Юзеф Пилсудский с легионерами на Волыни. 1916 г.

«Бей большевика». Польский плакат. 1920 г.

 

Польского джинна выпускают из бутылки

Одним из итогов Первой мировой войны стало возрождение Польского государства на руинах Германской, Австро-Венгерской и Российской империй.

Своему воссозданию Польша была обязана исключительно благоприятному стечению обстоятельств, исторической удаче, о которой поляки вряд ли могли даже мечтать.

Действительно, перед Первой мировой держателями «польских акций» были державы, находившиеся в противоборствующих блоках (Австро-Венгрия и Германия с одной стороны, Россия — с другой). Победа любой из сторон — Центральных держав или Антанты — не сулила никаких особых перспектив для полноценной польской государственности. На что могли рассчитывать поляки, так это на получение некоторых более-менее широких прав автономного развития в рамках той или иной империи. Максимум — на создание вассального государства, весьма ограниченного территориально.

Но полякам крупно повезло: Австро-Венгрия и Германия потерпели поражение, а в России произошла революция и гражданская война. И все это в один исторический момент. Все три империи, когда-то разделившие между собой польские земли, не имели никакой возможности удержать их за собой. Поляки предоставленный историей шанс не упустили.

В Первую мировую наряду с пушками и пулеметами, танками и аэропланами, линкорами, подводными лодками и удушающими газами широкое, доселе невиданное применение получило такое оружие, как пропаганда. Удар этим средством массового поражения наносился по наиболее уязвимым местам противника. Одним из них стала национальная разнородность противоборствующих держав.

Национальная карта масштабно разыгрывалась в Первой мировой войне. И со стороны Антанты, и со стороны Центральных держав в войне участвовали империи, имевшие под своей властью народы, стремящиеся к независимости. Вполне естественно, что этот фактор использовался с целью внутреннего разложения и ослабления противника. Кроме того, «борьба за права угнетенных народов» стала пропагандистской фишкой, с помощью которой стороны пытались придать благородную окраску своим устремлениям в войне.

Военная пропаганда — это обычно бутафория, нечто вроде театральных декораций. Но, как это нередко бывает в условиях реальной жизни (в отличие от театральной сцены), декорации начинают жить собственной жизнью, а инициированные в качестве декоративных (и декларативных в своей сути) процессы обретают само-развивающийся характер, неподконтрольный их инициаторам.

Особо преуспели в деле военной пропаганды англичане. Но и немцы достигли успеха, особенно на «русском направлении». А. И. Деникин в «Очерках русской смуты» отмечал: «Работа велась в трех направлениях — политическом, военном и социальном. В первом необходимо отметить совершенно ясно и определенно поставленную и последовательно проводимую немецким правительством, идею расчленения России. Осуществление ее вылилось в провозглашение 5 ноября 1916 г. польского королевства, с территорией, которая должна была распространяться в восточном направлении „как можно далее“; в создании „независимых“, но находящихся в унии с Германией — Курляндии и Литвы; в разделе Белорусских губерний между Литвой и Польшей, и наконец в длительной и весьма настойчивой, подготовке отпадения Малороссии, осуществленного позднее, в 1918 г.».

Однако, как отмечал Людендорф, «Россия творила свое несчастье сама, и работа, которую мы вели там, не была слишком трудным делом». И в этой фразе речь не только об идеях революционеров на предмет «освобождения народов» и «права наций на самоопределение» (зазвучавших в полную силу со второй половины войны), но и той подпиткой, которую получала немецкая пропаганда непосредственно от царского правительства, своими официальными заявлениями возбуждавших сепаратисткие надежды окраин.

Сразу после начала Первой мировой, принимая во внимание, что польские земли оказались в прифронтовой зоне и желая завоевать симпатии и лояльность поляков в войне с Германией и Австро-Венгрией, российский император Николай II обнародовал Высочайший Манифест, в котором пообещал предоставить Польше автономию.

14 августа с «Воззванием к полякам» обратился Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Документ провозглашал одной из целей России в войне — воссоединение всех частей Польши (разделенных в конце XVIII в. между Россией, Австрией и Пруссией) под властью русского царя: «Поляки, пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться. Полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ея… Пусть сотрутся границы, разрезавшия на части польский народ. Да возсоединится он воедино под скипетром Русского Царя. Под скипетром этим возсоединится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении.

Одного ждет от вас Россия: такого же уважения к правам тех национальностей, с которыми связала вас история. С открытым сердцем, с братски протянутой рукой идет к вам великая Россия. Она верит, что не заржавел меч, разившей врага при Грюнвальде. От берегов Тихого океана до северных морей движутся русския рати. Заря новой жизни занимается для вас…».

Таким образом опять взболтнули бутылку с «польским джинном», закупоренным в 1863–1864 гг. во время последнего польского мятежа. Понятны желания царя заручиться поддержкой поляков. Однако вряд ли можно было рассчитывать, чтоб поляки прильнули к руке дающего. Любые шаги навстречу только разжигали в поляках пламя национализма, устремления к великодержавности и бредовые в силу своей неадекватности мечты о воссоздании Речи Посполитой в границах 1772 г.

Ведь и прежде в истории — чем больше царь даровал свобод Царству Польскому, чем лучше Россия пыталась относиться к полякам — тем наглее и вызывающе они себя вели. Упомянутый мятеж 1863–1864 гг. случился в условиях как раз целой массы послаблений, дарованных полякам.

Со вступлением на престол Александра II был значительно либерализован режим военной диктатуры, установленный после польского бунта 1830–1831 гг., амнистированы свыше 9 тысяч его участников. Были разрешены к изданию сочинения А. Мицкевича и других ранее запрещенных цензурой авторов. Католическая церковь получила полную самостоятельность (вступил в силу конкордат, заключенный между Россией и Ватиканом в 1847 г.). Получила свободу оппозиция, в частности, Общество землевладельцев во главе с графом А. Замойским. В марте 1861-го царским указом Царству Польскому была дарована автономия, создан Государственный совет Царства — высший совещательный и контрольный орган, сформирована польская гражданская администрация и выборное местное самоуправление (губернские, уездные и городские советы).

