штору, которой прикрывалась дверь на кухню. С кухни донесся смех. А немного погодя, разговор о толкучке, на которой они, видать, побывали. Клавдия завздыхала, жалея о том, что не смогла приобрести понравившийся ей ковер. Женщина продавала. Всего и просила — пуд муки. Видать, многодетная, оставшаяся без мужа. Такая и за тридцать фунтов могла отдать. Три тысячи рублей предлагала Клавдия, а она — ни в какую. Только, говорит, за продукты. «Дураки мы с тобой! — злилась Клавдия. — Не догадались муки или пшена прихватить. Такую красоту упустили!»

— Кабы знал, что она попадется! — грубо отозвался Трофим.

— Думать надо! — упрекала жена. — Сейчас только и покупать.

— Успеем. Не скоро война кончится. Весной такое барахло за полпуда можно купить.

— Какое ж это барахло? Настоящий персидский ковер. Была б дома, обязательно чего-нибудь прихватила: у нас же и мука, и пшено… картошки полон погреб. На тебя понадеялась, а ты…

— Хватит, — прицыкнул муж. — Раскудахталась!

Потом выйдя из кухни и отвернувшись в угол, Трофим считал деньги. Слышно было, как шуршали бумажки, как он шептал в такт движения руки.

— Клань, ну что у тебя с чаем? — забеспокоилась Сорочиха.

— Закипает, тетенька!

Сунув отсчитанные деньги в нагрудный карман, Трофим надел полушубок и вышел на улицу.

— Ну вот сейчас сбрую подладит — и в дорогу, — заверила Сорочиха. — Трошка мужик справный. Хозяйственный, такого поискать. Раньше, оказывали, и выпивал, и в карты проигрывал, а теперь — боже упаси. Кланька крепко взяла в руки, даже курить бросил. На заводе с моим Гришей работал, а как война началась, и ему белый билет вышел, хватит, говорит, здоровье не позволяет! Мы, говорит, с Кланькой и без зарплаты проживем! Все равно деньги ничего теперь не стоют. А продукты питания вон как вздорожали. Ей тоже приказал уволиться. И поехали они в село Белое. К матери Кланьки. Свой дом у нее, корова, куры во дворе — все, как следует быть. Там и свадьбу сыграли. Была я на той свадьбе, да и как не побывать, ежели Стеша, мать Кланьки, моя родная сестра. Как было не разделить радость! Почитай, лет двадцать мужика в доме не было, а тут — зять. Да какой!.. Золото, не человек. Сразу после свадьбы за дело: и курятник перестроил, и свинарник снаружи кирпичом обложил. Теперь, говорит, кругом воры — так надежнее. В коровнике дверь железом обил, винтовой замок приладил: никому не открыть! Вот он каков, Трошка! Да и женка у него — копейки зря не истратит. Малость прихрамывает, но сама по себе — каких мало: и лицом, и телом взяла. Работящая! Одно плохо, детей не желает, не в детях, говорит, счастье.

Галина глянула в окно и увидела у крыльца лошадь, запряженную в кошевку. Возле нее стоял Трофим и махал рукой, дескать, где вы там, пора ехать!

— А чай, как же? — выскочила на крыльцо полураздетая Кланька. — Заварила уже!

— Никаких чаев. Ехать надо!

Собрав вещи, Клавдия быстро вернулась к саням. Трофим накинул ей на плечи белый тулуп, усадил спиной к передку на мягкое сено, поднял ворот, чтоб ветер не задувал. И не глядя на попутчицу, которую навязала ему тетка, задергал вожжами:

— Но-о!..

Галина примостилась в задней части кошевки, подмяла под себя клочок сена, но сидеть было очень жестко, будто на камнях. Но главное, тронулись.

Едва выехали в степь, как в лицо ударил резкий ветер, запорошил снег. Галина куталась в старенькое пальто, поджимала под себя ноги в дырявых ботинках, стараясь согреться.

Стало быстро темнеть, уже и дороги не различить, но Трофим спокоен: отпустил вожжи — гнедая найдет дорогу.

Пробежав немного трусцой, кобыла побрела мелким шагом. Идет, пофыркивает… И вдруг, стоп!.. — будто в стенку уперлась. Затопталась на месте. Трофим замахнулся кнутом: «Н-н-о-о!» Да не тут-то было. Сани увязли в снегу — ни вперед, ни в сторону. Откуда он взялся перемет! Галина первой выскочила на снег, стала помогать, но все тщетно.

Оглядев засевшую кошевку, Трофим зло выругался. Везде дорога, как дорога, а тут — целую гору намело! Сейчас бы лопату в руки, и вся недолга. Но где ее взять? Принялся разгребать снег сапогами, да разве это дело, вон сколько его! Взмахнул кнутом:

— Н-н-о-о!..

