#img_3.jpeg

1

Зубов огляделся: на пожухлой траве, на листве бересклета — не роса, а легкая изморозь. Поеживаясь от холода, понял — в горы пришла осень. Солдатам еще ничего, они в шинелях, а у него одна плащ-палатка, да и та в дырах. Невольно задумался о тепле, об уюте. Но где оно, тепло, где уют?.. И что самое неприятное — его ведут не в Сухуми, куда он так стремился, а совсем в другую сторону, на север, туда, где свистят пули, веет холодом смерти.

И чем меньше оставалось идти, тем все более колотилось сердце. В Орлиных скалах можно встретить старых знакомых. А это — нитка, потянув за которую размотают весь клубок. Как же можно, чтобы кто-то ухватился за эту нитку, стал разматывать так запутавшийся за последнее время клубок его жизни! Допустить такое — значит потерять все, ради чего вот уже второй год приходится переносить тяготы и лишения, блуждая то в тылу, то на фронте, и тут, и там рискуя быть раскушенным, как орешек. Но Зубов не видел выхода. Впереди и сзади — конвойные. Они даже по ночам не спят, стерегут его.

Зачем, однако, ведут? С теми тремя, что спустились на парашютах, покончили. А его ведут… Но если подумать — ничего непонятного в этом нет. Рота движется на передовую и бросить солдата не может. Ведь он, русский, потерявший свою часть солдат, а что задержан, так это еще ничего не значит.

Мимо, обгоняя бойцов, прошел длинноногий командир роты. Зубов посмотрел ему вслед, подумал: «Все сразу хотел узнать. Тоже мне Шерлок Холмс нашелся! И главное, чем взять хотел — давай, говорит, выкладывай, мне все известно. Хитер!.. Нет уж, лейтенантик, ничего тебе неизвестно». Зубов понимал, почему, прекратив допрос, ротный начал звонить по телефону: все первого просил вызвать. Сам, понятно, решить не мог, вот и звонил. Первый — это командир батальона. И вот ведет к нему, к первому. Но комбат Зубову не страшен. Опасность в тех, кто еще недавно видел его в Орлиных скалах, лежал с ним рядом в окопе.

Перевалив возвышенность, рота быстро спустилась в ущелье. Дно его усеяно валунами, поросло кустарником, среди которого, взбивая пену, течет речка. Мелкая, ворчливая. Солдаты черпают прозрачную ледяную воду кто чем — котелками, пригоршнями…

— Може, напьесся? — сказал конвоир.

Зубов зачерпнул пилоткой, запрокинул назад голову и стал жадно пить. Вода ломила зубы, стекала по подбородку, но он, иссушенный жаждой, только покрякивал.

— Мабуть, цилого быка зьив, — прокомментировал украинец, дожидаясь, пока задержанный напьется.

Зубов скосил глаза, ничего не ответил. Медленно выжал пилотку и мятую, влажную напялил на свою угловатую, стриженную под «солдатскую польку» голову.

Солдаты плескались в речке: нет ничего приятнее, чем окунуться в прохладную воду — и усталость куда девается! Не утерпел, сполоснулся и командир роты. Блаженствуя, сидел на прибрежной траве, дымя папиросой, ждал. Но вот выплюнул окурок в воду — времени больше нет:

— Кончай купание!

Шли против течения, расчленившись на взводы, не соблюдая строя. Да и к чему он в горах! Чем свободнее, тем легче.

В полдень, поднявшись на изволок, бойцы залюбовались вставшими на пути темно-бурыми скалами, напоминавшими купола церквей. Зубов, опустив голову, съежился. Суровая, дикая красота Орлиных скал вовсе не привлекала его. Тревога охватила похолодевшую душу. Стало казаться: вот сейчас на тропе появится лейтенант Головеня и сразу уличит его во всех тяжких грехах. Замотал головою, как бы собираясь вытряхнуть из нее неприятные мысли, и тут увидел военного. Широко шагая, тот не спеша двигался навстречу. «Неужели Головеня? Да нет же, это — Крупенков!.. Выходит, жив?.. Но Крупенков щуплый, а этот… Не Донцов ли?..»

Боец приближался. Зубов тревожно всматривался и, различив наконец катушку провода у него за спиной, облегченно выдохнул:

— Связист! — однако на всякий случай надвинул пилотку на глаза: так спокойнее.

А связист уже рядом, он всецело занят своим делом, и ему безразлично, кто там идет навстречу: с юга, значит, свои — пополнение. Остановился и, насвистывая, стал заваливать провод камнями. Присыпал свежей землей, потоптался, пошел дальше. Все просто, обыденно.

Зубов настороженно поглядывал по сторонам. Льдинка страха, скользнувшая по нервам, растаяла, но оставила неприятный след. В воображении продолжали мельтешить знакомые и вместе с тем чужие для него люди, которых он хотел бы увидеть мертвыми. А если эти люди, его бывшие сослуживцы, живы? Пусть не все, даже кто-то один… Не дай бог повариха Наталка!.. Вспомнился хутор и она — тугая, упругая, бьется в его руках…

«Нет, такая не простит, — будто шептал кто-то на ухо. — А Донцов простит?.. Что же делать? Как избавиться от беды?» — билась в душе зябкая мыслишка.

Зубов вошел в Орлиные скалы вместе с ротой, бойцы которой задержали его у большой поляны одновременно с парашютистами. У разросшегося можжевельника увидел бывшую кухню гарнизона. Над пепелищем давно потухшего костра по-прежнему стояли рогульки с перекладиной. На эту перекладину Егорка навешивал ведра с водой, а Наталка подсыпала потом в каждое ведро по горстке крупы.

Теперь кухня находилась чуть дальше, в кустах. Оттуда, из кустарника, над которым вился дымок, пахнуло таким запахом, что у Зубова потекли слюнки. Полагал — заведут, накормят, но конвоир приказал свернуть влево, подвел к землянке, вырытой под кручей, и, дернув за дверцу, попросил разрешения войти.

Изнутри отозвался глухой голос. Солдат подтолкнул задержанного:

— Заходь.

Чуть пригнувшись, Зубов шагнул вперед и оказался в тесной, полуподземной комнатке с одним оконцем, через которое пробивался густой, усеянный пылинками, сноп света.

Увидев военного, остановился, рассмотрел в его петлицах ярко-бордовые шпалы. Это и был первый — капитан Колнобокий, о котором отсюда, с гор, Зубов успел сообщить Хардеру. Но, давая радиограмму, он не знал командира батальона в лицо, иначе непременно описал бы его внешность, назвал имя и отчество: немецкая разведка весьма интересовалась такими деталями.

Комбат, сгорбившись, сидел на ящике из-под мин. На таком же ящике, поставленном на попа, лежала развернутая двухкилометровка. Конвойный ушел сразу. Из этого можно было понять, что капитан знал о задержанном, ждал его.

Солдат стоял, переминаясь с ноги на ногу. А комбат молчал. Но вот, прикрыв карту газетой, встал. Невысокий, узкоплечий. Спокойное, чуть тронутое морщинами лицо, косматые рыжие брови, усы… На широкой плоской лысине словно гусиный пух, подуй — и разлетится во все стороны.

Молчание командира батальона беспокоило, казалось, он оттягивал время, кого-то ждал… Кого? Конечно же, кого-то из бойцов гарнизона, а может, и самого Головеню.

Встревоженное воображение Зубова рисовало одну страшную картину за другой. Показалось, будто кто-то подошел к землянке, вот-вот откроет дверцу. По телу пробежал озноб, затем бросило в жар. На лбу выступил холодный пот.

Дверца, наконец, открылась, и в землянку вошел командир роты. Порылся в планшетке, подал комбату красноармейскую книжку Зубова. Что-то сказал, но комбат, будто не расслышал, не ответил. Потом заговорил о каменном скате, потребовал усилить наблюдение. По его мнению, оттуда можно ждать удара по тылам батальона, поэтому нельзя медлить, надо принять все меры…

Ротный ушел, а комбат все молчит, видать, обдумывает, с чего и как начать допрос, прицеливается. По тому, как складывает руки на животе, кивает головой, в нем все больше угадывается учитель или бухгалтер, а не кадровый военный. Это немного успокаивает Зубова.

Наконец комбат заговорил. Обратился он на «вы», и у Зубова словно гора с плеч свалилась. Капитан и на войне-то, видать, недавно, выкает, не огрубел еще, а это как раз и есть тот спасательный круг, за который надо ухватиться.

— Говорите, из сто двадцать первого? — переспросил комбат.

— Так точно.

— Вижу, досталось в боях. — Он посмотрел на полуистлевшую гимнастерку Зубова, на скрученные проволокой сапоги, и по лицу пробежала тень сострадания.

— Вдоволь, товарищ капитан. Всего пришлось повидать… Но мы, русские, привычные! Помню под Москвой пять суток в снегу лежал — головы поднять не мог. А ничего — выжил! Да и здесь, на юге, когда полк в окружение попал, досталось. Ни патронов у нас, ни хлеба, а вокруг фрицы. Но не допустили позора. Командир у нас геройский был. Собрал всех в лесочке и — на прорыв! Сам впереди с гранатой… Вырвались! Только он, майор Бурков, не дошел. Пуля прямо в висок… — Зубов заморгал ресницами, и глаза его повлажнели.

— Жалко командира?

— Жалко… Как родной был.

— Война с этим не считаемся. Ну, а потом, дальше как?..

— Потом новый командир пришел. Тоже майор. По фамилии Рябчиков. Ну и покатились мы назад, к Ростову. Рябчиков совсем не такой был: слова от него хорошего никто не слышал: все горлом брал… Так и до Кубани дошли. Огляделись, а полка почти нет: многие погибли, порастерялись. Раненые по станицам, по хуторам осели. Остался больше наш брат — бывалые, — кто на Хасане, на финской участвовал… — Зубов глубоко вздохнул.

— Биография, хоть книгу пиши, — заметил комбат.

— Трудно здесь, на речке Зеленчук, было, — продолжал Зубов. — Командир расчета погиб, подносчик тоже. Вижу, один остался. А немцы прут… Эх, думаю, была не была! За пулемет — и как поведу справа налево, так они будто снопы валятся. Совсем было атаку отбил, да патроны кончились. Что делать? Вставил запал — и гранату под станину! Только пыль столбом!

— А потом куда?

— Понятно, в горы. — Зубов скривил лицо в жалкую гримасу. — Думал своих догнать. Сказывали, будто на Сухуми пошли. День иду, два, а их все не видно. На седьмой день ваших солдат из первой роты повстречал. Там меня и спутали с этими десантами, что на парашютах. Обидно, товарищ капитан, то ж немцы, а я…

— Да, то были немцы, а вы — русский, — Колнобокий глянул в упор. — Вы русский солдат… Но какой же вы солдат, если от своей части отстали? Полк вон где, на Марухском перевале, а вы здесь. Выходит, пусть другие воюют, а я в Сухуми схожу. Пока то да се, глядишь, и война кончится… Так, что ли?

— Виноват, товарищ капитан, — покорно отозвался Зубов. — Не по своей воле. На прикрытии был. Один остался — ни карты, ни компаса у меня… А полк, говорите, на Марухском?.. Кто ж его знал.

— Я не думаю, что все это… — комбат потянулся за папиросой, прикурил, — не думаю, что все это умышленно. Однако, если посмотреть, получается вроде без всякого на то приказа. Вы понимаете меня?

— Виноват, не нарочно я, — голос у Зубова дрогнул. — Я, товарищ капитан, кровью вину искуплю! В разведку, куда угодно пойду. Не найдется винтовки — зубами в горло врага вцеплюсь. Я их, фашистов, всем нутром…

Зубов не понравился комбату: говорит вроде бы искренне, а в глазах не то хитринка, не то еще что-то, чего сразу не понять. Но, вопреки сомнениям, сказал:

— Я вам, товарищ Зубов, верю. Пойдете в расчет. — А про себя подумал: «Вернется уполномоченный СМЕРШ, пусть поговорит».

— Слушаюсь! — с чувством произнес Зубов.

Он порывался скорее уйти в роту, стать на довольствие, пообедать, но капитан, как назло, затеял новый разговор, начал расспрашивать, по какой тропе шел в горы.

— Вон там, — Зубов потянулся к окошку. — Видите, скала от грозы черная? Там она, тропа, и начинается, только не у самой скалы, а ближе…

— Значит сюда, в Орлиные, не заходил?

— Тут немцы были.

— Не было тут немцев.

— Не знаю… Но мне сказали… — он приложил руку к пилотке. — Разрешите идти?

Комбат, закуривая, не ответил. Зубов боялся — передумает, не пошлет в расчет. А тот, вытянув из кармана пачку папирос, угостил солдата и снова принялся расспрашивать:

— Так никого и не встретили?

— Почему? Встретил. Как только на тропу вышел, на пастуха наткнулся. И у него бурдюк… Как это по-ихнему, ну, кислое такое…

— Циви мацони.

— Так точно, товарищ капитан, циви мацони! И придумают же, — заулыбался Зубов, — с виду просто мешок; кажется, мука в нем или еще какая продукция. Ан нет — молоко кислое. Циви мацони. Смешно! И что главное, в пути удобная штука. Хочешь — на коне или там на ишаке вези, а то перекинь через плечо и шагай сколько влезет. Бурдюк, он лежит на тебе, будто фуфайка — не давит, и даже тепло от него.

— В общем, в Орлиные не попал, — вернулся к начатому разговору комбат. — Жаль. Тут отряд лейтенанта сражался…

Зубов притих, насторожился: «Неужели комбату все известно?» Не терпелось узнать, где он теперь, лейтенант, но опрашивать об этом сейчас было рискованно. Малейшая неосторожность и… Лучше не спрашивать.

— Может, и попал бы, да на немца нарвался. Вооружен гад до зубов: автомат, гранаты, нож на поясе, — он взглянул на капитана и, ничего не поняв в его лице, продолжал: — Ну, думаю, пропал. Только вижу — немец какой-то квелый… Поднял я фляжку да как крикну: «Хэндэ хох!» Его будто ветром сдуло: видно, фляжку за гранату принял. Честное слово, самому смешно стало! Они, товарищ капитан, разные бывают немцы. Иные как мешком из-за угла прихлопнутые. Перевидел я их! Еще там, под Москвой, стоит, бывало, на посту этакая жердь, на ногах калоши из соломы, бабья юбка на голове, а из носа кап, кап…

Комбат, слушая, хмурился, а Зубов знай подливал масла в огонь.

— И воюют они только по команде. А нет команды, что тебе овцы в кучу собьются и по-своему: гыр, гыр, гыр. Без офицера ни шагу.

— Хватит, — еще более посуровел капитан. И подумал: «Тертый калач. Ишь, баснями угощает, а в уме, небось, другое. Дезертир, не иначе».

Комбат вздернул рыжие брови, и его лоб покрылся сетью морщинок.

Постучав, в землянку, отдуваясь, вошел старшина: тучный, неповоротливый. Прокуренные усы, как два желтых огурца, подвешенные за хвостики.

— К отправке раненых все готово, — доложил он. И добавил: — Но тут еще непредвиденное…

— Что такое?

— Задумал я продукты в пещеру сховать. Угодит, думаю, снаряд или бомба — жди потом, пока подвезут. Лучше, думаю, сховать. Отвернул камень, а там — мертвые. Лазарет у них, что ли, был?.. Чую, там, дальше, хтось плаче. А это — сестричка ихняя… Жива! И еще солдат чуть дышит.

«Она», — подумал Зубов. Он испугался, что Наталку приведут сюда и тогда, считай, все пропало.

Над землянкой пронесся свист, и тут же послышался разрыв. Мина упала неподалеку.

— Начинают, подлюги! — прокомментировал старшина.

В воздухе свистнула еще мина и опять легла в стороне, но уже ближе к землянке.

— Мертвых похоронить, — распорядился капитан. — Раненых в тыл… А вот его, — перевел взгляд на Зубова, — в боевой расчет. Да смотреть, чтоб порядок, дисциплина!..

2

Медленно, с частыми остановками вот уже несколько дней тянулись на юг раненые. Это были, в основном, бойцы горно-стрелкового батальона, хоть и недолго пробывшие в Орлиных скалах, но успевшие многое испытать, познать всю тяжесть войны в горах. Измученные боями и ранами, трудными подъемами и спусками, которым нет конца, они устало брели по тропе. Выбрав место для отдыха, валились на землю, думая только об одном — дойти.

В конце цепочки, растянувшейся по тропе, уныло плелся высокий, вихрастый юноша с задумчивыми глазами. Он учился в консерватории, думал стать пианистом. Война бросила его в пекло, не убила, но заставила навсегда отказаться от того, что было самым дорогим в жизни. Еще так недавно бегавшие по клавишам, его пальцы остались где-то там, в ущелье; под рыжими от крови бинтами — ни к чему непригодные культяпки.

Рядом с пианистом сапер. У него вытек глаз, в худом теле десятки черных пиявок-осколков.

Тяжелой чугунной гирей лежало у каждого на душе свое горе. Но это свое, личное. А было еще и общее, во сто крат больше, страшнее. Черная смерть кружилась над Кубанью, над Кавказом… А что там, на Волге? На Украине, в Белоруссии?.. Те же танки и самолеты с черно-желтыми крестами на боках; те же виселицы, пожары; такое же дымное, душное, безрадостное лето.

Нет, ни в какое сравнение не могло идти свое, личное, с поистине огромным, охватившим всю страну — от Архангельска до Астрахани — нечеловеческим горем! Можно жить без руки, без глаза, но как прожить без Родины?..

Тучи над Орлиными скалами сгущались. Немцы участили огневые налеты, засылали лазутчиков, диверсантов, переодетых в советскую военную форму. Враги не брезговали ничем — начиная от листовок, в которых обещали рай в плену, и кончая горючей жидкостью, сбрасываемой на леса и ущелья. И трудно было сказать — выстоит ли значительно поредевший батальон? Хватит ли отваги и мужества у его солдат?

Немец, сдавшийся в плен, сообщил о намерении Хардера форсировать горы до наступления холодов. На этот счет, заявил он, есть строгий приказ фюрера.

Пленный клялся, что он противник Гитлера и никогда не желал этой кровавой войны.

— Вы все коммунисты, когда попадаете в плен, — сердито бросил комбат.

— Да, я коммунист, хотя и не могу доказать этого.

— Боишься расстрела?

— Нет, — ответил немец. — Но это было бы крайне несправедливо.

— А то, что вы пришли к нам, что убиваете, грабите — это справедливо?

— Нет.

— Так почему же сразу не сдался? Тогда, в сорок первом… Почему?

— Это не так просто, как думает капитан, — с грустью в глазах ответил немец. — Я ждал случая. Я только солдат…

— Долго ждал! — комбат поднялся. — Еще что скажешь?

Немец подумал, повернулся к переводчику:

— Тот, кто наступает, в плен не сдается. А я сдался. Я не хочу победы Гитлеру.

Это уже было доводом. «Пожалуй, так», — подумал Колнобокий, но все-таки усомнился. Он не мог представить себе, как это вполне здоровый гитлеровец бросил оружие и поднял руки. Не подвох ли какой?

Вечером, пересчитав ящики с минами и узнав, сколько осталось патронов, комбат задумался. Заявление пленного о готовящемся наступлении фашистов все более тревожило его. Да, немцы рвутся на Южный Кавказ, к морю. Колнобокий еще раз допросил пленного и пришел к выводу — над Орлиными скалами нависла серьезная опасность. В тот же день он приказал отправить в тыл всех раненых, неспособных носить оружие. Тяжелораненых вынесли к самолету на носилках. Все, кто мог двигаться, отправились пешком. Эвакуация была необходима еще и потому, что батальон остался без врача: в санчасть угодила мина. Уцелевший фельдшер — молодой, неопытный, не мог справиться с лечением солдат. Здесь, на поле боя, вдалеке от госпиталя, требовался хороший врач, хирург. Хирург на войне — первый лекарь.

…Молча шагал впереди раненых Степан Донцов. Правая рука на подвязке. В левой — крепкий дубовый костыль. Это, чтобы не упасть. А случится — и для обороны. Оружие пришлось оставить: на переднем крае оно нужнее. Недели, проведенные в Орлиных скалах, наложили отпечаток и на его крепкое здоровье. Землисто-серым стало лицо, синие круги появились под глазами. У рта — глубокие складки, которых не скрывают отросшие густые усы. У него, как и у других раненых, есть немного сухарей, но их вряд ли хватит до конца пути. Впрочем, это не пугает Степана. Как-нибудь прокормятся, дойдут! Несмотря на усталость, он улыбается, шутит: усталость про себя, а шутка — для всех! Да и как же иначе? Он, Донцов, отвечает за раненых. Он — и никто другой — обязан привести их в Сухуми. Так приказал комбат.

Тропа вывела солдат на безлесую каменистую возвышенность.

— Три километра над уровнем моря! — сказал кто-то, увидев отметку на столбике.

— Выше облаков! Как орлы!.. — отозвался однорукий солдат.

— А что это за гора? — глядя из-под ладони, остановился Донцов. — В снегу, как в башлыке.

— Эльбрус, — послышалось сзади.

— Эльбрус? — удивился Степан. — Неужели он? — Не верилось, что это тот самый, воспетый Лермонтовым, седовласый Шат. Повернулся, замахал пилоткой:

— Товарищи, Эльбрус! — закричал он, опасаясь, что многие пройдут мимо, не обратив внимания. — Эльбрус!

— Вот он какой, — задумчиво произнесла Наталка.

— Великан!

Остановились, рассматривая гору.

— Неужели и там немцы?

— Как змеи, всюду ползут, — глухо сказал один из солдат.

Неожиданно подул ветер — резкий, северный. А немного спустя в воздухе закружились редкие снежинки.

— Август, а тут метель…

— А куда ей деваться? — отозвался Донцов. — Летом она только и живет в горах. Вроде как на даче отдыхает…

Метель, будто подслушав его, завыла по-шакальи, заголосила. Потонул во мгле Эльбрус.

Донцов поравнялся с солдатом Сироткиным. Тот ежился от холода, втягивая длинные руки в короткие рукава гимнастерки.

— Куда шинелку девал?

Сироткин виновато задвигал плечами:

— Уплыла, старшой… Вчера, когда речку переходили.

Худая, с острыми лопатками, фигура бойца была жалкой. Степан снял фуфайку:

— Надевай.

— А ты как же… — с недоумением уставился на него Сироткин.

Солдат и рад бы согреться в теплой фуфайке и в то же время ему было неудобно: свою одежку потерял, а теперь старшому из-за него дрогнуть. Он держался за фуфайку, не решаясь ни взять, ни отпустить ее.

— Бери, дурак! — бросил, проходя мимо, бойкий на язык Петькин.

— Надевай и — вперед! — почти приказал Донцов. — Надо скорее со снега уйти.

А где кончится снег? Может, только здесь, на хребте, выпал? А может, и там?

— Эге-е-й, старшой! — послышалось сзади.

Степан оглянулся: внизу — трое отставших. Что с ними? Повернулся, пошел с вершины холма вниз.

На талом снегу сидел пианист и молча смотрел на разъехавшийся сапог, из которого выглядывала ступня.

Степан оглядел худой сапог пианиста: да, плохи дела. Один выход — обмотать ногу тряпками.

— У кого белье есть?

— А ты что, бельишко спустил? — уставился на него Петькин.

— Я серьезно говорю.

— Ну, допустим, есть. Что из этого? — переглянулись двое солдат.

— Снимайте.

Солдаты замялись. По глазам было видно, что они не собираются расставаться с бельем: еще неизвестно, что там, впереди. Степан рванул с себя гимнастерку:

— Скорее. Человек много крови потерял!

Взглянув на Донцова, Петькин ухмыльнулся: старая майка на нем вся в дырах. Правая рука перехвачена у плеча бинтом, на котором засохла кровь. Повернулся и, как будто ничего не расслышав, пошел прочь.

— Да ты что, старшой, — подступил к Донцову однорукий. — У меня две пары нижнего. Помоги снять-то. Разве мне жалко.

По снегу шли часа два. На спуске в долину он кончился. Началась слякоть. Ноги скользили, подкашивались. Хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, бойцы проклинали непогодь, войну, Гитлера… Тропа, как назло, тянулась по самой кромке обрыва: стоит оступиться — костей не соберешь.

— Смотрите, композитор-то наш!..

Выйдя из-за скалы, пианист медленно поднимался в гору. Обмотанная бельем нога была вдвое толще той, что в сапоге.

— Слухай, Бетховен, — выскочил вперед Петькин. — Тебе бы как раз сплясать! А ну, вдарь, пройдись козырем!

Пианист выставил вперед уродливую ногу, покачал носком и скривился от боли: раны не давали покоя.

Тропа подвела к крутому, скользкому подъему, виляя, потянулась вверх. Солдаты остановились: пожалуй, не взобраться. По сухому бы можно, а теперь… Попытались найти обходной путь, но его не оказалось. Хочешь не хочешь — карабкайся. Петькин рванулся первым, но не сделал и десяти шагов, пополз назад юзом.

— Надо бы там свернуть, — бубнил он.

— Где — там?

— У старшого спрашивай, он ведет.

— Привык болтать. Там и поворота не было.

— А мне что, я готов остановиться! — перевернул пластинку Петькин. — Не станет сухарей, на шакалов будем охотиться.

— Языком, что ли?

— Чего смеетесь? — сердито отозвался Петькин. — Не вылезем отсюда, что жрать будете? Были хоть бы сапоги кожаные, а то кирзовые!

— Обстановочка, — вздохнул одноглазый.

— Как же теперь, а? — тихо спросила Наталка, подойдя к Донцову.

Степан не ответил. Даже не взглянул в ее сторону. Согнувшись, молча пошел вверх по тропке, опираясь на костыль. Солдаты подняли головы: тут и подъем не так чтобы очень, но уж больно крут вначале. Преодолевая опасную крутизну, Донцов упорно продвигался вверх. Еще чуть-чуть — и поворот, там не так скользко. Но тут случилось то, чего так боялся. Костыль неожиданно соскользнул, старшой замахал руками, теряя равновесие, и упал. Ухватился рукой за камень, надеясь удержаться, и не смог, — камень, подмытый водой, сдвинулся, а вместе с ним пополз вниз и старшой. Все оцепенели: еще метр, два — и Степан съедет с обрыва. Разобьется. Нет, не съехал! Он и сам не понял, как это произошло. Просто выручила смелость: вскочил, рванулся вперед — будь что будет! Опомнился только у поворота, где уже безопасно.

— Связывай ремни! — приказал оттуда.

Потом был спуск — крутой, длинный, безлесый. Спускались до самого вечера. Ночевали среди камней. Всю ночь рядом выли шакалы. Вытье не устрашало, но неприятно резало слух: что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем кошки.

Только в конце дня начался лес. В рост человека вставали папоротники, клонились спелые травы: сверни с тропы — не выберешься.

Солдатам казалось, что попали в другой мир. Не то что снега, желтого листка не видно. Удивительно!

Бойцы, намерзшись на хребте, радовались теплу, зелени, птичьему гомону.

Первым снял шинель Петькин:

— Братва! — закричал он. — Скидывай штаны, на курорт приехали!

Донцов остановился на опушке, ожидая, пока подтянутся остальные.

— Что это там, а? — беря его за рукав, спросила Наталка.

Похудевшая, загорелая, с сумкой через плечо, она стояла так близко, что Степан слышал ее дыхание. Девушка была все в том же, потерявшем цвет, лыжном костюме, босая, хотя в руках добротные кирзовые сапоги. Провожая в дорогу, командир приказал обуть ее. Старшина подобрал солдатские маломерки. Сапоги что надо, да неразношенные; ноги до крови стерла.

— Это же кош! — воскликнул Донцов. — Товарищи, ко-о-ош!..

Впереди, у холма, стояло ветхое строение, напоминавшее шалаш. Чуть поодаль, уткнувшись мордами в траву, медленно двигались белым клином овцы. В голове клина черный козел — вожак отары.

Оттуда пахнуло дымком, овечьим потом, еще чем-то близким, давно знакомым.

3

Командир взвода младший лейтенант Иванников похвалил Зубова за умелое оборудование пулеметного гнезда. Зубов лез вон из кожи, стараясь чем-нибудь блеснуть перед начальством. В тот же день на занятии по изучению пулемета он разобрал и собрал «максим» с такой быстротой, что все ахнули.

— Это же рекорд! — воскликнул Иванников. И велел Зубову продемонстрировать свое умение.

Не удивительно, что наказ ротного «посматривать за новичком» вызвал у Иванникова только улыбку: как можно не доверять такому солдату!

Видя, что его ценят, Зубов не преминул воспользоваться этим: на второй день обратился к командиру взвода с просьбой отпустить его на часок в соседнее подразделение.

— Зачем? — спросил тот.

— Дружок объявился. Давно не виделись.

Иванников отнял от глаз бинокль, повернулся к солдату:

— Дружок, говорите?

— Так точно. На одной улице в Одессе жили.

Взводный положил бинокль на траву, глянул солдату в глаза:

— Одесса, наверно, красива, а?

— Она удивительна, товарищ младший лейтенант.

— Да-а, — вздохнул Иванников. — Все думал съездить. Тетка у меня там проживает. Да так и не смог. То одно, то другое. В сорок первом совсем было собрался, билет купил, а тут — на тебе — телеграмма: прервать отпуск, вернуться в часть. Вместо Одессы попал в Белоруссию. Потом на юг… А вскоре и война началась.

— Жалко, — посочувствовал солдат. — Там у нас такая красота!.. Каштаны. Море… А девчата какие, залюбуешься!

— В оперном театре хотелось побывать, — продолжал взводный. — Ваш оперный на весь Союз славится.

— Так точно.

— Слыхал, будто немцы взорвали его.

— Да. То есть они… конечно, могут… В общем, не знаю.

Командир взвода притих, словно нащупывая нить разговора, прошелся биноклем по горизонту и опять повернулся к солдату:

— Перед войной в Одессе Иван Семенович Козловский выступал. Не приходилось слушать?

— Может быть, не помню, — сконфузился Зубов. — Много их всяких выступало…

— Но это — Козловский!

— Утесова помню. А чтоб Козловского…

— Утесов не оперный певец.

— О, еще как пел, товарищ младший лейтенант! Как гаркнул с дружками, аж весь театр ходуном. А они, дружки, кто на чем — на тарелках, на бубне, а один на этом, как его, ну, труба такая медная… как дунет, так будто человек хохочет… Одним словом, джаз-банд!

Младший лейтенант насупился:

— Значит, дружок, говоришь?

— Так точно.

— Кто же это? Многих знаю. Раньше там взводом командовал.

Пулеметчик замялся, но командир не обратил на это внимания. Вскинув бинокль, принялся рассматривать горы: там по-прежнему что-то дымилось. Смотрел вдаль, а думал уже о другом — о занятиях с новичками. Некоторые молодые солдаты не только пулемета, винтовки, как следует, не знают. Вот тут-то и пригодится Зубов, решил взводный.

— Сможете обучать?

— Наше дело солдатское. Как прикажете.

Взводный задержался взглядом на серой ленте тропы: кто это там, не то человек, не то зверь. Далеко… Кивнул солдату — идите. А сам снова принялся за наблюдение.

Через полчаса Зубов вернулся. Подтянутый, стройный. Иванников посмотрел на часы, на солдата и спросил, повидался ли тот с земляком.

Лицо Зубова помрачнело, в голосе горечь разочарования:

— Напутали, товарищ младший лейтенант. Фамилия дружка Заклепиков, а там просто Клепиков. Знал бы и вас не тревожил.

— Пустяки.

— Да нет, все-таки… У вас столько дел.

Внешне Зубов казался огорченным, а в душе у него плясали чертики. Теперь он знал, что в соседнем подразделении ни Головени, ни Донцова, никого из тех, кто так опасен для него, нет.

Вечером, стоя у братской могилы, он комкал в руках пилотку. Со стороны казалось, солдат скорбит о погибших. А он только внешне напускал на себя скорбь, а в душе радовался. Пришел он сюда неспроста: узнать, кто убит. Но на могиле пока не было ни одной фамилии. Всего три слова на дощечке: «Вечная память героям!»

— Э-э-э, пулеметчик! — окликнул его высокий темнолицый солдат. — На носках к сержанту!

— Загорелось там, что ли, — буркнул себе под нос Зубов и принялся расправлять гимнастерку, хотя она, как и вся новая форма, ладно сидела на нем. Даже сапоги с широкими голенищами плотно облегали его икры, как будто были сшиты по специальному заказу.

Подбежав к сержанту, Зубов щелкнул каблуками, застыл в молодцеватой позе и доложил:

— Товарищ помощник командира взвода, по вашему приказанию рядовой Зубов прибыл!

— Служака, — заметил темнолицый.

А сержант Калашников был в восторге. Не «помкомвзвод», а полностью: «помощник командира взвода». Совсем иной коленкор! Слова, произнесенные солдатом, растекались медом по всему телу. Калашников любил, когда ему хорошо, четко докладывали. Неважно о чем. Пусть даже о самом распустяшном, главное, чтоб было веско, впечатляюще. Он видел в этом букву устава, «воинскую красоту» и, кто знает, может даже слышал в четких словах докладывавших своеобразную музыку.

— Назначаю вас в караул, — сказал сержант. — Третий пост, первая смена!

— У меня, товарищ помощник командира взвода, занятия с пополнением.

— Отставить.

— Это ж по приказанию командира взвода…

— Я командир взвода и знаю, что делаю, — строго, с достоинством ответил сержант.

— Вы? — опешил солдат. — Не знал… А товарищ младший лейтенант?

— Эх ты, салага, ничего ты не знаешь, — тоном начальника заговорил Калашников. — Правее высоты тридцать ноль пять — фашистский десант… Младший лейтенант Иванников ранен. — Сержант шагнул ближе к солдату. — Разведка донесла: подошла рота «эдельвейсов». Скоро опять каша заварится.

— Да ну? — удивился Зубов.

— Вот тебе и ну. Тут, брат, не до учебы…

— А у нас как? — заинтересовался Зубов. — Будет пополнение, аль может там, в тылу, и солдат больше не осталось?

Сержант приглушил голос:

— Батальон на подходе. С минометами… Только об этом ни слова. Понял?

— Как не понять: военная тайна.

— То-то, — сержант прошелся, хрустя ремнями офицерского снаряжения. — Собирайтесь.

— Слушаю, товарищ командир взвода!

Сержант заулыбался. По душе это — «командир взвода». Хотя Калашников и временно в должности, но кто знает, что будет дальше с Иванниковым. Когда вернется… А может статься, что и совсем?.. Нет, нет, он ничего плохого Иванникову не желает! Достойный офицер. И было бы хорошо, если бы его повысили. Сам же Калашников на взводе временно. Ну и что ж, что временно, все равно приятно. Сержантов в батальоне вон сколько, а кинься, кого на взвод поставить — ей-богу, некого!