А в благодарность — мятеж! Причем направленный не просто на отделение от Российской империи Царства Польского, но (безграничная польская наглость!) и на отторжение от России собственно русских земель Белоруссии и Правобережной Украины, когда-то находившихся во владении Речи Посполитой. Это весьма по-польски: взывать к праву поляков на свободу и тут же пытаться набросить польское ярмо на шею другим народам. Именно такой modus operandi продемонстрируют поляки в ходе и по окончании Первой мировой войны.

Центральные державы с целью ослабления Российской империи, само собой, активно разыгрывали «польскую карту». В целях провоцирования сепаратизма российских окраин германский и австро-венгерский генеральные штабы изобретали независимые Украину, Латвию, Литву, Эстонию, Финляндию… и, конечно, Польшу.

В 1916-м Центральные державы озвучили идею возрождения независимой Польши. Точнее — «независимой». Ибо в Берлине и Вене никто всерьез не помышлял о полноценном воскрешении Польши из исторического небытия.

5 ноября 1916-го германский генерал-губернатор в Варшаве (к тому времени занятой войсками кайзера) и австрийский генерал-губернатор в Люблине опубликовали от имени своих монархов манифест о создании «независимого польского государства» — «Королевства Польши». В декабре 1916 г. был создан Временный государственный совет как орган управления Польшей.

Однако согласно австро-германскому тайному соглашению, которое станет известным лишь по окончании войны, в состав этого «государства» должны были быть включены только некоторые территории Царства Польского. При этом Германия и Австро-Венгрия планировали прирасти на Западе новыми польскими землями («польское государство», правда, получало некоторые компенсации за счет Украины и Белоруссии). Само собой, «возрожденная Польша» под германо-австро-венгерским омофором должна была быть вассальным, марионеточным государством Центральных держав.

В ответ на указанный манифест Центральных держав царское правительство 15 ноября 1916 года опубликовало свою декларацию о будущем устройстве Польши на автономных началах в составе Российской империи (декларация во многом повторяла царский манифест и воззвание к полякам 1914-го).

В Германии одним из главных проводников идеи «независимой Польши» являлся тогдашний германский канцлер фон Бетман-Гольвег. Бетман стал и крестным отцом Юзефа Пилсудского как государственного деятеля.

Уроженец Литвы, являвшейся тогда частью Российской империи, Пилсудский со студенческих лет включился в революционное движение, надеясь использовать его для восстановления независимости Польши. Он и его старший брат имели отношение к покушению на Александра III (по этому процессу были казнены пятеро народовольцев, включая Александра Ульянова). А молодой Юзеф Пилсудский получил пять лет ссылки в Сибири (его брат — пятнадцать лет каторги). Тщетными оказались его надежды использовать во имя независимости Польши события революции 1905–1907 гг. Наконец, подоспела Первая мировая война. Пилсудский решил использовать противоречия между державами, когда-то разделившими польские земли. Если немцы рассматривали Пилсудского в качестве инструмента борьбы с Россией, то он их — в качестве тарана против Российской империи.

Учитывая определенную популярность Пилсудского среди поляков, Бетман-Гольвег позволил ему сформировать «польское правительство». Взамен Пилсудский от имени «независимой Польши» поддержал Центральные державы и с польскими легионами выступил на их стороне.

Мудрость этого шага постоянно ставилась под сомнение влиятельными политическими кругами в Германии и Австрии. «Был сделан вывод, что… поляки никогда не смирятся со своей зависимостью от центральных держав, что и случилось», — пишет в своих мемуарах известный немецкий дипломат Герберт фон Дирксен. «Вопрос, почему эксперимент Бетмана с польским государством… провалился, слишком сложен, чтобы рассматривать его… Вероятно, он был бы неудачным, даже если бы им занимались и более опытные государственные деятели и ловкачи с обеих сторон», — разводит руками Дирксен.

Действительно, эксперимент оказался крайне неудачным для самих экспериментаторов, изначально будучи обречен на провал (с точки зрения ставившихся ими целей). И это относится не только к деятелям Центральных держав, но и ко всем остальным, содействовавшим разжиганию польских националистических страстей. Этот «эксперимент доктора Моро» вышел из-под контроля, зажил своей собственной жизнью и завершился тем, что пострадали те, кто его инициировал.

Конечно, поляки не собирались удовлетворяться культурной автономией или даже урезанным видом вассального (по отношению к кому бы то ни было) государства. Пилсудский с легкостью «кинул» немцев при первом же случае. Отношения между «польским правительством», в котором Пилсудский играл роль начальника военного департамента, и его крестными отцами в Берлине и Вене становились все более натянутыми по мере того, как те переставали соответствовать его планам создания «Великой Польши». Разрыв был неизбежен. И он последовал вскоре после Февральской революции 1917-го в России. Поскольку новая российская власть признала за поляками право на независимость (Пилсудский даже подумывал о переходе со своими легионами на сторону России), Германия и Австро-Венгрия стали ему не нужны.

В июле 1917-го Пилсудский был арестован и заключен в тюрьму крепости Магдебург — «мера, которая, как с юмором заметил позднее Пилсудский, дала ему возможность стать главой нового польского государства, поскольку тем самым было смыто пятно на его репутации, — сотрудничество с центральными державами»… В истории такое нередко случалось. История Пилсудского чем-то напоминает судьбу Бандеры, который поначалу тоже ставил на Германию, а затем как бы «смыл пятно на репутации», посидев в немецком концлагере, далее перешел в услужение к новым хозяевам — американцам и англичанам (с той лишь разницей, что Бандере не довелось возглавить государство).

В сентябре 1917-го Германия и Австро-Венгрия приходят к решению об упразднении польского Временного государственного совета и создании Регентского совета. Последний был учрежден 12 сентября 1917 приказом германского генерал-губернатора в Варшаве Безелера и состоял из трех членов польской национальности, назначенных германским и австро-венгерским императорами. Естественно, никакой самостоятельной власти этот совет не имел и был полностью подконтролен оккупационным властям. 18 декабря 1917 г. на совещании кайзера Вильгельма II с рейхсканцлером Г. Гертлингом и статс-секретарем МИД Р. Кюльманом было решено вообще прекратить игры в «польскую государственность», в связи с чем была принята программа присоединения Прибалтики к Германии и расчленения Польши.

