«Как дальше поведут себя немцы? Удастся ли остановить их, повернуть вспять… Кто знает?» — раздумывал Порфирий Дударев. Фашисты почти у стен Москвы, а в Красной Армии мало танков, не хватает самолетов. Хорошо, что оборону Москвы возглавил генерал Жуков! Да и кто еще мог возглавить? С именем этого полководца связано недавнее поражение немцев под Ленинградом. В тяжелый момент истории, когда вот-вот должно сомкнуться кольцо блокады, Жукову выпало на долю принять Ленинградский фронт. В короткое время он сумел основательно расстроить далеко идущие вражеские планы. Ни погодные условия, ни превосходство немцев в некоторых видах оружия, ни сама сложность обстановки — ничто не помешало ему развернуть контрнаступление и нанести по врагу ряд чувствительных ударов.

Дударев верил, войска Жукова не пропустят немцев в Москву так же, как не пропустили их в Ленинград; как два года тому назад не пропустили японцев в Улан-Батор!.. Он не умалял смертельной опасности, нависшей над Москвой, но и не мог допустить даже мысли о ее сдаче. Готов был с оружием в руках стоять за нее насмерть! Так он писал в своем заявлении в военкомат, в котором просил отправить его на фронт в войска генерала Жукова.

Эти его намерения исходили из самых глубоких убеждений. Не мог он не волноваться, не переживать; не мог не думать о пылающих городах и селах, о том, как наряду с армией идут в бой и умирают плохо обученные ополченцы, как сражаются с ненавистным врагом женщины и дети. Казалось, еще немного терпения, и он будет там, среди них, — в огне, в дыму, где решается судьба Родины.

…Бежали дни, недели. Прошел месяц, а Дударева никто не вызывал, не предлагал ехать в действующую армию. Как же так? Может, заявление не попало в военкомат? Затерялось?

Когда он вернулся с работы, жена сказала:

— Молчишь, живого слова от тебя не слышно. Что-нибудь случилось?

Помотал головою: нет, на главном посту все в порядке. Объяснил все усталостью, предчувствием, что скоро и его могут отправить на войну.

— Да, война… — с грустью в голосе отозвалась Варя. — Многим уже не вернуться… Вчера в девятый барак похоронку принесли. Ты знал, наверное, каменщика Игнатьева. Худенький такой, все торопился: не ходил, а бегал. Жена с тремя детьми осталась, младшему — два месяца.

Порфирий ничего не ответил. Молча обнял Варю за плечи, прижал к груди:

— Если меня призовут, как ты будешь одна?

— Так и буду, как все. Сколько их, солдаток в городе! Работают, растят детей…

Иного ответа он не ждал. За жену можно быть спокойным. Заговорил о долге каждого мужчины — не посрамиться перед Родиной. Кто же из мужчин смирится с тем, чтобы враг топтал его землю, убивал, вешал, измывался над невинными людьми! На это способен разве что трус или негодяй! Проклятье каждому, кто не разделяет этой святой заповеди!

Наутро, придя на работу, Дударев почти всю смену молчал. Думал. Неужели так и не исполнится его желание? Он не заметил, как на главный пост поднялся новый начальник цеха Савелин, как остановился поблизости от него и стал наблюдать. Порфирий действовал ловко, уверенно, целиком отдавался делу, и сейчас ему просто некогда оглянуться. Лишь превратив очередную болванку в броневой лист, поднял голову, расправил плечи и, увидев начальника, поздоровался. Но тут же опять взялся за контроллеры: на него надвигалась новая раскаленная глыба. Савелин с восхищением следил за его действиями: ни одного лишнего движения, слаженно, четко, как по нотам. Невольно подумал: «Большой мастер!», а вслух оказал:

— После работы зайдите ко мне.

Савелин пришелся по душе коллективу блюминга. Передовой инженер, у которого есть чему поучиться. Хозяин своему слову. Прост и чуток в обращении с рабочими. В общем, никакого сравнения с гордецом и демагогом Сарматовым! Дударев заметил — общение с Савелиным всегда интересно: он много знает и умело передает свои знания другим. Даже простой разговор на обыденную тему получается у него глубоким и поучительным.