Зубов понимал — обстановка складывалась в его пользу. Больше и словом не обмолвился о занятиях. Какие там занятия! Свернул шинель в скатку, надел через плечо. Не было пока винтовки, Иванников обещал выписать и почему-то не выписал. Тут одно из двух: либо в батальоне не хватает оружия, либо взводный пока не решился… Калашников поступил проще: подал Зубову свой карабин и сказал:

— Бери, а с меня и этого хватит, — и с гордостью хлопнул по кобуре с пистолетом ТТ.

Набив подсумок патронами, Зубов начал расталкивать их по карманам:

— Обстановка вон какая. Когда потребуется — сюда не добежишь.

— Для дела не жалко, — отозвался сержант.

Зубов однако не уходил, терся возле входа в расщелину, где хранились боеприпасы. Наконец осмелился:

— Гранаток бы…

— Так бы и сказал, а то мнешься, — сержант подал ему две «лимонки».

Получив запалы, Зубов аккуратно поставил их в карман гимнастерки, прищемил зажимами, как самописки.

Сержант сам вывел его на южную окраину Орлиных скал и с минуту инструктировал, как новичка. А тот слушал, разинув рот, поддакивал, но мысли у него были иные. Здесь, на южной окраине, он стрелял в Крупенкова. Уложил Серка. Бежал отсюда. И вот на тебе — опять…

— За той скалой — минометчики, — продолжал Калашников. — Стрелки ближе. А там, чуть в стороне, видишь каменный шпиль, — там четыре станковых… Понимаешь?

— Так точно!

Сержант ушел, и часовой остался один.

Черной сажей спускалась на горы ночь. Что ж, это хорошо, это ему на руку. Зубов не переставал думать об иной, вольной жизни, о той, которая через недельку-две начнется для него в Сухуми. Эта жизнь заиграет молодым вином. Ради нее, пока неведомой, но уже близкой, он готов на все.

4

То ли от солнца, то ли от старости глаза пастуха слезились, он не мог рассмотреть, кто там, у рощи.

— Хухут, а Хухут! Погляди, внучек, у тебя глаз острее.

Шустрый черноглазый мальчонка лет тринадцати вскочил на камень и, всматриваясь по направлению руки деда, сказал:

— Люди!

— Сам вижу — люди. А кто они? Как одеты? Уж не те ли разбойники, что вчера барана унесли?

— Вижу, вижу! — закричал мальчик. — В чем одеты, вижу!.. Солдаты они! А один в тюрбане, как турецкий паша.

— Какой паша?

— Как в «Истории» на картинке.

— Ох ты, горе мое, — завздыхал дед. — Слазь, Хухут. Слазь, говорю, да беги, заворачивай отару к селению. Там хоть бабы на помощь придут. Беги, а я их тут повстречаю. Придержу маленько. Увидишь, палку подниму — гони, не останавливайся… Ох, эта война!

Мальчишка помчался к отаре, засвистал, загикал. Но овцы не очень-то слушались: уткнувшись мордами в траву, все так же медленно двигались вслед за козлом, который увлекал их совсем в другую сторону. Мальчик, наконец, догнал упрямого козла, щелкнул кнутом:

— Домой, говорю. Ну, домой!

А старый пастух, прихрамывая и поминутно оглядываясь, шел навстречу неизвестным и, как казалось, опасным для него людям. Они уже близко, а отара, у которой хлопочет Хухут, топчется на месте. Всмотрелся пристальнее: военные. Да и кто теперь не военный! Зашагал быстрее и от этого еще более захромал. «Всякие бывают военные, — размышлял старик. — Вчера один на кош заходил, тоже солдат, а вон куда гнул — войну проиграли…» Пастух заторопился, норовя остановить незваных гостей подальше от отары. Он знает, как это сделать. Сперва табаку предложит. Табаку полный кисет — пусть курят. Потом заговорит о дороге. Да они и сами, наверное, станут спрашивать. Пока то да се, глядишь, и отара за бугром.

Люди приближались. Уже видны лица. Взгляд старика остановился на белом тюрбане. Правду говорил Хухут. Но какой же это паша — обыкновенный солдат! От жары голову замотал… «О, господи, — вздрогнул пастух. — Белый тюрбан в крови… Раненый!» Глянул на другого, на третьего — все они раненые. Понял без слов — с перевала. Значит, бои не затихли? Значит, тот, гостивший вчера на кошу, врал?..

— Здравствуй, отец, — кивнул худой солдат с забинтованным глазом.

— Гамарджоба. Салям, — сам не зная почему, отозвался пастух на двух языках.

А увидя, что перед ним русские, заулыбался:

— Драсти, драсти.

Подходя, совал каждому сухую, в синих прожилках руку. Вдруг как бы осекся, застыл с протянутой рукой: у бойца, стоявшего перед ним, свисали пустые рукава.

— Плохо, ай плохо, — покачал головою старик.

Шагнувший к нему смуглый широкоплечий боец подал левую руку (правая на подвязке), доложил, будто начальнику:

— Донцов. Старший команды!

— Старший?.. Понимаю — командир.

Степан чуть склонил голову: да, командир.

Пастух смотрел на него, не зная, что сказать, а может, просто выжидал. Командир тоже молчал. У него, как заметил пастух, страшно усталый вид, словно он не спал несколько ночей подряд. Однако в мощных плечах, в ладной его фигуре чувствовалась недюжинная сила.

Пастух перевел взгляд на девушку: босая, с сумкой через плечо, на коленках штанов — заплаты. Она стояла, держа в руках сапоги, и казалась девчонкой.

— Гого́. Савсэм гого.

— Это что же по-вашему — гого? — оживился Донцов, видя, что разговор, наконец, завязался.

— Девошка. Маленький девошка.

— Я вовсе не маленькая, — сказала Наталка.

Донцов взглянул на нее сверху: да, очень похудела, переменилась, только глаза блестят.

А старик продолжал:

— Такой девошка — шыкола учись. Дома сиди… Плохо, фашист не давал… На Волга фашист пришел. На Эльбрус пришел… Очень плохо.

Мальчик не дождался сигнала деда, бросил отару — ничего с ней не станется, — и вот он уже рядом, слушает, что говорят солдаты. На войне, должно быть, очень страшно.

Пастух раскинул бурку на траве:

— Садысь, командир.

Вместо командира на бурку повалился другой, лупоглазый, с забинтованным пальцем на травой руке. За ним опустились еще двое. Петькин выхватил кисет из рук пастуха: все трое стали закуривать. Старик подивился их развязности.

Донцов взглянул на Петькина — у того самодовольный вид. И снова вспыхнуло чувство презрения к этому человеку: надо бы осадить его, но делать это сейчас не хотелось.

Еще там, в Орлиных скалах, собираясь в путь, Степан уловил недружелюбный взгляд Петькина. У него в петлицах два треугольника, он младший командир. Но комбат почему-то назначил старшим команды не его, а Донцова. Может, поэтому и обиделся Петькин? Ранение у него пустяковое — пуля оторвала полпальца. Правда, это была как раз та половина пальца, которая при стрельбе всегда ложится на спусковой крючок. Несколько дней лечился в санчасти. Все шло, как и должно быть. Потом погиб врач, а оставшийся молодой фельдшер не смог довести лечение до конца. Палец гноился, кровоточил… Не раздумывая, фельдшер включил его в список отправляемых в госпиталь.

Оказавшись под командой младшего по званию, Петькин, видимо, счел это зазорным для себя. Как же можно нарушать субординацию! В пути склонил на свою сторону несколько солдат; они вступали в пререкания со старшим команды, отказывались нести караульную службу во время ночевок, уверяя, что это не нужно, что их и так никто не тронет.

Сегодня Петькин совсем обнаглел.

— Старый хрен! Сколько до Сухуми, не знаешь? — набросился он на пастуха. — Тут живешь и не знаешь!..

Пастух пожимал плечами:

— Километры не знаю.

— А что ты вообще знаешь?

— Знаю — день идешь… Еще идешь.

— Двое суток, значит?

— День идешь… Еще два идешь.

— Глупый! — оборвал его Петькин.

— Глупый овца, — не вытерпел старик. — Овца, куда ходил, не знает. Козел овцу водит.

— Сам ты овца. Ишь разблеялся!

— Баран блеет, овца отвечает, — тотчас отозвался старик.

Раздался смех.

— Ну что, схватил пилюльку? — повернулся к Петькину однорукий солдат.

— Хороша пилюлька. Молодец, батя!..

Петькин ерзал на бурке, не находя слов.

Донцов, наблюдавший эту сцену, прыснул: «Каков старик, а? Еж — не старик! Такого голыми руками не возьмешь». Но именно этим и понравился он Донцову. Подсев к старику, Степан заговорил о том, о сем: важно было сменить тему разговора.

— Ты лучше, батя, про Кавказ расскажи.

— Про царицу Тамару, — подхватил кто-то.

— Про шашлык! — вставил Петькин.

— Шашлык — это бы неплохо.

Скудный паек, полученный в Орлиных скалах, солдаты давно съели. Последние два дня держались на чем «бог послал», больше на ягодах. А вот сегодня и ягод не видели. Бойцы поглядывали на старшого, словно говоря: «Ну, что резину тянешь, проси барана!»

Донцов понимал, чего ждут солдаты, но как об этом сказать пастуху? Разговаривая, надеялся, что тот догадается и сам предложит поесть. Быть гостем куда приятнее, чем вымогателем. Но старик не догадывался, а может и не хотел дать.

Повременив, Донцов поинтересовался:

— Сколько голов в отаре?

— Мало, совсем мало, — вздохнул пастух.

— Тысяча будет?

Пастух замотал головой:

— Что ты, командир, какой тысяча? Совсем мало барашка. И барашка плохой. Худой барашка… Другой пастух есть. Туда, в горы, пошел. Там барашка хорош.

— Так, говоришь, тыщи не будет?

— Никак не будет, командир. Недавно сам считал. Семьсот пятьдесят и еще один барашка.

— Семьсот пятьдесят да еще… о-ди-ин, — нарочито растянул Донцов. — По-моему, один — это лишний. Понимаешь?

Старик поморщился:

— Как не понимал. Если б мой барашка — пожалуйста. Колхозный барашка. Мясо даем, шерсть даем. Барашка мало — солдат много… На фронт даем!

— Мы тоже фронтовики, — поднялся Петькин. — По-твоему, нам есть не надо?

— Надо, ай, как надо!

— Так в чем же дело?

— Председатель сказал: нет барашка — пастуха судить буду… Не могу. Никак не могу.

— Сами сможем! — подступил Петькин.

— Ну-ну, полегче, — оборвал его Донцов.

— Если б мой барашка — пожалуйста, — извиняясь, продолжал пастух. — Иди, председатель спрашивай. Скажет председатель пять барашка — бери пять. Скажет десять — бери десять.

— Где он, твой председатель?

— Наплевать на председателя! — выкрикнул Петькин. — Не поймет он… тыловик!

Рядом с Петькиным встали двое — приземистый рыжий и тощий быстроглазый солдат, раненный в руку. Поднялся и Донцов. Чувствуя неладное, старик подобрал бурку, накинул ее на плечи, собираясь удалиться.

— Постой, — схватил его за полу Петькин. — Барана тебе жалко!

— Бараны считанные, — строго произнес старший команды. — Не понимаешь, что ли?

— Мы тоже считанные.

Донцов не ответил, повернулся к нему спиной, заговорил с пастухом. У старика сын на фронте, и что с ним — неизвестно. Вот та нитка, за которую надо ухватиться.

— Так и не слышно, говоришь? — переспросил Степан.

— Совсем не слышно, — вздохнул старик. — Письма нет, сына нет. Ничего нет.

— Может, в госпитале?

— Не знаю… Давно не знаю.

— А может, как и мы, в горах… — Донцов подступил ближе. — Вот так же голодает твой Омар, — и, помолчав, добавил: — Но мы не помрем. Выдержим. Напьемся из ручья и пойдем. Все равно дойдем до Сухуми!

— Да что с ним говорить. За мной! — скомандовал Петькин. — Одного не дал — двух возьмем!

За Петькиным потянулись двое. Рыжий выхватил из-за голенища нож.

— Назад! — окликнул Донцов.

Солдаты не подчинились.

— Назад, говорю! Они будто оглохли.

Ворвавшись в отару, Петькин схватил за рога валуха. Животное забилось в его руках. Отара шарахнулась в сторону. Вскидывая руки, пастух принялся уговаривать солдат не трогать барана. Но они и слушать не хотели. Хухут в испуге прижался к деду и вдруг заплакал.

Что-то кольнуло Донцова в самое сердце. Позеленевший, страшный, метнулся он к Петькину:

— Я приказываю!..

— Ух ты, — оттопырив губу, уставился на него Петькин. — Да ты кто такой? Какое у тебя звание? Приказываю… Скажи пожалуйста, генерал нашелся.

— Приказываю — отставить! — снова скомандовал Донцов.

Петькин прищурил глаза:

— Пошел ты к…!

Донцов, бледнея, выхватил из кармана гранату, занес ее над головой:

— Считаю до трех… Раз! — и еще выше поднял руку.

Солдаты, что увязались за Петькиным, насторожились, отошли в сторону.

— Степа, не надо, — с дрожью в голосе стала упрашивать Наталка. — Не надо.

Донцов будто не видел и не слышал ее. Зло смотрел на Петькина, ждал, пока тот подчинится.

— Два!..

Петькин заколебался. Пальцы его рук разжались, и баран побежал в отару.

Степан сунул гранату в карман и подал команду строиться. Солдаты неохотно потянулись в шеренги: думали о еде, а, выходит, еды не будет. По взгляду Наталки Донцов понял, что она тоже не одобряет его. «Ну и пусть не одобряет!» Подождал, пока подойдет Петькин, и, как ни в чем не бывало, сказал:

— На пути селение… Не пропадем.

А между тем не знал — есть ли там селение, удастся ли где-то накормить людей. Важно другое — увести солдат, не допустить мародерства, сохранить дисциплину…

— Извыны, пожалста, не мой барашка, — бубнил пастух. — Был бы мой — лучший кунак будешь… Колхозный барашка. Что делать, командир? Не знаю… Совсем не знаю! — он возбужденно заходил взад-вперед, посматривая на солдат. Они стояли — худые, голодные, готовые по приказу старшего идти дальше. Вдруг остановился. — Ничего не делать! Адын барашка — колхоз не пропадет… Садысь, гостем будешь!

Донцов только этого и ждал.

Запылал костер. Старик сам жарил барана на вертеле, поворачивая его над пламенем и посыпая солью. Так готовят на Кавказе для самых дорогих гостей.

Отправляться в дорогу на ночь не было смысла. Решили ночевать рядом с отарой. Проста солдатская постель: шинель под себя и на себя — и только храп слышится. Заснула и Наталка. Только Петькин долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, точно собирался что-то сказать и не решался. Поерзав на траве, подвинулся к Донцову.

— Спишь, старшой?

— А что? — отозвался Степан.

— Сам не знаю, как получилось. Конечно, я понимаю — мародерство. Но…

— Понимаешь, а сам туда же.

— Не для себя ведь. Солдат жалко.

— А мне, думаешь, не жалко?

Петькин затих.

Немного погодя, поднял голову, заговорил опять:

— Я понимаю, ты прав. Но вот с гранаткой зря. Невзначай дернул бы за колечко — и нет Петькина. А на кой все это? Разве я враг аль предатель? У меня два ранения. Женка, пацан дома…

— Дура! Колечка-то как раз и не было, — отозвался Донцов. — Гранату в лесу подобрал: порченая, — и уже после паузы другим, но еще взволнованным голосом: — Но если бы ослушался, честное слово, так и влепил бы этой «лимонкой» тебе в морду! Ведь что получается? Парень ты вроде герой, и ранения у тебя, и жениться успел, а вот, поди, чуть было в историю не влип. Да еще в какую — грабить вздумал! Да ты разумеешь, что это в политическом смысле обозначает? Это же — нож в спину Красной Армии!

— Разумею, — гудел Петькин. — Я ведь, можно сказать, передовик — стахановцем в колхозе был…

— Ладно, спи. Завтра поговорим.

5

— Как на бога надеялся, а он — на тебе — свинью подложил, — приостанавливаясь, сказал Калашников.

— Может найдется, — неуверенно отозвался рядовой Макейчик.

И тут же низкий, с хрипотцой, голос Холмогорова:

— Непонятно что-то…

— Может и найдется, а мне от этого не легче, — с грустью продолжал сержант. — Все равно перед начальством отвечать.

Потянул ветерок, и туман начал рассеиваться. Всматриваясь в поредевшую мглу, воины прислушивались: казалось, сейчас послышатся шаги, раздастся окрик часового и на этом их поиски будут закончены. Но время шло, а часового не было.

Начинало светать. На фоне неба все явственнее проявлялись горы — величественные, сказочные. Но ни величия, ни сказочности их не замечал сержант Калашников. Он был мрачен и раздражен. Тут пахло не мелким проступком, не наказанием командира, а военным трибуналом.

— Только взвод принял и на тебе! — вздыхал он.

— При чем тут взвод? — удивился Макейчик.

— При том, что ЧП!.. — обернулся сержант. — Чрезвычайное происшествие. А это значит все. Крышка… Понимаешь?

— Пройдоха он, этот Зубов. Шушваль какая-то, — заключил Макейчик.

— А ты откуда его знаешь?

— Как — откуда? Да я его, товарищ сержант, еще там, в каменной долине, вместе с прочими фашистами ловил. Ведь его сперва судить хотели да потом отставили.

— Отставили, значит, не за что было.

— Вроде так, — пискнул Макейчик.

— Не вроде, а истинно так, — оживился Холмогоров. — Человек, стало быть, не виновен, за что же его судить-то? Где такая статья закона?.. Я хоть и мало знал Зубова, а скажу — пулеметчик высшего класса! Такими нельзя разбрасываться. А что где-то задержали его, так что тут такого! Окажись вне части, и тебя задержат. Это ж не дома с бабой, а на войне!.. А у него, вишь, ситуация какая: полк, в котором служил, разбит. Командиров не осталось. Кругом немцы… Да будь он трусом — сразу бы лапки вверх, сдаюсь. А он — к своим пришел. Понимать надо…

— Я понимаю, — отозвался Макейчик. — Но…

— Что — но?.. Глубже смотреть надо! Привыкли все наспех, с кондачка. А чтоб подумать. Может, конечно, у него и есть какой грешок, да кто не без греха. А пулеметчик — лучшего не найти. Одним словом — артист! Да вот и товарищ сержант скажет.

— Пулеметчик, что надо. На все сто.

— А я так думаю, — сунул палку в колесо разговора Макейчик. — Мы с ним в бою не были, откуда нам знать, какой он вояка.

— По занятиям видно.

— А что занятия? Иной на занятиях что тебе профессор: и наставления и эту самую тактику — все назубок, а как в бой идти — тык-мык — ничего у него не получается, и вся его выучка — к чертовой матери!..

— Ну-ну, не очень-то, — промычал Холмогоров.

У пропасти остановились. Сержант подошел к обрыву: внизу, будто молоко, белел туман, где-то под ним журчала вода. Здесь, у обрыва, третий пост, на котором стоял Зубов. Вот так он прохаживался — туда и обратно. Сержант медленно пошел по тропке, повторяя путь часового. Надо было все выяснить на месте и доложить комбату. «Зубов мог свалиться в пропасть. Но могла и вражеская разведка прихватить», — раздумывал Калашников. И он живо представил, как, скрываясь в темноте, к часовому подползли фашисты. И едва тот повернулся, чтобы идти назад, навалились на него, зажали рот… В эти дни как раз затишье — время разведки. Разведка воюет между боями.

Сержант остановился, вглядываясь: что это там? Пилотка! Откуда она? Пилотка лежала на самой кромке обрыва, держась на волоске: дохни — и свалится. Осторожно дотянулся, взял в руки. Совсем новая. Внутри на подкладке пометка — ПЗ.

— Его пилотка! — сказал сержант.

— Глядите, след, — показал рукою Макейчик. — Там, правее…

Да, с обрыва в пропасть вел след: потревоженные комья земли, сломанный куст боярышника…

— Так вот оно что, — соображал Калашников. — Зубов, значит, ухватился за куст, потом за выступ… Умирать не хотел… Вот ведь судьба какая!

— Оступился и… все, — с грустью заключил Макейчик.

— Именно так, — подтвердил Холмогоров. — Ночью-то темень. Туман…

Через некоторое время в штабе на ящике из-под мин уже лежало письменное донесение сержанта Калашникова. Прочитав его, комбат стал ходить из угла в угол, покусывая усы.

— Иванникова ко мне! — приказал он, но тут же вспомнил, что сам посылал его в Кривое ущелье и что тот, раненый, лежит в санчасти. — Отставить! Сержанта Калашникова! — поправился Колнобокий и зло чертыхнулся.

Калашников, аккуратный, подтянутый, в ладно подогнанном офицерском обмундировании, которое не было ему положено, щелкнул каблуками и, взяв под козырек, начал докладывать.

— Отставить! — оборвал его комбат. — Что вы еще можете сказать о Зубове?

— Я все изложил там, — он показал на донесение.

— Изложить-то изложил, да что толку.

Сержант побледнел.

— Как же… Все, как положено, на месте расследовал.

— Вы пишете: упал в пропасть. А где доказательства?

— Там след, товарищ капитан. Пилотка.

— Обождите, не торопитесь, — капитан положил руку на донесение, поднял голову. — След, о котором вы пишете, от… камня. Да, да, не удивляйтесь. Там, у третьего поста, лежал камень. Улететь в небо он не мог. Свалиться без помощи человека — тоже. Значит, кто-то столкнул его…

— Камня действительно нет, — согласился сержант. — Но как могло случиться?

— Вам лучше знать. Вы — дежурный.

— Так точно, — не находя что сказать, отделался казенной фразой сержант. Затем вынул из кармана пилотку, подал комбату. — Вот она.

— Уверены, что его?

— Надпись внутри. Да и старшина скажет… Ведь Зубов почти голый к нам пришел. Всю обмундировку здесь получил.

— На самом краю, говорите, лежала?

— Именно… Как, значит, падал, она слетела с головы и осталась лежать.

Капитан повертел пилотку в руках, положил на ящик: «Черт его знает, может и в самом деле свалился?»

— Если бы он бежать вздумал, — продолжал сержант, — или еще что такое, так зачем без пилотки? Солдат, он скорее другое что бросит. Противогаз, например, а чтоб пилотку — нет! Потому без нее, без пилотки то есть, каски не наденешь. Я полагаю…

Сержант умолк, не досказав, что он полагает. А капитан думал: если Зубов погиб, то тут ничего не поделаешь. В сто раз хуже, если его взяли как «языка». Но и то и это казалось сомнительным. Было еще что-то третье.

— Надо искать Зубова, — сказал он. — Может, там, в ущелье…

Сержант молча выпрямился.

— Доставить живого или мертвого, — строже повторил комбат и склонился над картой.

6

Был уже полдень, когда, спустившись в ущелье, Калашников и Макейчик подошли к речке. Быстрая, шумная, билась она о камни, и не так просто было ее перейти. Кто бывал в горах, знает, как это порой рискованно. Кажется, совсем неказистая речка и воды-то в ней по колено, а вдруг набрасывается на тебя, как зверь, ломает, обдает брызгами, того и гляди с ног свалит; а если уж свалит — не подняться.

Переправляясь, крепко держались друг за друга. А когда вышли на берег, Макейчик вдруг остановился:

— Смотрите, товарищ сержант, какие они, наши Орлиные скалы! Отсюда еще красивее.

Сержант нахмурился. Ничего не ответив, согнулся и стал рассматривать следы, оставшиеся на мягкой почве.

— На пузе, что ли, полз? — удивился Макейчик.

Сержант опустился на корточки:

— Непонятно. Впрочем, кажется, каблук…

— Какой же это каблук? Скорее, копыто.

Человек или зверь прошел, сказать было трудно: следы размыло дождем. На крутой стене скалистого обрыва, ниспадающей к речке, кое-где желтели одуванчики, торчали пучки травы. Вверху, у самой кромки, — отсюда хорошо видно — повис на черных корнях сломанный куст боярышника.

— Значит, Зубов оттуда в воду?..

— А куда ж еще?.. Впрочем, черт его знает, — сердился сержант. — Я сам виноват… И надо же было ставить его на пост!.. Теперь вот расхлебывайся. Ищи его…

— Товарищ сержант, смотрите! — позвал Макейчик.

Калашников подошел и сразу увидел довольно ясные отпечатки — след сапог. Он тянулся в сторону леса. Человек, видать, с трудом передвигал ноги, волочил их, двигался из последних сил.

— Так это же он! — воскликнул сержант. — Жив пулеметчик!.. Только бы со следа не сбиться… Пошли!

Солдат еле поспевал за сержантом. Но мягкая почва вскоре кончилась, и следа как не бывало. Стали звать, может, откликнется? Все напрасно. Что же делать?

Решение пришло быстро: если это был Зубов, то он, конечно, ушел на юг. На север идти незачем — там немцы.

— Может, выстрелить? — сказал Макейчик.

— Сдурел, что ли, — возмутился сержант. — Откуда ему знать, что здесь свои? Примет за немцев, и тогда все пропало.

Шли по косогору, делая зигзаги, чтобы лучше осмотреть местность; так ходят заядлые грибники, боясь пропустить хотя бы один боровик или подгруздок. Шли усталые, проголодавшиеся, но полные желания сделать все, что от них зависело.

Хватаясь за тонкий сухой хмызняк, сержант медленно поднимался на взгорок. Солнце клонилось к закату, и задерживаться здесь не было смысла. Да и не могли они, не имели права: комбат отпустил до вечера. Что ж, придется так и доложить: поиск ничего не дал. С этой мыслью у Калашникова связалась другая — придется расстаться с должностью. Он понимал: комбат не простит разиню-взводного, у которого пропал солдат…

Сержант повернул голову: послышалось, будто в кустах кто-то стонет. Макейчик повел плечами:

— Ничего не слышно.

— Вот только сейчас…

— Почудилось. Когда все время об одном думаешь, всегда так бывает.

— Тихо, — сержант поднял палец. — Вроде там…

— Да, — насторожился Макейчик. — Только не там, а здесь, в лесочке.

Прочесали лесок — никого. Обман какой-то. Пошли правее и на опушке увидели человека. Он лежал вниз лицом, выкинув вперед руки. Это был солдат — молодой, обросший густой черной щетиной, вовсе не похожий на Зубова. Он не отзывался, лишь тихо стонал: видать, мучила боль. Гимнастерка во многих местах разорвана, на теле видны кровоподтеки, ссадины…

Метнувшись к речке, Макейчик принес в пилотке воды. Поднес к губам солдата. Тот сделал глоток, открыл полные страха и ненависти глаза и вдруг двинул рукой:

— Газават!

Вода расплескалась, полилась ему на грудь.

— Что… Что ты сказал? — склонился над ним сержант. — Ты сам откуда, а?

Веки солдата сомкнулись. Больше он не проронил ни слова. Сжал зубы, затих, будто заснул.

7

Поеживаясь от утренней прохлады, Донцов поднял голову: вокруг, лежа на траве, спали солдаты. Даже Наталка, обычно чуткая, беспокойная, и та, поджав под себя ноги, витала в сновидениях. Не спал только пастух. Он сидел у костра и аккуратно, не спеша, подкладывал хворост в огонь.

— Раненько встал, папаша, — подойдя к нему, сказал Донцов.

— Не ложился я, командир.

— Совсем?

— Такой наше дело… На кого барашка оставишь? На бога? А что он, бог…

— Это как же понимать, выходит, и бог доверие потерял?

— Понимай как хочешь. Но скажу: сперва привяжи осла, а потом доверяй его богу.

— Точно, — улыбнулся Донцов.

— Не мы придумали… Народ говорит.

Старик склонился над черным казаном, поддел шампуром янтарную лепешку, подождал, пока стечет жир, и положил ее на свежесорванный лист лопуха.

— Без отдыха плохо, — опять заговорил Степан.

— Понимаю, но как иначе? Мал-мал посплю днем — всю ночь потом песни пою. Старому ничего. Надо Хухут больше отдыхай. Встанет солнце — Хухут молодец, а теперь спи Хухут. — Старик потянулся к мальчику, поправил на нем бурку. — Спи, отдыхай, Хухут.

Стопка лепешек все увеличивалась. Зацепив шампуром еще одну, румяную, жаркую, чуть пахнущую дымком, старик поднес Донцову:

— Кушай, командир.

— Спасибо.

— Сперва кушай, потом спасибо.

Считая неудобным объедать старика, Степан начал отказываться:

— Спасибо. Сейчас уйдем.

— Куда? — насторожился пастух. — Никуда не уйдем. Сперва кушай, потом уйдем.

Донцов дивился его характеру. Еще вчера старик искоса поглядывал на солдат, а сегодня готов отдать все, что у него есть. Что с ним стало? Мало того, что угостил бараниной, так еще и весь запас муки израсходовал. Про сына вспомнил? А может, просто о людях соскучился — все лето в горах.

— Кушай, кушай, — настаивал пастух.

Трогательным было прощание. Старик сам вывел солдат на тропу и уже там, сняв с плеча бурдюк, передал Донцову: мацони — как лекарство! Пожелал раненым избежать опасностей, которых немало в горах, и счастливо добраться до Сухуми.

Он стоял на бугре и молча смотрел на удалявшихся воинов. О чем он думал в эти минуты? Одно ясно — не мог не думать о сыне. Затерялся где-то сын на войне, давно не пишет. И старик, конечно же, представлял его живым, здоровым, таким, каким желают видеть своих детей все отцы на свете. А может, думал о внуке? Остался Хухут сиротой: отец погиб на фронте, мать умерла… Да мало ли о чем размышлял старик!

— Спасибо! — махали ему солдаты. — Прощай, отец!

К вечеру команда пришла в селение, что лежало на склоне горы, утопая в садах и виноградниках. Далеко не первыми были здесь солдаты, но разве село могло отказать им в гостеприимстве? Напоило, накормило, поделилось, чем могло.

А наутро опять шли с одной мыслью — скорее добраться до госпиталя. У многих гноились раны, а Наталка была бессильна помочь. Ни знаний у нее, ни лекарств, и все же, находясь среди раненых, облегчала их участь: слово, улыбка, теплый взгляд — как все это необходимо солдату, когда надо крепиться, терпеть, жить надеждой.

Чем ниже спускались с гор, тем сильнее ощущалось тепло. «Под Белгородом в эти дни тоже погода жаркая, — думал Донцов. — Но там все же прохладнее, а здесь хоть рубаху выжимай». Расстегнув воротник, смахнул ладонью пот с лица:

— Кавказ!

— Дышать нечем, — пожаловалась Наталка.

Степан взглянул на нее: умаялась, бедная. Она все так же — босиком. На ногах — ссадины. И захотелось сказать ей что-то хорошее, ласковое. Только не обидится ли? Не любит она этого: у меня, говорит, есть к кому сердцем прислониться! Это — о лейтенанте. А где он, лейтенант? Донцов готов был сделать для Наталки все, что она потребует. Но дивчина ничего не требовала и лишь улыбалась порой. Степан смотрел на нее влюбленными глазами, и ему становилось грустно.

Все эти дни Наталка держалась поблизости от Донцова. Он был для нее в пути самым верным другом и товарищем. Но она не допускала, чтобы он коснулся ее плеча или взял за руку. Когда Степан, будто нечаянно, задевал ее, она, вспыхнув, отстранялась.

Все устали и уже присматривались, где бы поудобнее расположиться на отдых.

— Пожалуй, вон там, на гребне, — предложил Донцов. — Там ветерок, и виднее оттуда…

Солдаты потянулись за ним на гребень. Не дойдя шагов пять до намеченной точки, Степан выдохся, вскинул руки и устало повалился на землю:

— Привал!

Усталость сковала языки. Приятно было закрыть глаза и помолчать. И все же кто-то заговорил о небе, которое и впрямь было необыкновенным: иссиня-темным, в одну краску. Сгущенная до предела синева, и ни тучки, ни облачка…

— Почему оно такое, Степ? — пододвинулась ближе Наталка. — Вон на краю аж фиолетовое.

— Как чернила, — уточнил Петькин.

— Шут его знает, — отозвался Донцов. — Может, гроза какая невиданная… По-моему, лучше идти.

Встав, он поднялся на гребень да так и застыл на месте. Внизу, утопая в зелени, лежал большой южный город… А за ним небо… Да нет же, какое там небо, это же море!..

— Товарищи, море! — закричал Донцов. — Мо-о-ор-е-е! Наше Черное море!

Взволнованный, восхищенный, не заметил, как подошла и оперлась на его руку Наталка. Уставшая, обессилевшая, но довольная, она смотрела на город, на море, которое видела впервые и сияла от радости.

В этот миг она показалась Степану той единственной, ради которой можно решиться на все: вернуться, например, и снова перейти горы. Он готов, пусть только скажет. Пусть пожелает…

А Наталка думала о Сергее. Ведь он где-то здесь, в Сухуми. И прежние мысли, что лейтенант мог не долететь, погибнуть в пути, больше не приходили ей в голову.

Узкая, кривая улочка, каких еще немало на окраинах, приняла их, пришедших с гор, ввела в город. Наконец-то все муки и лишения позади, осталось самое легкое — явиться к коменданту и определить солдат в госпиталь. Улочка неожиданно повернула влево, расширилась. В небольших чистых двориках — тишина, уют. По лицам людей видно — они пока спокойны: война хоть и близко, а в город не заходит.

На перекрестке показался патруль.

— О волке словечко, а волк недалечко, — выпалил Петькин.

На его слова никто не обратил внимания: Петькин часто говорил невпопад. Иной раз такое ляпнет, что, как говорится, уши вянут.

От ворот деревянного дома отделились еще двое с красными повязками на рукавах. Один в кителе, в начищенных до блеска сапогах, ремни наперекрест… Офицер? Да нет, старшина! «Вот вырядился — за генерала принять можно», — подумал Донцов. Не дойдя шагов десять, старшина остановился.

— Что за процессия? — начальственным тоном спросил он. — Кто старший?

— Все старшие, — выпалил Петькин.

— У вас в петлицах два треугольника, а ведете себя, как ребенок… Вы, что ли, старший?

— Никак нет! Старший — его рядовое величество генерал в перспективе Донцов! — отрубил Петькин и показал на Степана.

— Да, я старший, — спокойно ответил Донцов. — Что вам надо?

— Что нам надо, мы сами знаем!

От этих слов пахнуло грубостью, высокомерием. Чего хочет этот старшина? А тот, разглядывая уставших, запыленных солдат, не отставал:

— Откуда идете, спрашиваю?

— Были у тещи на блинах, да вот домой поспешаем, — снова вмешался Петькин.

— Что еще за шутки! — строго взглянул на него старшина. — Документы есть?