Польские воинские части формировались не только немцами. Были они и в русской армии (в качестве ответа на создание легионов Пилсудского Центральными державами). К примеру, знаменитая (скорее в современном значении — «раскрученная») польская кавалерия, ставшая впоследствии объектом как для героических легенд, так и уничижительных насмешек, была создана в 1917-м по приказу русского генерала Брусилова, командующего Юго-Западным фронтом — 1-й польский уланский полк был сформирован в Чугуеве (недалеко от Харькова).

О формировании польских национальных частей на Западном фронте летом 1917-го вспоминает А. И. Деникин (командовавший в то время Западным фронтом). В «Очерках русской смуты» он пишет, что поляки уже считали себя «иностранцами». И хотя их части отличались дисциплиной и порядком, тем не менее «польские формирования для нас оказались совершенно бесполезными». Поляки с готовностью брали русское оружие, но вовсе не для того, чтобы воевать за Российскую империю: «Еще на июньском (1917 г. — С. Л.) войсковом съезде поляков, довольно единодушно и недвусмысленно прозвучали речи, определявшие цели формирований. Их синтез был выражен одним из участников: „ни для кого не секрет, что война уже кончается, и польская армия нам нужна не для войны, не для борьбы — она нам необходима, чтобы на будущей международной мирной конференции с нами считались, чтобы мы имели за собою силу“».

Т. о. Россия формировала за свой счет враждебную ей и ее интересам польскую армию.

Во Франции была сформирована «Голубая армия» (по цвету формы) генерала Галлера (Халлера). Первые части этой армии были созданы в 1917-м из числа поляков, состоявших на службе во французской армии, военнопленных германской и австро-венгерской армий и американских поляков. До февраля 1918 г. армия находилась под французским контролем, далее политический контроль перешел к Польскому национальному комитету.

В планах союзников, в частности Великобритании, Франции, США, независимая Польша, естественно, тоже фигурировала. Тем более что они ничего не теряли — в их составе польских территорий не было, и восстановление польского государства им представлялось только в виде геополитических выгод, получаемых как в ущерб противникам (Центральным державам), так и за счет союзника в войне (но тем не менее исторического конкурента в Европе) — России. Благо последняя дала к этому повод своими официальными заявлениями о намерениях воссоздать польскую государственность.

Позиция союзников относительно воссоздания независимой Польши представляет наибольший интерес, потому что — в свете известных обстоятельств (поражения Центральных держав и революции в России) — именно им предстояло решать этот вопрос, благословлять польскую государственность.

Поначалу, вспоминал впоследствии бывший британский премьер Ллойд Джордж, «вопрос о Польше представлял особую трудность для союзных государственных деятелей, когда им пришлось определить цели войны… Россия была союзником. Публичные заявления, которые означали раздел Российской империи как одну из целей ее союзников, никак не могли способствовать сотрудничеству».

Но еще осенью 1916 г. по поручению премьера Герберта Асквита британский МИД подготовил меморандум об основах территориального переустройства Европы в послевоенный период (документ подготавливался исходя из двух вариантов завершения военных действий: победы союзников или окончания войны вничью), с которым были ознакомлены члены правительства. Кроме прочего, это был первый официальный документ (хотя и неопубликованный), положивший в основу территориального переустройства т. н. принцип самоопределения народов.

Говорилось в меморандуме и о Польше. Очень интересно, каким представлялось Лондону будущее этого государства еще тогда (до революции в России). «Это королевство должно быть связано с Россией только личностью его государя, но во всех остальных отношениях должно пользоваться полной независимостью», — говорилось в документе. Предоставление независимости на таких условиях, полагали в британском МИД, вполне удовлетворит национальные стремления польского народа, «а если сверх того удалось бы добиться для Польши выхода ее торговли к Балтийскому морю, то создалось бы государство, которое с точки зрения национальных устремлений и экономических интересов обещает быть устойчивым».

Обращали внимание британские стратеги на глубокий германопольский антагонизм. Кроме того, Польша уже тогда (на момент, когда Российская империя еще являлась их союзником, а русские солдаты проливали кровь на полях Первой мировой войны) виделась им как буферное государство между Германией и Россией. И хотя англичане отмечали, что это должна быть дружественная России Польша, но при одном непременном условии — пока действия России отвечают интересам союзников: «есть все основания полагать, что будущее польское государство станет буферным государством между Россией и Германией в лучшем смысле этого слова, то есть Россия будет иметь своим соседом такую Польшу, которая вряд ли при каких-либо обстоятельствах присоединится к союзу против России, пока последняя останется верна программе союзников», — сказано в меморандуме. Иными словами, уже тогда в Лондоне видели Польшу, ориентированную на союзников и зависимую от союзников.

«Это новое польское государство будет одним из самых могущественных независимых государств, которые, как мы думаем, возникнут после распада Австро-Венгрии. С точки зрения Англии и Франции, этот конгломерат государств окажется надежным барьером против господства России в Европе и против германского продвижения на Ближний Восток, ибо эти государства будут удовлетворены тем, что их национальные стремления осуществятся и они станут сильными в экономическом отношении, которое будет достигнуто путем предоставления им естественных выходов к морю для торговли», — говорилось в документе. Что до последнего — то уже тогда англичане рассматривали создание не просто независимой Польши, но экономически независимой (прежде всего от своих соседей, России и Германии). Достичь этого планировалось в т. ч. посредством предоставления Польше выхода к Балтийскому морю за счет отторжения от Германии Данцига — что позволило бы полякам вести активную внешнеэкономическую деятельность.

Любопытен и тезис о Польше как о «барьере против господства России в Европе». Как видим, Польшу в Лондоне рассматривали не только как «буфер» между Россией и Германией, но и как «барьер» против России. Так что когда впоследствии о Польше станут рассуждать как о «бастионе против большевиков» (поляки и сами себя станут позиционировать в данной «великой роли») — это не более чем игра слов, прикрывающая геополитическую суть.

