Рассмотрев документы матроса, кадровик заколебался: не тот профиль, номенклатура не та. Матрос же стал уверять, что он, военный радист, хорошо знаком с электричеством и вполне справится. Сперва, понятно, поездит с кем-нибудь, присмотрится… Тот улыбнулся: все это, мол, так, но прежде всего надо знать машину, иметь к ней допуск. И предложил демобилизованному пойти на курсы: видать, не хотелось ему отпускать парня. «Что ж, подучиться не мешает», — согласился матрос. Но тут выяснилось: из-за ремонта помещения курсы не работают. Это огорчило Платона. Кадровик предложил оформиться подсобником. Пройдет немного времени, и курсы откроются: потом можно и получше работу выбрать, а пока…

Предложение было неприемлемым. Не мог Ладейников начинать «все сначала». Подсобник или, как говорят, старший куда пошлют — это уже было в его биографии. Лучше, пожалуй, опять на стройку. Там он — каменщик, у него хотя и невысокий, а все же разряд. А это что-нибудь да значит. Конечно, куда интереснее устроиться на домну или, скажем, на одну из мартеновских печей, но опять же кем — подсобником?

Задумался, невольно вспомнил клуб ЦЭС, давние молодежные вечера, волейбольную площадку… Галину. Дивчина хоть и ростом не взяла, а как ловко гасила мячи. Не один раз Платон наблюдал за нею во время игры: собранная, верткая, она не терялась в любой ситуации. Птицей взмывала вверх и без промаха посылала мяч вниз за сетку. Шелковое платье на какой-то миг раскрывалось, как парашют, обнажая стройные, загорелые ноги. И новый счет, и неотразимая девичья красота — все это отзывалось гулким взрывом аплодисментов вошедших в азарт болельщиков.

Ладейников познакомился с Галей в горах, куда изредка по выходным дням выезжали на отдых рабочие.

В один из таких дней, прибыв в горы на попутных, он бесцельно бродил у речки, не зная, куда податься. И там увидел девушку. Модное кремовое платье, туфли-лодочки. Она топталась у перехода, не решаясь ступить на шаткую слегу.

— Дайте руку, — сказал он. — Ну, смелее! Не смотрите в воду.

Потом они поднялись на покатый холм, поросший лиственницей. Девушка стала окликать подруг. В ответ отзывалось только эхо. Идти дальше в горы с малознакомым парнем не решалась, но и оставаться здесь — тоже не хотелось. Сколько знакомых ехало вместе, и вот — ни души.

Спросил, как ее зовут, пошел рядом. Завели разговор о книгах, кинофильмах. Галя оказалась страстной киношницей. Говорить с ней на эту тему было легко и приятно. А когда зашел разговор о художниках, Платон слушал, не перебивая, любовался ее профилем и очень жалел, что не умеет рисовать.

Остановились завороженные тишиной и опять, по ее настоянию, теперь уже вдвоем, стали подавать голоса. По-прежнему никто не отзывался. Пошли вниз по опушке, срывая горный букашник. «Какой красивый, а не пахнет», — сказала Галя. Вдруг она пошатнулась и чуть было не упала. Платон вовремя подхватил ее. Притянул к себе. И Галине показалось, будто он, пользуясь случаем, задумал что-то недоброе. Резко вскинулась, двинула в сердцах рукой и… расцарапала ему нос. А увидя кровь, испугалась, выхватила белый платочек из-за лифчика, принялась вытирать кровь, сожалея о случившемся.

— Пустяки, — улыбнулся он. — До свадьбы заживет… Что, сомневаетесь? Нарочно приглашу!

— Невеста, наверно, красивая? — почему-то спросила она.

— Очень!.. Такие же синие глаза, черные брови… как у тебя.

— У меня глаза серые, а брови — рыжие, кривые…

— А я говорю: нет!

Долго бродили, балагурили, ничего не замечая вокруг.

Вдруг спохватились, побежали вниз к озеру, где оставались грузовики. Машин не было. Как же так? Неужели уехали?.. Галина побледнела.

— Поистине, часов не наблюдаем! — улыбнулся он.

— Не надо об этом, лучше скажите, что делать.