Донцов достал из кармана красноармейскую книжку. Старшина полистал ее, смотря то на солдата, то на записи в книжке, словно в чем-то подозревая его. Наконец вернул документ, приказал отойти в сторону.

Донцов присел на обочине, опустил ноги в кювет и стал ждать, когда закончится проверка. Рассматривая солдатские документы, старшина задавал вопросы, но ответы выслушивал не все, было видно: он чем-то озабочен, что-то очень беспокоило его.

— О, да тут девушка! — оживился, увидев Наталку. Подошел ближе. — Прошу документики.

— Я из Выселок… — девушка заметно волновалась. — Бежала я… Там немцы…

— Она с нами, — вмешался Донцов. — В скалах за ранеными ходила. Варила…

— Я вас не спрашиваю! — резко обернулся старшина. И опять к девушке: — Предъявите документы, гражданка.

— Нет у меня… Там, в Выселках, остались.

— Так-с. Бежала, значит, с территории, занятой врагом?

— Да… то есть они, немцы, только вошли…

— Товарищ старшина, — поднялся Донцов. — Девушка не хотела, чтобы ее увезли в Германию.

— Сядьте, рядовой.

— Товарищ старшина…

— Я сказал — сядьте и замолчите.

Девушка стояла ни живая, ни мертвая.

— По-немецки знаешь?

Наталка взглянула на Донцова, будто собираясь опросить совета, но тут же решила — говорить все, как есть. Да, знает… еще в школе… с самого детства… И заключила: если что нужно, готова перевести…

— Так-с, — сказал старшина. — Все раненые в госпиталь… Вон туда, вниз по улочке… Совсем близко. А вы, гражданка, с нами…

Аккуратно одетый солдат шагнул к девушке, снял винтовку с ремня. Молча, одними глазами, показал на дорогу. Побледневшая Наталка нерешительно шагнула и почему-то оглянулась. Донцов вскочил с места:

— Она многим спасла жизнь. Что вы хотите от нее?.. Это же…

— Отставить!

Но разве Степан мог успокоиться? Он стал доказывать, что Наташа Нечитайло — колхозница из хутора Выселки — настоящая героиня. Еще там, дома, обезоружила немецкого офицера… Она, если хотите, партизанка… Но все это лишь подливало масло в огонь, настораживало старшину. На него не действовали никакие доводы. Больше того, своей горячностью, упорством Донцов навлек подозрение на себя.

Двое с винтовками подступили к нему.

— Оружие есть?

— В горах оружие нужнее.

— Отвечайте, как положено! — сказал старшина.

— Я так и отвечаю.

Бросив озорной взгляд на Донцова, Петькин что-то сказал одному из патрульных. Тот в свою очередь потянулся к уху старшины. Лицо старшины помрачнело. Обшарив Степановы карманы, он извлек гранату-«лимонку».

— Так-с. А это что?

Донцов и сам дивился, как он мог забыть про эту никому не нужную гранату. Но теперь поздно. Сказал — нет оружия, а вышло — соврал. Ведь его поняли несомненно так.

— Почему скрывал? — хмуря брови, подступил старшина.

— Забыл… Да и какое это оружие.

— А что же это — яичко?

Старшина был неумолим: как можно обманывать патруль? Через горы в Сухуми прошло немало всяких людей, и надо быть бдительным.

Донцова повели по улице, словно задержанного шпиона. Шедшие навстречу сторонились, иные останавливались и злорадствовали: дескать, попался, хоть и вырядился в красноармейскую форму, а раскусили гада… Донцов пытался заговорить со старшиной, объяснить, что он перегибает палку и за это может поплатиться, но тот и слушать не хотел. И Степан подумал, что патруль, пожалуй, прав. Действует по инструкции, поступает так, как приказано. Идет война, и забывать о бдительности нельзя. Вызывает человек подозрение, значит, надо задержать, выяснить, кто он. Но с другой стороны, если каждого задерживать… Но ведь каждого и не задерживают.

Они подходили к центру, как откуда ни возьмись над городом появились самолеты. Пронзительно завыли сирены. Вокруг загромыхало. Спасаясь от бомбежки, люди скрывались во дворах и подъездах, жались к фундаментам домов, отползали в кюветы.

Старшина, увлекая за собой патрульных, бросился вниз, к перекрестку, оставив задержанного. А самолеты, сбросив первые бомбы, опять заходили из-под солнца. Донцов залег в ровике возле ограды сквера, припал к корням дерева. Пахнуло гарью, поднялась пыль. Степан видел, как, не добежав до перекрестка, старшина юркнул в подворотню. Снова раздались взрывы, но уже дальше, где-то на берегу моря.

Бомба, упавшая в сквере, не причинила вреда ни Донцову, ни женщинам с детьми, что оказались рядом. Взрывом только обломало ветки магнолии да повредило изгородь.

Бомбежка была недолгой. Вскоре самолеты развернулись и, провожаемые разрывами зенитных снарядов, скрылись из вида. Поднявшись, Степан осмотрел воронку. Поднял осколок величиной с ладонь: какой острый! Отбросил в сторону. Не торопясь, прошел до перекрестка. Постоял минуту-две и, не дождавшись ни старшины, ни солдат, побрел вниз по улице.

8

Его принесли в санчасть поздно вечером, уложили на топчан и, разжав зубы ложкой, стали поить чаем. Он слабо стонал, пытался что-то сказать и опять впадал в беспамятство. Засветив гильзу-коптилку, фельдшер Селедкин распустил ножницами рубаху солдата. У плеча и на груди запеклась кровь. Присмотрелся, нет, не пули это и не осколки. Почти все тело покрыто синяками и ссадинами.

— Контузия, — определил фельдшер.

Стараясь облегчить страдания солдата, фельдшер развел в кружке снотворное и насильно влил ему в рот. Контуженный вскоре уснул. Почти всю ночь сидел возле него фельдшер, щупал пульс, измерял температуру, опасаясь, что бедняга может не проснуться.

К утру солдату полегчало. Он все чаще открывал глаза, прислушивался к разговору, хотя по-прежнему не мог выговорить ни слова.

А фельдшеру не терпелось:

— Ты из какой части, а? — допытывался он. — Кто у вас командир?

На фельдшера смотрели большие черные глаза. Контуженный силился что-то сказать, но кроме хрипа у него ничего не получалось.

— Кто ты? Как фамилия? — не отставал Селедкин. — Понимаешь, фа-ми-ли-я, — нарочно растягивал он. — Откуда будешь? До-ку-мен-ты.

Солдат кусал губы и невнятно сипел.

Тогда фельдшер решил, что он может написать фамилию, объясниться, так сказать, в письменном виде. Вырвав из тетрадки листок, сунул карандаш в руку:

— Пиши.

Глаза больного закрылись, пальцы разжались, и карандаш упал на пол.

«Да не фриц ли это? — подумал фельдшер. — Мы его лечим, кормим, а он самый что ни на есть «шпрехен зи дойч». Вон сколько их в горах переловили и все под наших подделываются. В гимнастерочках, в кирзовых сапожках, сволочи…»

— Эй, ты, немчура! — не утерпел он.

Раненый повернул голову, открыл глаза:

— Почему не шпрехаешь? Шпрехай, говорю! — настаивал Селедкин, ни бум-бум не понимавший по-немецки.

Больной блеснул глазами. И фельдшеру вдруг показалось, что перед ним действительно немец. Выскочив из землянки, он пустился бегом в штаб, чтобы высказать свои соображения. В штабе никого не оказалось. Вернувшись в санчасть, Селедкин зарядил винтовку и теперь уже не переставал думать о том, как волки рядятся в овечьи шкуры. Увидев вошедшего Калашникова, ошарашил его новостью.

— Не спеши с выводами, — косо взглянул на него сержант.

Но фельдшер был неумолим.

— Еще в сорок первом, — продолжал он, — они целыми взводами переодевались в нашу форму. И, понимаешь, — Селедкин хлопнул сержанта по плечу, — идут этак, в ногу, сволочи, и еще «Катюшу» наяривают, да так, что аж самому подтянуть охота. Честное слово, с места не сойти!

— Постой, ты же весь сорок первый на «ташкентском фронте» был!..

— Ну и что?

— Где ж ты все это видел?

— Не обязательно видеть, — обиделся фельдшер. — Важно знать. Читал я!

— Г-мм, — прыснул Калашников. — Я вон сколько книг о Суворове перечитал, но это не значит, что я с ним пиво пил!

— Не веришь, спроси у замполита. Он с первых дней…

— Я сам с двадцать второго начал. От Бреста до Москвы драпал.

— Потому и не знаешь, что драпал.

— Все отступали.

— А ты бежал! — напирал фельдшер.

— Ладно, хватит. Сам-то ты кто? Тыловая вошь — не больше.

— Вши все одинаковые.

— Да иди ты кобелю под хвост! — рассердился Калашников. — Чирея залечить не может, а тоже мне доктора из себя корчит!

Фельдшер отошел к порогу, зазвенел какими-то склянками.

Калашников подсел к контуженному.

— В конце концов, я должен знать, кого спас, — заговорил он. — Что зенки вытаращил, я тебя километров семь на спине нес! Ты вообще, меня слышишь?

Солдат опустил глаза в знак согласия.

— Э-э, фельдшер! — обрадовался Калашников. — Он слышит!.. Ну, скажи что-нибудь, а? Да не бойся, я командир!..

Глаза солдата потеплели.

— Где командир? — еле слышно прохрипел он.

— Я командир.

— Что он сказал? — забыв о ссоре, подошел к сержанту фельдшер. — Заговорил?

— Командир!.. Понимаешь, командир! — тыкая себя в грудь пальцем, почти выкрикивал сержант. — Ко-ман-дир-ир!..

— Нет, — прохрипел солдат и закрыл глаза.

Грохнул ящик, заменявший дверь, и в землянку вошел капитан Колнобокий. Сержант и фельдшер встали. Комбат поздоровался с каждым за руку.

— Ну, показывайте, что тут у вас за икс-игрек?

— Думали, немец, — осклабился фельдшер. — А выходит…

— Это ты думал, — сердито бросил сержант. — Стал бы я немца в такую даль на горбу тащить! Свой он, русский, товарищ капитан.

Комбат посмотрел на раненого:

— Знатоки. Удивительно, как вы его за турка не приняли, — усмехнулся он. И вдруг произнес: — Гамарджо́ба, амхана́гу!

Солдат вздрогнул, услышав родную речь, посмотрел на капитана и тихо ответил на приветствие.

— Вы из отряда Головени? — спросил комбат.

— Да.

— А кто этот Головеня? — удивился Калашников. — Что-то не слышал.

— Откуда ж ты мог слышать, — холодно взглянул на него комбат. — Газет не читаешь. На собрании тебя не было… А командир взвода должен все знать. И в первую очередь, то, что было здесь, в Орлиных скалах. Должен знать героев, ведь тебе людей воспитывать.

— Головеня — это тот, которого на самолете в госпиталь…

— Он самый.

— Так о нем же в газете написано! Постойте, куда же она девалась, газета? — фельдшер обшаривал карманы и никак не мог найти. — Вот черт, куда я ее сунул? Только была и словно сквозь землю провалилась!

— Многие шли через горы, — продолжал комбат. — Но никому и в голову не пришло остановиться, занять оборону. И только Головеня…

Контуженный схватил офицера за руку:

— Скажите ему, Зубов бежал…

— Зубов был в отряде Головени? — удивился капитан.

— Был… шакал!

Солдат хотел еще что-то сказать и не смог: побледнел, на лбу выступили капли пота, глаза закатились.

Сообщение о Зубове поразило комбата. «Так вот оно что! Зубов, выходит, обманул и Головеню? Значит, он давно…»

Бросив строгий взгляд на Калашникова, комбат упрекнул его в неразумном поступке: как можно было ставить Зубова на пост.

Сержант заморгал глазами, хотел было свалить вину на другого, но, опустив голову, признался, что лейтенант Иванников предупреждал его, но он не придал этому значения: уж очень опытным, бывалым солдатом показался ему Зубов.

Комбат негодовал:

— Почему нарушен приказ? Я приказал смотреть за Зубовым, а вы что сделали? Вы дали ему оружие, вывели на тропу… Вы создали ему условия для побега.

Комбат оттолкнул ящик, заменявший дверь, и вышел из землянки. Сержант хотел было броситься вслед, но не решился.

К вечеру контуженному стало лучше, и он рассказал о себе.

— Пруидзе?.. Это значит ты Пруидзе? — переспрашивал фельдшер. — Очень хорошо, а я было за немца тебя принял. Ей-богу! Кто ж тебя знает — молчишь, как камень. Так, значит, Вано Пруидзе. На самолете летал? Нет?.. Ничего, полетишь. Один час — и в госпитале.

Фельдшер отставил пузырек с микстурой в сторону, склонился над солдатом:

— Слушай, а что такое газават?

9

Наталка шла в сопровождении солдата, не зная, куда и зачем ее ведут. Нелегко было у нее на душе. Она ни в чем неповинна. Когда уходила из Выселок, было не до паспорта. Задержись на минуту, могла бы и совсем остаться. Что было бы с нею в оккупации? С такими фашисты не церемонятся: в вагон, за решетку и — в Германию, на каторгу. А могло быть хуже — принудили бы стать переводчицей, а заодно и… наложницей. Много об этом слышала.

И все же, идя под конвоем, рассматривала город, о котором читала в книгах. Привлекало все: и чистые, покрытые асфальтом улицы, и дома в несколько этажей, и скверы, где, раскинув огромные листья, росли пальмы, тянулись к небу островерхие кипарисы. Раньше она не видела ни пальм, ни кипарисов — разве что на картинках — и вот теперь рассматривала их, как диковинку.

Еще больше влекло море. Широкое, бескрайнее, плескалось оно рядом, нагоняя на берег мелкие волны. И цвет его был совсем не тот, которым любовались, глядя на него с гор. Море казалось то светлым, приветливым, то очень суровым, мрачным; менялось, как выражение человеческого лица.

У вокзала пыхтел паровоз. На стене у входа плакат: строгое мужское лицо — палец к губам; внизу надпись: «Болтун — находка для врага!»

В конце узкой улочки показалась ватага ребят.

— Шпионку ведут! — не услышала, а, скорее, поняла по глазам мальчишек.

— Немку поймали! Немку!.. — закричал один из них.

Слова эти будто ударили ножом в сердце. Наталка сжалась и заплакала.

— Ну чего ты, — буркнул солдат. — Там разберутся, — и пригрозил мальчишкам.

В помещении, куда они вошли, встретил лейтенант с медалью «За отвагу» на груди. Он пригласил девушку в тесную, продолговатую комнату, предложил стул. Записал фамилию, имя, отчество и попросил рассказать о том, как попала в Сухуми.

Наталке нечего было скрывать, и она рассказала о себе все. Не утаила, что, кончая десятилетку, часто бывала в доме немца-ветеринара, готовила уроки вместе с его дочерью Анной, училась с ее помощью правильно говорить по-немецки. Так хотелось поступить в институт иностранных языков.

Лейтенант внимательно слушал, изредка вставляя слова, уточнял названия, и ей показалось, что он тоже с Кубани. Девушка даже спросила — не земляк ли?

— Нет, — улыбнулся лейтенант, — но бывал в тех местах. Вот и запомнил… По делам службы бывал.

Видя его дружеское расположение, Наталка поведала и том, как обманула немецкого майора, как сбежала, прихватив его парабеллум. Лейтенант расхохотался. А Наталке показалось, что он не верит ей. Притихла.

— Что же вы? Продолжайте.

Девушка молчала. Нет, она больше ничего не может добавить. В комнате появился солдат. Не тот, что привел сюда, другой. Выслушав лейтенанта, козырнул, и они — Наталка и он — пошли по кривым улочкам в другой конец города.

Прошло, наверное, больше часа, прежде чем добрались до стоявшего на окраине красного кирпичного дома, обнесенного высоким забором. Наталка подняла глаза: «Тюрьма?»

— Пункт проверки, — сказал сопровождающий. — Не бойся, тут и накормят, и опять же в баню пошлют. А что подержат денек-два, так ведь война… Одним словом — бдительность.

На крыльце дома показался человек с красной повязкой на рукаве: дежурный.

— Прошу, — пригласил он девушку.

Прихрамывая, повел по коридору, а поравнявшись с дверью, на которой стоял номер 12, остановился, повернул ключ и велел заходить в «апартаменты».

Наталка, не торопясь, вошла. В большой комнате, на полу, сидели и лежали несколько женщин. Одни встретили ее коротким взглядом, другие стали пристально рассматривать. У окна поднялась стройная, элегантная на вид женщина лет двадцати семи.

— Привет! — произнесла она низким голосом.

У женщины — большие черные, как угли, глаза, тонкие дуги бровей. Во взгляде что-то теплое, подкупающее. Наталка потянулась к ней.

— Виолетта, — отрекомендовалась та и подала смуглую, с ярко накрашенными ногтями, унизанную кольцами руку.

— Виолетта из балета! — послышалось из угла.

Наталка повернула голову, ничего не понимая.

— Была и в балете, — отрезала Виолетта. — А ты кто такая? Ну, что замолчала? Рассказывай!

В углу поднялась копна овсяных волос, блеснули чуть раскосые зеленоватые глаза:

— Кто бы ни была, а собой не торговала!

— Не слушай ее, душенька, — брезгливо отвернулась Виолетта, увлекая за собой новенькую. — Это ненормальная!.. Солдаткой прикидывается, а где ее муж?

— Хочешь и ее совратить? — встала солдатка. — Ну, чего пристаешь к девахе! У-у-у, бесстыжая!

— Дура! — бросила через плечо Виолетта.

— А ты сучка!

Наталка смутилась и, освободившись из объятий Виолетты, опустила глаза. Стояла, не зная, как вести себя среди этих, на первый взгляд грубых, а главное, совершенно непонятных ей людей.

— Ох, дила наши тяжкие, — завздыхала баба в синей кофте, сидевшая на полу у самой двери. — Другу недилю дэржуть, а яка я валютчица? Видкиль я могла знать, шо вин, той моряк, настоящий турок? Ну, продала ему трошки золота. Так я ж кому угодно могла продать.

— Каждый день одно и то же, — отозвалась солдатка. — Надоело!

Она поднялась и, нарочно выпячивая тугие полные груди, принялась поправлять волосы. «Что она не поделила с Виолеттой?» — подумала Наталка.

— Хватит со своим турком! — сказала солдатка. — Поважнее дела и то молчим!

— А ты скажи, шо там у тэ́бэ, — ухватилась за слово украинка. — Вот и обмиркуемо. Повиданэ горе — наполовину легше.

Та фыркнула: еще этого недоставало!

— Садись, душенька, что ты, ей-богу, — улыбнулась Виолетта, беря Наталку за рукав.

— Зачем вы меня так называете?

— А что ж тут такого, — подняла брови Виолетта. — У меня в Курске подруга была. Точь-в-точь, как ты, тихая, застенчивая и, знаешь, даже лицом на тебя похожая. Имя у нее — Евдокия. А мы к ней — душенька, душенька!..

— Начитались Богдановича, вот и…

— Ты о чем?

— Был такой поэт. «Душеньку» написал…

— Я больше французские книжки люблю. Там про чувства в натуральном виде все описывается.

— А я думала Богдановича, — продолжала Наталка. — Земляк ведь, тоже курский.

— Я только родилась в Курске, — словно оправдываясь, сказала Виолетта. И, увлекая Наталку к окну, стала рассказывать: — Я жила в Киеве, в Москве. Перед самой войной, правда, когда с Артуром разошлась, переехала в Ленинград. Замечательно устроилась. Три комнаты, на стенах ковры… В зале вот такой трельяж, — она развела руками. — У дяди жила. Там и с летчиком познакомилась. Ух какой парень!.. Он меня больше чем жену любил.

Потом Наталка услышала, как этот летчик вывез Виолетту из осажденного Ленинграда, как она попала в Краснодар… Женщине, видимо, хотелось поговорить, пооткровенничать, и она обрадовалась новенькой, которая так покорно ее слушала.

В Краснодаре Виолетта сошлась с Витольдом. Он «сидел на броне», у него дача, сестра на продуктовой базе. Жила, как у Христа за пазухой. Но пришли немцы и вот… В первый же день оккупации Витольд исчез, а она оказалась в машине немецкого офицера, который довез ее до самой станицы Зеленчукской.

— Это близко от моего дома, — сказала Наталка.

— Дальше машина не пошла, — не обращая внимания на слова девушки, продолжала Виолетта. — Офицера убили. А меня вот сюда… Столько упреков, нареканий: ты, говорят, с ним жила! Это с офицером-то! Господи, как же я могла с ним жить в машине? Я — культурная женщина и не позволю…

— Хи-хи-хи! — едко рассмеялась солдатка. — Анекдот и только. Это ж баба хлопца встретила и говорит: хлопец, я тебя боюсь. Это почему же боишься? Ты меня целовать будешь. Вот дура, у тебя ж ребенок на руках!.. Так я его положу… Хи-хи-хи! — и, хотя ее никто не слушал, солдатка продолжала что-то говорить и хихикать.

— Ох, дила наши тяжкие, — заохала украинка и опять стала рассказывать про моряка, «який був чистым турком с корабля» и что-то выпытывал у нее, а что именно, она не помнит.

Начинало темнеть. Появился дежурный:

— Гражданка Нечитайло, на выход!

Наталка встрепенулась. Ей уже успели рассказать о допросах. О чем же еще будут спрашивать ее? Вдруг вспомнила о Зубове. Его, наверное, поймали и собираются судить. Только вряд ли. Такого, как Зубов, не скоро поймаешь… Ее вызывают, конечно, насчет паспорта. А что она может сказать еще?

— Не бойся, ты ведь хорошенькая, — зевнула Виолетта и, прильнув к ее уху, зашептала, улыбаясь.

Наталка резко оттолкнула ее и решительно направилась к выходу.

10

Город лежал безмолвный, дымящийся, он как будто выжидал, не вернутся ли стервятники, которые только что жгли, крошили его бомбами. Но вот со двора выскочили мальчишки, громко перекликаясь, побежали по улице. Женщина наклеила в витрину газету «Правда». Донцов остановился, припал к сводке Совинформбюро.

«В районе Матвеева кургана, — прочел он, — по-прежнему ожесточенные бои… Тридцать раз переходил из рук в руки вокзал…»

Не веря своим глазам, перечитал снова: тридцать раз!.. Горько было сознавать, что немцы в Сталинграде, что там идут уличные бои.

После сводки читать ничего не хотелось: мелким, незначительным казалось все остальное. Степан повернулся и пошел дальше в поисках госпиталя. Шагал и не мог избавиться от назойливых мыслей. Они то уводили в Сталинград, где он никогда не был, то возвращали в Орлиные скалы. А то вдруг воскрешали в памяти образ Наталки. Где она теперь? Куда увели?.. Представлял ее — гордую и вместе с тем напуганную, одинокую… У девушки никаких документов — это очень плохо!.. Нет, он попытается найти ее и как-то помочь. Сегодня же пойдет к коменданту. Да, конечно…

Не мог не вспомнить Донцов и разговора с Головеней. Тяжело раненный, лежа в носилках, тот просил позаботиться о Наташе. Степан заверил командира, что сделает все возможное. И вот привел в Сухуми…

И снова вставали в памяти минуты расставания с Головеней. Он был в полном сознании, но настолько слаб, что невольно думалось: «А выживет ли?»

Вспомнил Донцов и Крупенкова. Вот ведь как получается. Пока дружил с Зубовым, был безразличным, замкнутым, казалось, все его интересы там, где полнее котелок с кашей. Зубов, понятно, влиял на него. Но Зубов же своим побегом и открыл глаза Крупенкову, тот многое понял сразу.

Вот наконец и госпиталь. Молоденькая медсестра повела Степана к хирургу. Осмотрев рану, врач нахмурился. Загноение. Он начал отчитывать солдата — почему поздно явился. Но, узнав, что раненый только что прибыл с гор, извинился, свел все на шутку и сам взялся за обработку раны.

— Надо бы понаблюдать, — сказал врач, — да вот положить тебя некуда; не то что палаты — коридор полон. Да и, кажется, ничего опасного. Будете приходить или в медсанбате долечиваться. Часть далеко отсюда?

Донцов объяснил, что его часть разбита и он пока никуда не определился.

— В таком случае к коменданту, — заявил врач. — Непременно к коменданту!.. А на перевязку в субботу. Ничего, должно обойтись.

Комендатура, как сказал врач, находилась на горе Баграта. Чтобы попасть туда, надо пройти три-четыре улицы, а они вон какие — изогнутые, длинные!

У моста через овраг Донцов заметил знакомого старшину, того самого, что хотел его задержать. Объясняться снова не хотелось, и Степан свернул на тихую боковую улочку, она вывела на отлогий берег. Море теперь лежало у его ног — огромное, живое. Оно дышало, вздымая могучую грудь, наваливалось на прибрежный песок, лизало камни.

Вслушиваясь в шум моря, Донцов невольно вспоминал Вано Пруидзе. Детство друга прошло здесь, в Сухуми. Степан живо представил мальчишку-крепыша, лодку, на которой его унесло далеко в море. Утонул бы мальчишка — благо рыбаки заметили.

Прошли годы. Вырос мальчишка, стал солдатом. Встретились они в Орле. Оттуда вместе попали на фронт. Вместе обливались кровавым потом, отступая по Украине, Прикубанью… Несли в горы раненого командира. Стояли насмерть в Орлиных скалах…

Степан смотрел на море и видел не волны, а скалы. Видел Вано, бегущего по гребню с гранатой в руках… Потом, когда бой затих, среди живых его не оказалось. Не нашли и среди мертвых. И тогда кто-то впервые произнес слово — пропасть. Да, слишком глубока была пропасть, из нее не смог выбраться даже Вано Пруидзе!..

Он жил на этой улице. Донцов решил повидаться с матерью друга, которая давно ничего не знала о судьбе сына. Решил рассказать ей все, хотя и боялся, что она может упасть от его страшных слов, рыдать и звать своего мальчика, которого давно нет на этом свете, как нет старшего, сгоревшего в огне войны под Ленинградом. «Так или иначе, я должен сказать ей правду», — настраивал себя Степан.

Встретив белобородого старика, Донцов обратился к нему:

— Где тут дом Пруидзе?

Старик пожал плечами:

— Много здесь Пруидзе.

— Его зовут Вано. Солдат он, на войне…

— Многие на войне.

— Послушай, старик, а Калистрат Пруидзе… его отец… Понимаешь?

— Калистрат? — старик опустил глаза. — Умер Калистрат. Давно умер… А дом его — видишь, крыша в дырах — это его дом.

Донцов подошел к низкому глинобитному домику, глянул в окно — пусто. Постучал пальцем о стекло — никто не откликнулся. Открыл калитку и увидел старуху. Седая, сгорбленная, она стояла возле изгороди, отделяющей садик от жилья.

— Здравствуйте!

Старуха поставила ведро на землю, молча посмотрела на солдата, не понимая, что он хочет.

— Я друг вашего сына…

Она по-прежнему разглядывала Степана, не говоря ни слова.

— Служили вместе. Вот я и пришел.

Старуха молчала.

— Пришел сказать… Вано погиб…

Но и это не произвело на старуху никакого впечатления. Поджимая тонкие синие губы, она молчала, и в глазах у нее было полное равнодушие. Вдруг повернулась, пошла в сени и вынесла кружку воды. Молча подала солдату — пей. Пить не хотелось, однако, взяв кружку из ее дрожащих рук, Степан отхлебнул немного:

— Спасибо!

И опять дивился: хоть бы слово сказала; глухонемая, что ли? Собрался было уйти, как на дворе появилась девушка. Черненькая, стройная и, как показалась, давно знакомая. Чутьем поняла она, что перед ней друг Вано, и очень обрадовалась нежданному гостю. Обняла старуху, сказала ей что-то по-грузински, и та сразу преобразилась. Солдата повели в дом.

— А Вано не может приехать? Мы так ждем его, — заговорила девушка. — На один день хотя бы…

Степан догадался — Лейла. Это ее письма Вано перечитывал вслух на фронте!

Бровастая, стройная, стояла она посреди комнаты и ждала от Степана каких-то особенных слов, привезенных для нее оттуда, из огня войны, от любимого человека.

Донцов мялся, не зная как быть, и уже жалел, что пришел сюда. Хорошо, что старуха не поняла его, теперь он лучше промолчит. Сказать о смерти Вано сейчас он не в силах, этим можно убить и мать и девушку, которая так искренне улыбается ему.

Старуха поставила на стол чайник в синих горошках, принесла горсть изюма. Хлеба не было.

Выпив чашку чая, Степан поднялся из-за стола. Спасибо. Ему надо идти. Он человек военный и не может распоряжаться своим временем.

— Немцы в районе Сху, — подняла глаза Лейла. — Страшно подумать. — И спросила: — Значит, вы там?..

Степан неопределенно кивнул, направляясь к выходу. Задержаться хоть на минуту — значит сказать о гибели друга. Нет. Пусть мать и Лейла считают Вано живым. Пусть ждут. Пройдет время, и Донцов напишет им.

Выйдя на улицу, Степан прошел метров триста, остановился и повернул назад. Все-таки так нельзя! Кто же расскажет матери о сыне, как не он? Пусть и мать и эта девушка знают, что герой Орлиных скал Вано Пруидзе лежит в горах и уже никогда не придет домой. Но тут будто кто-то схватил Донцова за руку: что ты делаешь, зачем торопишься? И Степан снова заколебался.

Раздумывая, медленно брел вдоль берега, сам не понимая, что с ним творится. Хотелось выполнить последний долг перед другом и было страшно за убитую горем мать, за еще не видевшую жизни девчонку. Степан то вышагивал, то стоял молча. Наконец, снова повернул к глинобитному домику. Ни старуха, ни девушка не удивились его возвращению: передумал солдат, решил побыть еще немного в семье друга. А он, переступив порог, остановился, снял пилотку и вдруг заговорил о гибели Вано.

Вскрикнула, хватаясь за голову, Лейла. Замерла в мучительной позе мать.

11

Степан оглянулся, посмотрел на домик, в котором оставил неизбывное горе, и, волоча ноги, пошел вверх по узкой улочке. Тяжелые мысли терзали его душу: там, в домике, надеялись, ждали, а он явился и сразу разрушил все.

Пошатываясь, будто пьяный, спустился к морю. Седое, пенистое, наваливалось оно на берег, неистово бросалось галькой и, словно одумавшись, подхватывало ее, уносило обратно.

К берегу неуклюже, как-то боком двигалось небольшое судно. Откуда оно прибилось? Мачта сломлена, надстройки исковерканы. Вырвалось из боя? Может, на его борту раненые?.. По палубе пробежали какие-то люди. Что они там делают?

Над городом снова появились вражеские самолеты. Два из них, отделившись, пронеслись над судном, послышались хлопки выстрелов из автоматических пушек. Самолеты зашли снова. Затем еще и еще… Судно задымило, начало оседать, крениться. А «мессеры», сделав новый заход, закружили над самой водой, над головами пытавшихся спастись матросов…

В центре города поднялись черные клубы дыма.

Подождав конца налета, Степан поднялся, стряхнул пыль с гимнастерки и пошел к горе Баграта. Комендатуру отыскал быстро. Размещалась она в одном из ветхих деревянных домов. Спросив у дежурного, к кому обратиться, Донцов открыл дверь в глубине коридора и подошел к сидевшему за столом капитану. Доложил о себе, подал документы.

— Из Орлиных скал? — заинтересовался офицер. — Постой, да ты не из гарнизона Головени?

— А вы что, знаете его?

— Его теперь все знают. Герой!.. Да и хлопцы у него, как посмотрю, не лыком шиты, — улыбнулся капитан. — Откуда сам?

— Белгородский.

— Русский богатырь, значит! — капитан переложил газету на столе и опять заговорил о Головене. — Многие через перевал отступали. А кто подумал о его обороне? Все поспешали в Сухуми… А он подумал. Ему никто не приказывал, а он остановился. Организовал оборону… Это и есть героизм!

Выйдя из-за стола, капитан шагнул, прихрамывая, и солдат подумал, что этот человек, наверное, тоже герой, хотя на мундире у него, кроме трех нашивок за ранения, не видно ни одной награды.

— Пойдешь в свою артиллерию, — сказал комендант. И, взяв ручку в левую руку, стал выводить на бумаге каракули. Степан только теперь заметил, что у коменданта нет правой руки. А тот, обмакнув перо в чернила, продолжал писать: «…наводчик орудия Донцов С. А., участник обороны Орлиных скал… направляется в часть». Закончив писать, пришлепнул печать и вместе с направлением подал талон на обед.

— Можно вас спросить? — после некоторого раздумья решился солдат. — Тут девушку одну задержали… С нами в Орлиных скалах была. Раненых перевязывала. Варила…

— По фамилии Нечитайло?

— Так точно. Натальей звать.

— Я приказал отпустить ее. Что, невеста? — улыбнулся комендант.

— Она, товарищ капитан, можно сказать жена Головени.

— Минуточку, — комендант снял телефонную трубку, вызвал лейтенанта Трошкина, спросил, где находится временно задержанная Нечитайло. — Да, да, та самая, которая по-немецки.. Что? — вдруг повысил голос. — С хутора она!.. Какой может быть паспорт! Тысячи таких беспаспортных, спасаясь от немцев, перешли горы!.. Что? Говорите громче… Ах, отпускаете? Правильно! Если хочет — на курсы медсестер. Уже написала заявление? — Он повернулся к солдату. — Видишь, все в порядке.

— Боевая она, — радостно сказал Донцов. Теперь он думал о том, как скорее разыскать Наталку. Комендант поднялся из-за стола:

— Сын у меня твоих лет… Тоже артиллерист, — и, пожав руку Степану, пожелал ему бить по врагам Родины без промаха.

«Человек, — думал Донцов, выходя из комендатуры. — Занят по горло, а нашел время, выяснил…» Степан радовался, что вернется в артиллерию, снова будет наводчиком, займется делом, которое хорошо знает. И все же было немного грустно. Здесь, в госпитале, лейтенант Головеня. Как же уехать, не повидав его?

Он уже подходил к вокзалу: оставалось сесть в поезд — и прощай, Сухуми! До части, как сказал комендант, ночь езды. Совсем близко. Донцов мысленно представил, как его встретит старшина. Покрутит ус (большинство старшин с усами) и скажет: «Ну, орел, когда в бане был?» И Донцов ответит, что, наверное, месяца два назад, что мылся, как все, в речке. «Непорядок», — заметит старшина. Потом выдаст белье, двадцать граммов черного мыла и скомандует: «В баню, шагом марш!»

— Слушаюсь! — чуть не выкрикнул Степан, но вовремя спохватился.