Конечно же, англичане отдавали себе отчет в том, «какое сопротивление может встретить такое предложение в Петрограде». Еще бы! Ведь получалось, что Россия воюет, чтобы выйти из войны в худшем геополитическом положении в Европе, чем то, которое она имела в 1914-м. России предлагалось своими руками сотворить «польский рычаг», с помощью которого союзники имели бы возможность воздействовать на российскую политику в Европе.

Поэтому, чтобы достичь своей цели, британские союзники рассчитывали воспользоваться военными проблемами России: «мы сознаем также, что вряд ли удастся его (сопротивление России столь „заманчивому“ предложению. — С. Л.) преодолеть, если военная ситуация не заставит Россию потребовать англо-французского содействия, чтобы обеспечить освобождение своей территории, находящейся сейчас в руках неприятеля».

«Мы ни на минуту не берем на себя смелости делать какие-либо предложения относительно того, как сможем преодолеть такое сопротивление (России. — С. Л.), но мы хотели бы указать, что решение, предложенное нами, — наилучшее с точки зрения союзников», — говорилось в меморандуме. А что до точки зрения России — это дело такое.

Подобные взгляды на Польшу — как антигерманского и антироссийского цербера в Восточной Европе — впоследствии привели к фатальным последствиям.

В рождественские дни 1916-го намерение воссоздать независимую Польшу было подтверждено в ходе совещания премьеров Англии, Франции и Италии, проходившего в Лондоне. 10 января 1917 г (нота стран Антанты президенту США Вильсону) были озвучены требования союзников, являвшиеся по их мнению обязательным условием «любого мирного урегулирования», среди прочего: «проведение в жизнь царского манифеста об освобождении Польши». Хотя, как мы знаем, уже тогда союзники вынашивали куда более далеко идущие планы относительно Польши, чем те, что были изложены в царском манифесте.

22 января 1917 г., за три месяца до вступления в войну США, Вильсон сделал заявление, что Польша должна быть «единой, самостоятельной и автономной».

И тут подоспела Февральская революция в России. Союзники не упустили возможности, чтобы усилить свои требования: «Польша должна быть не просто восстановлена, но восстановлена в условиях, которые дадут свободу ее угнетенному населению. События последних нескольких дней в России (имеется в виду революция и отречение Николая II. — С. Л.) сделали эту возможность более близкой к осуществлению, чем когда-либо прежде», — заявил в марте 1917-го Ллойд Джордж по итогам заседания имперского военного кабинета.

27 (14) марта 1917 г. Петроградский совет принимает воззвание к народам всего мира заключить мир без аннексий, провозглашается право наций на самоопределение, которым могут воспользоваться и поляки. 29 (16) марта российское Временное правительство князя Львова официально признает право Польши на самоопределение, оговаривая реализацию этого права созывом Учредительного собрания. В ответ Польский временный государственный совет заявляет, что, в целом одобряя декларацию российского Временного правительства от 29 (16) марта, возражает против того, чтобы решение вопроса было односторонним (только российским Учредительным собранием), настаивая на переводе этого вопроса в плоскость двусторонних польско-российских отношений.

В августе 1917-го в Париже начинает работу Польский национальный комитет (ПНК) во главе с Р. Дмовским. До того организация с тем же названием и с тем же Дмовским во главе действовала в Петрограде (с ноября 1914). По сути это был акт официальной переориентации польских национальных кругов, ранее удовлетворявшихся идеями автономии Польши в составе Российской империи (согласно царскому манифесту 1914-го) на союзников — от которых поляки, и небезосновательно, ожидали куда большего, чем от России. В сентябре — ноябре 1917 года правительства Франции, Великобритании, Италии и США признали ПНК официальным представительством польского народа.

Таким образом, запущенный в начале Первой мировой войны маховик под названием «Освобождение Польши» было не остановить. И вскоре поляки докажут правоту древнегреческого историка Фукидида: «Быть тираном несправедливо, но перестать им быть — крайне опасно».

Пилсудский (Pilsudski) Юзеф (05.12.1867-12.05.1935), польский государственный, политический и военный деятель. Родился в шляхетской семье. Учился на медицинском факультете Харьковского университета, из которого был исключен в 1885 г. за участие в студенческих волнениях. В 1887 г. был арестован по обвинению в подготовке покушения на Александра III. В 1888–1892 гг. в ссылке. В 1892 г. примкнул к Польской социалистической партии (ППС). В 1904-м, после начала русско-японской войны, посетил Токио с целью установления сотрудничества с японской разведкой, заинтересованной в ослаблении русского тыла. В 1905–1907 гг., выступая против совместной борьбы польских и русских рабочих, создавал террористические «боевые группы». В 1906 г. один из создателей националистической ППС-революционной фракции. Рассчитывая на восстановление независимости Польши в результате военной победы Австро-Венгрии и Германии над Россией, установил связь с австро-венгерским генштабом, при поддержке которого организовал разведывательную работу и создал в Галиции диверсионно-террористическую организацию «Стрелец». Во время Первой мировой войны командовал польским легионом, сражавшимся на стороне Австро-Венгрии. В конце 1916 г назначен начальником военного департамента в «правительстве» «независимого польского государства», созданного австро-германскими оккупантами. В июле 1917-го в результате конфликта с оккупационными властями был арестован. После Ноябрьской революции 1918 г. в Германии освобожден. При поддержке правых руководителей ППС, созданной сторонниками Пилсудского Польской военной организации (ПОВ), легионеров и единомышленников в др. партиях был провозглашен в 1918 г. «начальником (диктатором) государства», каковым оставался до конца 1922-го. Сыграл значительную роль в организации нападения Польши на Советскую Россию (1920). В мае 1926 г. совершил военный переворот, установил в Польше «санационный» режим и был вплоть до своей смерти фактическим диктатором Польши.