Кончив работу, Дударев сполоснулся под душем, деловой, сосредоточенный, направился в контору. Поднялся на второй этаж и встретил Савелина на лестнице. Начальник не стал приглашать его в кабинет, отвел чуть в сторонку:

— Порфирий Иванович, — начал он. — Как же так, вы даже со мной не посоветовались. Нехорошо! Понимаете, о чем я говорю? Ах, нет… Сейчас поймете. Цеху вот так, позарез, нужны квалифицированные кадры, а вы… что вы наделали? В общем, заявление, в котором вы просили военкомат послать вас на фронт, находится у самого директора. Сегодня в семнадцать ноль-ноль извольте явиться к нему в заводоуправление. Ни в коем случае не опаздывать. Григорий Иванович очень занят, у него на счету каждая минута… — Помолчав, Савелин добавил: — Война войной, а опускаться не следует. Приведите себя в порядок, побрейтесь. Нельзя так.

Выйдя из цеха, Дударев уперся в эшелон, подготовленный к отправке. Обойти — долго шагать, лезть под колеса — рискованно. Придется подождать. Глянул в одну, в другую сторону, подошел к доске показателей, на которой молоденькая девчушка выводила мелом фамилии отличившихся.

— Дай-ка сюда — он почти выхватил у нее мел, шагнул к платформе, на которой лежали броневые листы и с размаху, крупно, во всю длину поднятого борта, вывел: «На гроб Гитлеру!» Это вызвало одобрение у подошедших рабочих. Он видел, как сияло лицо девчонки, как хохотал и кашлял мастер, выглянувший из цеха на одну минутку.

Подходя к заводоуправлению, Дударев старался угадать, как отнесется директор к его решению уйти на фронт. Оценит ли его патриотические чувства? А главное, не станет ли поперек дороги? Без его согласия, говорят, военкомат не имеет права взять с завода ни одного рабочего, не говоря уже о мастерах, а тем более, инженерах.

В просторной директорской приемной, кроме секретарши, никого не было. Объяснив, зачем он пришел, Дударев присел на стуле. Не прошло, однако, и минуты, как секретарша предложила заходить.

Переступив порог кабинета, Дударев остановился. Директор как раз разговаривал по телефону. Приняв строгий вид, он напоминал о какой-то нехорошей истории с изложницами, окрестил все это хлестким словом «расхлябанность». «Не в духе, — подумал Дударев. — Надо же угодить в такой момент! Сейчас директор положит трубку и — чего доброго — вот так же отбреет под горячую руку». Но тот, окончив разговор, поднял глаза на вошедшего и велел садиться.

— Постой, — сказал он. — Это ты хотел задержать меня в цехе? За шпиона принял, а? — И рассмеялся.

— Согласно вашей инструкции, — совершенно серьезно ответил Дударев. — Вы же, товарищ директор, сами говорили — бдительность прежде всего!

— Я и сейчас говорю… Но довольно об этом. Сегодня у нас совсем иная тема разговора. — Он откинулся на спинку кресла и, взглянув в лицо собеседника, посуровел: — Значит, тайком, никому ни слова, сразу в военкомат… Скажи, какой герой! Ты что же, думаешь, на фронте только тебя и не хватает? Ошибаешься, друг сердечный. Да и кто ты такой? Ни танкист, ни летчик. У тебя вообще никаких военных навыков! В Красной Армии не служил, зарядить винтовку и то, пожалуй, не сможешь. Я уже не говорю о том, что из нее надо метко стрелять. А теперь глянем с другой стороны. На заводе ты — квалифицированный прокатчик, старший оператор главного поста. Уважаемый всеми специалист. Без брони не обойтись. Больше того, не дай ее столько, сколько нужно, — нас задушат! Ты подумал об этом? Танки, покрытые твоей броней, уже спасли десятки городов и селений, тысячи, а может, и десятки тысяч людей!