Суча ногами и вытягивая морду, гнедая тужилась, била копытами в снег, и все напрасно. Трофим нервничал, ругался. Повертев кнут в руках, полоснул кобылу вдоль хребта. Еще и еще раз!.. Но и это не подействовало. Ухватился за оглоблю: «Помогай!» крикнул попутчице. Галина изо всех сил стала толкать кошевку, но разве сдвинешь такую тяжесть? Разозленный неудачей, Трофим сдернул тулуп с жены:

— Какого черта… не видишь, засели!

Клавдия с трудом выбралась из теплого тулупа, оставшись в голубом пальто, стала помогать.

— Что там у вас под сеном? — не выдержала Галя. — Давайте снимем половину. Потом…

Не слушая ее, Трофим занокал, вскинул кнут. Лошадь, надрываясь, тянулась вперед, но тут же беспомощно отступала: не хватало сил. «В самом деле, что у них там?» — подумала Галина. Запустила руку под сено и ощутила жесткие, крупные куски угля… Вот оно что!.. Из котельной… Теперь понятно, почему не торопился Трофим с отъездом, ждал, когда стемнеет, чтобы все с кочегарами обтяпать. Но тут, конечно, не обошлось без Мотовкина. Катерина права: такой всю котельную пропьет! Негодование охватило душу: рабочие мерзнут в квартирах, а этот гад, Мотовкин, углем торгует!

— Но-о! — Входя в раж, принялся стегать гнедую Трофим. Бил по ребрам, по голове, взахлест поперек живота. Гнедая тряслась от усталости, оглядывалась на хозяина, как бы прося его убавить поклажу. — Хозяин был неумолим. Лошадь билась в оглоблях, тужилась, наконец, дернув вперед, затем вбок — вырвала кошевку из сугроба.

Клавдия поспешила на свое место. Завернулась с головой в тулуп. Трофим опустился рядом.

— Но-о, такая, разэтакая!

Галина пошла следом, полагая, что он немного отъедет и остановится. А Трофим и не думал останавливаться, торопливо понукал гнедую, хлестал кнутом.

Поняв, наконец, что он надумал, стала кричать, умоляя не оставлять ее одну среди ночи в поле. Да куда там! Он даже не оглянулся. Оставалось одно — догонять. И она, боясь потерять время, побежала.

Падала, поднималась и опять поспешала за кошевкой. Не догонит, так хотя бы из виду не потерять: не так страшно. Но кошевка, мелькнув на повороте, неожиданно исчезла, будто растаяла во мгле.

Горечь обиды подступила к горлу, выдавила слезы. Как же быть? Из-за туч выглянул тонкорогий месяц, и она различила на дороге что-то темное. Не зверь ли? Слыхала, по ночам в степи рыскают волки. Замерзли ноги, надо идти… Да и до Михайловки уже близко… Будь, что будет!.. Подхватилась, пошла и тут разглядела санки, узел на них…

Избавившись от неугодной попутчицы, Трофим выбросил на дорогу весь ее жалкий скарб.

Увязая в снегу, тяжело дыша, тянула санки, шла. Никогда не думала, что этот Глазырин так жестоко поступит с нею. Даже, когда поняла, что он уходит, понадеялась на Клавдию: не даст она, Клавдия, измываться над женщиной. Но муж и жена одним миром, выходит, мазаны! Напугались, вдруг попутчица выдаст…

Впереди вспыхнул огонек. Михайловка?.. Заторопилась. Огонек вроде близко, а стала идти — где он там! Блеснет, и опять не видно. Усиливался ветер, крепчал мороз. Подумала: «Вот так же на войне — дождь, снег, а солдаты идут». Платон писал, как трудно воевать в болотах. Ни окоп вырыть, ни просушиться — вода, грязь… Где он сейчас, Платошка? Из письма, полученного месяц назад, можно было понять — под Ленинградом. Так ли? Он — моряк, и его могли перебросить на юг, под Севастополь, где идут страшные бои. Дрогнет, наверное, как и она, на холоде? Нет, нет, ничего с ним не случится. Он уже прошел одну войну — ловкий, сильный…

Опять мигнул огонек и уже рядом. Из мглы выступила изба — приземистая, с одним крохотным оконцем. Дотянулась до стекла рукой — тишина — никто не откликнулся, не спросил, что ей нужно; подошла к другой, к третьей — люди словно вымерли. Мужиков, понятно, нет, а бабы — боятся. Вот и конец улицы. Неужели никто не откроет? Галина так озябла, что не чувствовала ног. Забарабанила в окно, затем в дверь:

— Помогите!.. — в отчаянии закричала она, обливаясь слезами.

В окне блеснул желтый, еле пробившийся сквозь замерзшее стекло, свет! А немного спустя — глухой женский голос:

— Кто там?..