Дирксен (Dirksen) Герберт фон (02.04.1882-09.12.1955), немецкий дипломат. В 1910–1914 гг. служил по линии Министерства торговли в колониальных владениях в Африке. Участник Первой мировой войны, лейтенант. За боевые отличия награжден Железным крестом II степени. С 1918 г. на дипломатической службе, состоял в составе германской миссии в Киеве. С 1919 г. референт МИД по вопросам стран Балтии. С 1920 г. советник посольства в Варшаве. С 1921-го руководитель польской референтуры в министерстве. В 1923–1925 гг. генеральный консул в свободном городе Данциге. В 1928-м — управляющий Восточного департамента МИД. С 1929 г. посол Германии в СССР. С сентября 1933-го посол Германии в Японии. В 1938-м сменил назначенного министром иностранных дел И. Риббентропа на посту посла в Лондоне. Был противником внешнеполитической линии, проводившейся Риббентропом. После вступления Великобритании в сентябре 1939 г. в войну покинул эту страну и, вернувшись в Германию, вышел в отставку.

Ллойд Джордж Дэвид (Lloyd George) (17.01.1863-26.03.1945), государственный деятель Великобритании, лидер Либеральной партии. В 1905–1908 гг. министр торговли, в 1908–1915 гг. министр финансов. Во время 1-й мировой войны 1914–1918 гг выступал за ведение борьбы до полной и решительной победы над Центральными державами. В конце 1916 г. возглавил коалиционное правительство (занимал пост премьер-министр до октября 1922 г.). Одна из ключевых фигур Парижской мирной конференции 1919–1920 гг. и один из творцов Версальского мирного договора 1919 г.

Вильсон (Wilson) Томас Вудро (28.12.1856-03.02.1924), государственный деятель США. В 1910–1912 гг. губернатор штата Нью-Джерси. В 1912–1921 гг. президент США от Демократической партии. 6 апреля 1917 г. правительство Вильсона объявило войну Германии. В январе 1918 г. выдвинул т. н. программу мира — известную как «14 пунктов». Один из активных участников Парижской мирной конференции. Инициатор создания Лиги Наций. Однако американский сенат отказался ратифицировать Версальский мирный договор 1919 г., вследствие чего сами США в Лигу Наций не вступили. После окончания второго срока президентства в 1921 г. отошел от активной политической деятельности.

 

Советская Россия мечет бисер перед Пилсудским

7 ноября (25 октября) 1917-го власть в России берут большевики. Спустя неделю, 15 (2) ноября, принимается «Декларация прав народов России», провозглашающая равенство и суверенность народов Российской империи, их право на самоопределение — «вплоть до отделения и образования самостоятельного государства». Декларация стала юридическим основанием для выхода Польши из состава России.

Этой позиции — права поляков на самоопределение — советское правительство придерживалось неукоснительно. На определенном этапе (до восстановления независимой Польши в ноябре 1918-го) Советская Россия выступала даже лоббистом польской государственности — причем реальной, а не бутафорской — перед другими державами.

Например, в заявлении, сделанном советской делегацией на переговорах о мире в Брест-Литовске 30 декабря 1917 г. (12 января 1918 г.), говорилось, что «из факта принадлежности оккупированных областей к составу бывшей Российской империи Российское Правительство не делает никаких выводов, которые налагали бы на население этих областей какие-либо государственно-правовые обязательства по отношению к Российской Республике. Старые границы бывшей Российской империи, границы, созданные насилием и преступлениями против народов и, в частности, против народа польского, пали вместе с царизмом». В то же время: «Русская делегация… не может почитать выражением воли населения оккупированных областей… заявлений, сделанных теми или другими общественными группами и учреждениями, поскольку эти заявления последовали при режиме чужеземной оккупации». В связи с чем советские представители предлагали Центральным державам следующий вариант: «Российское Правительство по собственной инициативе предоставляет возможность одновременно воспользоваться правом на самоопределение и тем частям указанных наций, которые оказались вне оккупированной (Центральными державами. — С. Л.) зоны. Россия обязуется не принуждать эти области ни прямо, ни косвенно к принятию той или иной формы государственного устройства, не стеснять их самостоятельности какими бы то ни было таможенными или военными конвенциями, заключенными до окончательного конструирования этих областей на основе политического самоопределения населяющих их народностей.

Правительства Германии и Австро-Венгрии, в свою очередь, категорически подтверждают отсутствие у них каких бы то ни было притязаний на включение в германскую или австро-венгерскую территорию областей бывшей Российской империи, ныне оккупированных германскими или австро-венгерскими войсками, или на так называемое „исправление границ“ за счет этих областей, а равным образом обязуются не принуждать эти области ни прямо, ни косвенно к принятию той или иной формы государственного устройства, не стеснять их самостоятельности какими бы то ни было таможенными или военными конвенциями, заключенными до окончательного конструирования этих областей на основе политического самоопределения населяющих их народностей…

Решение вопроса о будущей судьбе самоопределяющихся областей должно происходить в условиях полной политической свободы и отсутствия какого-либо внешнего давления. Поэтому голосование должно производиться после вывода из этих областей чужеземных войск и возвращения на родину беженцев и выселенцев».

Однако, как уже говорилось, Берлин и Вена не собирались создавать независимые государства на оккупированных ими территориях, в т. ч. не нужна была им и Польша. И советская делегация вынуждена была подписать Брестский мир (по выражению Чичерина, договор, «который нас заставили подписать, приставив ко лбу пистолет») на условиях Центральных держав. Среди прочего, в нем затрагивался и вопрос польских территорий: «…Курляндия и наибольшая часть Лифляндии, Литва и Польша. Эта территория окончательно отходит от верховенства России, причем ее будущее устройство будет определено германским и австро-венгерским правительствами в согласии с их населением. Эта крайне неопределенная фраза есть единственное, что осталось от фикции самоопределения, под флагом которой при первых брестских переговорах эти области отнимались», — заявит замнаркома по иностранным делам Чичерин в докладе о Брест-Литовском мирном договоре на IV Чрезвычайном Всероссийском Съезде Советов 14 марта 1918-го.

Но РСФСР от ранее заявленной линии не отступала. Декретом Совнаркома от 29 августа 1918 г. были аннулированы все договоры о разделе Польши: «…Ст. 3. Все договоры и акты, заключенные правительством бывшей Российской империи с правительствами королевства Прусского и Австро-Венгерской империи, касающиеся разделов Польши, ввиду их противоречия принципу самоопределения наций и революционному правосознанию русского народа, признавшего за польским народом неотъемлемое право на самостоятельность и единство, — отменяются настоящим бесповоротно».