— На моем посту и девчонка сможет. А мужчина, если он во время войны сидит дома, — какой же он мужчина! На это способен разве что Пенкин. Есть у нас такой, может, слыхали? На днях повестку получил — явиться к отправке. Так, знаете, забегал по врачам: помогите!.. А самому двадцать семь лет, шея, как у быка.

— Это который хор организовал?

— Он самый… В музучилище теперь, друзья бронь выхлопотали. Радуется, я, говорит, незаменимый!

— Хор, конечно, не танки, не самолеты… Но ведь тоже надо. Искусство, оно в беде помогает. Сталевары вон тоже хор создали. Прямо в цехе. Работа у них, известно, адская: отстояв смену, люди с ног валятся, а заведут песню, попляшут — откуда и силы берутся!

— Я не умею петь, товарищ директор, но вот она, где у меня, Россия! — приложил руку к сердцу. — И танцы и песни наши… Слушаю по радио — плакать хочется. Но песней немца не убить. Нужно еще кое-что покрепче, поувесистее. Вот мой друг Степан Апросин, запевала из хора металлургов, сел на танк Т-34. Взрывник Янка Костюкевич стал летчиком. Добровольцем ушел на фронт моряк Грязнов. Кстати, вы не стали его отговаривать, а ведь он — сталевар.

— Да, сталевар. Но ты — инженер!

— Пока нет, весной защищаться буду.

— Вот-вот, я и говорю, еще немного — и ты станешь инженером. Причем такого профиля, в котором мы крайне нуждаемся. Мы не имеем права разбазаривать нужные нам кадры. Сколько еще продлится война, никто не знает, но уже видно — затянется. И победит та армия, у которой тыл окажется крепче. От нас, тружеников тыла, зависит многое. И в первую очередь — оснащенность армии, снабжение ее всем необходимым. А это не просто. У нас здесь свой фронт. Мы наступаем у горы Магнитной и отличаемся от полевой армии лишь тем, что идем в бой без выстрелов. Но то, что мы делаем, порой стоит крупных сражений на фронте.

— Понимаю, Григорий Иванович. Но я решил… И смену себе подготовил.

— Дело не в этом. Ты — коммунист и обязан находиться там, куда тебя пошлет партия. Тем более сейчас, в дни войны. Однако хватит об этом. — Директор поднялся из-за стола. Дударев тоже вскочил.

— Сиди, — сказал директор. — Сиди и слушай. Мы тут решили перевести тебя на другую работу, вернее, повысить. Будешь начальником смены…

Дударев притих: не ослышался ли он? Это же большая, ответственная должность. Ему и приятно и в то же время страшновато. А вдруг не справится?

— Думаю, справишься, — перехватил его мысли директор.

— Да… То есть, если так, от чистого сердца, то ведь начальником не был… И вообще…

— Вообще, в частности! А я, по-твоему, родился директором? Вот так же вызвали, поговорили и…

— Трудно, наверное.

— Кому работа нравится, тот трудностей не замечает. Да и поможем сперва. Но если сам не вникнешь, возьмешься спустя рукава, а то и зазнаешься, наперед скажу — выгоним с треском! Нам нужны инженеры, не белоручки. Это же хорошо, что ты много лет учишься без отрыва… сперва на рабфаке, теперь — в институте. Блюминг, небось, своими руками прощупал.

— Три раза в ремонте участвовал.

— Так тебе и карты в руки!

Дударев не решался сказать сразу «да», но директор уже видел по его глазам: предложение попало в точку.

Молодой человек понравился директору своей скромностью, сдержанностью. Люди с повышенным процентом самомнения, зазнайки, хвальбуны никогда не вызывали у него симпатии. Выросший в рабочей семье, рано познавший труд, директор и сам был простым, скромным человеком.