— Главное, не хныкать. А дальше, как говорится, ноги на плечи — и…

Да, им ничего не оставалось, как только идти пешком. Дорога была глухой, плохо наезженной, и на пути всего одна деревня. Только бы до деревни, а там на попутную подводу устроиться можно. Поняв, что на каблуках ей не дойти, Платон велел Галине разуваться. Связал свою и ее обувь шнурками, перекинул через плечо: айда, время не ждет!

Изрядно набившие ноги, подошли к деревне часов в одиннадцать ночи. Ждать попутной подводы, значит, сидеть до утра. Но ее может не быть, а им — к семи на работу. Надо идти. Вот только проголодались, поесть бы чего-нибудь. Платон порылся в кармане, где лежало несколько рублей, и предложил зайти в крайнюю хату. Так не дадут — купим.

На стук никто не отозвался.

— Может, не услышали?

— Боятся, всякие люди по ночам шляются, — ухмыльнулся Платон. Ему и горя мало.

Прежде чем постучать в соседнюю избу, присели на завалинке. Прошли лишь половину пути, а так устали.

— Сейчас бы кусок хлеба с солью, — сказал Платон.

— Хоть бы картошки вареной и то… — И подумала: «Вряд ли удастся поесть. Люди спят. Какое им дело до тех, кто по ночам бродит».

Платон потянулся к шибе, и — о, чудо! — окно сразу раскрылось. Показалась женщина.

— Киляле? — спросила она.

Зная немного по-башкирски, Платон пояснил, что они идут издалека, от самого озера, страшно устали, И, показав на спутницу, добавил, что особенно устала она, кыз, и хочет есть. Может, у хозяйки найдется немного молока?

— Есть, есть, — живо отозвалась та.

Тотчас в глубине избы блеснул слабый свет. Затем на крыльцо вышла хозяйка с кувшином молока и кружкой в руках.

Идти было нелегко, но молодость взяла свое: утром были дома.

Вылазка в горы осталась в памяти на всю жизнь.

«Как давно это было, — остановился Платон, раздумывая. — Иное время пришло, да и она, Галина, давно не та. Нелегко ей. Изо дня в день одно и то же: турбина и дите, дите и турбина… Тягостно все это. А что если зайти? Еще раз, а?»

Смерив взглядом канаву, разбежался и, словно на крыльях, на ту сторону!.. Шел и думал о ней. Музыкой в ушах звучало ее имя. Между прочим, по-белорусски галина — ветка. Обыкновенная ветка. Вот здорово!.. Галинка — Веточка!.. Он вспомнил. Однажды — это было летом — зашел к ней в барак. В тесной, отгороженной нестрогаными досками комнатухе — стол, две койки (Галя жила с подругой), ни одного табурета. На столе кувшин из голубого стекла — премия за ударную работу. В кувшине девушки держали воду, за которой ходили на окраину стройки к уцелевшей казачьей мельнице, где бил из-под земли ледяной ключ.

Платон сидел на одной койке, Галя — на другой. Говорили о ТРАМе, о его первом спектакле, в котором играли скороиспеченные рабочие артисты. «Чудесный сплав» назывался спектакль. Им обоим нравился главный герой — веселый, умный паренек Гошка, которого играл фабзавучник Павлик Афанасьев.

Затем Галя рассказывала, как воспитывалась у бабушки в древнем Туринске. Там закончила семилетку, педтехникум… А однажды простилась с бабушкой, которую очень любила, и уехала на Магнитострой. Что привело ее сюда — стремление к самостоятельности, романтика? Она и сама не знала. Платон дивился ее характеру: не захотела быть учительницей — стала чернорабочей. Странно! Учить детей — это же прекрасно! В школе совсем не то, что на стройке: тепло, уютно, никаких тяжестей. Чисто женская специальность!

— Это нам, мужикам, глыбы ворочать, — рассуждал он. — А вы, девчонки, такие хрупкие. В ваших пальчиках разве что иголку держать.

— Ошибаешься. Мы не девицы из благородных пансионов, — положила руку на стол. — Вот.

Он глянул на ее маленькие, почти детские, но уже заскорузлые ладошки: на правой в самой впадинке — темная, с запекшейся кровью, мозоль.