В то же время даже под «приставленным ко лбу пистолетом» Советская Россия не признавала в качестве «представителей польского народа» органы власти, назначенные оккупантами. К примеру, 22 июня 1918-го в письме наркома индел Чичерина представителю Польского регентского совета (созданной немецкими оккупационными властями марионеточной структуры) говорилось: «Стоя на почве Брест-Литовского договора, оторвавшего Польшу от России, Народный Комиссариат признает в то же время, что Брест-Литовский договор не предоставил польским народным массам права на самоопределение. Поставленная в необходимость признать факт насильственного отторжения Польши от России, Советская Россия в то же время не может признать существующего в Польше так называемого Регентского Совета представителем воли польского народа. Именно потому, что Рабоче-Крестьянское Советское Правительство признает за польским народом право на самоопределение, оно не может считать Регентский Совет чем-нибудь иным, как только органом германской оккупации».

Но вот в ходе ноябрьской революции 1918-го в Германии была свергнута кайзеровская монархия. 13 ноября ВЦИК аннулировал Брестский мир, заявив, что «условия мира с Германией, подписанные в Бресте 3 марта 1918 года, лишились силы и значения. Брест-Литовский договор в целом и во всех пунктах объявляется уничтоженным. Все включенные в Брест-Литовский договор обязательства, касающиеся уступки территории и областей, объявляются недействительными». Того же 13 ноября 1918-го новосформированное польское правительство объявляет Регентский Совет вне закона и провозглашает Польшу независимой. И советское правительство практически сразу признает Польшу.

Признание де-факто вытекает из ноты наркома индел Чичерина на имя министра иностранных дел Польши Василевского от 28 ноября 1918-го. Среди прочего, Чичерин предлагает как можно быстрее установить дипломатические отношения: «Нельзя не сожалеть о том, что до сих пор мы не получили ответа на наше извещение о том, что Советское Правительство назначило своим Представителем в Польше доктора Юлиана Мархлевского. Мы просим Министерство Иностранных Дел ответить нам, согласно ли оно принять гражданина Мархлевского в качестве Советского Представителя, причем мы охотно согласимся на присылку в Москву Представителя Польского государства. Мы будем также очень благодарны, если Польское Правительство установит с нами постоянное сообщение по радио и обмен известиями о положении дел, что будет содействовать разъяснению и мирному улажению всяких, могущих возникнуть между обоими государствами конфликтов».

Поляки, правда, устанавливать дипломатические отношения не спешили. Но об этом мы поговорим позже.

В качестве демонстрации того, насколько благожелательно относилось советское правительство к Польше и польскому народу, приведу выдержки из двух документов:

Декрет Совета Народных Комиссаров об охране предметов старины и искусства, принадлежащих польскому народу

19 января (1 февраля) 1918 г.

Принимая во внимание, что в западных и северо-западных губерниях Российской Республики, во многих городах и усадьбах лиц польской национальности находятся предметы, имеющие исключительную художественную или историческую ценность для польского народа, причем большинство этих предметов было вывезено из Польши во время отступления русских войск и раньше, Совет Народных Комиссаров для возвращения этих предметов в полной сохранности всему польскому народу постановляет и для руководства подлежащих революционных властей объявляет следующее: 1. Предметы старины и искусства, библиотеки, архивы, картины и вообще музейные предметы, где бы они ни находились, принимаются, как национальная собственность польского народа, под охрану власти Рабочего и Крестьянского Правительства в лице Комиссариата по Польским Делам и «Общества охранения древностей» до передачи их польским народным музеям. 2. О принятии под охрану вышеназванных предметов составляется акт, причем акт о добровольной передаче польским музеям предметов, находящихся в польских усадьбах, подписывает собственноручно владелец усадьбы или им на то уполномоченное лицо. Акт составляется в двух экземплярах: один из них хранится в Польском Комиссариате при Совете Народных Комиссаров, другой в Петроградском отделе Польского «Общества охранения древностей» — официального представителя в России польских художественных и исторических обществ. 3. Кроме актов составляется точная опись передаваемых предметов в 4 экземплярах, причем один экземпляр остается у владельца, другой — в Комиссариате по Польским Делам, третий — в районном Комиссариате по охране памятников старины или в бюро ближайшего исполнительного органа союза военнослужащих поляков, четвертый — в правлении «Общества охранения древностей» в Петрограде…

Председатель Совета Народных Комиссаров Вл. Ульянов (Ленин)

Народный Комиссар по Просвещению А. В. Луначарский

Комиссар по Польским Национальным Делам Ю. Лещинский

Народный Комиссар по Внутренним Делам Г. Петровский

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров В. Бонч-Бруевич.

Постановление Народного Комиссариата Просвещения о возвращении польскому трудовому народу эвакуированного из Польши культурного, художественного, научного и исторического достояния

20 июня 1918 г.

1) Все предметы старины, искусства и науки, как-то: коллекции, картины, исторические документы, архивы, церковные колокола и утварь, старинная мебель и проч., эвакуированные во время войны, из Польши, подлежат немедленно возврату польскому трудовому народу и переходят со дня опубликования настоящего постановления в ведение Комиссариата по Польским Делам.

2) Все правительственные учреждения и все частные лица, в ведении которых находятся в настоящее время предметы, поименованные в пункте 1, должны немедленно заявить Комиссариату по Польским Делам количество предметов, их подробные списки и имеющуюся налицо опись.

3) Всякое укрывательство будет преследоваться по всей строгости революционных законов.

4) Местным Советским властям вменяется в обязанность уведомлять Комиссариат по Польским Делам об известных им имеющихся на местах предметах старины, искусства и науки, эвакуированных из Польши, и до времени приема названным Комиссариатом охранять их от всяких злоупотреблений.

Народный Комиссар Луначарский.

Немыслимо, чтобы подобное благородство явила какая бы то ни было иная страна того времени. Можно ли, к примеру, представить, чтоб англичане вдруг озаботились сохранением культурного наследия народа, подчиненного Британской империей, скажем, египтян? Лондон и в наше время не торопится возвращать награбленные в ходе империалистических завоеваний предметы культуры и искусства.