Выйдя из кабинета директора, Дударев почувствовал себя как бы очистившимся от легкомыслия, от тех, присущих человеку, необдуманных поступков, которые совершаются порой по принципу «я так хочу» и уже по-другому думал о фронте: как увеличить поток брони, использовать внутренние резервы, которые, как ему кажется, далеко не исчерпаны. Работа вроде бы и не сложная, но все знают — ответственная и беспокойная. Ему придется отвечать за план, за безаварийную работу, за технику безопасности, за всех подчиненных и каждого рабочего в отдельности… И опять мнилось, будто садится не в свои сани, из которых легко вывалиться. Да нет же, пословица одно, а жизнь — иное: если уж схватился за гуж — удержится.

Шел Порфирий Дударев по узкой, заснеженной дорожке вдоль площади, которую недавно назвали Комсомольской, и думал. Думал все о том же — о предложении директора, о фронте, куда ему, как видно, уже не попасть; о новых трудностях, подброшенных за последнее время пожаром войны. И хотя рабочие не знают бомбежек, не слышат свистящих пуль, на их головы, в том числе и на его, повседневно обрушиваются не менее страшные вещи — холод, недоедание, нехватка одежды, обуви… У некоторых из них галоши из старых камер, но далеко не всякому дано иметь даже такую обувь. С болью в сердце не один раз наблюдал Дударев, как идут на работу, стуча башмаками на деревянной подошве, фабзаучники. Вот и сегодня… Его детство было не лучшим, но ему жалко мальчишек…

Повернулся, пошел, смотря в землю.

На узкой тропке чуть было не столкнулся с женщиной. Не поднимая головы, отвернул вправо, чтобы разойтись, но и она почему-то свернула вправо. Отшатнулся в другую сторону — и она туда. Выпрямился — и оказался лицом к лицу с Линой.

— Еще в заводоуправлении тебя окликнула, но ты даже не оглянулся! — сказала она. — Целый час ждала…

— А зачем меня ждать?

— Смеешься! Тебе хорошо, а я измучилась… Все время хотела повидать тебя…

По ее лицу пробежала тень не то жалости, не то обиды. Казалось, она несчастна. Но говорить с нею не хотелось. Зачем?..

Между тем ее улыбка уже сделала свое. Улыбнувшись, она становилась неотразимой. Велико искушение — ответить тем же, но Порфирий лишь прикусил губу. Понял: играет, как артистка — глаза смеются, а душа плачет. И главное, старается не показать, скрыть эти свои душевные муки, хотя, ну, конечно же, знает, что это невозможно.

— Мне пора, — сказал Порфирий.

— Погоди, — взяла за рукав. — Испугался. Не бойся, не съем.

Будто ничего не слышал, молча побрел в сторону бараков. Незачем ему в разговоры вступать. Но едва поравнялся с клубом строителей, как она догнала его, преградила дорогу, заговорила, как бы извиняясь:

— Зря сердишься. Не виновата я… Я готова была переехать к тебе, но родители, ты же знаешь, какие они. Купили билет на поезд — и меня в Свердловск, к тетке, будто она больна… Меня просто обманули. Теперь я все поняла. Если бы тогда знала…

Она говорила и говорила, но ни словом не обмолвилась о том, как, уезжая, прихватила адрес Леонида Мойсеновича, который уже полгода работал в Свердловском театре и не переставал писать ей. Две недели гостила у тетки и почти каждый день встречалась с артистом.

Когда уезжала, он пришел проводить ее, принес крохотный голубой цветочек, поцеловал в губы и просил пока ему не писать, так как собирается на гастроли, а куда — и сам не знает, может, даже на фронт. Но она все же написала ему два письма — одно на Уральский переулок, где он снимал комнатку, другое — в театр. И, не получив ответа, злилась.

Теперь же, стоя перед Порфирием и держа его за пуговицу, спрашивала:

— Если бы тогда я дала телеграмму из Свердловска, ты бы встретил меня?

— Нет, — отрезал он.

— Фиша! Не узнаю тебя… Ты ведь любил… да и сейчас… Что, скажешь, нет? — Она смотрела ему в лицо, не отводя своих острых глаз. — Знаю, женат. Ну и что ж такого!..