— Ого! Как же это? — и неожиданно припал к ладошке губами. Галя с силой отдернула руку, стол покачнулся, кувшин с водой грохнулся на пол.

Вместе принялись подбирать осколки. И тут как-то случилось, он взял ее за руку. В испуге отпрянула в угол. Насторожилась. Смотрела на него — чужая, грозная, готовая грызть зубами, по ни в коем случае не допустить того, что он, наверное, задумал.

— Чего ты? — поднялся Платон.

— Уходи!.. Сейчас же уходи!

И в ту же минуту забилась мысль: не так поступил, когда был у нее в первый раз после возвращения. Надо бы как-то иначе, а как — и сам не знал. Нежнее, что ли?..

Не заметил, как подошел к бараку. Постучать сразу в окно не решился. Присел на бревно, лежавшее возле крыльца. Опустил голову: а стоит ли вообще заходить? Она — мать. Неудобно как-то. Тогда, в день приезда, он ничего не знал. Теперь же все известно… Вот только что-то стряслось у нее с мужем — уехал. Не захотел, наверное, жить на стройке. А может, и не так? Поездит, покатается, да и назад. Сколько их, летунов, возвращается! Уезжают — смеются, приезжают — плачут: устройте, просят, в барак, жить негде; помогите получить хлебную карточку…

И решил зайти. Спросить, может, в чем нуждается: нелегко одной с ребенком! Да, он так и сделает: немного посидит и уйдет. Вот только с пустыми руками неудобно. Одно дело тогда, сойдя с поезда, вроде бы случайно, а теперь… Что-то надо купить, конфеты, например. Благо, магазин рядом.

Войдя в магазин, Платон потянулся к прилавку, и тут — надо же случиться — лицом к лицу оказался с Колькой Богобоязным. Держа в руке сверток, Колька некоторое время смотрел на Платона, как бы ничего не понимая, и вдруг гаркнул:

— Ба, верблюд двугорбый!

Люди удивились: пьяный, что ли, он, этот каменщик. А моряк вовсе не обиделся, заулыбался, здравствуй, говорит, чудак-человек!

Конопатый, белобрысый каменщик в той же синей кепчонке с мышиным козыречком. Мода! Грудь расстегнута, те же, прежние, замашки — порисоваться, поставить себя выше других. Платон не считал Кольку другом, знал его, как ударника, мастера кладки, который неоднократно выходил победителем в соревновании. Вот и все.

— Крокодил ты мой, собачья твоя душа! — рычал Колька. — Вернулся и рыла не показываешь!

— Да ты где живешь-то?

— Здесь, на шестом… Уже больше года. — Он схватил матроса за рукав. — Прошу в мой клоповник!

В комнате на двоих было неуютно, грязно. Одна постель кое-как заправлена, другая — вовсе не убрана. На столе гора окурков. В углу ведро с отбросами.

«Неужели нельзя навести порядок?» — подумал Платон и вежливо намекнул хозяину, что его напарник, наверное, тоже не служил в армии.

— Белобилетник, как и я.

— Сразу видно. Помыть полы и то не можете.

— А зачем их мыть? — удивился Колька. — Мы не какие-нибудь господа в манишках. Пролетарии мы!

— Пролетариат, по-твоему, должен, как свинья, в грязи?..

— Да ну тебя, завел нуду! Видишь, один остался, напарник в отпуске. В общем, если ваше благородие не брезгает, пожалуйста! — Он смахнул окурки со стола на пол. Положил селедку, хлеб.

Колька радовался встрече: как же не выпить по такому случаю! Вместе электростанцию строили, жили в одном бараке. А бригадиром был Котыга, из полтавских галушников. Мужик вроде простой, но палец ему в рот не клади… Одним словом, есть о чем потолковать.

Сорвав зубами сургучную головку, Колька разлил водку в стаканы.

— Закусь не совсем, но ведь и гость так себе! Тут, как говорится, по барину и говядина.

— Ладно тебе.

— Что ладно? Кабы знал, что ты, бегемот, заявишься, пельмени сгоношил бы! Ей-богу! Друга иметь — себя не жалеть.

Платон отодвинул стакан, замотал головой:

— Не могу.

— Брось девкой прикидываться. А еще матрос!