С другой стороны, в России разруха, голод, разворачивается гражданская война — до польского ли культурного наследия в такое время? А вот поди ж ты.

Казалось бы — полякам благоговеть перед большевиками и Советской Россией! Но межвоенная Польша, как мы знаем, это чрезвычайно агрессивное в своем антисоветизме и антикоммунизме государство, «бастион Европы против большевизма» — как позиционировали себя сами поляки.

Антисоветские фобии, которые поляки культировали у себя в стране и делали все возможное, чтобы распространить их в Европе, впоследствии сыграли крайне негативную роль в предотвращении гитлеровской агрессии, будучи одной из главных причин срыва системы коллективной безопасности. В межвоенный период польские правящие круги будут так усиленно прививать себе и своему народу комплекс советофобии, столь настойчиво зомбировать самих себя антисоветскими стереотипами, что окажутся не в состоянии переступить через них даже в момент, когда над гоноровой шляхетской выей Гитлер занесет топор.

Русофобия и великодержавные мечты о Польше «од можа до можа» — глубинная причина польского антисоветизма и антибольшевизма (собственно, антисоветизм и антибольшевизм здесь выступают скорей как эвфемизмы). Иначе говоря, враждебное отношение независимой Польши к Советской России было предопределено ее историческими комплексами и далекоидущими планами воссоздания Речи Посполитой в границах 1772 г. В первую очередь это была враждебность к России, и совершенно второстепенное значение имел характер режима, в ней (России) установленного. Установись в России другая власть — Польша, вне всякого сомнения, вступила бы в конфликт и с ней, объявила бы себя «бастионом против российского варварства» и т. п.

В этом плане весьма показательно поведение поляков во время гражданской войны в России. Например, когда осенью 1919-го у армии Деникина наметились успехи в боях с Красной Армией (сентябрь и начало октября 1919-го были временем наибольшего успеха белых), Пилсудский резко снизил военную активность Польши на востоке. Это позволило перебросить значительные силы Красной Армии с западного на юго-западное и южное направления.

26 ноября 1919 г. А. И. Деникин в письме на имя Пилсудского с возмущением писал: «Встретив некогда с чувством полного удовлетворения поворот русской политики в сторону признания национальных прав польского народа, я верил, что этот поворот знаменует собою забвение прошлых исторических ошибок и союз двух родственных народов (к слову, мать Деникина, Елизавета Федоровна Вжесинская, была полячкой, сам Антон Иванович с детства свободно говорил на польском языке. — С. Л.). Но я ошибся.

В эти тяжелые для России дни вы, поляки, повторяете наши ошибки едва ли не в большей степени. Я разумею стремление к занятию русских земель, не оправдываемое стратегической обстановкой, вводимое в них управление, отрицающее русскую государственность и имеющее характер полонизации; наконец, тяжелое положение Русской Православной Церкви как в Польше, так и в оккупированных ею русских землях.

Для меня совершенно ясно, что именно теперь создаются те основы, на которых будут построены на долгие годы международные отношения. И нынешние ошибки наши будут оплачены в будущем обильной кровью и народным обнищанием на радость врагам Славянства.

Мне нет надобности доказывать Вам, что непонятная для русского общества политика польского правительства может дать весьма серьезную опору германофильскому течению, которое ранее у нас не имело почвы. Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы когда-либо такое течение возобладало, оно имело бы роковое значение для Польской республики. Этого допустить нельзя.

Между тем восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев, в дни, наиболее тяжкие для русских войск, вот уже около трех месяцев прекратила наступление, дав возможность большевикам перебросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на Киевском и Черниговском направлениях они совершенно спокойно выступают тылом к нему…».

Позднее поляки шантажировали генерала Врангеля, стращая того заключением мира с большевиками. В частности, представитель Пилсудского в Париже некто Вендзягольский в феврале 1920 г. блефовал на встрече с руководством русской эмиграции: мол, Пилсудский предложил большевистской Москве заключить мир на условиях признания восточных границ Польши 1772 г., а также признания независимости новых государств, образовавшихся в пределах бывшей Российской империи, причем не только Украины, Литвы, Эстонии, но и тех, что появились на исконно русских землях (Дон, Кубань, Терек). И что если белые пойдут на аналогичные условия мира с Польшей, то Пилсудский согласится на создание общего фронта против красных.

Пилсудский незадолго до агрессии 1920-го предельно откровенно сформулировал цели польской политики применительно к России (неважно — советская она или антисоветская) в информационном документе, предназначенном для командования Волынского фронта: «глава государства и польское правительство стоят на позиции безусловного ослабления России… В настоящее время польское правительство намерено поддержать национальное украинское движение, чтобы создать самостоятельное украинское государство и таким путем значительно ослабить Россию, оторвав от нее самую богатую зерном и природными ископаемыми окраину. Ведущей идеей создания самостоятельной Украины является создание барьера между Польшей и Россией и переход Украины под польское влияние и обеспечение таким путем экспансии Польши как экономической — для создания себе рынка сбыта, так и политической». Таким образом, «независимая Украина», согласно польским планам, должна была представлять собой не более чем марионетку Польши в роли антироссийского «буфера».

Этот курс на «безусловное ослабление России», являвшийся неотъемлемой частью плана создания «великой Польши», будет определять всю восточную политику Пилсудского. В свою очередь «большевистская угроза» стала удобным жупелом, которым можно было размахивать всякий раз, когда требовалось оправдать свои неблаговидные поступки.

Ширма «борьбы с большевизмом» нужна была полякам для захвата территорий в момент становления своей государственности, обоснования актов своей агрессии и нарушения провозглашенного союзниками права наций на самоопределение, вымогательства у стран Антанты военной помощи (так, по официальным американским данным, с 1 декабря 1918 г. по 31 августа 1919 г. только из США было направлено в Польшу различных американских поставок на сумму свыше 122 млн. долл.). В ходе Парижской мирной конференции «большевистской угрозой» поляки аргументировали перед союзниками необходимость создания как можно более сильной Польши.