Повернулся, пошел назад в город. Нет, не мог он уехать, не повидав лейтенанта! Тем более, что время еще есть. Успеет. Лейтенант Головеня — командир и друг. Полуживым вывезли его из гор. С тех пор прошло три недели. Надо же рассказать о последних боях в Орлиных скалах. Обрадовать: выстояли! И еще о Наташе…

Часа полтора ходил по городу, но госпиталя, в котором лежал Головеня, так и не нашел. Кто-то сказал, что надо пройти в бывший санаторий, может, там… И Степан чуть было не отправился за город, но в последнюю минуту передумал: можно опоздать в часть, а это не в его правилах.

Вечерело. До отхода поезда оставалось еще сорок минут. Степан обошел здание вокзала. Постоял у бездействующего ларька с вывеской «Шашлычная» и пошел в сквер, где несмотря на войну аккуратно подстрижены деревья, на клумбах заботливо ухожены цветы. Только фонтан не действовал. И вдруг увидел старшину. Заложив руки за спину и выпятив грудь, тот подходил к фонтану. Сзади — двое солдат.

— Ах, вот ты где! — обрадовался старшина.

Степан достал направление, выданное комендантом, но тот не стал читать, сунул в карман и приказал следовать за собой.

12

Поздно вечером к вокзалу подошли две девушки. Одна высокая, чернявая, в нарядном, но уже потертом платье, в белых туфлях на босу ногу, с модной прической. Другая — пониже, блондинка, в старом лыжном костюме, плотно облегающем фигуру, в кирзовых сапогах. Рядом со спутницей она казалась простой деревенской девчонкой. Вещей у девчат никаких, если не считать дерматиновой сумочки, которую вертела в руках чернявая. Обе чем-то озабочены. И не только тем, что идет война, что где-то остались родные, близкие; сиюминутная озабоченность читалась на их лицах.

— У тебя тоже никого знакомых? — теребя сумочку, спросила чернявая.

— Откуда ж они у меня?

— И почему мы сейчас не в Москве, — с грустью в голосе проговорила напарница. — Там столько друзей! Столько знакомых!

— Вспомнила баба деверя, что хороший был, — чисто по-сельски, с кубанским акцентом ответила блондинка.

— А ну тебя с твоей нотацией!

— И чего ты дуешься? Скажи спасибо, что отпустили… Ну, посидим до утра, а потом пойдем…

— До утра дышать этой хлоркой? Где угодно, только не здесь.

— Слушай, а если нам пойти в госпиталь, — предложила та, что в лыжном костюме.

— Ну, а что там, в госпитале?

— Насчет работы узнаем. Курсы курсами, а на работу прежде всего… Сиделками или, как их там называют, санитарками пойдем. Все равно, что делать, лишь бы устроиться.

— Не понимаю тебя, Наташка. Говорила — учиться, а теперь…

— Так они ж, курсы, без отрыва… Ты что, не читала? Всего месяц, а там может на фронт попадем.

— На фронт? — подняла брови чернявая.

— Ну, да. А для чего же курсы кончать?

— Глупая ты, Наташка. На фронте медсестер — пруд пруди. Это, во-первых. А во-вторых, какой смысл мне туда попадать? В армию идут те, кто мужиков ищет. Иная и так и этак, а у самой только и на уме, чтобы какого-нибудь офицерика попутать. А мне и здесь хорошо. Захочу замуж — хоть сейчас выйду. Подумаешь, проблема!

Наталка взглянула на спутницу. Та, разговаривая, вертела перед собой зеркальце, прихорашивалась. Мимо девушек сновали военные. Гражданских на вокзале почти не было, за исключением трех старух, расположившихся со своими узлами в углу.

— Разрешите? — услышала Наталка, а, когда обернулась, крепкий плечистый парень в военной форме уже сидел рядом. Она отодвинулась.

— Я не кусаюсь, — улыбнулся парень.

— А я об этом и не говорю.

— Не говорите, а делаете. Выходит, боитесь, а вдруг укушу.

— Где ж это видано, чтобы люди кусались?

— А вот и такие есть, — вмешалась спутница. — Иной только того и ждет, чтобы нашу сестру укусить. Знаем мы вас, мужиков!

Парень поднял большие серые глаза, ничего не ответил, но подвинулся ближе к блондинке, смешно оттопыривая жидкие, торчащие в стороны, как у кота, пшеничные усики.

— Куда же вы едете? — все так же вкрадчиво продолжал он.

— Уже приехали, — ответила чернявая и, откинув назад голову, осветилась улыбкой.

— Так что же вы здесь сидите?

— Женихов выбираем.

— Вон как, — усмехнулся парень и снова подвинулся к блондинке. — Хочу поговорить с вами… Можно?

— О чем нам говорить?

— То есть как — о чем? Что вы, мамочка, — он обхватил Наталку за плечи и принялся шептать ей на ухо.

Девушка резко отбросила его руки, встала и, не сказав ни слова, отошла в угол к старухам. Он посмотрел вслед, насупился:

— Ишь ты, с гонором…

— Послушай, что ты от нее хочешь? — оживилась чернявая. — Зачем она тебе? Сам такой представительный, — и рассмеялась. Она знала, что, когда смеется, во рту поблескивает золотой зуб, а лицо из продолговатого делается округлым и еще более привлекательным.

Мужчина хотел было уйти, но улыбка этой, сперва не понравившейся женщины остановила его. Другими показались и лицо, и этот низкий голос. Она сама подсела ближе, чуть прикоснулась плечом. Парень смотрел в алые, слегка вывернутые губы и уже не думал о блондинке.

— У нее здесь жених, — кивнув в сторону подруги, пояснила чернявая.

— А у вас? — ухватился за слово незнакомец.

— Моего разбомбило! — и, откинувшись на спинку скамьи, расхохоталась, совершенно не понимая или не желая понять, что этим привлекла внимание окружающих. Хохотала легко, красиво: ни дать, ни взять — артистка!

Сжимая ее теплую, покорную руку, парень забыл о войне, о невзгодах и трудностях, что встречались теперь на каждом шагу. И наверное, думал — на свете есть только одна такая — высокая, смуглая, пьяняще молодая. Такая, без которой не обойтись.

— Как ваше имя? — спросил он.

— А не все ли равно, — бросила томный взгляд. — Виолетта. Виола…

Ей было все равно, куда идти, лишь бы не сидеть здесь, не вдыхать этот пропахший карболкой и солдатским потом воздух. Наталка видела, как они поднялись и ушли куда-то вместе. Задумалась о судьбе новой знакомой. Виола, в сущности, неплохая, умная, а вот не повезло в замужестве и после этого все кувырком… Наталка сидела на полу среди молчаливых старух и уже жалела свою спутницу. Не надо было уходить от нее. Не надо отпускать одну. Да разве она послушает? Отмахнулась от этих мыслей и стала вспоминать Сергея, бой в Орлиных скалах. Не заметила, как склонилась на плечо старухи и заснула. Спала недолго, догадалась об этом потому, что не хотелось просыпаться. А кто-то настойчиво, ласково будил ее. Наконец открыла глаза и удивилась — над ней склонилась Виола. Она была не одна: рядом вертелся военный, а с ним еще один, такой же коренастый, молодой. Виолетта обняла Наталку и стала шепотом уговаривать поехать с ними.

— Уже все есть, — пояснила она, — дело за тобой… Поедем, мне одной скучно.

Наталка молчала.

— Ну, чего боишься? Съедят тебя, что ли?

Девушка рванулась из объятий, не желая слушать. Но та обхватила еще крепче, прижалась к разгоряченному лицу:

— Что с тобой, душенька? Не нравится? Хочешь, я тебе своего уступлю. Ты глянь — красавчик.

— Иди от меня!

— Брось, я пообещала…

— Ты, может, продать меня хочешь? — зло произнесла Наталка высвобождаясь. — Уходи!

— Душенька…

— Пошла ты со своей душенькой!.. — и с силой оттолкнула распоясавшуюся спутницу.

— Дура! — презрительно бросила та и, гордо вскинув голову, направилась к выходу.

Двое военных тотчас подхватили ее под руки.

Наталке ничего не оставалось, как дожидаться утра, сидя на вокзале. После того, что произошло у нее с Виолеттой, она уже не могла уснуть.

В шесть утра прозвонили московские куранты, и диктор начал читать сводку Совинформбюро. Солдаты, опавшие на полу, на скамьях, все как-то сразу проснулись. Даже дремавшие в углу старухи насторожились, сняли платки: события на фронтах волновали всех. В сводке говорилось о Волге и Кавказе, и Наталка поняла, что эти направления стали главными. Немцы теснили Красную Армию в горы, прижимали к Волге, и страшно было подумать, чем все это может кончиться.

Мальчишки показали Наталке здание школы, где сейчас размещался госпиталь.

— У вас брат ранен? — спросил один из них.

— Нет, я на работу.

— Вон, тетенька, объявление… Принимают!

Слово «тетенька» пришибло ее. Бросила строгий взгляд на мальчишку, но ничего не сказала, лишь подумала: «Неужели я так постарела?»

Начальник госпиталя долго рассматривал справку, выданную Наталье Нечитайло на пересыльном пункте. Но, узнав, что девушка пришла с оккупированной Кубани, а будучи в горах, ухаживала за ранеными, что сейчас у нее нет никаких средств для существования, приказал оформить санитаркой.

Наталка обрадовалась. Сделано самое главное: устроилась на работу. Теперь ома обязательно разыщет Сергея. Ведь он где-то здесь, в Сухуми. И откладывать поиски нельзя.

В первый же день подошла к сестре-хозяйке, еще не старой, хмурой на вид женщине, и стала спрашивать, не лежит ли в госпитале молодой лейтенант… Черные усики у него… ранен в голову. Сестра-хозяйка посмотрела на новенькую и еще больше нахмурилась.

— Его фамилия — Головеня, — дополнила санитарка.

Сестра-хозяйка вспыхнула:

— Сперва о работе подумала бы! — и, повернувшись к сотрудникам, заговорила еще громче: — Видали? Не успела и дня проработать, а уже шуры-муры с лейтенантами! То одна, теперь другая!.. Между прочим, здесь не вертеп, а военный госпиталь!

Наталка пожалела, что заговорила с этой грубой и, видимо, несчастной женщиной. Чего доброго, раздует из мухи слона да еще с работы выгонит. Ищи потом, где устроиться.

Из дальней палаты донесся голос — звали санитарку. Прихватив на ходу судно, поспешила туда. Затем мыла полы, протирала окна, двери. Закончила работу поздно вечером. Сестра-хозяйка, которой было поручено устроить новенькую на ночлег, не стала утруждать себя. А может, просто забыла: мало ли у нее всяких дел! Наталка расстелила одеяло под лестницей, сунула под голову сапоги и быстро заснула.

13

Утром санитарка поднялась на второй этаж и тихонько постучала в дверь, на которой еще висела табличка: «9-й «А» класс».

— Ну чего там, как кот скребешься? — послышалось изнутри. — Входи!

Наталка отворила дверь.

— Ух, ты, — попятился солдат, стоявший посреди комнаты в одном исподнем. — Прошу прощения! Думал — кот, а выходит — кошка! — и, шагнув к койке, принялся натягивать тесный халат. — Да вы садитесь, — показал рукою без пальцев на койку. Усмехаясь, сам опустился рядом. Подошел еще один, на костылях, и тоже подсел к девушке. Лежавшие подняли головы: интересно, что за новое лицо?

— Вы, извиняюсь, по докторской линии аль насчет агитации? — подмигнул беспалый.

— Ни то и ни другое.

— Гм… стало быть, третье. Что же у нас может быть третье? А понятно, насчет судна и всяких прочих уток!..

— Угадали, — рассмеялась девушка. — Я по этой части, только на первом этаже.

— Ничего, держись, милая, — вел свою линию беспалый. — Придет время — повысят, на второй этаж переведут!

В палате вставал хохот. Санитарка тоже не могла удержаться от смеха.

— Одно запомни… извиняюсь, не знаю, как тебя кличут, — повернулся беспалый к девушке.

— Наталкой.

— Так вот, Наталья, — не моргнув глазом, продолжал солдат, — нелегко будет на третий этаж перебраться. Тут, скажу тебе, экзамент надо сдавать. Диплом, так сказать, на подметайлу получить…

— Я и без диплома как-нибудь.

Солдат бросил на нее лукавый взгляд и вдруг спохватился.

— Слухай, сестричка, чи не можешь ты письмо накатать? Как ни пробую левой — что курица лапой. Профессор и тот не прочитает.

Наталка взяла бумагу, карандаш:

— Диктуйте.

— Под диктовку и дурак напишет, а ты сама сочини.

— Могу и сама.

— Шучу я. Постой, не порти бумагу. Письмо не к кому-нибудь, а к Настеньке. Ты только глянь на нее, — он вытащил из-под подушки фотокарточку. — Да ты смотри. Смотри как следует! — настаивал беспалый. — Бригадиром работает… Тут, понимаешь, дипломатом надо быть. У меня, видишь, пол-ладони отсутствует. А ей про это — ни слова. В общем, начинай так. Милая моя Настенька!.. Написала? Ну вот… А теперь пиши — лежу я в лазарете и думаю: скоро меня выписывать начнут, а куда мне такому деваться? Для войны я так же пригоден, как, скажем, верблюд для балета. А все потому, что нет у меня правой руки и левой ноги. Вот и смекай — всего наперекрест искорежило. И куда мне теперь податься, не знаю…

— Зачем же так, — оторвалась от письма Наталка.

— Не твое дело, — задвигался солдат. — Пиши!.. И весь я теперь, милая, как лежачая колода… Да ты чего не пишешь-то?

— Зачем же обманывать? — подняла грустные глаза санитарка. — Девушке, небось, и так нелегко, а вы еще с таким письмом…

— Пиши, тебе говорят, — настаивал солдат. — Тут важно, как ответит. Напишет — приезжай, значит любит… И вот я приезжаю в родное село, смотрит она, а у меня и руки, и ноги, и все такое прочее на своем месте! Окромя вон энтих пальцев… Сущая малость. Пустяки.

Санитарка слушала, а сама писала не отрываясь. Наконец отложила карандаш — готово. А когда стала читать, солдат ахнул: из того, что он диктовал, не попало в письмо и крупинки. В нем были совсем иные слова. Насторожившийся было беспалый с половины письма уже сиял. А услышав заключительные строки, полные любви к Настеньке, решил расцеловать санитарку — уж больно складно получилось. Но та вскочила на ноги и так посмотрела, что он опешил.

Собираясь уходить, девушка спросила: не лежит ли здесь, на втором этаже, лейтенант, которого тяжело ранило в горах. По фамилии — Головеня…

— Головеня? — переспросил солдат с усиками. — Не слышал.

Наталка была уже у дверей, когда ее остановил беспалый.

— Не спеши с козами на торг, успеешь. Расскажи чего-нибудь. Скучно, хоть стенку грызи!..

Наталка, улыбнувшись на прощанье, скрылась за дверью. Солдаты притихли. В палате все сразу померкло, стало обыденным, неинтересным. Кто-то из раненых посетовал на беспалого: спугнул, чудак. Никто не знал, что у санитарки свое горе: вот уже неделю она ищет и не может найти любимого человека.

Обойдя палаты на втором этаже, Наталка решила побывать и на третьем: может быть, Сергей там? Шагнула к лестнице и вдруг остановилась, бледнея. Навстречу спускались санитары, неся труп умершего. Страшная мысль пришла в голову: не Сергей ли это? Потянулась к носилкам и тут же отпрянула: из-под белой простыни торчала черная бородка, которая казалась приклеенной к восковому лицу. Прислонилась к перилам, онемела. Собравшись с силами, поднялась наверх, на третий этаж.

По просьбе Наталки девушка, работавшая в канцелярии, перевернула кипы бумаг, чтобы установить, поступал ли лейтенант Головеня в госпиталь. Выяснилось — не поступал.

— Как же теперь? — растерялась Наталка.

— Искать в другом госпитале.

— А разве есть другой?

— Милая, тут их три или даже четыре. Поговори с главным врачом, он знает.

Стало легче: появилась надежда. В тот же день Наталка побывала в госпитале, который был размещен в здании клуба, на окраине города. Там посоветовали сходить в бывший санаторий, за городом, где лечатся тяжелораненые. Закончив работу, Наталка разулась и босиком — так легче — отправилась за город. Как ни торопилась, опоздала. Допуск к раненым уже был прекращен. Долго упрашивала дневального пропустить ее, но тот уперся:

— Не велено!

Так и вернулась ни с чем. Но это не охладило, а еще более разожгло ее желание найти Сергея. Утром чуть свет уже была у ворот бывшего санатория. И опять на ее пути привратник-солдат:

— Не тот нонче день, барышня. Не велено!

Наталка знала, что «не тот день», но все же пришла. И добилась своего. Пропустили в виде исключения. Когда начальник госпиталя спросил, кем она доводится лейтенанту, не задумываясь назвалась женой.

Подойдя к палате номер четырнадцать, с минуту не могла успокоиться. Наконец потянула дверь на себя, встала на пороге. На нее смотрели незнакомые люди. Где же он?.. Выходит, напутали? И тут увидела: Сергей полулежал, опершись о спинку кровати, и смотрел в угол. Голова обрита, два синих рубца от макушки до уха: следы пуль. Худой, побледневший, он как-то неестественно встрепенулся, увидя ее. Наталка заколебалась: в конторе назвалась женой, а тут… И вдруг припала к его колючему лицу, обвила шею руками, не стесняясь ни его, ни тех, кто находился рядом.

Сергей притих, боясь спугнуть счастливую минуту. И лишь немного после, опомнившись, принялся гладить ее короткие, выгоревшие на солнце волосы, утешать — косы еще вырастут, как будто дело было только в косах. Смотрел на нее не отрываясь; та же голубизна в глазах, та же улыбка, и лишь на длинных ресницах будто искорки горят слезы…

— Хорошая моя, — прошептал Сергей.

Наталка спешила рассказать любимому обо всем. Но, конечно, времени не хватило. Сергей обрадовался, что где-то рядом находится Донцов. И очень страдал, думая о Пруидзе…

Наталка работала по ночам, а дни проводила возле Сергея. Он поправлялся после операции.

Однажды, когда она сидела у его койки и читала вслух Мартина Андерсена Нексе (Сергей очень любил этого писателя), в палату вошел генерал в сопровождении начальника госпиталя и двух офицеров. Генерал интересовался уходом за ранеными, питанием, спрашивал, кто где воевал…

— А этот из Орлиных скал, — показал начальник госпиталя на Головеню.

Наталка предложила генералу стул. Тот сел, снял фуражку, обнажив густые темные волосы, подкрашенные сединой.

— Ну, как здоровье, герой? — попросту спросил он.

— Я не герой, товарищ генерал.

— Мне о вас докладывали, — улыбнулся тот. — Сражались вы действительно по-геройски.

— Трудно было с боеприпасами, — ответил Головеня. — Тем и жили, что сами доставали…

— И все-таки принимали бой, сражались. Герои те, кто не боится трудностей.

Пожелав раненым быстрого выздоровления, генерал ушел.

— Кто это был? — спросил Сергей, когда генерал скрылся за дверью.

— А ты что, не знаешь? — удивился политрук, сосед по койке. — Это же командующий.

— Леселидзе?.. Что ж ты раньше не сказал!

— А зачем?

— Чудак, ей-богу, — нервничал Головеня. — Да если бы я знал, что он командующий армией, я бы совсем о другом поговорил с ним. Там, в горах, нужны минометы. Нужны немедленно, сейчас же!

— Да, конечно, минометный огонь, как сказал поэт, — самый главный сабантуй, — согласился политрук. — Немцы вон как используют это оружие: без него в горах ни шагу. Под такой огонь я и попал на перевале. Знаешь что, Серега, напиши командующему. Так, мол, и так, мы, фронтовики, считаем, — политрук задумался и, вздохнув, добавил: — Эх, если б тогда, в начале, минометы!.. Да мы бы их, фрицев… Так и напиши.

14

Кутаясь в плащ-палатку, Алибек топтался на месте: чертовский ветер пронизывал до костей. И если бы только ветер! С ночи в который раз срывался дождь. Частый, холодный и такой нудный. Станешь под дерево — каплет. Заденешь плечом — вода, как из ведра. Ни обогреться, ни обсушиться негде. Спрятаться бы в какую-нибудь расщелину, укрыться. Но как уйдешь от немцев? Такие же мокрые, унылые, как бездомные псы, молча слонялись гитлеровцы. Жались к деревьям, не находя пристанища. Жечь костры запрещено. А вырыть землянку не так-то просто: где ни копни — камень. Да и времени на это не хватит. Хардер поторапливал батальон, не давал ему застаиваться на одном месте. Не успеют солдаты обжиться, как опять — вперед. Хардер торжествовал: русские оставили Орлиные скалы, отступают. Как же упустить такой момент. Если так пойдет дальше, то его батальон, пожалуй, одним из первых пробьется к морю.

Алибек не понимал по-немецки, но, слушая разговоры солдат, уловил часто повторяющееся слово «Сухуми». Да, до Сухуми уже недалеко. Но зачем Алибеку этот город? На пути его родное селение — Сху. Скорее бы добраться. Там хозяйство, жена… И в то же время, как мышь стенку, грызла беспокойная мысль: в Сху русские войска. Они ждут подхода фашистов. Там наверняка будет бой. Что станет с домом? С женой?.. Он знает, что немцы, как правило, поджигают строения, уничтожают скот… Стоит ли вести их? Легко сказать — не стоит, а попробуй не поведи: у них одна мера — расстрел. Да и что из того, что он откажется, они и без него найдут дорогу.

И опять смирился со своей судьбой Алибек.

Порой ему казалось, что вообще не дойдет домой. Этот Хардер убьет его где-нибудь в горах, как убил на днях ефрейтора. У того в кармане оказалась русская листовка-пропуск — причина веская… Да он и без причины убьет.

И еще мучает Алибека неясность. Немцы говорят, что Красная Армия разбита, что в России почти не осталось солдат. Кто же тогда оказывает им сопротивление? Кто закрывает дорогу на Сухуми? На Дону, откуда ушел Алибек, Красная Армия как бы растаяла, а тут, в горах, возродилась снова. Он своими глазами видел, сколько немцев полегло под Орлиными скалами! И все-таки русские отступили… Ох, нелегко разобраться. Больше всего тревожит одна главная дума: правильно ли он сделал, согласившись стать проводником? Что его ждет впереди?..

Но, с другой стороны, немцы завоевали много стран, много всяких народов покорили. Сейчас они на Кавказе. Скоро, сказал Хардер, падет вся Россия… Пожалуй, пока надо идти с немцами. А если что — изловчиться, мешок за плечи и в горы!.. Он знает такие места, где кроме него пока никто не бывал. Там можно и поселиться: до конца дней не найдут.

Все эти дни Алибек находился при штабе. Его сносно кормили, порой даже давали вино, которое называли шнапсом. Все вроде как надо. Одно не нравится — ему не доверяют, следят за ним. Особенно этот рыжий ординарец. Пошлет за водой, а сам как пес сзади, и в руках у него автомат… А глаза так и бегают.

Алибек снова думал о доме, о жене. Нет, что ни говори, — приятно вернуться домой. Считай, больше года не был. Как там, сберегла ли жена скот?

В мирное время ему не пришлось служить в армии. Он стал солдатом на втором месяце войны. Трудно было вначале. Сидя в окопе, не раз задумывался, как избавиться от всего этого. Намеревался даже прострелить палец на руке, чтобы уйти с передовой. Слышал, надо через котелок с водой — ожога не будет. Самострелов только по ожогам и узнают. Все продумал, а решиться не мог.

Потом началось отступление. Как-то вернулся с линии связи и не застал штаба на месте: снялся, видать, поспешно, о чем можно было судить по оставленной повозке и раненой лошади, которая паслась тут же. Алибеку стало не по себе. Поправил катушку за спиной и, оглядываясь, торопливо пошел к оврагу, где расположилась кухня. Но и там никого не было. Сам виноват, ведь ему же передавали — скорее!..

Выйдя из оврага, неожиданно увидел немцев. Как бешеные мчались они на мотоциклах. Скрылся в кустах и только тогда понял — тяжелая катушка больше не нужна.

Шел по ночам, держась подальше от дорог. На день устраивался в лесочке или овраге, а то зарывался в стог сена. Думал выбраться из вражеского тыла, разыскать свой полк. Да где там! Больше всего боялся попасть в плен. Семь ночей шел, а вокруг все немцы. На восьмую вышел из кустарника — тишина. Ни гитлеровцев, ни своих. Напился молока на хуторе и пошел к югу, к горам, к дому…

Нет, Алибек не считал себя виноватым: отступление начал не он. Но все больше задумывался над своей судьбой. Хардер сказал, что назначит старостой. Хорошо ли это? Конечно, если служить немцам — не обидят… Заживет в довольстве, в сытости. Кроме службы, свое хозяйство — птица, скот. Быть старостой даже лестно. В его руках власть: как захочет, так и сделает, что скажет, то и будет. Это щекотало его самолюбие, но Алибек и побаивался: в селении есть коммунисты, комсомольцы. Да разве только они? А члены правления, депутаты, активисты… Не захотят они старосты. Но как это не захотят? Там же будет комендант. Будут солдаты… И привиделось: живет он в новом доме, полы, стены в коврах. У жены — шелковые платья..

— Алибек, швайн! — послышался голос ординарца. — Быстро пшел! Гауптман зовьет!

Алибек согрелся, сидя под деревом, и ему не хотелось вставать, но, услышав приказ, вскочил, одернул пиджак.

— Шнель! Шнель! — забубнил ординарец.

Подведя горца к землянке, немец ощупал его карманы и, хлопнув по спине, втолкнул внутрь. В землянке тепло, горит плошка. За небольшим походным столиком сидит Хардер и запивает бутерброды вином. Увидя вошедшего, налил стакан, прикрыл бутербродом:

— Прошу, господин Алибек.

Горец удивился: такого еще не было. Сам командир батальона пригласил его в гости. Он сперва даже растерялся.

— Пей, — сказал капитан, подвигая стакан.

Придется выпить, — решил Алибек, взглянув на Хардера.

— За ваше здоровье, — и опрокинул стакан в обросший черной щетиной рот. Почти не разжевывая, проглотил бутерброд. Немец покосился на горца, но второго бутерброда не предложил.

— Твое селение много большевик, — начал Хардер. — Надо все капут. Как мы обещал, так и будет. Мы есть точный нация: немец сказал — сделал!

Горец кивал головою. Выпитое вино разожгло аппетит. Он алчно поглядывал на тарелку с бутербродами, но протянуть руку не решался. А капитан, наполнив его стакан, как нарочно, не предлагал закуски. Заговорил о скорой победе над Россией, после которой начнется новая жизнь. Алибек, косясь на еду, почти не слушал его. Опьянев, он забыл об этикете, потянулся через стол к бутербродам.

— О, извиняйт! — ухмыльнулся немец и пододвинул к нему тарелку. — Кушал на здоровье! Немецкий армия хватал кушай.

Помолчав, Хардер заговорил о том, ради чего вызвал Алибека.

Ночью ему предстояло провести в селение немецких солдат. Что там будут делать солдаты — Алибека не касается. Он лишь доведет их до места и покажет некоторые дома. За выполнение задания — награда и пост старосты… Тыча пальцем в черный кружок на карте, Хардер произнес:

— Твой Сху. Понимаешь, Сху!

Алибек не разбирался в карте, но понимал: фашисты готовятся взять его селение. Что ж, без него не обойтись. Он хорошо знает, как зайти в селение с юга, то есть с той стороны, откуда русские не ожидают нападения.

— В селении, — продолжал Хардер, — капитан Колнобоки. Моя разведка все знает. Ты ведешь солдат, где живет Колнобоки. Нет, не убивайт! Его будем повесийт. Все большевик повесийт.

Поднявшись из-за стола, Алибек ощутил слабость в ногах: понял — давно не пил. Да и питание какое — ложка консервов, бутерброд… Ничего, обойдется. Через два-три часа он будет дома. В Сху. Однако душу точил червячок: все ли будет так, как задумал?

15

Батальон отступал. Все попытки капитана Колнобокого остановиться, задержать врага, были тщетными. Немцы наседали, шли по пятам, нередко накрывали отходивших минометным огнем.

Ряды батальона редели. Мелкие группы солдат, прибывающих из госпиталей, не восполняли потерь. И все же воины цеплялись за каждый выгодный рубеж, встречали противника метким огнем, забрасывали гранатами, сдерживали. Такую встречу готовили фашистам и на окраине Сху. Солдаты ночью, под дождем, отрыли окопы, оборудовали огневые точки, успели даже заминировать дорогу. Но когда гитлеровцы приблизились — это было на рассвете — и завязался бой, Колнобокий понял, что выстоять будет нелегко.

Весь день и всю ночь батальон удерживал селение и, пожалуй, не сдал бы его, если бы… Подняв солдат в контратаку, Колнобокий оставил открытым свой тыл. И не потому, что так хотел, он понимал, что рискует, но другого выхода не было: не хватало людей. Приходилось рисковать. Собрав для контратаки всех способных держать оружие, вплоть до писарей, поваров и даже легкораненых, комбат сделал последнюю ставку. Первая рота, некоторую только что принял лейтенант Иванников, начала теснить фашистов, пытавшихся захватить окраину, и с криком «ура» погнала их к лесу. И в этот момент — удар в спину. Сперва подумалось, кто-то ошибся, полоснул по своим. Бывало и такое: в бою линия фронта быстро меняется и порой трудно понять, где свои, а где чужие.

Но ошибки не было.

— Немцы в тылу! — услышал Колнобокий в телефонной трубке. А вскоре и сам увидел их. Они бежали по долине, растянувшись цепью и стреляя на ходу. Сержант, первым увидев фашистов в тылу батальона, не дожидаясь команды, открыл по ним огонь из пулемета. Это заставило немцев залечь. Чтобы очистить тыл, Колнобокий повернул назад первую роту, а это сказалось на ходе контратаки. Она стала затухать, свертываться и вскоре захлебнулась.

Видя, что Сху не удержать, комбат приказал отступить.

Хардер въехал в селение на гнедом дончаке. Его сопровождала целая свита, как будто это был не батальонный командир, а сам шеф дивизии «Эдельвейс».

Став старостой, Алибек надел новый бешмет, напялил на голову белую папаху. Власть есть власть. Две лучших комнаты в своем доме он отвел Хардеру, в третьей, тесной и темной, разместился сам с женой.

Оглядев двуспальную кровать и ощупав ковры, Хардер остался доволен. Ординарец принес желтое кресло, обитое кожей, повесил на стену портрет фюрера.

Жена Алибека, робкая, пугливая, как серна, Асият, повозившись на кухне, скрылась в тесной комнатке. Она была рада возвращению мужа и в то же время боялась за него, боялась того, что он связался с немцами. Хотя и офицер и солдаты ничего дурного пока не сделали, но их взгляды настораживали. Она зазвала мужа в комнатку и поделилась с ним своими сомнениями. Алибек рассмеялся: этот немецкий капитан спас ему жизнь. Больше того, дал ему власть. Асият просто ничего не понимает.

Асият верила мужу и все же не могла избавиться от тревоги, которую принесли эти, пришедшие бог весть откуда, чужие люди.

— А придут наши, что тогда? — спросила Асият.

— Были наши, да теперь нет, — усмехнулся Алибек. — Мертвого не воскресить!

Успокоив жену, он прошел в большую комнату, где уже сидели немецкие офицеры. Показалось, что его ждали. Но вскоре понял, что он здесь чужой. Офицеры не обращали на него внимания. Лишь Хардер, войдя в комнату, кивнул ему, показал на стул: садись. Алибек оживился. Ну и пусть их, офицеров. Сам командир батальона пригласил его на ужин. Он так и сказал: «Прошу, друг!»

Алибек положил большие загорелые руки на стол. Но, решив, что это не хорошо, стал прятать их под скатертью: руки у него черные, мужицкие, не то что у господ офицеров.

Между ним и Хардером свободный стул. Показав на него, капитан заговорил о хозяйке: она должна быть здесь, это ее место.

Взглянув на дверь, за которой находилась жена, Алибек подумал: «Незачем ей быть здесь» — и пояснил офицеру, что на Кавказе есть заведенные обычаи, которые ни в коем случае нельзя нарушать.

Хардер на ответил, поднялся с бокалом в руке:

— За великого фюрера!

Потом пили за великую Германию, за храбрых немецких солдат и прекрасных фрау. Хардер поднялся снова:

— А еще выпьем за тех, кто бросил русское оружие и стал нашим другом! За старосту Алибека!.. Чем больше будет алибеков, тем скорее мы укрепим нашу власть в горах!

— За полную победу!

— За конец войны в этом году!

Звякнули бокалы. Затем опять заговорил Хардер. Это был уже не тост, а, скорее, наставление: он стал поучать подчиненных, как вести себя среди кавказского населения.

— Надо быть хозяином, — подчеркнул он. — Там, где прошел немец, все стало его достоянием. Леса, горы, люди и это синее небо — все внесено в реестр Третьего рейха!.. Не сегодня-завтра, — продолжал гауптман, — падет Сталинград. Это облегчит нам борьбу в горах. — Он поднял бокал и предложил выпить за железного орла Германии — генерал-полковника Паулюса, за то, чтобы Паулюс в этом месяце потопил русские войска в Волге.

— За Паулюса!

— За Сухуми! — перекричал всех молодой офицер.

Услышав слово «Сухуми», Алибек оживился. Это было единственное слово, которое он понял. И он заулыбался, повторяя, как попугай: «Сухуми! Сухуми!»

Пили до поздней ночи.

Но вот офицеры поднялись из-за стола. Приложив руку к сердцу, раскланялся и Алибек. Его ждала жена. Уже сутки, как он дома, а еще не наговорился с нею, не обласкал как следует. Он заулыбался, отходя задом к двери. Но гауптман остановил его:

— Найн!

Снова усадил за стол. Предложил сигарету.

Чуть приоткрылась дверь из маленькой комнатки, показалось бледное лицо Асият. Хозяин хотел было встать, но гауптман задержал его: подождет.

У жены горца — большие черные глаза, тугие косы и очень тонкая талия. Хардеру она напомнила француженку, с которой он встречался в Париже. «О, как давно это было!» — пожалел он. Трудно сказать, когда он будет там снова. И опять, повернувшись на скрип дверцы, увидел жену Алибека. Совсем юная, перетянутая пояском, она показалась даже лучше француженки. Потушив сигарету о ножку стола, задумался. Да, собственно, что тут думать. Победителю все позволено. Вот только как быть с Алибеком? Стоит ли портить отношения? А зачем, собственно, портить? Разве нельзя иначе?

Хардер налил полный бокал:

— Пей, друг!

Староста хотел было отказаться, но тут же понял, что этого делать нельзя. Лучше, пожалуй, не допить — это другое дело, но отказаться… Ведь угощает сам герр гауптман, от которого теперь зависит все. Кроме того, уж больно искристое вино. Такого ординарец еще не подавал. Насквозь светится. Подняв стакан — была не была — Алибек выпил до дна.