— По-твоему, матросы — пьяницы?

— Об этом не говорю. Но матрос, он хоть и краснофлотцем называется, а без чарки ему нельзя. Потому на воде он… В сырости… Порожни стакан, говорю! Живо! И чтоб без всяких тентель-ментель. Не люблю я этого. Дают — бери, а вот когда отнимать станут — держи. — Колька поднял стакан. — За мои успехи! Не удивляйся, у меня, можно сказать, праздник: три нормы шуранул!.. Отгул дали. Отчего ж не выпить. Имею полное право. Что, скажешь, нет? А кто ж тогда имеет?.. Да не кобенься, пей!

— К девушке хотел зайти, неудобно.

— Постой, — насторожился Колька. — В третий барак? К Соловьихе? Так она вовсе не девушка.

— Ну и что ж.

— А ничего, — Колька допил оставшееся в стакане вино, встал. — К Гальке ходишь?!

— Тебе-то что.

— То есть как?.. Увижу еще раз, ноги переломаю! И вообще…

— Ты что, очумел? — хладнокровно отозвался моряк. — Ни с сего ни с того в бутылку лезешь.

Колька выпятил грудь:

— Кто тебя просил туда ходить?

— Ты лучше подумай, кто мне мог запретить.

— Я!.. Я запрещаю! — вспыхнул Колька. — Моя она!..

— И ребенок твой?

— А хотя бы и так. — Он откинул назад давно не стриженную лохматую голову. — Какое твое свинячье дело — чей ребенок. Люблю ее. Понимаешь, люблю!

Платон взялся за стакан:

— Вот теперь выпьем.

Колька уставился на гостя: непонятный какой-то. То отказывался, красную девку из себя корчил, а теперь сам… Чиркнул спичкой, прикурил:

— Ни к чему нам с тобой пить.

— А если я хочу… хочу все выяснить. Узнать наконец… — воспротивился гость.

Теперь, когда зашел разговор о Галине, когда этот хвастун Колька назвал ее своей, Платону стало небезразлично, даже больно. Неужели такая девушка связалась с этим белобилетником? Да нет же, все он выдумал. Платон встал:

— Спасибо, мне пора!

— Обожди, — схватил за полу бушлата Колька. — Надо уточнить. Ты что, жениться надумал?

— Понимай, как хочешь.

— Понял… Сразу все понял! — почти выкрикнул Колька. — Но так, дорогой друг, не делают. Нехорошо это. Выпил и — дай бог ноги — подошвы подмазываешь? А распла-а-а-чиваться кто будет… Пушкин?

Платон бросил на стол красную тридцатку: «Возьми».

— Не нужны мне твои деньги! Я ударник!.. Кто больше меня зарабатывает, кто?! — спрашиваю. Неумехи все, лентяи… Я — Богобоязный, понимаешь, Бо-го-бо-яз-ный!.. Впрочем, проклятая фамилия… — забормотал он, пьянея. — Коли б не такая церковная, на всю страну, как Стаханов, гремел бы. Нет, ты, матрос, ни черта не понимаешь, не верю я в бога, никакого черта не боюсь. Сам сатана — не смей меня трогать! Если хочешь знать, я еще там, в Курске, рекорды ставил!..

Покипев, он успокоился, и опять, как ни в чем не бывало, принялся угощать матроса. Вывалил из кулька конфеты на стол, открыл банку консервов «Бычки в томате»: «Прошу!» Платон хорошо знал и эту сторону его характера: наплюет в душу, а через минуту-две целоваться лезет.

Не став закусывать, не взяв ни одной конфеты, Платон поднялся и молча ушел.

В окне Галины горел свет: значит, дома. Однако на стук в дверь вышла не она, а жена Котыги, Настя. Худая, мрачная.

— Мне Соловьеву…

Настя в недоумении посмотрела на матроса:

— Нэма дома… На работи… То исть до подружки ушла… — явно путаясь, заговорила она. И вдруг, оттеснив Платона, захлопнула дверь перед самым его носом. — У-у, нахлебався! Уходь, а то милицию покличу!

— Не покличешь. Незачем ее звать, милицию. А Галинке скажи: люблю ее… Понимаешь, люблю!

Настя не отозвалась.