Темнело. Подул резкий ветер, посыпался снег. Порфирий решительно повернулся и, не прощаясь, пошел домой.

Сталина стояла одна, думала… О чем? Наверное, все о том же: о несостоявшейся любви, о быстро бегущей жизни; еще, кажется, не жила, а уже на третий десяток повернуло.

— Где ты так задержался? — спросила жена Порфирия, когда он вернулся домой. — Два раза на площадь выходила, думала — встречу.

Взяв жену за руки и смотря ей в глаза, он с необыкновенной радостью заговорил о том, как только что был на беседе у директора завода. «Понимаешь, произошло такое… нет, ни за что не догадаешься! Можно сказать, непредвиденное… В общем, предложил стать начальником смены…

— Да ты ж еще…

— Директор знает. Это, говорит, не страшно, защитишься!

Порфирий почти дословно передал жене свой разговор с директором. Но ни слова не сказал о своем письме в военкомат, о том, как собирался уйти на фронт. Умолчал и о встрече с Линой. Варя ходила последние месяцы, и ее нельзя было расстраивать. Он любил ее, как никого на свете, и решил, что лучше промолчит. Но когда-нибудь после обязательно все расскажет.

Они еще сидели за столом, когда в дверях показался Антонио. Не ступив на порог, он поманил Порфирия в коридор. Был он бледен, взволнован. Повел друга в свою комнату, усадил на койку и доверительно, хотя с некоторой опаской, заговорил о письме брата Умберто, которое получил сегодня.

— Из Италии?

— Нет. Брат находится в русском госпитале.

— Как?.. Помнится, ты говорил…

— Да, он жил в городе Эмилии. Там его и призвали в армию, послали на русский фронт. Муссолини опасался, что немцы быстро завоюют Россию и ему ничего не достанется.

Антонио развернул письмо-треугольник, какие ежедневно приходят во многие семьи города. Подал Порфирию: «Вот оно». Взглянув на неровные, растянутые строчки, Порфирий вернул его назад:

— Переведи, если можно.

— Затем и позвал! Ты мой старый друг и должен знать все. Все до капельки. Должен понять, брат Умберто не фашист. Его, как и многих, мобилизовали. Я это говорю, чтоб ничего такого… понимаешь? Мы с тобой — коммунисты…

— Не надо волноваться, — сказал Порфирий. — Выпей воды. Успокойся.

Отхлебнув из кружки, Антонио развернул треугольник и медленно, с остановками, стал переводить.

«Я лежу в русском госпитале. Наша дивизия «Торино» разбита. Многие солдаты погибли и уже никогда не вернутся в Италию. Их могилы под городом Никитовка… Там ранило меня, я не мог отступать. Лежал на дороге, и никто из пробегавших мимо итальяно не хотел помочь мне. Не в силах двигаться, я плакал и ждал смерти.

К ночи бой затих и стало невыносимо холодно. Не знаю, как я не умер той ночью. Двое моих друзей, лежавших рядом, замерзли. Утром меня нашла крестьянка. Привела солдат… Я думал — русский убьет, а он отвез меня в госпиталь. Русский врач хорошо лечил меня, потом сказал — гангрена.. По его лицу я понял — это смерть. Молился и плакал. Мне очень хотелось жить, и врач сказал, он сделает все, чтобы я жил.

К вечеру я пришел в себя и прежде всего подумал об операции, потянулся рукой к ногам и… сперва не поверил. Помню, закричал: «Ноги, где мои ноги!»

Голос Антонио дрогнул:

— Будь ты проклят, Муссолини! — рыдая, он повалился на койку, потом, отлежавшись, стал спрашивать, куда и как надо писать, чтобы стать бойцом Красной Армии. — Ты знаешь, скажи, друг! Я должен идти и убивать фашистов! Должен отомстить за брата, за Италию… За все страдания людей!

Умолкнув, он опустил голову. Молча сидел возле него Порфирий, не зная что посоветовать. Вдруг обнял его, прижал к себе:

— Не надо нам никуда ехать. У нас тут свой фронт. Мы с тобой на боевом посту.