Немец одобрительно захлопал в ладоши. И вдруг снова:

— Давай жену за стол!

Староста покосился на комнатку, где беззвучно, как мышь, ступала Асият, опять заговорил об обычаях.

— О, понимайт. Раньше — паранджа…

— Паранджи нет. Обычай есть, — пояснил Алибек.

Капитан сделал серьезное лицо:

— Мы, германски официр, понимайт всякий обычай. Мы не позволяй, чтобы кто нарушаль его. Обычай есть святость.

Алибек оживился, повеселел. А Хардер потянулся к бутылке и доверху наполнил бокал старосты:

— Пей!..

Алибек положил в тарелку недоеденный шашлык, поднял бокал, рассматривая его на свет: вино, как алмаз! Вот жизнь настала: пей — не хочу! И почему немец так угощает его? То есть как это — почему? Да потому, что Алибек — староста, местная власть! Без старосты немцам никак нельзя. А раз так, надо выпить: что там завтра будет — неизвестно, а сегодня — выпить!

Ординарец откупорил еще одну бутылку, высокую, с узким горлышком и непонятной голубой наклейкой. Это было чужое вино: такого Алибек еще не пил. Как не попробовать?

— За него… За фю… фюю… — Не сумев выговорить, выпил. Зашатался и, падая, ухватился руками за скатерть. Загремела посуда, полилось вино.

— Гут. Харашо! — усмехнулся немец.

На шум выбежала Асият. Напуганная, склонилась над мужем. Он совсем пьян. А Хардеру нет дела до Алибека. Потянулся к хозяйке. И неважно, о чем она думает, что у нее на душе. Важно, что она здесь, в этом доме.

Солдат-ординарец поднял отяжелевшего старосту и, поддерживая его, повел на свежий воздух: без слов понял он своего шефа. В сенях Алибек уперся в притолоку, замычал как буйвол. Душила рвота.

— У-у, швайн! — солдат столкнул его с крыльца.

Алибек рухнул на землю. Жена поспешила к выходу: что там с мужем? И столкнулась с офицером. Тот схватил ее за руку. Асият рванулась изо всех сил, бросилась назад в комнатку. Однако не успела захлопнуть дверь — Хардер ввалился следом.

В комнатке полутемно и от этого еще более страшно. Прижалась к стене, не зная, как избавиться от такого гостя. Немец, пошатываясь, приближался — высокий, плотный. От его шагов скрипнули половицы. Со стола что-то упало, наверное горшок с кактусом.

Еще шаг, и фашист набросился на нее. Женщина попыталась крикнуть, позвать на помощь, но широкая плотная ладонь зажала ей рот. Она поняла — случится то, чего не могла допустить, живя без мужа. Теперь муж дома. Какой позор!.. Нет, это невозможно! Это — смерть! Алибек сам убьет ее… Напрягла силы, вырвалась, скользнула в угол, но в тот же миг ощутила на себе тяжелые руки: фашист обхватил за плечи, норовя повалить. Пьяный, взбешенный, он тяжело дышал, обдавая винным перегаром. Непокорство еще более разжигало в нем дикое желание.

Асият притихла, как бы смирилась. Так, по крайней мере, показалось ему. «Ну и хорошо, все они такие», — Хардер почти доволен. А она и не думала смиряться. Дотянулась рукой до ковра, где издавна висели дедовы кинжалы: самодельные, старые… Еще одно усилие — рванула из ножен крайний, с размаху ударила немца в живот.

Не помня себя, будто в бреду, выскочила во двор. Муж стоял, опершись на изгородь. Увидев ее, шагнул навстречу. Одно слово — и он отрезвел. Злоба перекосила лицо. Он будто и не пил. Легко вскочил по ступенькам в дом, сцепился с ординарцем. Тот вскинул приклад, намереваясь ударить Алибека, и неожиданно угодил по висевшей лампе. Лампа упала на пол, вспыхнуло пламя, побежало по ковру, по занавескам. Но Алибеку не до пожара. Схватил жену за руку — надо уходить!

Еще немного, и они бы скрылись в густом лесу, что подступал почти к дому. Но тут грянул выстрел, за ним второй: выскочив на крыльцо, ординарец открыл огонь по убегающим.

— Скорее! Скорее!

Но жена будто нарочно медлит, отстает. Вот она добежала до дерева, раскинула руки, пытаясь обхватить ствол, и упала.

— Асият! Асият!

Над головой Алибека чиркали пули, впивались в стволы деревьев. Но что ему пули! Опустившись на колени, он подхватил жену за плечи — скорее туда, в чащу! И вдруг понял: мертвая.

Ничего не видя и не слыша, побежал к лесу. Пусть чиркают, пусть свистят пули! Так долго шел домой, к жене, боялся, что не дойдет… Нет, он и мертвую не оставит ее!.. Бросился назад, к жене. Уже готов был взять ее на руки, но тут пуля сорвала папаху. Упал, прижался к земле: будь ты проклят, фашист! Еще не время умирать! Жена мертва — не воскресить. А ему надо мстить. Таков закон предков. К этому зовут горы!

Прислонясь к стволу чинары, долго стоял молча. Да, он любил Асият, но теперь все равно. Теперь важнее подумать, как жить дальше. Куда, в какую сторону податься? Может, снова надеть гимнастерку, обуть кирзовые сапоги? Взвалить катушку на спину?.. Его, конечно, примут, но и спросят: а где был до сего времени? Чем занимался? Сказать неправду — значит погубить себя. Нет, он ничего не скроет, расскажет все, как было. Скрыть невозможно. Его многие видели с немцами…

Алибек понял — он находится между двух огней. Один огонь, зажженный гитлеровцами, пылает над селением, над его домом, другой — пока невидимый, но уже дышащий пламенем возмездия — встает из-за гор.

Всю ночь провел Алибек в лесу. Безмолвный, страшный. Кинжалом копал могилу. Потом, свершив обряд похорон, долго стоял у свежего холмика. Утром побрел в горы.

16

«Главное — оторваться от койки», — так впервые сказал, кажется, летчик, мечтавший скорее подняться в небо. А может, и не летчик, а танкист, не в этом суть. Важно, что фраза, оброненная человеком, прижилась в госпитале, стала девизом раненых. «Оторваться от койки» — означало жить, бороться, в крайнем случае, опираясь на костыли, обучать других, приносить какую-то пользу Родине.

— Отрыва-а-аю-с-ь! — нарочито громко произнес Головеня, принимая палку и собираясь совершить первую прогулку.

— Дай тебе бог солдатских ног! — по-отцовски напутствовал пехотинец.

— Семь футов под килём! — прокричал раненый моряк.

— А я вот что скажу. Ты, Серега, особенно не газуй, — отозвался шофер, жестикулируя руками, на которых всего было по одному пальцу. — Как-никак с капиталки вышел… Сперва потихоньку, не спеши. А там, после, и на всю «железку» давить можно.

— Сговорились! — рассмеялся Сергей. — Будто спектакль разыгрываете!

Он еще топал по лестнице, а все, кто мог встать, прилипли к окну: давно ли полумертвого привезли, лежал, как пласт, а теперь, гляди, пошел! Не свалился бы… И облегченно вздохнули, увидя его шагающим по двору.

Этот день был для лейтенанта началом новой жизни, не похожей на ту, однообразную и нудную, что текла до сих пор в палате. Он гулял в парке среди высоких чинар, любовался морем, а то усаживался на скамье под платаном и читал. Появились новые знакомые, любители поговорить на военные и особенно на политические темы. Старая зеленая скамья теперь почти не пустовала. Здесь текли оживленные разговоры, возникали жаркие споры.

— Вот ты скажи, — начинал обычно, усаживаясь рядом и стуча костылями, старшина Третьяк. — Скажи, пожалуйста, могли мы остановиться на Дону?

— Могли, да не смогли.

— Это как же понимать? Не пошел Мовша в церковь, так собаки загнали?

— Понимай как хочешь.

— Нет, тут надо прямо сказать: не могли! Был я в те дни в артиллерии, истребителем танков считался. А скажи, чем я мог истреблять эти самые танки? Сорокапяткой? А что такое сорокапятка? Воробьев из нее пужать, а не по танкам бить! Поставить в огороде и пужать, чтобы подсолнухи не клевали…

— Не в сорокапятке дело, — возразил кто-то из раненых.

— Как то есть? — Третьяк даже побледнел. — Да если б тогда у нас пушки да снаряды, мы бы им, фашистам… А то, что получилось… Ей-богу, до смешного доходило! Я вот, к примеру, наводчиком был. Глаз у меня наметан: только бы цель поймать, а там — пиши крест. Ну, вот, значит, пошли танки. Ползут по стерне и тут и там — десятка полтора, наверное. Выбираю крайний слева, подвожу по центру — хрясь! А он, проклятый, хоть бы что, как полз, так и ползет. Навожу еще — и опять мой снаряд, как горох о стенку. Так какой же я, к хренам, истребитель! Название одно и только!

— Ты еще скажешь и самолеты у нас — хуже?

— На самолетах не летал. А вообще, что ж скрывать: «ишачок» против «мессера», что дворняжка против борзой.

— Если так рассуждать, то, выходит, и воевать не стоит?

— Постой, постой…

— Что — постой? Пушки неважные, самолеты плохие. Что ж, по-твоему, остается — лапки вверх и… делайте с нами, что хотите?

— Ты, Серега, хоть и чином постарше и образование у тебя, а вперед батьки в пекло не лезь. А что я тебе в батьки гожусь, так тут никаких сомнениев: тебе двадцать три, а мне, слава богу, пятьдесят. Ты, сынок, послухай сперва, потом скажешь. Я тут другое в виду имею. Уж больно мы кричать попусту научились. И тут и там кричим, выхваляемся. А на деле-то вон как вышло. Фашист во двор, нам бы тут ворота на запор и вся недолга. Да куда там, кинулись…

— Хватит, старшина!

— Рад бы замолчать — не могу. Душа болит! Подумать только, вон куда его, черта, пропустили, к самой Волге! На Кавказ пропустили! Да такого за всю историю не было! — старшина ткнул пальцем в газету. — Не могу! Очень уж сводка тяжелая… Эх, да что там! — он замолчал. Но вот поднял голову: — Непонятно, почему он, гад, сразу на Волгу и на Кавказ идет.

— То есть как — почему? — ухватился за слово лейтенант. — Тут вся его стратегия как на ладони видна. Неумная, скажу тебе, стратегия.

— А у нас — умная? Сколько городов сдали…

— Да погоди ты! — лейтенант встал.

— Что ж тут годить. Завтра Владикавказ сдадим. А там…

— Погоди!.. Неумная потому, что Гитлер за двумя зайцами погнался. Слишком широко рот раскрыл. Одна нога здесь, другая там. Видит око, да зуб неймет… Глупая стратегия.

— Почему же глупая?

— Да потому, что никому на свете не удавалось поймать сразу двух зайцев.

— Ох, что-то я не понимаю, — тяжело вздохнул старшина. — Ленинград в блокаде. В Сталинграде — уличные бои. Дивизия «Эдельвейс» вышла на перевалы… А ты — глупая стратегия… Так однажды проснемся утречком, а у ворот госпиталя фрицы: «Хэндэ хох!..»

Лейтенант задумался: в чем-то старшина прав. Но согласиться с ним не мог — мешала иная убежденность, своя линия, которой всегда придерживался. Вопросы старшины задевали за живое, тревожили. В самом деле, если так подумать, почему отступаем? Почему сейчас, как в сорок первом, сдаем одну позицию за другой? Оставляем города, деревни? Неужели ничему не научились? А может, вредительство? Почему в небе только немецкие самолеты? Почему?!

— Может, сразимся? — сказал солдат, все время молча сидевший в сторонке.

Головеня посмотрел на солдата, на шахматную доску с расставленными фигурами:

— Что-то не хочется. Вон со старшиной.

— В подкидного — пожалуйста, — отозвался Третьяк.

— Товарищ лейтенант, говорят, вы разряд имели, — не отставал солдат.

— Давно когда-то, — признался Головеня.

— Я тоже — перед войной. Может, все-таки одну партию, а?

— Ну, давай.

Головене выпало играть белыми.

— Пойти к новичкам, что ли, — тяжело поднялся старшина и, опираясь на костыли, заковылял к подъезду третьего корпуса. — Завтра доспорим! — бросил он на ходу.

— Эк! — крякнул от удовольствия лейтенант, снимая слона.

Солдат будто ничего не заметил, думал, не сводя глаз с доски. Наконец, с шумом передвинул ладью:

— Стоп, пропала коняжка!

— Что поделаешь, война, — отозвался Головеня. И вдруг спросил: — Это он к каким новичкам пошел?

— С перевала, говорят, прибыли, — не отрываясь от доски, ответил солдат.

— Что?.. С перевала?.. — лейтенант неожиданно встал. — Потом доиграем. После… — и быстро пошел к третьему корпусу.

— Такая партия! — сокрушенно вздохнул солдат.

— Ладно, после, — обернулся Головеня.

Когда он вошел в третий корпус, многие из новичков лежали в коридоре на носилках: не хватало мест.

— Кто тут с перевала?

— Почти все, — ответил щупленький, лицо в веснушках, солдат. Он то поднимал вверх свои забинтованные руки, то опускал их, не находя покоя.

Лейтенант прошел по коридору, рассматривая раненых: ни одного знакомого. Видать, с другого направления. А как хотелось услышать, что сейчас в Орлиных скалах. Поговорив с одним, с другим, Головеня собрался было уходить, но, услышав голос худого, раненного в обе ноги бойца, остановился. Тот просил узнать, куда положили Ромашкина.

— Уж очень слаб Ромашкин, — жаловался солдат. — Матери написать бы — у него рук нету.

— А вы с ним откуда?

— Мы-то?.. Из Орлиных скал, товарищ лейтенант.

Головеня опустился на корточки:

— Из батальона Колнобокого?

— Так точно.

— Вот как, — оживился он, усаживаясь на пол. — Что там, в Орлиных?..

— Сдали Орлиные…

Рядом заворочался обросший черной бородой боец: он без рубахи, тело от шеи до поясницы в бинтах, порыжевших от крови и йода.

— Думал, кто из старых друзей найдется, — сказал лейтенант, лишь бы что-нибудь сказать. Больно было слышать — сдали…

Бородач повел глазами в сторону лейтенанта и прохрипел:

— Командир… Товарищ командир.

Головеня опешил. Где он видел эти горящие как угли глаза? Слышал этот голос?

— Товарищ командир взвода, — опять прохрипел солдат.

Лейтенант взглянул пристальнее, бросился к бородачу:

— Вано!.. Да ты откуда? Тебя ж похоронили!

— С того света, товарищ лейтенант.

В памяти Головени встала картина боя в Орлиных скалах. Вой, грохот… На тропу ворвались гитлеровцы. Они скоро поднимутся на наши огневые позиции, и тогда их не выбить. Подбежавший Егорка трогает его за плечо: «Смотрите! Смотрите!» Лейтенант поднимает голову: на вершине ската — Пруидзе. Солдат отбивается, отходит. «Они убьют его!» — содрогается Егорка. А немцы бегут, бегут… Потом тишина. Ни немцев, ни Пруидзе, ни самого Егорки…

Лейтенант не слышал, как вошла сестра, как остановилась за его спиной и что-то сказала, может быть предупредила: посторонним нельзя, — но тут же отошла в сторону.

Бледный, с запавшими глазами, Пруидзе совсем не походил на того солдата-шутника, который не так давно вместе с Донцовым шагал по тропе, спасая его, Головеню.

— Значит, в пропасти побывал?

— В самой преисподней, товарищ лейтенант. Если бы не ангел-хранитель Калашников, лежать бы мне до второго пришествия!

— Калашников?

— Там в батальоне сержант такой есть. Красивый. Настоящий архангел Гавриил. Он и еще солдат — подхватили вдвоем и только пыль столбом!.. А искали Зубова.

— Как — Зубова? — удивился лейтенант.

— Зубов, говорят, тогда в пропасть упал.

— Странно.

— Его искали, а меня нашли. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Зубов не упадет, — с досадой произнес лейтенант и добавил: — Упустили гада!

Потрогав седеющие волосы Пруидзе, Головеня улыбнулся:

— А знаешь, Вано, на кого ты сейчас похож? Помнишь кинофильм «Абрек Заур?» На него, на абрека Заура! Посади тебя на коня, дай саблю в руки — чистый абрек. Ей-богу.

Сравнение понравилось солдату, он заворочался, пытаясь приподняться, но вдруг застыл от боли.

— Какой там Заур, встать не могу, — еле выдавил он.

— И не надо вставать. Я тоже таким был, не то что встать, головы поднять не мог, а теперь, видишь, хожу. Скоро выпишусь!

— Мать у меня здесь, — тихо сказал Вано. — Старая…

— Может, письмо написать? А то лучше Наташа домой сходит. А?

— Здесь Наташа?

— Здесь, — улыбнулся лейтенант. — И не только она. Донцов здесь.

— Степан жив?

— Живехонек, — лейтенант подсел ближе. — Только вот задержали его. Неразбериха какая-то… Я не верю, чтобы он сделал что-нибудь плохое. Не такой это человек. Скорее, не уступил какому-нибудь тыловику: язык у него, сам знаешь, как топор — не говорит, а рубит. Вот и решили припугнуть хлопца. Но такого не испугаешь, — лейтенант помолчал немного и заключил: — Донцова с музыкой бы встречать надо, цветы ему преподносить…

Со здоровьем Вано Пруидзе было пока неясно. Порой он чувствовал себя неплохо, но вдруг подступала боль, и тогда, стиснув зубы, он тяжко стонал. Врач уверял, что нет ничего страшного. Но где найдешь такого врача, который бы сказал больному всю правду? Таких врачей нет и, наверное, никогда не будет. И не потому, что не хотят, им просто не дано на это права. Если даже человек умирать будет, и тогда врач не скажет ему об этом, а непременно станет утешать, подбадривать: крепись, мол, дружище, все идет хорошо.

— Вот ты и крепись, — оказал Головеня. — Черт не выдаст, свинья не съест.

Через два дня лейтенант пришел к Вано вместе с Наталкой. Девушка улыбалась и очень смешно рассказывала о том, как, увидев впервые Пруидзе (это было на хуторе), испугалась его. А почему, и сама до сих пор понять не может.

Огонек дружбы снова вспыхнул.

17

Головеня открыл дверь, собираясь выйти на прогулку, но, услышав голос диктора, читавшего сводку Совинформбюро, остановился. В сводке подводились итоги боев за неделю, сообщалось о провале коварных планов немецкого командования.

Подойдя к Тереку, фашисты намеревались форсировать его и, развивая наступление, нанести удар по столице Азербайджана — Баку. Бакинская нефть не давала им покоя. Не только промыслы, но и сам город были разбиты на секторы, которые распределялись между высокопоставленными немецкими генералами. Одним из претендентов на жирный кусок был командир 23-й танковой дивизии генерал фон Мокк.

Прибыв на Кавказский фронт из Франции, он развил бурную деятельность. Решив, что он, а никто иной, первым войдет в Баку, генерал не замедлил заверить в этом фюрера.

Шесть дней и ночей рыскала дивизия фон Мокка вдоль Терека, пытаясь найти слабое место в нашей обороне и переправиться через него.

Но пока генерал гонял дивизию туда-сюда, советские воины не дремали. Спохватился фон Мокк на седьмой день, а танков почти нет. Герои обороны Терека не только метко стреляли из орудий, но и ловко поджигали бронированные чудовища бутылками с горючим.

Так бесславно сгинула мокковская танковая дивизия.

С хорошим настроением вышел из палаты Головеня. Рядом, шурша галькой, плескалось море. Веселым, озорным казалось оно сегодня. И появилось желание — дотронуться, поговорить с ним. Опустился на корточки: «Ну, здравствуй!» — и не успел опомниться, как ощутил на себе соленую россыпь брызг. Вздрогнув, откинулся назад, но волна опять настигла его.

Отряхнувшись, лейтенант загляделся на море. Кажется, ничего особенного: вода, однообразие, а вот смотрел бы и смотрел, не отрываясь. Море! Кто не задумывался, стоя перед ним, не восхищался его могучей силой и переменчивой красотой!

Здоровье Головени почти восстановилось: еще немного — и выпишут из госпиталя. Хватит, повалялся: пора на фронт. Медленно шел берегом, вдыхая свежий морской воздух. Жалко, Наташа на работе, как хорошо бы побродить вместе с нею! О Наташе сокровенные мысли: любит ее, не может представить своей жизни без нее. Наташа придет к нему вечером. Но до вечера еще так долго. Хотелось увидеться сейчас, сию минуту. «А что если махнуть к ней? Вот удивится!.. Рискнуть, что ли? — спросил сам себя и тут же ответил: — Да, собственно, риска никакого. Разве что на обед опоздаю».

Повернув к скверу, Головеня увидел солдата. Тот стоял у изгороди, что-то рассматривая. В фигуре, в том, как он отставил ногу, упершись руками в бока, угадывалось что-то знакомое. А может, просто показалось? Лейтенант подошел ближе:

— Зубов? — удивился он.

— Здравия желаю, — как ни в чем не бывало козырнул тот.

Нелегко было Головене произнести слово «здравствуй», но произнес. Произнес так, как будто все, что было в Орлиных скалах, забыто и он ничего об этом знать не желает.

— Вы похудели, товарищ лейтенант.

— А вы поправились, — еле сдерживаясь, ответил Головеня.

— Радость у меня: полк нашелся!

— Да ну-у-у? — протянул офицер, зная, что тот врет. Но, боясь спугнуть предателя, продолжал: — Я, признаться, очень беспокоился, когда вы из Орлиных скал ушли. Куда, думаю, человек делся? В горах и затеряться нетрудно.

— Как узнал, что полк рядом — не пошел, а полетел, — говорил Зубов. — Хотел вам доложить, да как-то все… Ведь там, в полку, очень просто могли дезертиром засчитать. Командир у нас — ух какой! Нервы у него и все такое. Стоит задержаться — сразу трибунал. Он, командир, так и сказал. А вообще похвалил: молодец, говорит, Зубов, орел!

— Где же твой полк находится?

— Тут… вон там… — махнул рукою в неопределенном направлении Зубов. — Пополняется. Скоро на фронт…

Чувство гадливости охватило Головеню. «Негодяй, даже здесь продолжает выкручиваться», — подумал он.

— И все же можно было доложить, — опять заговорил лейтенант. — Двое суток искали вас, волновались. А вы…

— Виноват. Торопился я. Ведь полк на Марухском перевале был. Оттуда — на отдых. Боялся, не разминуться бы. А тут еще хлопцы — скорее, говорят…

— Какие хлопцы?

— Там, в горах. Двое из наших.

— Допустим, — согласился лейтенант. — Но зачем же было стрелять?.. Крупенкова ты ранил?!

— Крупенкова? Что вы, товарищ лейтенант. Он сам себя хотел искалечить. Крупенков знаете какой? Для него никакие уставы не писаны. Да что вам говорить, вы сами его в штрафную посылали. Не помогла и штрафная… А что самострелом хотел стать, это точно. Лично мне высказывал, — возьму, говорит, пальну в ладошку — и прощай, фронт! Я еще, помню, отругал его. Что ты, говорю, мелешь, дурак! Самострел — тот же предатель!.. — Зубов замолчал. Но вот спохватился. — Разрешите идти?

— Погоди, — холодно ответил Головеня.

— Могу опоздать. Боюсь просто…

— Не опоздаешь.

— Как же, товарищ лейтенант, полк вон где, а я здесь… К тринадцати ноль-ноль.

— Пойдете со мной.

— Куда?.. Если в комендатуру, то мне незачем. Я там был.

— Вы что, устава не знаете? — еще строже произнес офицер. — Выполняйте последнее приказание!

— Слушаюсь, — выпрямился Зубов. — Мне что, как хотите. На то солдат.

С минуту шли берегом, топча влажную гальку. У каменной лестницы лейтенант пропустил Зубова вперед. Тот занес ногу на ступеньку, обернулся:

— Куда вы меня?..

— Шагом марш! — вместо ответа приказал офицер.

Зубов пошел лениво, едва переставляя ноги; одна, вторая, третья ступеньки… Вдруг обернулся и с размаху ударил лейтенанта в грудь. Падая, Головеня ухватился за его гимнастерку, потянул за собой, и оба повалились на жесткую крупную гальку. Зубов полагал, что он легко справится с ослабевшим лейтенантом, но в первую же минуту понял — сделать это не так просто. Офицер оказался достаточно сильным и на редкость сноровистым. Застигнутый врасплох, не поддался, более того, сам перешел к нападению и так прижал его, что чуть было не задушил. Зубов понял: одно спасение — нож. Потянулся к карману. Но едва блеснуло лезвие, как тут же удар по руке…

Головене показалось — враг сломлен. Зубов обмяк, расслабил мышцы — делайте с ним, что хотите: сопротивление бессмысленно. Лейтенант начал вставать, но в этот миг получил новый удар и упал. Барахтаясь, они покатились к воде. Зубов попытался схватить оброненный нож, но лейтенант перевернул его, и оба свалились в море. Когда Головеня выплыл, Зубов был уже на берегу. Подобрав пилотку, пустился наутек вверх по лестнице.

Тяжело дыша и сжимая кулаки, лейтенант побежал следом, но понял — не угнаться, и только простонал, скрипя зубами.

18

Наталка устала и уже готова была прекратить поиски, как вдруг прочитала на углу дома название той самой улочки, которую долго не могла найти. Пошла, рассматривая номера. Вот и дом Вано, Остановилась у глинобитной, невзрачной на вид хаты. Крыша прогнила и местами обрушилась. Одно из окон наполовину забито фанерой. Дотянулась до стекла рукой — на стук никто не отозвался. Постучала еще: мертвая тишина. Дверь оказалась незапертой. Переступила порог и оказалась в небольшой комнате: стол, два венских стула. На стене плакат, призывающий помогать фронту.

— Добрый день! — громко произнесла девушка, полагая, что там, за перегородкой, «то-то есть.

Никто не откликнулся, не вышел к ней. Оставаться одной было неудобно: шагнула к двери и оказалась лицом к лицу с пожилой женщиной.

— Простите, зашла в дом, а там — никого, — улыбнулась Наталка. — Я от вашего сына…

Та недоумевающе посмотрела на белокурую девушку, пожала плечами:

— У меня нет сына.

— Вы разве не мать Вано?

— Соседка я, — заговорила она с грустью в голосе. — Ни матери, ни сынов, никого в этом доме не осталось. На днях похоронили старую… Как услышала, что Вано убит, — слегла, да так и не встала…

— Вано жив!

— Как — жив? Что ты, милая. Солдат приходил, все, как есть, сам видел… Погиб он.

— Вано ранен. Вот я и пришла…

— Как же так? Где же Вано?

— В госпитале. Скоро выздоровеет.

Женщина вытерла кончиком платка слезы:

— Не дождалась мать сыночка… Он же, солдат, который приходил, все как есть обсказывал. Вано будто на скалу влез, а там немцы. Убили его… А выходит, жив… — И опять о матери: — Видать, судьба у нее такая… Коли б не самолеты да не эта весть, может, еще пожила бы. Фашисты, они и тут покою не дают. Видала дом на углу? Никто не уцелел. Бомба прямо в крышу… Там и Лейла осталась…

В тот же вечер Наталка навестила Сергея. Умышленно не зашла в палату, вызвала его во двор, чтобы поговорить наедине.

— Как же теперь быть? — спрашивала Наталка. — Что же сказать Вано?

Думая о матери Пруидзе, она невольно вспомнила свою мать, умершую в начале войны. Вспомнила отца, брата, о которых давно ничего не слышала, и не смогла удержаться от слез. Сергей обнял ее за плечи.

— Вот что, — сказал он. — Вано чувствует себя неважно. Нельзя ему расстраиваться. Так что о матери — ни слова… Понимаешь?

Наталка кивнула головой.

— Ну вот и хорошо, — и стал приглаживать ее растрепанные волосы.

— Сережа, а солдат, приходивший к матери Вано, — это, наверное, Донцов?

— Да. Они дружили.

Шли дни, а Наталка все не приходила к Вано. А когда, наконец, явилась — заговорила о всякой всячине: о цветах, которых, несмотря на осень, так много в городе; о сестре-хозяйке, что сперва показалась грубой и злой, а на самом деле — очень добрая и ласковая женщина. А когда Вано спросил, что с матерью, сможет ли она прийти к нему, дивчина ответила, что все в порядке и беспокоиться не следует. А если старушка прихворнула, так ничего не поделаешь — годы… А Лейлы в городе нет: работала в госпитале, выехала с ним… И опять, как ни в чем не бывало, принялась рассуждать о новом кинофильме, который вчера показывали в клубе. Бабочкин играет… Замечательно!

Видя, что Наталка собирается уходить, Вано попросил чаще навещать старуху, и если мать так слаба, что не может добраться к нему, то пусть напишет. Он будет ждать письма.

Девушка закивала головой: да, да, конечно. И отвернулась к стене, чувствуя, что накатываются слезы…

Наталка навестила Вано через несколько дней и не одна, а вместе с Сергеем.

— Вы что-то скрываете от меня, — сказал Пруидзе.

— Пробовали… да разве от тебя скроешь? — улыбнулся лейтенант. — На, читай!..

Вано схватил письмо: так давно ничего не читал от матери! Пробежал первые строки, нахмурился:

— Смеетесь, мать не умеет по-русски.

— Да, правильно, — не зная что сказать, спохватился лейтенант. И уже уверенно добавил: — Соседка передала, она и написала.

Вано снова принялся за чтение: не все ли равно, кто написал, мать больна и письмо составлено с ее слов.

Закончив читать, повеселел: хоть и немного, а все-таки узнал, что и как дома. А мать, конечно, выздоровеет. Должна выздороветь. И вдруг спохватился: как это он не подумал, забыл про деньги? Матери нужны деньги! А здесь они у него лежат без надобности. Вано достал пачку тридцаток:

— Прошу, отнесите.

Наталка растерялась, но, собравшись с мыслями, заговорила о том, что мать ни в чем не нуждается. А главное, у нее, Наталки, завтра не будет свободного времени.

— Ну, послезавтра, — согласился Вано. — После…

Боясь, что может разрыдаться, Наталка поднялась и торопливо вышла.

19

— Ну-с, поздравляю, — сказал врач, войдя в палату и остановившись возле койки, на которой сидел лейтенант.

Головеня встал.

— Будто и не с чем, Василь Василич.

— Как — не с чем? Во-первых, с выздоровлением: сегодня выписываем. А, во-вторых… — врач лукаво улыбнулся и после паузы сказал: — Нет, нет, так сразу нельзя… Тут, голубчик, дело серьезное и, как говорится, без пол-литра не обойтись. В крайнем случае, без бутылки шампанского!

— Вы же не пьете, Василь Василич.

— Верно, не пью, но тут, извините, такой случай: будь я в гробу — и то поднялся бы, не утерпел. Тут дело такое…

Головеня не понимал, что имел в виду врач, и счел его разговор очередной шуткой. Василь Василич был не лишен чувства юмора, имел добрый нрав и не прочь был перекинуться острым словцом. Шутки его всегда были приятными, светлыми и действовали на больных, как лекарство.

Похлопав Головеню по плечу, врач, улыбаясь, продолжал:

— Что ни говори, капитан… тьфу, тьфу, тьфу… а без чарки не обойтись.

— А где ее взять, чарку-то? — отозвался из угла старшина Третьяк.

— Э-э, были б деньги, — подмигнул Василь Василич. — Впрочем, если уж так трудно, то зачем нам водка? Мы люди простые, согласны на бутылку коньяку. Так, товарищ капитан?.. Тьфу, тьфу!

— Согласен, — сказал лейтенант, — но при чем тут я?

— Абсолютно ни при чем.

— Так почему же вы с меня калым требуете?

— Ладно, можно и без калыма, — улыбнулся врач. — Будем считать, что все сказанное насчет чарки — фантазия. Да и не пью я, это вы верно подметили. Но что касается поздравлений, тут, брат, извини.

— Василь Василич, да что вы мучаете?

— Не мучаю, а оттягиваю. Так уж повелось: сперва немного поманежить надо — зато потом всю жизнь помниться будет. За письмо и то плясать требуют, а тут не что-нибудь, а те-ле-фо-но-грам-ма…

Новость заинтриговала не только Головеню, многие навострили уши. Даже всегда мрачный, безногий Филенко приподнял голову: что там еще придумал Василь Василич?

— Не хочет плясать, пущай петухом споет! — подсказал кто-то.

— Спой, Серега! Ну что тебе стоит. Кукарекни и все, — сказал сосед по койке.

Головеня посмотрел на доктора:

— Вы меня разыгрываете, Василь Василич.

Темные густые брови врача поднялись на лоб:

— Я — разыгрываю? Забавно. Мне, что же, по-вашему, делать нечего? Выходит, я сюда приехал с Урала шутки шутить? Ошибаетесь, капитан!

— Что вы все — капитан да капитан! — вмешался Филенко. — Из него капитан, как из меня танцор, — и он похлопал себя по обрубкам ног.

— Ну, так слушайте, — махнул рукою врач. — Слушайте все! — он расправил в руках бумажку. — «За организацию обороны в Орлиных скалах, за мужество и героизм, проявленные в боях, присвоить лейтенанту Головене Сергею Ивановичу внеочередное звание — капитан!»

— Чудо! — присвистнул Филенко.

— Никакого чуда. Давайте поздравим капитана, — Василь Василич крепко пожал Головене руку. — А главное, — заключил он, — пожелаем ему здоровья.

— Что же ты стоишь? — дернул Сергея за гимнастерку Филенко. — Иди, я тебя, медведя, расцелую!

— Какой толк без чарки, — заметил Третьяк, стуча костылями.

— К обеду оно бы как раз.

— Правильно! — и Филенко оттолкнул от себя Головеню. — Сто грамм, потом расцелуемся.

— Сто грамм за ефрейтора пьют, а тут капитан, — рассудил старшина. — Самое красивое звание в армии.

— Тихо, — сказал Василь Василич. — Что с капитана положено, не пропадет. Человек он честный. Но сейчас не дело этим заниматься, друзья. Вылечитесь, кончится война, вот тогда и выпьем. А к тому времени, я так полагаю, Сергей Иванович станет полковником, а то и генералом. Вот тогда уж мы не отстанем от него.

Головене было приятно, что он выздоровел, что командование так высоко оценило его действия в Орлиных скалах.

И еще думалось: да, у него все хорошо, а как там, в Белоруссии, где остались мать, сестры… Живы ли? И как Наташа? Не хотелось бы оставлять ее здесь, но и брать с собой в горы — тоже. Война не для женщин. Там невыносимо тяжело даже мужчинам. Ратный труд не идет в сравнение ни с каким мирным трудом: без сна и отдыха, на холоде и жаре, в огне и дыму — и всегда под угрозой смерти! Женщина, которая сражается на фронте рядом с мужчиной, — это уже необыкновенная женщина! Она героиня уже потому, что пришла в окопы. И если даже не успела ничего сделать, все равно совершила подвиг.

После обеда Головеня прощался с товарищами. На нем была та же гимнастерка, в которой прибыл сюда, та же простреленная пилотка. Он пожимал руки, а подойдя к безногому Филенко, расцеловал его. И когда, прикрыв за собой дверь, вышел, все, кто мог, потянулись к окну.

— Смотрите, вахтера обнимает.

— Душевный хлопец, — сказал Третьяк.

Он ушел, а говорили о нем еще долго, сетовали — так мало пожили вместе, не все сказали друг другу. А сколько можно бы еще сказать.

В тот же день капитан Головеня получил назначение в часть, которая формировалась в Сухуми.

Когда солнце опустилось в море и город погрузился во тьму, Сергей подошел к одиноко стоявшему на пустыре дому и постучал в окно. Окно тотчас распахнулось, и он увидел Наталку. Знала, придет: ждала его. Они прохаживались, смотрели на большие южные звезды, останавливались, слушали, как внизу, ударяясь о камни, шумит море. Слушали и молчали. Все главное уже было сказано, и разбавлять его водой, как выразился Сергей, не было смысла.

В этот вечер они вошли в дом вместе. Вошли и удивились: как это можно было жить порознь?

Вместе завесили окно одеялом, что Наташа принесла от сестры-хозяйки, зажгли огарок свечи. В комнате почти пусто: ржавая койка да колченогий табурет. Но им, молодым, хорошо!

— Стола не хватает, а вообще — рай, — сказал Сергей.

— Ладно, садись, буду картошкой угощать. Сергей хлопнул в ладони:

— Давай ее сюда, красуню! Давай нашу бульбочку! — и запел:

Слушая его, Наталка улыбалась: ей приятно, что у мужа хорошее настроение. Радость — признак здоровья, а здоровье — это счастье.

Уселись рядом на койке, поставили котелок с картошкой на табурет.

— Ну, чем не стол?

— Дай-ка хоть газетой застелю, — потянулась к табурету Наталка. И вдруг притихла, глядя на Сергея. Еще утром был лейтенантом, а теперь в петлицах вместо квадратиков — шпалы.

— Не понимаю. Ты… капитан?

— Угу, — промычал Сергей, уплетая картошку.

— Так что ж ты молчишь? Пришел и хоть бы слово!

Сергей вскочил на ноги, вытянулся в струнку:

— Товарищ генерал, разрешите представиться по случаю присвоения звания! — И, щелкнув каблуками, отступил назад, держа руку под козырек.

— Что ты, Сережа? — не поняла Наталка.

— Ну хоть команду «вольно» подай, что ли!

Но шутка пришлась не к месту. Шпалы в петлицах встревожили Наталку:

— Уедешь и забудешь меня, — произнесла изменившимся голосом.

— Забуду тебя?.. Почему?

— Ты теперь большой начальник.

— «Большой начальник!» Да ты что, неужели всерьез?

Наталка прижалась к нему — сильная, настойчивая:

— Люблю! Люблю!

Он подхватил ее на руки, легко закружил по комнате.

Было уже за полночь, а они все говорили, мечтали о том, как после войны поедут в Выселки, затем в Белоруссию. К тому времени у них будет сын или дочь.

Потом Сергей сказал:

— Хорошо быть с тобой рядом и никогда не расставаться.

— А мы и не будем расставаться. Да?

— Временно… придется.

— Почему? — встрепенулась Наталка. И не стала ждать ответа, сама все отлично понимая.

20

Зубов сидел за столом и разговаривал с хозяином. Хозяин — мужчина лет сорока восьми, сжался в комок, нахохлился: тонкий крючковатый нос, желтые глаза. Как похож он на хищную птицу! Видно, неспроста пристала к нему кличка — Сыч. Зубов знал Сыча еще будучи мальчиком и теперь не случайно оказался в его доме.

— Значит, там? — спросил он, показывая в окно на окраину города.

— Там, — кивнул Сыч.

— Батареи три, четыре?

— Что вы. Тут их, считай, до десятка.

Гость разгладил на столе бумажку с нанесенным на ней планом Сухуми:

— Давай, показывай.

Сыч напялил очки, придвинулся ближе и, тыча пальцем то в одну, то в другую точку на крохотном плане, уверял, что сам видел там орудия. Зубов слушал, задавал вопросы, уточнял и уже потом проставлял крестики. Они вытягивались полудугой, огибая почти всю северную часть города. Это понятно — там возвышенность, лес, самое место для зениток.

— Неужели только там? — усомнился Зубов.

— Несколько орудий у вокзала, где посадки… Идешь по железке — никаких признаков, а чуть влево — тут они все перед тобой, среди деревьев.

— А поезда — как… ходят?

— Отчего ж им не ходить. Пока ни одной бомбы на железку не упало. Бросают, да все мимо. — Сыч заворочался на скрипучем стуле. — Третьего дня эшелон с боеприпасами прибыл. Всю ночь разгружали. Мины потом на ишаков — и в горы… А вчера батальон пришел… Все та же, сорок шестая…

— Уверен?

— Голову на отсечение!

— Постой, а штаб… где он сейчас?

— Был в центре, а теперь… — Сыч потянулся к плану. — Вот здесь, у обрыва. Пещера там…

— Так, так, — ухмыльнулся гость. — Струхнули штабники, в норе прячутся, — он провел линию, обозначавшую обрыв, и старательно нарисовал над нею кружочек. — Не уйдут!

Скатав план в трубочку, Зубов осторожно засунул его в мундштук папиросы. Подержал папиросу в зубах и, смятую, замусоленную, положил в портсигар: не перепутать бы. Сыч многое подсказал ему. Оставалось составить описок активистов и можно было уходить. Список — это для себя, потом пригодится…

Зубов вынул из кармана книжечку-поминальницу, которую прихватил в доме ктитора, где ночевал, и вновь хитро улыбнулся. Сыч тоже рассмеялся: как придумано, а? А гость, полистав страницы, пропустил «во здравие» и, найдя чистые листы с надписью «за упокой», многозначительно подмигнул:

— Сюда их и влепим!

Сыч зачмыхал: уж больно кстати эта поминальница — все, попавшие в нее, считай мертвые!

Обмакнув перо в чернильницу-непроливашку, гость уставился на хозяина:

— Ну?..

Тот тряхнул шишковатой головой, оживился:

— Пиши — Омар Назарович Абхазава. Написал? Так. Пиши дальше… Партийный секретарь Гаврилов, — Сыч почесал наморщенный лоб. — Степан… как бишь его по батюшке?.. Фу, черт! Ведь хорошо знал и забыл. Ладно, пиши Гаврилов Степан, из моряков. Горсоветский депутат. Ярый, так сказать, приспешник…

— А проживает?

— Кузьмич… Егорыч… — бормотал про себя Сыч, будто не слыша. — Фу, ты, проклятый! — и вдруг хлопнул ладонью по столу. — Пиши, Авксентьевич! Степан Авксентьевич!.. Где проживает, говоришь? Да там же, где Гоглидзе. Где ж ему проживать? Дружки они — водой не разольешь.

Сыч называл и называл фамилии, а гость аккуратно вписывал их черными чернилами в книжечку. Это были партийные, советские работники, депутаты, сотрудники различных учреждений и просто активисты. Одних Сыч знал лично, о других слышал. Начиная с той ночи, когда прибыл гость, он почти не отдыхал, исходил весь город, добывая нужные Квако сведения. Как же, не кто-нибудь просит, Андрей Арнольдович.

И вот теперь, когда все сделано, Сыч смотрел на гостя желтыми глазами и ждал. Он был уверен, что посланец новой власти не обидит. А тот медлил, оттягивал. Наконец, вырвав из поминальницы листок, начал что-то писать на нем. Глаза хозяина бегали вслед за пером, хотя из-за близорукости он не мог прочитать ни одного слова. Сыч ждал. Сейчас гость закончит писать и вытянет из кармана тугой бумажник. Но Зубов не торопился. Еще раз обмакнув перо в непроливашку, поставил число, месяц и неразборчиво подписался.

— Получай, — сказал он, подавая бумажку.

— То есть как?.. — поднял седые брови Сыч. — Обещали деньгами.

— А это что?

— Записка… То есть, извините, не понимаю. Такое рискованное дело… Если б не обещали, а то…

Гость поднялся из-за стола:

— Дурак!

— Виноват, Андрей Арнольдович.

— Никакого Андрея Арнольдовича здесь нет! Понял?

— Виноват, господин Зубов.

— Господ тоже пока нет.

— Боже мой, да я все понимаю, — осклабился Сыч. — Я просто так. Не сочтите это за… Я все понимаю.

— Держи!

— Что ж, оно, конечно, — беря расписку, забормотал Сыч. — Я ведь и папеньку вашего знал. Замечательный господин был. Придешь, бывало, поклонишься, а он и говорит: «За мной не пропадет. Приходи, Савотейкин, завтра». Они, ваш папенька, путали меня с неким Савотейкиным. Будто забывали, что мое фамилие Савойкин. А иной раз попросту: «Приходи, Сыч, в понедельник». Прихожу — и действительно — как в аптеке: копеечка в копеечку. Они, ваш папенька, большой аккуратист были. Лишку никогда не дадут, но что положено — тютелька в тютельку.

Сыч встал:

— И все же, Андрей Арнольдович… простите, Петр Иванович. Хоть бы сотенку…

— Да ты что, в своем уме? — уставился на него Зубов. — Не сегодня-завтра советские деньги полетят, как пух по ветру. Войска фюрера взяли Сху, вот-вот в Сухуми придут, а тебе деньги. На кой они тебе кляп? В нужник ходить?.. А записка моя — это документ. Это, если хочешь знать, дороже денег. Подумай своей башкой! Придут немцы, утвердится новая власть, ну и что ты купишь на советские деньги? Шиш! А подашь записку — тебе и почет, и уважение, и, можно сказать, всякие другие блага. Ты ж, выходит, в подполье действовал, рисковал. Голова — два уха! Тебе добра желаю, а ты…

— Я понимаю. Все понимаю… Но сами знаете, хоть на пол-литра…

— Слушай, чертов Сыч, — Зубов нахмурился. — Про все, что здесь говорено, никому ни слова! В противном случае… Без всякого суда… Ферштейн?

Хозяин окончательно переменил пластинку:

— Что вы, Петр Иванович, да и не надо мне никаких денег. За совесть я. Вот придут товарищи… виноват, господа немцы, уж тогда… А жалко, папеньки вашего нет, очень жалко, они-то как бы возрадовались. Как воздовольствовались бы! Всю жизнь они, папенька ваш, про заграницу мечтали, про интервенцев, значит… Уж они бы теперь! Да что говорить-то…

— Ладно, хватит. До скорой встречи.

— Счастливенько, — спохватился Сыч. — Гладенькой вам дорожки.

Зубов шагал по улице, прихрамывая и стуча палкой с железным наконечником о мостовую. На груди у него две алых полоски — нашивки за ранения, медаль «За отвагу». Со стороны — солдат-вояка. Даже Сыч и тот ухмыльнулся: комар носа не подточит.

Повстречавшийся на углу старик окинул бойца отцовским взглядом, почтительно уступил дорогу: проходи, герой. А Зубов даже головы не повернул. Впереди показалась группа военных. С ними лучше не встречаться. Зачем рисковать? Свернул в переулок. Зубова беспокоила вчерашняя встреча с Головеней. Ночь не спал, обдумывал, как быть. Ведь лейтенант наверняка донес куда следует. Надо уходить. Спасаться.

Миновал развалины, дальше — пустошь. В городе заметны перемены: все меньше людей, больше развалин. Уходят люди. И лишь по-прежнему гудит базар-миллионка… Рядом с базаром — отцовский дом. Та же зеленая крыша, кипарисы у фасада. С угла вход в винный погреб.

Зубов оглядел родное гнездо. На стене вывеска: «Отделение связи». На стеклах — крест-накрест — белые бумажные полоски. Подмывало зайти в дом хоть ненадолго, на одну-две минуты, глянуть и назад. Но как ни велико было искушение, переломил себя. Опасно все-таки: еще кто-нибудь из знакомых встретится.

Поднялся выше, к деревьям, бросил папироску, но тут же достал из портсигара новую. Открылась дверь, и на улицу вышли две женщины, выбежал мальчишка и стал подбрасывать желтый мячик. Пора уходить, а уходить не хочется. Таким же мальчишкой Андрей Квако жил в этом доме. Так же играл в мяч. Защемило под ложечкой, заныло. Налетел ветер, и с кипарисов посыпалась пыльца. Все как тогда, только хозяин не тот. Интересно, уцелел ли рояль? На крыльце показался старик. Повернул ключ в двери, положил в карман и, согнувшись, медленно поднимается сюда, на бугорок, где стоит Квако. Прошел мимо, кивнул, будто поздоровался. У Квако задрожали руки, он готов был наброситься на старика, отобрать ключ. Одумался: не время пока. Через недельку старик сам принесет ему этот ключ, в ногах будет валяться.

Со злостью выплюнул окурок, повернулся и, прихрамывая, пошел по улице. На перекрестке Зубов столкнулся с патрулем — старшина и двое солдат. Что они так смотрят на него? Не подозревают ли? Захромал еще более: глядите, дескать, на защитника Родины!

— Из госпиталя? — спросил старшина.

— Так точно, — сдерживая волнение, ответил Зубов, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Видать, вояка, — осклабился старшина. И как бы между прочим: — Документы есть?

— А как же, товарищ старшина.

«Хромой» порылся в кармане гимнастерки, подал справку, заверенную госпитальной печатью. Старшина не спеша прочел ее, окинул бойца придирчивым взглядом:

— Отвоевался, значит… И куда теперь?

— Где-нибудь пристроюсь, — невесело отозвался Зубов. Руки здоровы, сапожничать умею. А то и другую работу смогу… Не пропаду!

— Женат?

— Не успел, товарищ старшина. То на финской был, то на эту войну попал. Видно, судьба такая — ни кола, ни двора. Круглый бобыль, да еще калека.

Старшина вернул справку, потрогал медаль на груди солдата:

— Ну, что ж, устраивайся. Теперь в самый раз жениться. Такую женку можно отхватить, что и во сне не снилось! — он приложил руку к фуражке. — Успехов тебе.

— Счастливо оставаться! — козырнул Зубов. А сам подумал: «Дурак. Липовую справку за настоящую принял. Но все-таки пора уходить».

21

Когда Донцова привели в комендатуру, комендант удивился, а узнав, в чем дело, приказал немедленно отправить его в часть.

— Есть, — козырнул старшина.

— Девушку тоже зря задержали, — сказал Донцов, когда вышли из комендатуры.

— Она ж беспаспортная! — взорвался старшина. — Откуда ж мне знать, кто такая!

— Из села она, а там паспортов не дают!

— Не мое дело, где дают, а где не дают. Нет документа, значит, задерживать… Выяснять… А дивчина, о которой спрашиваешь, на Глухом переулке… Ничего с ней не станется.

Степан готов был сейчас же отправиться в Глухой переулок, чтобы повидаться с Наташей, но старшина решительно запротестовал.

— Вот посажу на поезд, а там хоть на ходу прыгай. И вообще, некогда мне с тобой возиться.

Поезд шел медленно. Степан ворочался на полке. Думал о боевых друзьях, о том, как сейчас дома, в Червоной Дибровке, где хозяйничают немцы и где осталась одна в хате бабка Секлетея, вырастившая и воспитавшая его, мальчишку-сироту.

Утром, сойдя на маленькой станции, Донцов быстро нашел расположение полка. Но ему опять не повезло. Полк, в который он так спешил, ночью снялся и ушел в горы. Так объяснил солдат-инвалид, оставленный для охраны имущества.

Донцову ничего не оставалось, как только вернуться в Сухуми.

Прямо с вокзала, бегом, помчался он в Глухой переулок. Может, Наташа еще там?.. Запыхавшийся, вспотевший, подбежал к дежурному. Нет, ушла… Как только справку получила, и на минуту не задержалась. На курсы медсестер…

— Где ж ее искать теперь? — спросил Степан.

— Любишь — найдешь! — подмигнул дежурный.

Степан зашел в один, другой госпиталь, порасспрашивал — нет. Курсы медсестер, они ведь без отрыва… К кому ни обращался, никто не знает. Пошел в комендатуру. Пусть направляют в другую часть, ему все равно.

Преодолев последние ступеньки каменной лестницы, остановился. Перед ним: обгорелые бревна, битое стекло, кирпичи… Рядом с воронкой вывороченные с корнем кипарисы… Ни однорукого коменданта, ни самой комендатуры… Ничего не осталось.

Несколько минут стоял, раздумывая. Затем вскинул на плечо вещмешок, повернулся и пошел в горы. Не удалось встать к орудию, так о чем горевать? Пойдет в пехоту. В Орлиных скалах его всегда примут.

Но идти в Орлиные скалы не пришлось. Батальон Колнобокого отходил к Сухуми. Выбравшись из города, Донцов вскоре повстречал его. Представился комбату, хотел доложить, как положено по форме, но тот махнул рукой — не до этого! Надо было рыть окопы, устраивать пулеметные гнезда, тянуть связь; делать все, чтобы дать противнику отпор, остановить его.

Донцов попал в первую роту, которой командовал лейтенант Иванников. Ходил в наряды, подменял пулеметчика, работал на кухне, делал все, что приходилось. А вот сегодня вместе с другими бойцами строил наблюдательный пункт. Рана зажила, и Донцов бойко орудовал лопатой. Однако ротный Иванников не дал ему закончить работу. Предложил готовиться к походу в тыл противника.

— Пойдете старшим, — ротный потушил окурок о камень, на котором сидел, приглушил голос до шепота. — Немцы готовятся к броску на Сухуми. Нам нужно отвлечь их внимание, сунуть, как говорится, палку в колесо. Необходимо совершить несколько вылазок, диверсий… В общем, внушить, что у них в тылу действует какая-то сила. Партизаны, например. Другого выхода нет… Думал всю ночь, кого послать — задание очень важное, а у нас тут больше новички. Хорошо, что ты вернулся. — Он смотрел на Степана, как бы спрашивая: а сам-то ты, как полагаешь, справишься? Хватит у тебя пороху?

Достав из планшетки двухкилометровку, Иванников разложил ее на коленях, заговорил о маршруте. Затем показал на черный кружок, обведенный красным карандашом:

— Вот здесь на отшибе живет старик. Ночевал у него, когда сюда шли… Все покажет.

Боевое задание пришлось по душе Степану: наконец-то для него нашлось настоящее дело! В тылу врага, как сказал ротный, представлялась полная свобода действий. Это особенно импонировало Донцову. С детства он привык к самостоятельности. Рос без отца и матери — на попечении бабки Секлетеи, которая ни в чем не перечила ему и всегда говаривала: «Мужики, они ить должны быть дюжии и смелыи». В шестнадцать лет, став трактористом, Степан нередко ночевал в поле, порой неделями не появлялся в селе. Если случалась поломка или еще что, прежде всего надеялся на себя. Машину знал хорошо и только в крайнем случае прибегал к посторонней помощи. Нелегкая работа укрепила его мышцы, помогла выработать выносливость, стойкость. А полтора года войны еще более закалили, сцементировали его прямой неподкупный характер.

Ночью Донцов повел солдат на северо-восток, чтобы этим, далеко не легким, но зато надежным обходным путем выйти в заданный квадрат. Солдат всего двое: Иван Макейчик и Федор Скворцов. Он сам выбрал их.

Часа в два ночи остановились на опушке леса. Перед ними в долине лежало селение. Ни собачьего лая, ни огонька. Тихо. Даже не верилось, что оно занято гитлеровцами. Немцы по ночам не воюют. Степан это знал, но было бы ошибкой думать, что сейчас они спят. «Эдельвейсы» — это вовсе не те цветочки, что свертываются на ночь. Звери они, как и все фашисты. Допусти оплошность, дай повод для тревоги, сразу вспыхнут ракеты, засвистят пули: чуток сон альпийских шакалов, пришедших в горы Кавказа.

Донцов подполз к крайнему дому, как советовал ротный. Минут пять лежал у крыльца. Наконец, поднявшись, стукнул пальцем в стекло. Немного погодя, изнутри донеслись какие-то звуки: «Может, там немцы?» — Степан отвел рычажок предохранителя. В сенцах послышался кашель, дверь приоткрылась, и оттуда высунулась голова старика.

— Я от Иванникова, — тихо сказал Донцов.

Старик весь в белом, как приведение, ступил ближе, присматриваясь к ночному гостю:

— От Алексея, значит? Входи, входи…

Макейчик затаился у плетня, Скворцов — чуть дальше, сзади.

Донцов вышел из дома минут через двадцать. Следом показался старик.

— А кони, мулы — где?

— Где ж им быть, как не в колхозной конюшне: и стойла, и корма — все, как следует быть.

Осторожно ступая, Донцов пошел в сторону конюшни. Макейчик как тень скользнул за ним. У дороги друзья опустились на землю, поползли. Скворцов с пулеметом в руках двинулся правее по кустарнику: если что — прикроет огнем.

Выглянув из-за стога сена, Степан увидел стоявший наискосок длинный сарай, покрытый соломой. Конюшня. До нее шагов десять. С минуту всматривался: где часовой? Темная фигура проплыла вдоль строения. На какое-то время скрылась за кучей навоза и появилась опять. Но странно, часовой не пошел назад, а почему-то направился к стогу сена, где лежат они с Макейчиком. Заметил? Нет. С земли хорошо видно: идет не спеша, будто прогуливается. Ясно, действует по инструкции: ходит, как приказано — от угла на угол, затем к стогу и обратно.

Степан тронул Макейчика за рукав:

— Готовьсь.

Немец почти рядом. Остановился, вскинул зачем-то винтовку на ремень, но тут же снял ее, опустил прикладом к земле. Повернулся, чтобы идти, но не сделал и двух шагов, как Донцов настиг его.

Макейчик поспешно бросился к конюшне. Скрипнула дверь, пропустив вовнутрь, да так и осталась открытой. Послышался топот, потом заржала лошадь — тихо, сдержанно, — приняв вошедшего за хозяина. Конюшня вспыхнула не сразу, даже казалось, что пламя может погаснуть, не разгорится. Но немного спустя оно вдруг ударило вверх, в небо, осветило строения, стог, лесную опушку, куда отошли все трое.

— Гори, пылай, не жалко! — не вытерпел Макейчик.

— Медлить нельзя, — тихо сказал Донцов. — Пошли.

У него уже новый замысел: сейчас же, немедленно, подойти к селению с другой стороны и обстрелять его. Что это даст? Пусть думают, что и здесь и там партизаны…

— За мною, бегом! — скомандовал он.

Осторожность, выдержка, умение маскироваться — все это с новой силой проявилось теперь в Донцове. И когда впереди показалась группа фашистов, чего вовсе не ожидали, Степан только припал к земле:

— Спокойно.

Враги приближались. Их немного — человек семь, восемь. Куда они спешат, пересекая освещенную пожаром местность? В засаду? А может ищут тех, кто поджег конюшню? Но как бы там ни было, не встретить их нельзя: зверь на ловца не часто бегает. Вот только подпустить поближе. Подождав, Донцов дотронулся до лежащего рядом пулеметчика:

— Федя!

В ту же секунду «дегтярь» выбросил очередь. Затем еще и еще. Из всех упавших поднялся один, но не успел сделать и десяти шагов, мак рухнул от новой очереди.

И опять уходили, скрываясь среди деревьев, огибали селение: хорошим ориентиром было зарево пожара. Выбравшись на северную окраину, снова открыли огонь. Стреляли наугад, не целясь. Важно было озадачить немцев, навязать мысль, что у них в тылу русские.

Ночной налет удался. Противник лишился лошадей, потерял отделение солдат. А главное, в душу врага брошено зерно тревоги. Оставшийся за Хардера начальник штаба Шмидт метал громы и молнии: надо наступать, продвигаться к Сухуми, а батальон остался без тягловой силы. Что скажет командир полка? А не дай бог дойдет до шефа дивизии. Шмидт приказал: во что бы то ни стало найти лошадей. Искать всюду, отбирать у горцев… Через час-два у него должны быть лошади.

Опасность нападения с тыла угнетала Шмидта. И хотя батальон уже сталкивался с партизанами, имел какой-то опыт борьбы с ними, все равно лучше бы сейчас их не было.

А Донцову и его друзьям надо было продержаться еще ночь. За это время, как сказал Иванников, подойдет пополнение, поступят боеприпасы, и тогда фашистский бросок вперед будет не столь опасен. Продержаться — это значит делать вылазки, нападать. Заходя то с одного, то с другого конца селения, солдаты открывали стрельбу и опять скрывались в чаще. Нелегкой была ночь. Неожиданно наткнулись на минометную батарею. Обстреляли ее, но и сами попали под жестокий огонь. Уходя, оказались в болоте. Шли по пояс в воде. Боялись не воды, — рассвета. Наконец болото кончилось, вышли к оврагу. Это был тот самый овраг, по которому пробирались сюда. И вдруг — мины. Они падали и разрывались сзади, словно догоняли бойцов. Степан подбадривал товарищей: живее!

Макейчик вырвался вперед и был уже в конце оврага, где начинался лес и лежала, затаясь в папоротниках, тропа к своим. Но именно там и полоснуло пламя, раздался треск. Пылью и дымом заволокло деревья. Солдат пошатнулся, сделал два-три шага и, корчась от боли, ткнулся лицом в траву.

Ни слова не произнес Иван Макейчик, хотя и был в сознании. Долго несли, думали — выживет — умер на руках. В глухом, сыром ущелье осталась его могила.

22

Сергей вернулся в первом часу ночи. Наталка, встревоженная, бросилась ему навстречу:

— Где ты так долго?

— Можешь поздравить.

— С чем? — насторожилась она.

— Роту принял.

Она посмотрела на него печально. Поняла: принял роту — значит скоро на фронт… Как быстро бежит время! Кажется только вчера выписали из госпиталя, а уже снова в поход.

— Весь день как в котле кипел, — сетовал капитан, — пришлось все до винтика проверять, пересчитывать. А тут еще радость — ЧП — солдат в самоволку ушел. Выпил, и море ему по колено… Постой, у тебя поесть найдется? С утра ни крохи во рту…

Она взяла его за плечи, повернула лицом в красный угол. Сергей ахнул:

— Откуда?

— Думала — не увидишь: ты обычно таких вещей не замечаешь.

— Может быть, но тут нельзя не заметить. Это, насколько я разбираюсь в медицине, — пирожки, — и потянулся к тарелке.

— Ну вот, я ж говорила, пирожки заметил, а стола…

— Смотри, действительно! Откуда притащила?

— Сестра-хозяйка была. Увидела — стола нет. Что ты, говорит, молчишь, у меня есть лишний. Деньги ей предлагала — не взяла. Зачем мне, говорит, деньги, когда жизни нет. У нее, знаешь, муж и сын под Сталинградом погибли. Жалко ее.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Сергей. — Там, пожалуй, погорячее, чем здесь. — Доел пирожок, отодвинул тарелку. — Ты вот что, Наташа, купи ей подарок. Ну, платье или что там… Сама знаешь.

— Не возьмет.

— Тогда скажи, что мы стол не возьмем.

— Уже взяли.

— Отнесем назад. Так и скажи…

— Хотела чего-нибудь горячего сварить — не смогла, — перевела разговор Наталка. — Опять новая партия с гор прибыла. Раненые рассказывают — Орлиные скалы сдали.

— Две недели назад. А вчера Сху оставили.

— Немцы так близко?.. Что же будет?

— Прежде всего будет бой, — Сергей заходил по комнате. — Об одном жалею — Хардера этого не удалось прикончить. Это же он сюда идет… Эх, если б нам тогда минометы…

— Сережа, значит, они скоро придут сюда?

— Как тебе сказать. Не верю.

— Ты во многое не веришь.

— И в это не верю! — твердо произнес он. — Побомбят немного, а чтоб взять Сухуми — это…

— Взяли же Краснодар.

— А я что — отрицаю? Больше того, немцы вышли к берегам Волги. Но в том-то и фокус: застряли они на Волге. Оказалось, не так просто, как думали. Там теперь у них все поставлено на карту. Главное — там.

— Значит, если разобьют наших на Волге…

— Тогда возьмут Сухуми, — подхватил Сергей. — Но пусть сперва попробуют разбить. — Взял еще пирожок. — Вкусно!

— Они идут в Сухуми? — вернулась к своему вопросу Наталка.

— Судя по сводке — стоят. А вообще, черт их знает! Через два-три дня смогу сказать точно.

— Почему через два-три?

— Потому, что буду там.

— Там? — Наталка прижалась к его груди, обхватила за шею руками. — А я как же?..

— Ты останешься.

— Я не могу без тебя, — сквозь слезы проговорила она.

— Ну-ну, выше голову, — Сергей ласково тронул ее за подбородок. — Мне тоже будет нелегко, а что поделаешь. Я люблю тебя и хочу, чтоб ты осталась здесь. Нет, нет, и не проси. Ни в коем случае! У тебя есть работа, комната. Ты учишься. И тут пока спокойнее…

— Я опасности не боюсь.

— Не в этом дело: трудно сказать, где будет опаснее — тут или там.

— С тобой нигде не страшно.

— Боюсь за тебя, Наташа, — спокойно заговорил Сергей. — Боюсь потому, что хочу быть с тобой не только сейчас, а и потом, когда кончится война. Всегда. Вот для этого и надо расстаться. Война не может длиться вечно. И притом, — он взял ее за плечи, — ты должна стать матерью… У нас будет девочка.

— А если мальчик? — повеселела Наталка.

— Пусть мальчик. Потом и девочка будет… Света. — Сергей потрогал ее за нос. — Вот такая упрямая, как ты.

— Я не упрямая.

— Ну, курносая.

— И не курносая. Не говори так, — она схватила его за уши, стала трепать. — Не говори, не говори!

— Кончится война, и Свете, наверное, будет года два-три.

— Ой, что ты! — встрепенулась в испуге жена. — Неужели еще столько?

— Да, пожалуй, не меньше, — с грустью в голосе произнес он. — Фашистов еще придется назад, в Германию, гнать. А ты думаешь, они так и пойдут?.. Упираться будут. Эх, Наташка, Наташка, — вздохнул Сергей. — Давай-ка лучше, Наталья Ивановна, будем спать.

Она потянулась к часам: скоро два.

Сняв гимнастерку, Сергей начал разуваться. Жена погасила свечку, подошла к кровати:

— Пусти к стенке. Ну, пусти же, — теплая, неловкая полезла через него. Потянула на себя одеяло и вдруг насторожилась: кто-то стучал в дверь. — Слышишь, Сережа?

Он вышел в сени:

— Кто там?

— Связной, товарищ капитан… Тревога.

Метнулся назад, ни слова не говоря начал одеваться. Жена приподнялась в постели: что-то нехорошее угадывалось в его торопливости.

— Кто приходил?

— Командир вызывает. Да ты не волнуйся.

Подхватив на ходу противогаз, Головеня выскочил из дому, побежал, стуча каблуками по булыжной мостовой.

Наталка прилипла к окну, но так и не увидела его: с моря подступал густой белый туман. Немного погодя, улеглась снова, но заснуть уже не могла. Лежала и думала: «Конечно, муж еще вернется. Если даже сегодня идти в горы, — обязательно забежит». И внушала себе, что это всего-навсего учебная тревога.

За окном серел рассвет, а Сергей не возвращался. Наталка поднялась, подошла к столу и вдруг увидела часы: забыл! Значит, вернется.

Идут, тикают часы, скоро семь, а его все нет. Подождала еще немного и стала собираться. Пора на работу. Выйдя на крыльцо и закрыв дверь, сунула ключ в щелку: вернется и сразу найдет.

Работала весь день и уже собралась было домой, как подошла сестра-хозяйка:

— Наташа, — тихо сказала она. — Зухра заболела. У Елены Петровны — грудной ребенок… Может, останешься подежурить, а?

Наталка опустила глаза. Разве могла она отказаться?

Вернулась домой на второй день утром. Подошла к двери и сразу увидела в щели записку. Сердце забилось чаще: было и радостно и страшно. Потянулась к свету. Всего несколько слов:

«Крепись, не падай духом».

Достала ключ и медленно, будто нехотя, принялась открывать замок. Торопиться теперь было некуда.

23

Обходя строй, Головеня осматривал, как обуты и одеты солдаты, все ли взято из того, что положено по табелю, не забыто ли что из мелочей. Он знал, за всем этим ревностно следит старшина, но проконтролировать не лишне.

Проверял выборочно. Вот остановился перед высоким стройным солдатом с тонкими, аккуратно подбритыми черными усиками:

— Дайте-ка, винтовку.

Боец, выпрямился и прежде, чем передать оружие, отрапортовал:

— Рядовой Кохадзе. Номер 142842!

Командир роты одобрительно взглянул на солдата. В третью роту, отправлявшуюся в горы, попало несколько выпускников Тбилисской школы альпинистов. Гурам Кохадзе был одним из них. Все они стояли в одной шеренге, — рослые, неунывающие, еще не видевшие войны, воспринимавшие все сквозь призму романтики. А может, это просто кажется со стороны? Но как бы там ни было, Головеня доволен: теперь и в его роте есть альпинисты, люди, прошедшие специальную подготовку, которой так недоставало многим, сражающимся в горах.

Вынув затвор и, прищурив глаз, ротный глянул в канал ствола: винтовка хорошо вычищена, ровным слоем поблескивает смазка. Похвалив солдата, приказал коренастому бойцу, стоявшему сзади, показать противогаз. Затем проверил наличие патронов. Все в норме. Да и как иначе? Солдаты хорошо знали, для чего они выстроены здесь, у штаба армии, и что им придется делать там, куда уйдут сегодня.

Из штаба вышла группа офицеров. Впереди — генерал, командующий армией, тот самый, что приходил в госпиталь и выспрашивал, как Головеня действовал со своей группой в Орлиных скалах. Генерал тогда опирался на палку, а сегодня шел, неся ее под мышкой: видать, полегчало.

Солдаты замерли, услышав команду «Смирно!» Ротный повернулся и, печатая шаг, направился с докладом к генералу. Воздух разрезал его звучный голос:

— Третья рота отдельного батальона полностью вооружена и обмундирована, ждет приказа следовать на передний край!

Генерал медленно пошел вдоль строя, всматриваясь в лица солдат, словно собираясь запомнить их. Остановился на середине, заговорил о том, что фашистские полчища у стен Сталинграда, на перевалах главного Кавказского хребта, что у них все та же цель: восстановить капитализм, бросить в концлагери миллионы советских людей, вернуть рабство…

— Ничего нового, тот же бред, — продолжал генерал. — В сорок первом, когда фашисты подошли к Москве, фюрер требовал окружить город так, чтобы ни один солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не смогли его покинуть. Он собирался при помощи особых сооружений затопить Москву. Там, где стоит Москва, пугал Гитлер, должно возникнуть море… Вот ведь до чего договорился, бесноватый!.. Никаких сооружений, как вы знаете, нет и не будет. Как стояла, так и стоит Москва. А многие из тех, кто внимал бредням фюрера, навсегда остались лежать в подмосковной земле. Так будет и здесь, на Кавказе! Ничего не добьются бандиты, увенчавшие себя цветком эдельвейс! Два метра земли — вот единственное, что мы можем пообещать каждому из них! Впрочем, еще одно — крест березовый.

Он говорил не спеша, внятно, без красивостей и восклицаний, будто отец беседовал с детьми. Напутствуя солдат, уходивших в горы, наказывал им брать пример с отцов, с тех, кто сверг царизм и отстоял власть Советов.

— Им было труднее, — подчеркивал генерал. — На фронт уходили в лаптях, без хлеба, оружие добывали в боях…

Оркестранты вскинули трубы, и ротный готов был произнести слово «марш!», когда к строю подошла старушка. Тщедушная, вся в черном… «Кто она? — подумал Головеня. — Учительница, пришедшая взглянуть на своих бывших учеников? А может, мать одного из солдат?» Генерал уступил ей место.

Старуха откинула черный шарф:

— Дети мои, я буду молиться за вас…

Она хотела еще что-то сказать и не смогла, поднесла к глазам платок.

Ударили звуки марша. Над строем покачнулись штыки. Побежали вслед за ротой мальчишки.

В конце улицы Головеня оглянулся: на площади все так же стояла старуха в черном. Как потом узнал, это была мать, проводившая на фронт пятерых сыновей.

Ни одного в живых не осталось.

«Буду молиться за вас», — запали в душу ее слова.

24

Не дойдя с километр до переднего края, рота остановилась в сыром ущелье. Услышав команду «Привал», солдаты начали устраиваться, кто как мог. Одни падали на голую землю и тут же засыпали, другие искали что-нибудь «под бок», обламывали кустарник, рвали траву. Головеня склонился на плечо сидевшего рядом бойца и задремал. Но тут появился дежурный и доложил, что ротного вызывает комбат. Головеня поспешил к телефону: он ждал этого вызова.

— Говорит первый! — послышался хрипловатый и, как показалось, грубый голос в трубке.

— Головеня слушает.

— Знаю, что Головеня, — комбат сразу перешел на «ты». — Занимай огневые позиции. Быть начеку. Требую полной готовности!.. Ты слушаешь меня? — и, убедившись, что ротный слушает, добавил: — В шесть утра буду сам.

Но комбат не прибыл в назначенное время. Не появился он в роте ни в семь, ни даже в десять часов. И лишь в начале двенадцатого вызвал Головеню к себе на НП.

Наблюдательный пункт находился в зарослях на возвышенности, откуда хорошо было видно селение, передний край противника. Ротный обратил внимание на удачный выбор места для НП и мысленно оценил военные достоинства комбата.

Колнобокий заговорил о сложившейся обстановке, о том, что близится схватка с врагом и третьей роте Головени предстоит держать боевое испытание. В роте много молодых, необстрелянных бойцов и задача в том, чтобы подготовить их к этому испытанию; что следует потолковать с командирами взводов, отделений…

От стакана чаю, предложенного комбатом, Головеня отказался: спешил в роту.

Молчаливый, задумчивый, прошел он по кромке обрыва, где окапывались солдаты, смотря не на них, а куда-то вдаль. Но это лишь казалось. На то и командир, чтобы все видеть. Видел Головеня и окопы в каменистом грунте, и строгие лица солдат, слышал и жалобы на усталость, произнесенные вполголоса, но думал о бое, первом бое, который непременно надо выиграть. Надо рассеять страх, окрылить солдат верой в свои силы, в умение и способности командиров.

Не прошло и четверти часа, как первый взвод залег в складках местности, чуть выше ущелья. За ним последовали второй и третий. Четвертый остался в ущелье, заняв окопы у главной тропы. Это решение пришло не сразу, оно созревало со вчерашнего дня, а сегодня обстановка сама продиктовала его. Началась вражеская атака. Первая рота не выдержала натиска, стала отходить. Ввязалась в бой вторая; в атаке немцев возникла заминка. Это позволило Головене вывести три своих взвода к роще. Он пустил их по зарослям можжевельника и нанес немцам удар с фланга: перерезал, рассек на две группы, расстроил боевые порядки. Часть гитлеровцев бросилась к речке, надеясь укрыться в складках местности на том берегу. Но переправиться было не так просто: бурное течение сбивало с ног, затягивало на глубину. А сверху, с берега, не переставая, сыпал и сыпал железный дождь.

Бой уже затихал, когда Головеня выскочил с бойцами к речке. Трое немецких солдат метались из стороны в сторону, ища брод, и вдруг подняли руки:

— Хитлер капут! Хитлер капут!..

Но не это удивило командира роты. Из-за скалы неожиданно глянуло на него знакомое лицо Зубова. Страх и ненависть выражало это лицо. «Откуда? Как он сюда попал? — подумал Головеня. — Да не все ли равно!» Вскинул автомат:

— Выходи!

Зубов высунулся до плеч, как бы собираясь исполнить команду, и вдруг, подхватив брошенный сдавшимся гитлеровцем карабин, выстрелил. Пуля ударилась о камень и, дав рикошет, подняла брызги в речке.

— Ах, сволочь!

Головеня присел. Но тут же вскочил, побежал вслед за Зубовым. Такого мало убить, судить надо!

— Бросай оружие! — выкрикнул он и дал короткую очередь поверх головы.

Зубов оглянулся, выстрелил снова. Подбежал к речке, заметался там у обрыва, не решаясь броситься в воду.

— Стой!

В ответ выстрел. Пуля взвизгнула над головой. Капитан прижался к скале:

— Сдавайся!

Но Зубов, топчась у обрыва, поспешно выпускал одну пулю за другой. Потеряв надежду взять предателя живым, Головеня отвел предохранитель и дал короткую очередь. Затем еще… Увидел, как, взмахнув руками, Зубов упал в воду, как течение подхватило и понесло его на глубину… «Будь ты проклят!»

Ошеломленные неожиданным ударом с фланга, гитлеровцы все еще не могли разобраться в случившемся. Тут и там бежали солдаты, причем одни вперед, другие — назад. Гремели выстрелы… Однако батальон не смог воспользоваться этой сумятицей, чтобы отбить селение, начать наступать.

25

Уткнувшись в карту, Колнобокий сосредоточенно изучал ее. Он считал главным преградить путь немцам; пусть не разбить, он-то знает, как это не просто, но задержать, остановить их продвижение. Комбат не взглянул на вошедшего в землянку Иванникова, не отозвался на его приветствие. Искал способ, как обмануть противника, и не находил его.

Остро переживая неудачи, Колнобокий метался из одной крайности в другую: то приказывал сменить огневые позиции, то вернуться на старое место; нередко сам ложился за пулемет, а то бросался вместе с бойцами в атаку. Но это не приносило успеха, влекло за собой лишь новые потери. В который раз батальон пятился, отходил: невезение казалось непреодолимым.

Когда-то спокойный, уравновешенный комбат становился все более раздражительным, нервным: сказывались бессонные ночи, усталость: требовался отдых. Но о каком отдыхе могла быть речь, если надо драться, стоять насмерть. Немцы ломились в ворота Грузии…

Раздумывая, комбат порой жаловался на свою судьбу: не хватало знаний, он не имел ни гражданского, ни военного образования. Нужда не позволила ходить в школу. С малых лет пахал землю. Уже будучи отцом двух детей — поступил в ликбез. Потом, после курсов, стал счетоводом. Вот и вся наука. Звание техника-интенданта получил в запасе… В первые дни Великой Отечественной командовал взводом. В бою заменил тяжело раненного командира роты, да так и остался в этой должности. Нелегко было, а получалось. И уже здесь, в горах, предложили стать комбатом (где же кадровых офицеров набраться!). Предложение было заманчивым, и он решился: авось улыбнется фортуна! Она действительно улыбнулась. Не успел опомниться, капитаном стал… В первых же боях, командуя батальоном, взял Орлиные скалы… Но затем все пошло не так: потери, отступления…

Постояв немного, Иванников понял — комбат занят, повернулся, чтобы уйти. Но Колнобокий оторвался от карты:

— Есть данные: не сегодня-завтра немцы пойдут в наступление.

Слова эти поразили Иванникова не новизной, а своим подтекстом. За ними угадывалось зреющее решение о поспешном отходе.

26

Едва солнце опустилось за гору, как сразу стемнело. И хотя немцы, прекратив стрельбу, затаились в селении, обстановка по-прежнему оставалась тревожной. Головеня сам проверял посты в эту ночь: люди устали и он опасался, чтобы кто-то из часовых не уснул.

Нырнув в темноту, зашагал по траншее к переднему краю. В отводе мелькнула тень.

— Пароль? — донесся тихий голос.

— Стебель… Это ты, Донцов?

— Так точно, Сергей Иванович. Я вас сразу узнал.

— Ну, как тут… что фрицы?

— Спят. Около часа стою — тишина мертвецкая. Хватили, наверное, шнапсу и спят… Сергей Иванович, — вдруг обратился он к командиру. — Тут перебежчика поймали. Думали, фриц, нет — горец.

— Житель Сху?

— Не скажу точно. Хотели к комбату, да решили — не велика птица, чтоб из-за нее комбата будить.

— Где он?

— У командира первой… Лучше вот сюда, по этой траншее, там суше.

— Знаю.

Головене не терпелось увидеть перебежчика. Все-таки что-нибудь окажет. Подойдя к блиндажу командира первой роты, отбросил еловую ветку, которой был заложен вход, и, пригнувшись, подлез под свисавший кусок палатки. На самодельном столике горела лампа, сделанная из патрона противотанкового ружья. Командира в блиндаже не было. Головеню встретил затянутый в ремни сержант Калашников.

— Ну, где тут незваный гость?

— Дрыхнет, — ответил сержант и дотронулся до лежавшего на полу человека. — Э-э, подъем!

Человек тут же вскочил на ноги: он не спал. Небритый, мрачный. Из-под густых черных бровей смотрят настороженные глаза. Новая черкеска испачкана грязью. Посерела от пыли белая папаха. Головене показалось, будто где-то видел этого человека. Где?..

— Документы есть?

— Меня зовут Алибек, — оказал перебежчик.

— Ах, вот оно что! Изменился ты… Похудел. Да и одежда другая… — В памяти всплыли Орлиные скалы. Кончился бой, и Головеня приказал найти задержанного горца. Кинулись искать, а его и след простыл. Трудно было понять, почему сын Кавказа шел вместе с немцами. Дорогу показывал? Горца тогда не нашли, и Головеня упрекал себя в потере бдительности. Ругался. И вот новая встреча…

— Ты все помнишь, Алибек?

— Суди, капитан, — вместо ответа заявил горец. — Тогда не расстрелял, стреляй сейчас. Виновен — стреляй… Но сперва послушай. Послушай, потом стреляй…

— Говори, выслушаем.

— Я убил командира фашистов. Убил и бежал…

— Хардера?

— Нет, другого, который приехал на его место.

— А где же Хардер?

Алибек взволнованно заговорил о жене, о том, что произошло у него в доме. Затем вынул из-за голенища тоненькую книжечку, подал Головене. С фотографии, притиснутой печатью со свастикой, смотрело молодое полное лицо. Это было удостоверение личности некоего майора Гофа, заменившего Хардера. «Значит, сейчас немецкий батальон фактически без командира? — подумал Головеня. — Нет, конечно, кто-то уже командует, но это не то, что Хардер… Теперь самый момент!»

Через пятнадцать минут он уже сидел в блиндаже комбата, сложенном из камней и накрытом бревнами. Колнобокий, которого все же пришлось разбудить, хмурился: две ночи перед этим не спал. Набросив на плечи шинель, он закурил:

— Ну что там у вас, докладывайте.

— Задержали перебежчика.

— Унтер, солдат? — спросил Колнобокий.

— Староста… А раньше был проводником у немцев. В общем, известная птица.

— Как… Вы его знаете?

— Имел случай познакомиться.

И Головеня рассказал, как в Орлиных скалах гитлеровцы пытались ночью напасть на гарнизон, но благодаря бдительности часового их замысел не удался. «Тихари» ушли тогда несолоно хлебавши. А проводник — с перепугу, что ли, — забился в расщелину. Головеня готов был расстрелять его, но начался обстрел, и горец в суматохе скрылся.

— И вот, видите, опять…

— Постой, — перебил Колнобокий. — Староста и вдруг по доброй воле на нашу сторону… Любопытно! Не подвох ли?.. Кстати, где сейчас перебежчик?

— В штабе, под охраной…

— И как же он объясняет это свое «бегание»?

— Ненавижу, говорит, немцев.

— Скажи пожалуйста! То пресмыкался перед ними, угождал, а теперь, выходит, прозрел, совесть мучает… Как бы не так! Не иначе — лазутчик!.. Ведь немцы готовятся к наступлению.

— Вражеская разведка способна на все, — сказал Головеня. — Но тут, товарищ капитан, факты, которые, понимаете, никак не вяжутся… Алибек ненавидит немцев. Они убили его жену… Убили потому, что она кинжалом заколола Хардера.

— Хардера? — привстал комбат.

— Да.

— Вот это новость!.. Но так ли это? Есть вещи, в которых сразу не разобраться…

— Передаю то, что слышал от Алибека. Полагаю, врать ему незачем. Знает, что, пока мы не выясним все, не отпустим его. Так что…

— Как сказать! Именно такие и вводят в заблуждение. Ему же оправдаться надо: вот, мол, смотрите, какой я хороший! А что старостой был, так обстоятельства… К чертовой матери! Никаких обстоятельств!..

— Алибек потерял жену, дом… — продолжал Головеня. — Помните зарево над селением? Вы еще спрашивали: что там горит?.. В тот вечер все и произошло.

— Допустим. Но что из этого?

— А то, что, оказавшись в такой ситуации, горец не пал духом, стал мстить. Да, если хотите, прозрел!.. Выбравшись из леса, подстерег вновь прибывшего командира батальона, уничтожил его. А чтоб не быть голословным, прихватил вот это. Вот все, что осталось от фашиста. — Головеня подал комбату серенькую книжечку.

Взглянув на одутловатое лицо, изображенное на фото, комбат удивился: «Такого борова свалил!» И приказал привести задержанного.

Перебежчик стоял перед комбатом, комкая в руках белую папаху, и рассказывал о себе.

По национальности — ингуш. Перед войной покинул аул, в котором не оставалось никого из родных, ушел в горы. В селении Сху нанялся пастухом. Там и с девушкой познакомился, в зятья пристал. Полагал, обзаведется хозяйством, заживет с молодой женой. Но началась война… Мобилизовали и — на фронт!.. Год воевал. Летом сорок второго полк был разбит на Кубани, и Алибеку ничего не оставалось, как уйти в горы. Ночью прибился к берегам речки Зеленчук — обессилевший, голодный. Прилег в лозняке, надеясь хоть немного отдохнуть. Его схватили утром. Когда немецкий капитан стал спрашивать — знает ли он горы, Алибек делал вид, что ничего не понимает. Смотрел в глаза фашисту и молчал. Рассчитывал: немец подержит немного и отпустит. Немец действительно отпустил, но солдаты опять схватили. Поставили к стене. Зарядили винтовки… От первых же выстрелов упал, потеряв сознание. Тогда еще не знал, что это был за расстрел…

Потом, когда пришел в себя, опять увидел немца, который допрашивал. Он помог встать, угостил сигаретой… С этого все и началось.

— Старостой всего неделю был, — помолчав, добавил Алибек. — Пальцем никого из сельчан не тронул. А вот немца — не пожалел. Как шакала, убил!

Алибек умолк, глядя в одну точку, и лицо его выражало душевную боль.

Развернув карту, комбат велел перебежчику показать, как у селения проходят траншеи, где расположены немецкие огневые точки. Горец пожал плечами: ничего он не понимает в карте… Тогда комбат упростил топографию. Нарисовал на листе бумаги квадратик:

— Это твой дом, — сказал он. — А теперь показывай, как стоят дома слева и справа…

Алибек показывал, а комбат наносил на бумагу. Получилась кривая улочка. Так же была воспроизведена и вторая: их в селении всего две.

— Ну, сообразил? Давай все по порядку…

Алибек взял карандаш и нарисовал кривую линию между домами и рощей.

— Здесь пехота, — пояснил он. — Минометы сзади, у оврага по самой кромке… Это, ну как сказать, метров сто от крайнего дома, капитан…

— Так, — протянул комбат. И, сделав пометку на карте, спросил: — Откуда немцы могут наблюдать, корректировать огонь своих минометов… Понимаешь?

— С дерева! — подхватил горец, радуясь, что хоть чем-то поможет офицеру. — А дерево вот здесь, на опушке. Чинара. Старая, в три обхвата… Как раз в конце улочки. Близко… Когда фашисты вошли в селение, один из них сразу туда на дерево… Бинокль у него, телефон…

Алибек и сам на ту чинару взбирался. Но это было раньше, до войны. Там, на вершине, поселился коршун. Кружит над селением, смотрят люди… красиво! Но вскоре стали пропадать цыплята… Вот тогда и полез на дерево.

— Оттуда, с высоты, все вокруг видно.

— Как? — удивился капитан.

Впрочем, удивился он тому, что его разведчики-наблюдатели до сих пор не могли обнаружить, где сидит немецкий корректировщик. Хлопнув Алибека по плечу, капитан загорелся желанием немедленно, сейчас же, нанести удар по немцам. Упустить такой момент — преступление.

…Вызвав ординарца, капитан Колнобокий приказал срочно собрать командный состав батальона. Вполголоса сказал Головене:

— Этого Алибека пока под охрану. Потом решим, что с ним делать.

Вскоре в блиндаже комбата стало тесно: явились начальник штаба старший лейтенант Мацко, заместитель по политчасти Струнников; пришли командиры рот. Совещание было коротким, задачи перед всеми участниками поставлены предельно ясные.

Командиры расходились, радостно возбужденные тем, что нового отступления, думы о котором мучительно волновали людей, подавляли их психику, — не будет. Наконец-то батальон пойдет вперед.

Наступление началось в четыре утра. Третья рота под командованием Головени проделала к этому времени пятикилометровый путь и оказалась в тылу противника. Алибек провел ее по глухим тропам и, что важно, вывел на огневые позиции минометчиков. Гитлеровцы не ожидали нападения, и ни один не ушел живым. Со многими расправился сам Алибек. Он был неукротим в своей страшной мести за жену, за дом, за великое горе, которое принесли немцы на Кавказ.

В этом бою Головеня убедился в честности горца, в его мужестве: первым ворвался он на батарею противника, как барс прыгнул на часового. Это он догнал пытавшегося бежать фельдфебеля, командовавшего батареей, благодаря ему немцы в Сху с запозданием узнали о том, что в тылу у них советские воины.

Фашисты, уходя, подожгли селение, черный дым потянулся над долиной.

Третья рота преследовала отступающих: враг дрогнул — самое время добить его.

Бой завязался километрах в шести за Сху, у рощи. Обстреляв фашистов из минометов, Головеня поднял роту в атаку:

— За мной! Вперед!

Выстрелы, крики «ура!». Пошла, покатилась пехота. Дрогнули, закачались чинары.

27

Колнобокий распорядился подготовить один из домов для штаба. Тут же присмотрел себе комнатку. Он торжествовал: после тяжких недель отхода, батальон, наконец, собрался с силами и не только остановил врага, но и опрокинул его, обратил в бегство. Он не мог не видеть усилий Головени, его личной отваги и мужества. «Этот юнец и впрямь достоин ордена», — раздумывал комбат. И усомнился: не рано ли? Прочитал еще раз реляцию, составленную начальником штаба, и написал: «Медаль «За отвагу».

Потянулся к трубке телефона: как продвигается третья рота? Ей нужна помощь? Вторая уже вышла. Завтра двинется весь батальон. Услышав голос Головени, закричал:

— Вперед! Без передыху… Бей их!

Ординарец доложил, что комбата спрашивает какой-то майор.

«Откуда? — не без волнения подумал Колнобокий. — Приятные вести не часты. Но сегодня ругать не за что».

Майор Рухадзе сообщил, что он прибыл из штаба дивизии по поводу наград.

Комбат повеселел.

— Умаялся, — вздохнул он, встречая гостя. — Никогда так не уставал, как сегодня. У нас радость, товарищ майор, Сху взяли!

Усадил гостя за стол. Опытный ординарец, смекнув, в чем дело, достал из чемодана фляжку со спиртом, которую хранил для «особого случая». Хозяин налил по полстакана, поставил кружку воды — больно сердит, разбавлять надо.

Чокнулись. Отпив немного, гость отодвинул стакан в сторону. Не стал пить и хозяин.

— Привез награды защитникам Орлиных скал, — сказал майор. — Капитан Головеня… есть такой?

— В группе преследования. Сейчас вызовем!

— Зачем же? В мои намерения входит побывать на переднем крае.

На рассвете, после короткого затишья, фашисты пошли в контрнаступление. Находясь рядом с Головеней, майор Рухадзе восхищался его умением управлять ротой на поле боя. Еще недавно Рухадзе сам был ротным. В штаб попал после госпиталя. Новая должность не очень импонировала ему: больше приходилось с бумагами возиться, а у него к этому никакого рвения. И поездку на передний край он расценил как поощрение. Выполняя поручение командира дивизии, майор собрал немало интересного материала. А главное, отметет все сомнения насчет Головени: капитан хоть и молод, но батальон вполне потянет. И выдвижение его на более высокую должность, по мнению Рухадзе, просто необходимо.

А еще через два дня Головеню вызвали в штаб дивизии. «Вернется ли? — размышлял комбат. — Геройская Звезда не зря дается». И он искренне пожалел — такого офицера забирают!

Головеня волновался, покидая роту. Жалко было расставаться с Донцовым, с которым связывала давняя боевая дружба. Хотелось дождаться Пруидзе. Судя по письмам, Вано не сегодня-завтра должен появиться в батальоне. Однако приказ есть приказ: надо ехать. Где-то там, в другом месте, капитана Головеню ждет новая боевая деятельность, предстоят новые испытания.

И радостно было на душе потому, что едет в Сухуми: там Наталка, жена.

28

— Ну, как? — обступили Вано раненые, когда он вернулся из канцелярии.

Вано стукнул кулаком по тумбочке, так что затрещала фанера:

— Бюрократы!

— А я так думаю, — приподнялся на кокке белобрысый солдат. — Где ни воевать, лишь бы фрицев бить.

— Но ведь меня друг зовет! Как ты не понимаешь? Золотой Звездой наградили его! — Пруидзе вынул из кармана письмо и начал читать: «Как только поднимешься, станешь на ноги, так сразу просись в наш полк… Ты у меня один старый и верный друг!..» Слыхал? — Вано обернулся к белобрысому. — Как могу подвести друга?

— Действительно, что ж тут плохого, — удивился зенитчик. — Человек в свою часть просится, почему бы не направить его туда? С друзьями да с таким командиром, как Вано рассказывает, не только немцу, самому черту рога обломать можно! Вот выздоровею, и пусть попробуют не послать в родной зенитный!

— Сперва выздоровей. Нога вон как кочерга.

— Из ноги не стрелять, и такая сойдет.

— А что все-таки говорят? — снова спросил зенитчик, обращаясь к Вано.

— Молчат.

— Молчат — это уже неплохо! — оживился тот. — Полагал, отказали. А молчат, значит, думают, решают. Не так все просто, как тебе кажется… Если б отказали, так сразу.

Дверь скрипнула, и в палату вошла пожилая санитарка Вакулова, или как ее прозвали здесь — Вакулиха.

— Где тут Ваня? — разглядывая больных подслеповатыми глазами, спросила она.

— Вань у нас три.

— Знаю. А выписывается один.

Вано вскочил с койки.

— Ах, вот ты где, соколик. А я там смотрю, — забубнила Вакулиха, подходя. — Получай мундировку. Вот тебе гимнастерочка, вот брючки… Слыхала — отпуск тебе дают. Вот и с мамашей повидаешься. Сколько не виделись-то?

— Три года.

— Вот радости-то будет!

— Тетя Вакулиха, а в бумажке как там? Куда?..

— Чего не знаю, того не знаю. Лучше у секлетарши спроси. Все бумаги у нее. Гимнастерочку-то я починила, подутюжила. Все ладнее будет. Одевайся. Халат вон туда, к двери…

Санитарка собрала белье с койки, связала в узел и, уходя, пообещала привести новичка, который двое суток в коридоре лежит, очереди дожидается.

Вано ушел, и его не было около часа. Вернулся в стареньком тесном обмундировании, рукава гимнастерки чуть ли не до локтей, брюки в заплатах, но веселый, довольный. Что брюки, на передовой новые дадут. Радовался, что едет в полк, что снова увидит Головеню, Донцова. Что сегодня может побывать у матери.

В скверах несмотря на осень — цветы, зеленая трава. Кавказ есть Кавказ. Поспешая домой, Вано торжествовал: наконец-то! Выздоровел, руки, ноги целы, голова на плечах… Чего ж еще! Кинул взгляд по сторонам: война войной, а радуют родные места! Свернул на дорогу, обсаженную кипарисами, и запел:

Спохватился и, как в детстве, побежал по знакомой тропке с горочки. Остановился у самой воды, снял пилотку:

— Здравствуй, море!

Опустил руки в набежавшую волну: сколько тепла и ласки!

Снова он у этих синих волн. В жизни, наверное, нет ничего более трогательного, чем возвращение к берегам своего детства!

Постояв у моря, Вано пошел к базару. Не мог же он явиться к матери без подарка. Базар-миллионка все там же, на старом месте.

— Носки! Носки! — еще издали услышал Вано. — Покупайте носки! — выкрикивал низким голосом человек на костылях.

Немного в стороне звучал хриплый голос, расхваливавший зажигалки, которые «и красивы, и безотказны, а не станет бензина, заправь керосином — зажгутся!»

Вано подошел к стойке, за которой стояла молодая чернявая женщина. Перед ней белье, платья, костюмы — ну, конечно же, перекупщица.

— Платок для матери? — спросила она. — У нас все есть! — и, нагнувшись, достала из-под стойки большой цветастый платок.

Солдат потянулся « нему:

— Сколько стоит?

— Сколько бы ни стоил — мать дороже! — ошарашила торговка и, улыбнувшись, добавила: — Тыщу рублей!

Вано отодвинул платок: хорош, но уж больно дорог. Повернулся, чтобы уйти, но тут же услышал:

— Восемьсот.

Солдат опустил голову: откуда у него такие деньги?

— А сколько у тебя — пятьсот?.. И того нет? — развязно продолжала перекупщица. — Такой красивый и без денег! — и вдруг дернула его за рукав. — Ладно, четыреста!.. Себе в убыток. Бери, порадуй мамашу!

Сосчитав деньги, сунула их за пазуху, обнажив на мгновение полную грудь, и тут же, забыв о солдате, затянула:

— Платки! Покупай платки! Красивые, теплые, чистая довоенная шерсть!..

— Салют, Виола! — вынырнув из толпы, подошел к торговке нарядно одетый мужчина.

— О, Мишель!.. Ну, как там?

— Как часы, — ответил тот, растягивая в улыбке черный шнурок аккуратно подбритых усиков. И, приглушив голос, почти зашептал: — Комиссионные, мадмазель. Без этого, сами понимаете…

— У-у, какой нетерпеливый. Я же сказала!..

Противно было видеть молодого человека не в военной форме. Вот уж действительно: «Кому война, а кому — мать родна», — вспомнил Вано фронтовую поговорку.

Завернув покупку в газету, Вано поспешил на окраину. Вот и школа, в которой когда-то учился. Осмотрелся: вроде все на месте, но что-то не так, чего-то не хватает. Ах, вот что, тут же стоял дом! И как он сразу этого не заметил? Деревянный, большой, в нем девочка-скрипачка жила… Даже фундамента не осталось. Поразило безлюдье.

Свернув в знакомую узкую улочку, Вано пошел быстрее: еще немного — и за углом встанет каштан, покажется дощатая крыша с ржавым железом у трубы. Шагнул за угол и, ничего не понимая, остановился. Ни каштана, ни дома… Только земля да пепел… Кинулся к соседям — никого. Обошел наполненную водой воронку, присел на камне. Не заметил, как подошла женщина.

— Вано?! — всплеснула она руками.

Солдат вскочил на ноги:

— Тетя Мари! Тетя…

Вскрикнув, женщина бросилась к нему, припала к груди. Ее плечи судорожно вздрагивали.

— Что с вами, тетя Мари?.. Ну, говорите же!

Потом сидел у пепелища и смотрел куда-то вдаль невидящими глазами.

Больше не стал никого расспрашивать. Что толку? Ни соседи, ни самые лучшие друзья, никто не сможет помочь ему. Тяжелое, двойное горе свалилось на него — мать и Лейла…

К ночи налетел ветер, зашумел кипарисами, с моря дохнуло холодом и еще тяжелее стало на душе солдата.

Ни к чему было оставаться здесь.

Вскинул за плечи вещмешок и побрел в верхнюю часть города. Остановился лишь на горе Баграта и минут пять смотрел на море, на притихшие темные улицы, скверы. Как тесно была связана его жизнь с этим городом!

Повернулся и быстро пошел вверх по тропке, как умеют ходить только люди, выросшие в горах.

29

О том, что генерал Леселидзе прибыл в 76-й полк и «заглянул» в некоторые его подразделения на переднем крае, знали многие. Но посетит ли он батальон Колнобокого, который, ведя бои, потеснил противника и вырвался вперед, — сказать трудно. В этом сомневался и командир батальона: мало ли у генерала всяких дел!

Раздумывая, Колнобокий не подозревал, что командующий армией уже находился в квадрате боевых действий батальона, а точнее, на приданной ему батарее.

С юных лет артиллерия стала для Константина Николаевича Леселидзе главным увлечением. Окончив в двадцатых годах училище имени ВЦИК, он оставался «при пушках» на протяжении более двадцати лет: прошел путь от наводчика и командира взвода до генерала. До тонкостей познав это оружие, его боевые возможности, он придавал «богу войны» особое значение.

— Ну, пушкари, — просто сказал он, — хвалитесь успехами: как с питанием, боеприпасами?.. — И услышав, что «стало лучше», мысленно похвалил летчиков, занимавшихся переброской грузов к переднему краю. «Молодцы авиаторы, — подумал он. — Герои».

Взглянув на телефонный аппарат, попросил связать его с находившимся на НП командиром батареи. Старший на батарее лейтенант Сахнин сам припал к телефонной трубке, но она молчала. Он бешено крутил ручку, ел глазами телефониста: стыд и позор — в такой момент связь отказала!

— Обрыв, — буркнул связист и побежал по линии, но вскоре вернулся: провод перебило как раз над ущельем. Спуститься в ущелье здесь невозможно, надо обходить, а это займет минут сорок.

— Двадцать! — строго взглянул лейтенант. — Бегом!

— Связи нет и возможно долго не будет. Ваше решение? — сказал генерал.

— Исправить связь. А не удастся — выкатить орудия на прямую наводку.

На склоне горы опять заработал немецкий пулемет.

— Правильно. Но это можно было сделать раньше. Действуйте.

…Зацепив орудия веревками, первый расчет потянул его вперед на возвышенность.

— Левее! — вскричал Сахнин. — Не видите, камень! — Расчет потянул влево, но орудие угодило колесом в воронку. Солдаты дергали за веревки, хватались за колеса — орудие не двигалось. А лейтенант командовал:

— Взяли!.. Еще раз!..

Поднатужились и вырвали колесо из проклятой воронки.

Вернулся связист: обрыв линии ликвидирован. Генерал взял трубку и потребовал доложить, какие цели поражены, каков расход боеприпасов. Услышав, кто находится на проводе, командир батареи опешил: нечем было ему похвалиться; снарядов израсходовали много, а какой урон нанесли врагу, установить наблюдением не удалось: то туман, то дождь.

— Почему медлили с выводом батареи на стрельбу прямой наводкой? — спросил генерал. И подумал, что придется еще раз устроить неприятность командующему артиллерией: плохо учит подчиненных маневренности, более эффективному использованию орудий.

…Ночью у генерала ныли ноги, он ворочался на жесткой постели, не мог уснуть. Достав из кармана газету и прибавив огня в коптилке, начал читать. Но разыгравшаяся болезнь не унималась.

Адъютант, казалось, спал, но стоило пошуршать газетой, как вскочил на ноги, начал рыться в сумке, искать таблетки, которые всегда возил для генерала по рекомендации врача.

— В горах слякоть, беречься надо, а вы…

— Что же, по-твоему, погоды выжидать?

— Нам бы сразу в землянку комбата… там и печка, и одеяло нашлось бы… Колнобокий мужик запасливый… А по правде сказать, на батарею и заезжать не надо бы…

— Ты меня с кем-то путаешь, — приподнялся генерал. — Я командую войсками и обязан знать, что делается на переднем крае. Вспомни старую пословицу: где солдат, там и генерал. Только за такими генералами идут солдаты.

— Константин Николаевич, но у вас ноги…

— А что, ноги? Поболят да и перестанут.

— Вы же сами говорили — надо беречься. Начнется обострение и тогда…

— Э-э, дорогой! Если думать только о себе, то зачем вообще жить на свете?

Адъютант не унимался: кто же, как не он, позаботится о командующем. Не стесняясь, советовал то одно, то другое. Генерал хмурился, наконец сердито сказал:

— Будем спать, — и погасил свет.

Рано утром генералу доложили: погиб командир батальона Колнобокий.

30

Головеня въехал в ущелье на низкорослой мохнатой лошади, похожей на ишака, и пошел не в штаб батальона, а на огневые позиции третьей роты. Почти неделю не был здесь. Еще в пути, покачиваясь в седле, тщательно обдумывал, с чего и как начать в новой должности. Думал-гадал, куда его пошлют, а вышло — никуда: своим же батальоном командовать будет. Лучшего и желать не надо: многих солдат и офицеров он хорошо знает, а это очень важно. И опять думал о гибели Колнобокого. Человек не имел военной подготовки, а все-таки неплохо командовал. Вечная ему память.

Осмотрев передний край противника, капитан опустил бинокль:

— Вымерли, что ли, фрицы?

— Сам удивляюсь, — отозвался Ковтун, остававшийся за командира роты.

За последнее время в роте ничего существенного не произошло, если не считать перестрелки, в которой легко ранен сержант Калашников. Притихли что-то «эдельвейсы».

— Однако, — добавил он, — по ночам у них вроде возня какая…

— Почему — вроде?

— А потому, товарищ капитан, что разведка наша спит и что там, у врага делается, не знает. Откуда ж нам знать?.. А то еще слухи пошли, будто немцы выдохлись и наступать не могут.

— Откуда такие сведения? — дивился Головеня. — Наоборот. Они все более проявляют активность. На днях в горы подошла новая немецкая часть… Выдохлись!.. Как можно так безответственно! — и, посмотрев в лица солдат, продолжал: — Силы у них есть. Правда, уже не те, что были в сорок первом, но это вовсе не значит, что они выдохлись и мы их шапками закидаем. Если волк даже станет траву есть, все равно смотри на него, как на волка.

Солдаты, привыкшие видеть Головеню на огневых позициях, как всегда окружили его, наперебой угощали только что поступившим кавказским табаком. Они не прочь были послушать, как и что там — ведь он, говорят, в штабе армии был.

Да, был! У самого командующего! И вот какую новость привез: в горах начался разгром противника. Недалек тот день, когда здесь не останется ни одного фашиста.

Потолковав с бойцами, капитан прошел по траншее к Скворцову, лежавшему за пулеметом.

— Как думаете, сегодня не пойдут? — показал он в сторону гитлеровцев.

— Кто ж их знает, — пожал плечами солдат. — Если бы разведка туда сходила, да «языка» бы… Вот тогда… А так гадать — одно и то же, что бабка погоду предсказывала: либо дождик, либо снег. Одним словом, как кутята…

— Как-как? — переспросил Головеня и рассмеялся. — Истинно, как кутята! Вслепую… — А про себя подумал: «Вот с разведки и надо начинать».

— Сергей Иванович, а почему — ни писем, ни газет… — пожаловался пулеметчик.

— Что там на фронтах — ничего не знаем, — загудел другой голос. — Говорят — Грозный сдали.

— Врут.

— Позвать Шмакова, — приказал капитан.

— Шмаков уже не почтальон. Новенький за него.

— Зовите новенького.

Один из солдат побежал по траншее, выполняя приказание. А через каких-нибудь, пару минут новенький письмоносец уже стоял перед командиром. Козырнув, он расставил руки и запросто бросился к Головене.

— Вано! Дорогой! — обрадовался капитан, сжимая солдата в своих объятиях.

Но вот оттолкнул его:

— Дай-ка со стороны гляну… На том свете побывал… А вдруг там тебя подменили? — и перевел разговор. — Постой, как же так? Как же я тебя на тропе не увидел? Ты, выходит, пешком?

— Можно бы ехать, да я спешил.

— Так это ж замечательно! Герой Орлиных скал Вано Пруидзе выздоровел! — капитан положил руку на плечо и уже другим тоном сказал: — Ну, а теперь рассказывай, как дела, письмоносец? Люди жалуются: ни писем, ни газет…

— Газеты принес, — пояснил Пруидзе. Он посмотрел себе под ноги и с грустью добавил: — Вам-то будут письма…

Капитан понял: нелегко солдату говорить о письмах, а тем более вручать их другим: у Вано не осталось ни родных, ни близких и ему, пожалуй, никто не пришлет весточки. Хотелось сердечно поговорить с ним, поддержать словом, а сказал так:

— Письма — это пусть кто другой… А вам, товарищ Пруидзе, принять взвод. Сегодня же принять.

Вано казалось, что на него все смотрят; повернулся, начал разглаживать складки на гимнастерке: что ж, если надо, он готов. Вот только военной школы не кончал… Трудно, наверное, будет. Но глаза говорили другое: он прошел эту школу — и котлы, и отступления, и с бутылкой в руках на фашистские танки ходил. Наконец, падал в пропасть… Все испытал!

Головеня подошел к штабу.

Рыжеусый боец, сидевший у штабной землянки, посмотрел на него, однако не поднялся, продолжал строгать ножом суковатую палку. Другой, рядом, бренчал на балалайке. Остальные, собравшись в кружок под деревом, скучали.

— Чем занимаетесь? — спросил капитан.

— Солдат спит, а служба идет, — ответил за всех рыжеусый.

— Тяжело служить?

— Вроде ничего, да спать надоело.

— О, да вы, ребята, веселые! — улыбнулся Головеня. — С такими не пропадешь.

Узнав, что рыжеусый был разведчиком-наблюдателем, подсел к нему:

— Так вот, товарищ Трембач, так, кажется, ваша фамилия? Хочу вам настоящую работенку предложить. Тем более, что вам спать надоело.

Кто-то чмыхнул.

— А я что — с удовольствием, — отозвался Трембач. — Меня хоть полковником назначьте — согласен.

— Сколько тебе, говоришь, двадцать? У тебя все впереди. В полковники ты сам можешь выйти, а вот разведчиком назначу я, командир батальона.

Солдаты потянулись к капитану: вот, оказывается, кто новый комбат! Тихая, или как выразился Трембач, «швейцарная служба» тяготила многих. Хотелось туда, где погорячее.

31

Немцы отступили. Но можно было не сомневаться: хотя фашистская машина изрядно подпортилась, они еще попытаются атаковать. Враги отступили, но, уходя, они всячески избегали стычек, увертывались и, что самое главное, несли незначительные потери. Это заставляло думать, коротать ночи без сна, быть начеку.

Все эти дни батальон Головени шел в авангарде: то настигал фашистов, навязывая им бои, то вынужден был выпускать их из виду, отставать — кончались боеприпасы, продукты. Густая низкая облачность не давала возможности использовать самолеты. Патроны, мины, сухари — все это доставлялось на ишаках, на лошадях, а то и на солдатском горбу.

Все выше поднимался батальон, все медленнее продвигался вперед. Налетали резкие, порывистые ветры, обдавая бойцов ледяным дыханием. Вчера несколько раз за день срывался снег, а сегодня ни снег, ни дождь — сырость, и негде укрыться от промозглой слякоти, которая, казалось, проникала в самую душу.

На высоте три тысячи метров неожиданно разыгралась метель. С ревом и свистом набрасывалась она на людей, слепила, сбивала с ног. А надо было идти, взбираться на кручи, пересекать впадины, где порой не разглядишь, куда поставить ногу, где легко оступиться, шагнуть в пустоту.

Выбившись из сил, солдаты, наконец, остановились у разбросанных по снежному полю камней. Камни-валуны — неплохое укрытие от пуль, но как спастись от холода? И опять думалось, что хорошо бы оказаться в лесу, у костра, забраться в шалаш из еловых лап и хоть немного, пусть даже сидя, вздремнуть.

Два-три дня назад еще попадались на пути лески, а сегодня даже кустика не увидать — котелок воды согреть и то не на чем.

К утру метель улеглась и впереди открылся угрюмый ступенчатый ландшафт. И тут и там, напялив снежные башлыки, молчаливо теснились сонные горы.

— Узнаешь? — беря Пруидзе за плечи, спросил командир.

— Как же. Ледник!

Вано не один раз бывал здесь. По его словам, ледник все такой же, как и много лет назад, — не постарел, не помолодел — те же глыбы льда, трещины, через которые не перепрыгнуть. Рядом, выпирая из-под снега, поднимались камни-валуны, которым не было числа.

— Морена, — оказал начальник штаба Мацко, в прошлом учитель географии.

Вторая и третья роты заняли огневые позиции на обратном скате, не дойдя до морены. Первая — под командой теперь уже старшего лейтенанта Иванникова пробралась дальше, вперед, затаилась среди камней. Сзади, в овраге, минометчики…

Поздно ночью в штабную палатку вошел Донцов. Капитан ждал его и очень обрадовался, увидев старого друга, на плечи которого легла теперь нелегкая ноша забот и ответственности. Проведший более суток в непосредственной близости от немцев, Донцов валился от усталости. Отказавшись от еды, он ткнулся головою в угол палатки и сразу заснул. Но не прошло и часа, как командир разбудил его. Они склонились над картой и долго уточняли передний край противника.

Гитлеровцы засели в скалах и, как видно, не собирались оттуда уходить. В их руках оказались главенствующие высоты и очень выгодный рубеж обороны. Альпийские стрелки имели за плечами богатый опыт войны в горах. И если здесь, в районе ледника, находится только батальон, то это не что иное, как уловка. Где-то сзади, а может быть, слева или справа, наверняка стоят два-три таких же батальона, готовые ринуться в бой.

Но как бы там ни было, а воевать с ними все равно надо; надо идти вперед, создавать им нетерпимые условия, гнать, громить…

Головеня тронул за плечо сидевшего рядом телефониста:

— Свяжитесь с «Волгой».

Солдат потянулся к ручке телефона, повернул ее несколько раз:

— «Кама»! «Кама»! Мне — «Волгу»!

«Волга» не отзывалась.

Солдат хватался за ручку, крутил снова, дул в трубку. Аппарат шипел, будто внутри у него поджаривалось сало. Головеня ждал: может, опять повреждение? Нет, на этот раз нет. «Сало дожарилось», и «Волга» заговорила. Солдат передал трубку командиру, улыбнулся: видите, связь как часы!..

В трубке послышался низкий знакомый голос: говорил начальник штаба. Он заявил, что первый (командир полка) отсутствует и будет нескоро. Что же касается его приказаний, то Головеня должен знать, они остаются в силе, надо выполнять.

— Высоту брать! — подчеркнул он. — Брать любой ценой!.. Понятно?

Все это было понятно, но как быть с минами, которых в батальоне маловато, с патронами? Головеня так и сказал, разница была лишь в том, что мины назвал «дынями», а патроны — «орехами».

— Ни дынь, ни орехов нет! — отрезал начальник штаба. Но тут же смягчился. — Ладно уж, ради высоты… Ждите самолеты…

Не успел Головеня положить трубку, как поблизости начали рваться немецкие мины. А немного погодя, в противоположном конце морены показались альпийские стрелки. Они бежали, подгоняемые холодом, в каскетках, на которых нашита эмблема — белый цветок эдельвейс.

Иванников понял, что основные силы гитлеровцы бросили на его роту. Приказал взводу Пруидзе отойти правее, в обход, чтобы ударить с фланга. Взвод успешно оправился с этой задачей, но сам оказался в тяжелом положении. Иванников бросил ему на помощь группу автоматчиков. Замысел врага был сорван. Все, казалось, идет хорошо, но вот и с Горбатой горы хлынула волна гитлеровцев. От взрывов качнулся воздух. Задымился снег. Поднялись, пошли навстречу врагу вторая и третья роты батальона.

Бой то затихал, то вспыхивал, будто костер, в который время от времени подбрасывали хворост. Треск и грохот разрывавшихся мин, клекот захлебывавшихся пулеметов, мольба о помощи — все сливалось в один адский гул, катившийся в горах и откликавшийся эхом.

К исходу дня усеянное рыжими камнями поле покрылось темными пятнами: тут и там лежали убитые, раненые. В вечерней мгле трудно было разгадать, где свои, где чужие.

Вторая и третья роты общими усилиями прорвались к подножию горы Горбатой. Но главная трудность — овладеть высотой — была еще впереди.

Бой затих. Капитан Головеня, перебирая в памяти пройденный путь, вспомнил Наташу.

Неделю назад она писала, что скоро кончает курсы и будет проситься на фронт. Он разделял устремления жены, но, как муж, боялся за нее: так молода, так неопытна… Впрочем, пусть делает, как хочет. Подсев ближе к коптилке, принялся писать письмо.

«Дверца» блиндажа приподнялась, и в него вполз Донцов. Он доложил командиру батальона о результатах наблюдения за противником, которое вел вместе с Трембачом. По его мнению, гитлеровцы замышляли что-то серьезное. Может, собираются отбить морену? За это время — он не преувеличивает — к переднему краю прошло не менее роты солдат. Видать, пополнение. А у горы, что с левого фланга, установлены орудия…

Донцов страшно устал. Капитан задал ему еще два-три вопроса и отправил отдыхать. Минут десять спустя вызвал Пруидзе.

— Пойдешь в тыл врага, — сказал комбат. — Поведешь взвод…

Вано стоял притихший, понимающий, готовый выполнить задание, а потребуется — и отдать жизнь за Родину.

32

Взвод выступил раньше, чем намечалось: началась метель и упустить такой момент Вано не хотел. Для хорошо знающего дорогу метель — не зло, а надежная спутница: и следы заметет, и от вражьего глаза укроет. Кроме того, метели в это время года бывают короткими: выдаст заряд, поиграет, и опять тихо. Значит, надо успеть!

Едва добрались до гряды, как метель и вправду кончилась. Стало светлеть. Впереди проявились силуэты скал. Бойцы залегли в расщелине: придется ждать. Кто-то заикнулся насчет курева, но тут же умолк: рядом немцы и самая малая искра может обернуться большой бедой.

Дальше предстояло идти по гребню.

Требовалось преодолеть хаотическое нагромождение камней, достичь высоты Горбатой и оттуда внезапно обрушиться на немцев. Все просто и вместе с тем чрезвычайно сложно. На гребне ни троп, ни тропок — лишь скользкие, присыпанные снегом камни. Рядом немцы, а внизу — пропасть.

Пруидзе понимал — путь не для всех. Кто-то не сможет. Окинув взглядом товарищей, сказал:

— Сорвешься — умирай молча. В горах бывают обвалы и враги не всегда поймут. Подашь голос — погибнем все…

Солдаты молчали.

Переход длился всю ночь. Всю ночь не спал капитан Головеня, ждал: вот-вот вспыхнет ракета, сигнал, что Пруидзе с бойцами на высоте Горбатой.

Серел рассвет, а ракеты все не было. Капитан думал: фашисты могли подстеречь продвижение взвода, истребить его и в таком случае оттуда уже не придут никакие вести. Думал так, а настраивал себя на иное: «Ничего со взводом не случится. Пруидзе знает, что делает!»

И вдруг увидел вбежавшего в блиндаж наблюдателя. Понял — там ракета!.. И не сказал, а бросил в телефонную трубку:

— К бою!

С Горбатой донеслись выстрелы, разрывы гранат. А немного погодя, с ее откосов покатились вниз гитлеровцы. Взвод наделал-таки переполоху. Скатываясь, немцы пытались закрепиться у подножия горы, оказать сопротивление, но и сами того не заметили, как оказались в плену у паники. А панику нелегко остановить. Не находя выхода, некоторые из них подняли руки, другие поспешили к ущелью, надеясь укрыться. Но оттуда в упор хлестнули русские пулеметы…

Бой снова переместился на морену. Зацокали пули о камни, дико взревел смерч атаки. Опять бежали и падали бойцы Головени — одни, подкошенные пулей, — на рыжий снег, другие — живые, здоровые — в трещины, из которых не выбраться.

А на Горбатой горе алел флаг. Как горный орел взлетел на высоту Пруидзе. Ринулись вслед за ним солдаты. Эти парни в ватниках под стать своему командиру: не занимать им отваги и мужества!

— Молодцы! Герои! — радовался Вано. — Высота взята!..

И вдруг осекся, умолк… Мало осталось солдат во взводе. Только сейчас понял — остальные в пропасти… Сколько же не дошло… Сорвалось… Даже Квиридзе?.. Не может быть! И, боясь, что оставшиеся в живых могут уловить его душевное смятение, заговорил о куреве, принялся свертывать цигарку, просыпая табак.

Сорвавшихся в пропасть было семеро… Ни один из них не дрогнул перед смертью. Не смалодушничал. Ни один, падая в бездну, не подал голоса. Железные это были солдаты!

Бой затих, но вскоре разыгрался снова. На взгорке замельтешили серо-зеленые шинели. Фашисты бежали без выстрела. Еще немного — и заухают, загремят их карабины, зальются мелкой дробью автоматы…

Подбежавший к комбату солдат сказал, что убит ротный Ковтун. Не мог не появиться в эти минуты Головеня в своей третьей роте. Поднял солдат в контратаку: лучше встретить врага на полпути, чем дать ему приблизиться, развернуться.

— Смерть им, выродкам! — вскрикнул капитан и побежал впереди роты, лавируя среди камней.

Алибек бросился вслед за ним: став ординарцем комбата, он не отставал от него ни на шаг. Рассыпалась, потекла рота, Громовым «ура!» откликнулись горы.

Бойцы бежали, врывались во вражьи укрытия, настигали убегающих, крошили, летели вперед, не оглядываясь на упавших.

На правом фланге уже не осталось ни одного немца. Но левее, среди камней, их еще много. Солдаты бегут туда, с ними командир батальона. Это вдохновляет, придает силы. Комбат взмахнул рукой, и рота повернула за ним к гранитной глыбе, стала обволакивать засевших там немцев. Показалось, солдаты медлят.

— За мной! Вперед!

Рядом Алибек и несколько солдат.

— Слева!.. Заходи слева!.. — и умолк, роняя автомат… Ординарец подхватил его, но тут же опустил на истоптанный, рыжий снег.

— Капитан… Товарищ капитан!..

А тот, хватая ртом воздух, не отзывался, молчал. Алибек тормошит его, называет по имени и отчеству, наконец, расстегивает шинель и, увидев на груди кровь, принимается бинтовать рану.

В овраге, куда Алибек перенес капитана, тот пришел в сознание. Открыл глаза и еле слышно прохрипел: «Как, что там?» Ординарец понял: «там» — значит, в бою.

— Рота за Горбатой горой… Пошла рота… — пояснил он.

Головеня заворочался, собираясь встать, увидеть самому, но силы оставили его. Закрыл глаза и снова впал в беспамятство.

Его перенесли в санчасть, уложили на парусиновую койку. Появился суетливый фельдшер, а минуту спустя спокойно и уверенно вошел врач. Медики тотчас принялись за дело, почти не замечая Алибека. А тот стоял в углу и ждал: вот сейчас они осмотрят рану, дадут лекарства и командиру станет легче. Хотел услышать Алибек, что скажет врач, а он, закончив осмотр, буркнул что-то непонятное и вышел.

Еще раз пришел в сознание Головеня вечером. Посмотрел на ординарца и, напрягаясь, прошептал:

— Не сдавать высоту… Не сдавать.

Алибек подсел к нему: да, да, не будем сдавать… Прикоснулся к холодной руке, прикрыл одеялом. Капитан успокоился, затих.

Немного погодя, открыл глаза и опять остановил взгляд на ординарце. Но уже не лучистый, как прежде, а слабый, потухающий. Порывался что-то сказать, но ни Алибек, ни фельдшер, которые не отходили от него, ничего не поняли, кроме слова «написать». Закивали в ответ: напишем, обязательно напишем. Хотя ни тот, ни другой вовсе не представляли, куда и кому надо писать.

В палате появился врач. Взяв руку Головени, подержал ее и, не обнаружив пульса, опустил на одеяло.

Алибек посмотрел на врача, на бескровное лицо капитана, выпрямился, прижав винтовку к ноге, замер, будто на посту.

На его глазах не стало человека, которого понял, полюбил, как брата. Не мог не вспоминать, что было между ними. Этот человек должен был расстрелять Алибека и не расстрелял, рискнул помиловать.

Не мог не вспомнить Алибек и того, как опять встретился с этим человеком и тот не отверг его, принял снова, направил на путь истинный.

Молча стоял Алибек и беззвучно повторял слова клятвы. Нет, он не забудет этого человека, пока будет двигаться по земле, пока будет слышать звук его имени, видеть солнце и эти синие горы, за которые Головеня шел в бой и сложил голову.

33

Медсестра вышла из Сухуми вместе с караваном, доставлявшим боеприпасы и продукты на передовую. Пять долгих дней и ночей плелся караван по извилистым тропам. Ночевали, где придется, мерзли, грелись у костров и вот, наконец, подошли к цели: до батальона — два-три километра… Медсестра полагала — к вечеру будет на месте, встретится с мужем, за которого столько переволновалась.

Караван двигался медленно: тощие, измотанные ослики едва передвигали ноги, а идти на подъем с грузом да еще по снегу становилось все труднее и труднее. И животные, и люди выбивались из сил, все чаще останавливались, отдыхали.

Медсестра, как и солдаты, в шинели, в сапогах, с винтовкой за спиной. Отличить ее можно разве только по сумке с красным крестом. В кармане у нее предписание, в котором сказано, что Наталья Нечитайло окончила курсы и направляется в действующую армию. Она почти ничего не взяла с собой — все, чем обзавелась в Сухуми, оставила новым жильцам (беженцы, где им взять); прихватила на ее взгляд самое нужное: письма Сергея да забытые им тогда часы. На фронте командиру без часов не обойтись: вот обрадуется Сергей!

Наталке предлагали остаться в медсанбате, но она пожелала на передовую. О муже — никому ни слова: считала — так лучше. А в мыслях только и жила им. Думала: раз повстречались на военных дорогах, пусть и впредь эти дороги ведут их куда угодно — только бы вместе. Раньше как-то не понимала поступка Анны Фурмановой. Дивилась, как это она бросила все и пошла вслед за мужем на фронт. А теперь сама повторяла судьбу Анны.

Наталка шла, не отставая от солдат. Порой ноги отказывались двигаться, хотелось упасть на снег и заснуть, позабыв про все на свете. Но разве могла она поддаться минутной слабости! На то и шинель надела, чтобы по-солдатски преодолевать трудности. И это, и ее размышления о Сергее, о женщине из Чапаевской дивизии, о войне, охватившей всю страну, — все восставало против слабости, отметало усталость, придавало мужества.

С переднего края доносились отзвуки разрывов, но это ничуть не пугало, а еще более укрепляло в ней решимость — идти в бой, стоять за Родину, добиваться победы над врагом.

Караван добрался бы засветло, да вот беда — одно из животных, навьюченное минами, оступилось и вместе с грузом рухнуло в ущелье. Люди окаменели, ожидая взрыва, но свершилось чудо — ослик не попал на камни, плюхнулся в снег, будто в перину: и с ним, и с минами ничего не случилось. Единственно, о чем пришлось пожалеть, это — о времени: чтобы вывести животное из ущелья, потребовалось более двух часов.

Караван прибыл в расположение батальона на рассвете. Бойцы сразу принялись развьючивать животных, а медсестра, не чуя под собой ног, поспешила к штабу. С трепетом в сердце подошла к палатке, прилепившейся к каменной глыбе, и почему-то с минуту не могла решиться войти в нее. Остановилась, горячо дыша и собираясь с мыслями: «Интересно, здесь ли Сергей или там, впереди, где изредка слышны выстрелы»? Приоткрыла дверцу и увидела солдата. Он сидел у телефона, опустив голову, дремал. «Устал», — подумала Наталка. Но едва ступила в палатку, как солдат заворочался, не открывая глаз, забормотал:

— Ладно, чего там, отдохни.

— Я к командиру…

Женский голос поднял солдата на ноги. Сон как рукой сняло. Однако на лице — недоумение.

— Доктор… — не то спрашивая, не то утверждая, произнес он, глядя на девушку, на ее сумку с красным крестом.

— Я медсестра, — отозвалась Наталка.

— Все равно медицина, — ухмыльнулся солдат. — Значит, вам командира?.. На НП он. И командир и начальник штаба — все там. Да вы садитесь, — показал он на ящик из-под патронов. — Фрицы разбушевались, вот и пошли, чтоб усмирить. Садитесь, что же вы…

Солдат достал из кармана кисет, принялся свертывать цигарку. Но тут затрещал зуммер, он схватил трубку, табак просыпался. Тогда солдат прижал трубку плечом к уху и, время от времени роняя в аппарат бессвязные слова, свернул цигарку. Не отнимая трубки, высек огонь и, пуская синий дымок, нет-нет да и поглядывал на девушку. Она сняла шапку — острижена, как парень, а все же красива; на щеках, когда говорит, ямочки.

Телефон не давал покоя солдату: положив трубку, он тут же хватался за нее. С кем-то советовался, о чем-то спрашивал. Минут пять говорил с какой-то «Волгой»; больше слушал и повторял: «Так точно! Есть!» Серьезный и деловой, долго ждал какого-то начальника, который вот-вот должен подойти к аппарату, и, услышав его, припал к трубке. Посмотрел на сестру и улыбнулся.

— Тут она!.. Ну-да… Прибыла. Как самочувствие?.. Чье самочувствие, мое? Ах, сестры?.. Ничего, можно сказать, отличное! — Потом пояснил: — Из полка интересуются. Не замерзла — спрашивают. Так вы, значит, из Сухуми?.. А в бою, наверное… — солдат не договорил, раздался треск зуммера, и в тот же миг вблизи разорвалась мина. Сильная воздушная волна чуть не сняла палатку с кольев. Медсестра инстинктивно прижалась к камню. Последовали еще разрывы. Потом загудело, загрохотало вокруг.

— Началось! — буркнул связист.

Он крутил ручку, опять кого-то вызывал, — ему не отвечали, дул в трубку, сердито выкрикивал, оттопыривая губу, но его голос тонул в гуле боя.

В палатку вбежал молодой, с короткими черными усиками солдат, поддерживая окровавленную руку. Связист, оставив трубку, шагнул навстречу:

— Живой?

— Осколок, сволочь! — выругался тот.

Связист оглядел руку товарища, перевел взгляд на медсестру. И она поняла его — выхватила из сумки ножницы, начала разрезать намокший от крови и снега рукав. Осколок не задел кости, но повредил мышцу.

— «Минск», говорит «Неман»!.. Алло, «Минск»! — вдруг закричал связист, силясь кого-то вызвать. — Это первый? Мне первого!

Наталка насторожилась, ей почудилось, что солдат разговаривает с Сергеем. «Да, конечно, с ним, — решила она. — Он первый. У него еще там, в Орлиных скалах, были белорусские позывные». И не могла удержаться, потянулась через плечо солдата к трубке:

— Здравствуй!.. Где ты там, капитан?!

Солдат резко оттолкнул ее:

— Сумасшедшая! Я же с комбатом Иванниковым разговариваю! — и снова в трубку: — Кто мешает? Да медсестра эта… Перевязывает. Напарника стукнуло. Ну, да, Овсянникова. Что говорите? Какая сестра?.. Вновь прибывшая! — солдат положил трубку, повернулся к ней. — Лезешь, куда не следует. А если бы командир полка услышал? Это же связь — нерв армии! Как маленькая: капитан, капитан!.. Да у нас тут и капитанов нет.

— А Головеня? Его что… перевели?

Солдат прислушался к разрывам:

— Вот сейчас хряпнет чуть поближе, и нас с тобой переведут. Прямо туда… в могилевскую губернию.

— Что вы, — Наталка побледнела. — Что вы говорите!..

— А то и говорю: война, она не смотрит — кто солдат, а кто капитан.

— Не понимаю…

— «Неман» слушает! Что?.. Вызвать «Каму»?.. «Кама»! «Кама»! — зачастил солдат. — Да ты что, оглохла?!. «Кама», отвечай! Я — «Неман»… «Кама»!.. «Кама»!..

Наталка почувствовала, что ей не хватает воздуха, в бессилии прислонилась к камню, холодному, как лед. И сама будто оледенела.

Сперва даже плакать не могла — только хваталась за сердце. Слезы появились потом, когда немного пришла в себя, начала думать, вспоминать мужа.

В палатку вошли двое раненых: кто-то сказал им, что здесь медсестра. Сразу увидели ее:

— Лечи, дорогая!

Медсестра молчит, не двигается: «Нет, нет, не может этого быть! — думает она. — Жив он, Сергей! Жив!..» А где-то в голове, будто молоточки: убит, убит… Откуда они взялись эти слова? Кто их сюда принес? А может, все это кажется?.. Нет, они здесь, эти слова, огромные, мрачные, будто скалы. Рушатся, падают, давят на нее…

В палатку внесли еще раненого — совсем юный, худенький, лежит на полу, стонет. Медсестра смотрит на него, на раздробленную ногу и не может понять: явь это или сон?

— В первом бою, оно, конечно… — связист обнимает ее за плечи, помогает встать. — Не бойся, возьми себя в руки. Ну, давай, перевязывай!

Наталка склонилась над раненым, начала освобождать ногу от остатков обуви, но, увидя кровь, отшатнулась: показалось, будто он, Сергей, перед нею и это — его кровь. Ножницы вывалились из рук, и она уже не слышала, как в палатку вбежал сержант с автоматом на изготовку, как он приказал снимать линию, спасать аппаратуру, потому что фашисты прорвали оборону.

Открыв глаза, Наталка увидела над собой обвисшую, всю в дырах, палатку. Где же люди? Только что были и никого. Почти рядом слышались выстрелы. Поняла — надо уходить. Перекинула через плечо ремень сумки, шагнула к двери и вдруг застыла, не в силах ступить дальше: за спиной — слабый, почти детский голос:

— Сестричка…

Оглянулась — в углу тот самый солдат с раздробленной ногой. И стало стыдно: она вовсе не хотела… Медики не имеют права бросать раненых даже тогда, когда им самим угрожает смерть. Взвалила на спину — ему больно, но молчит — прихватила свободной рукой винтовку и — вниз, под гору…

Несла долго, устала и все не могла остановиться — за него боялась. А вокруг ни души. Куда подевались солдаты? Задыхаясь, пошла быстрее; еще немного и нагонит: следы уводят в лощину. Там они, под горой, солдаты. Поскользнулась, упала вместе с раненым в снег. Поднялась, поправила на нем шапку:

— Не волнуйся, донесу.

— А ты волоком, волоком… — хрипел раненый, видя, что она совсем выдохлась.

Да, конечно, волоком легче; ее учили на курсах. Сняла шинель, уложила раненого — держись, солдат! — повезла, будто на санках.

34

О прибытии жены капитана Головени в горы Донцов узнал от солдат, но увидеть ее сразу не смог. Бой затянулся почти до вечера. А когда кончился, Донцова вызвал комбат и потребовал от него новых сведений о противнике: надо было идти на передний край, выслеживать врага, добывать необходимые данные.

Не увидел он Наташи и на второй, и на третий день. И только спустя неделю, а может быть, даже больше, когда подошел второй батальон и загремели бои, совсем неожиданно встретил ее. Она почти не изменилась, лишь легли под глазами синие круги. Степана не узнала: у него — борода, усищи… Однако стоило заговорить, припала к его груди, прижалась как к родному и заплакала. Стоял, не смея сказать слова: пусть поплачет — станет легче. Да и что скажешь, таких слов, наверное, нет, чтобы унять боль сердца.

Пытаясь отвлечь ее от страшного горя, стал вспоминать хутор, как закапывали барахло в сарае. Как перешли горы… Хвалил за расторопность: не ушла бы тогда из Выселок, давно была бы на каторге или в концлагере. Степан смотрел в ее потускневшие, но все еще полные голубизны, глаза и жалел, что ничем не может помочь. Но придет время, и он обязательно позаботится о ней. Не оставит ее! Кончится война, и они могут уехать в деревню, что под Белгородом. И пусть там все разрушено, сожжено — ничего, отстроится деревня — жизнь не убить! А не захочет в селе, можно и на Урал, в Сибирь — на новостройку…

— Мне в санчасть, — оказала Наталка.

Молча пошли рядом.

И тут — мина… Поднялись комья снега, взвизгнули осколки.

— Ложись! — выкрикнул Донцов, и они ползком, перебежками стали перебираться к камням: там безопаснее. А мины, как бы сопровождая их, рвались и справа, и слева.

— Быстрее! Быстрее! — торопил Степан.

Еще рывок — и они будут в безопасности. Обогнав Донцова, Наталка залегла, но вот поднялась снова и, пошатнувшись, упала, окутанная снежной пылью. Степан тотчас подбежал к ней. На бледном лице, будто веснушки, искринки крови. Они увеличивались, расплывались. Не раздумывая, подхватил на руки, понес в укрытие. И уже там показалось — она не дышит. Прильнул ухом к груди — стучит сердце… Жива! Смахнул алую пиявку с ее щеки, приказал самому себе: скорее в санчасть!

Два дня Наташу не могли отправить в госпиталь, и она находилась в санчасти. Донцов приходил по утрам и каждый раз задавал врачу один и тот же вопрос: как, опасно? Врач ничего определенного не говорил, отмалчивался или переводил разговор на другое. Да и сам, пожалуй, точно пока не знал. Но однажды сказал:

— Был в моей практике подобный случай — обошлось.

Узнав о ранении Наталки, в санчасть пришел Вано Пруидзе. Он весело поздоровался, стал уговаривать ее крепиться, не падать духом. Точь-в-точь так, как тогда она в сухумском госпитале, сидя у его койки.

На третий день Наталку завернули в тулуп, усадили на санки и санитары увезли ее в санбат, чтобы оттуда отправить в госпиталь. Донцов проводил санки до увала, а на обратном пути зашел в санчасть. Он понимал: пока Наталка была здесь, врач не мог сказать ему всю правду. Не имел права. И вот снова задал главный вопрос. Взяв разведчика за рукав и отведя его в сторону, врач заговорил о том, что медсестра Нечитайло будет жить. И замолчал. Разведчик насторожился, затаил дыхание: что же еще скажет врач? И услышал:

— Ей предстоит стать матерью… Надо бороться за две жизни…

Степан растерянно стоял, глядя вдаль. Затем быстро пошел вниз по глубокому снегу. Снег попадал за голенища, холодил ноги, но разведчик не обращал на это внимания, а может, просто не замечал.

Выйдя на взгорок, где еще недавно шли бои, остановился — немцы вон где, аж под той горой! Отступили!.. Мысленно уносился туда, в долину, где упала и не смогла подняться Наталка. Представлял ее дальнейшую трудную судьбу, которая, казалось, почему-то будет связана с его собственной судьбой. Уж очень жестокое и страшное время выпало на долю его поколения.

Стоял и думал, а из ущелья, из узла связи лилась музыка, доносились слова. Мягкий, грустный тенор рассказывал о величественных вершинах гор, но не этих, что все в снегу, а каких-то других, тех, что «спят во тьме ночной».

Степан устал, устал физически и духовно. Как хотелось бы уйти от всего этого, забыться, отдохнуть…

Налетевший ветер бросил в лицо снегом. Степан повернулся, подставил ветру спину и увидел сержанта Калашникова.

— Э-э, счастливчик! — выкрикнул тот, приостанавливаясь — Поздравляю!

Донцов смотрел на него, ничего не понимая: столько разных дум в голове.

— Да ты что, оглох?.. С офицерским званием тебя!..

Степан очнулся:

— Постой. Как же это?

— Тебе и Пруидзе!..

И только тут дошло: обхватил сержанта за плечи и так стиснул, что у того хрустнули косточки.

— Пусти, медведь! — взмолился Калашников. — Некогда мне. С поручением в штаб бегу… — и, приглушив голос, добавил, что ночью подошел полк из Сухуми, что сюда движется вся армия… Вот и послали его для связи…

Калашников повернулся и быстро побежал вниз по тропке.

Донцов стоял взволнованный, возбужденный: «Значит, пришло время! Не устоять им, проклятым! Смерть им, извергам!»

#img_4.jpeg