«Большевистскую угрозу» поляки извлекали из рукава всякий раз, когда им требовалось оправдать свою агрессию. По поводу одного из таких случаев Ллойд Джордж, описывавший перипетии Парижской мирной конференции, с раздражением заметит: «Галицийская проблема причиняла нам бесконечные неприятности. Но виновниками этого постоянного беспокойства были не большевики, а польская агрессия».

Представители союзников, более чем благожелательно относившихся к Польше, неоднократно отмечали полнейшую лживость польских страшилок о «большевистской угрозе», которой поляки прикрывали свои хищнические планы. Например, в донесении американскому президенту Вильсону представитель миссии Антанты в Польше генерал-майор Дж. Кернан (разбиравшийся в сути происходившего на месте событий) информировал: хотя «во всех сообщениях и разговорах постоянно идет речь об агрессии большевиков», но «я не мог заметить ничего подобного». Наоборот, писал Кернан, «даже незначительные стычки на восточных границах Польши свидетельствовали скорее об агрессивных действиях поляков и о намерении как можно скорее занять русские земли и продвинуться насколько возможно дальше».

Одной из самых первых «благодарностей» Советской России от поляков за последовательную позицию в поддержку свободной и независимой Польши стало омерзительное преступление: расстрел миссии Российского Красного Креста. Причем совершили это гнусное во всех отношениях действо представители польской власти — жандармы.

Делегация Российского Красного Креста находилась в Варшаве для оказания помощи военнослужащим, возвращавшимся на родину из германского плена. 20 декабря 1918 г. новые польские власти арестовали пятерых членов миссии и заключили их в крепости (при этом на запросы советской стороны неизменно отвечали, что о месте нахождения сотрудников Российского Красного Креста «не имеют информации»).

30 декабря членов миссии увезли в сопровождении жандармов и солдат к границе Гродненской губернии, в район близ Бельска. 2 января Бронислав Веселовский, Людвиг Клоцман, Мария Альтер и Айвазова (ее имя, к сожалению, неизвестно) были застрелены. Пятого, раненого Леона Альтера, поляки приняли за мертвого, и ему удалось бежать. Именно благодаря Альтеру и стало известно об этом диком преступлении, т. е. фактически только по чистой случайности, по недосмотру польских палачей, не добивших одну из жертв до конца (и мы можем только догадываться, сколько аналогичных преступлений так и остались неизвестными). Впоследствии тела убитых были перевезены в город Высоко-Мазовецк и погребены на еврейском кладбище.

Поскольку дело касалось сотрудников Красного Креста, история получила широкую огласку и международный резонанс. Ввиду того, что имелись свидетели зверской расправы, включая указанного Леона Альтера, польские власти вынуждены были признать факт преступления и, желая сохранить лицо перед международной общественностью, принесли извинения. Наконец, советские власти сопроводили требование обязательного расследования данного преступления взятием в заложники представителей Регентского совета (находившихся в Москве еще со времени заключения Брестского мира).

«Это преступление было совершено по отношению к представителям Красного Креста, который во всех странах пользуется особой гарантией при исполнении своих гуманитарных обязанностей и который в данном случае преследовал в Польше цель спасения тысяч военнопленных от ужасных бедствий, жертвами которых они были во время своего возвращения на родину. После ужасных погромов, учиненных вашими войсками над еврейским населением, это новое преступление кладет несмываемое пятно на контрреволюционное Правительство, находящееся в настоящее время у власти в Польше, — говорилось в ноте советского наркома индел Чичерина на имя главы МИД Польши Василевского от 8 января 1919 г. — Правительство Советской Республики категорически требует немедленного расследования этого непростительного преступления и строгого наказания прямых и косвенных его виновников. Члены бывшей делегации Регентского совета и Комиссии по делам военнопленных, делегированные (этим) Советом, арестованы, и Российское Советское Правительство вынуждено считать их своими заложниками, тем более, что после настоящего события мы не можем считать жизнь граждан Российской Советской Республики в Польше находящейся вне опасности».

Вынужденные реагировать, к марту 1919-го поляки сподобятся составить записку председателя Чрезвычайной следственной комиссии по делу о расстреле миссии Российского Общества Красного Креста, которую пришлют на имя Чичерина. В ней польская сторона попытается убедить РСФСР, что власти Польши-де развили бурную деятельность для расследования всех обстоятельств совершенного преступления и поиска виновных.

Документ гласил: «Деятельность Комиссии вкратце выражается в следующих действиях: 1) Допрошены все известные Комиссии члены семей делегации Российского Красного Креста, проживающие в пределах Королевства Польского, среди них тетка Леона Альтера, родная сестра Марии Альтер, София Гезундгейт, для выяснения вопроса, кто именно подозревается ими в совершении преступления. 2) Подробно осмотрены и описаны все предметы, документы и деньги, оказавшиеся при убитых, и приняты меры охранения их до суда. 3) Допрошены начальник конвоя подпрапорщик Мэриан Лясоцкий и конвой, сопровождавший делегацию от Варшавы до Лап и Цехановца. 4) Комиссия выяснила вопрос об отношении делегации к другой делегации Красного Креста, с г. Гессе во главе, равно как и дело о передаче последнему Веселовским одного миллиона рублей из числа находившихся при нем денег. 5) Для ускорения своей деятельности Комиссия сносилась с подлежащими властями при посредстве специального курьера или по телеграфу и неоднократно выезжала на места: а) около двух недель пробыла в Лапах для допроса на месте ряда свидетелей, местных жандармов, командного состава местного военного отряда и проверки на месте документов; б) ездила в город Высоко-Мазовецк, где допросила более 20-ти свидетелей, частью из числа лиц, находившихся на месте преступления непосредственно после совершения последнего, либо видевших проезжающими виновников его, не зная еще об его совершении; это по преимуществу лесники, соседние жители и лесничий Дашкевич; другую группу допрошенных Комиссией свидетелей составляют все извозчики, везшие членов делегации от Чижева в Цехановец, Лунево и обратно; в) в город Цехановец — для точного установления места, до которого были доставлены Лясоцким члены делегации, снятия ситуационного плана местности и допроса на месте свидетелей.

Считая существенно важным для дела показания лиц, могущих сообщить достоверные сведения, полученные ими от Леона Альтера, Комиссия, несмотря на громадные трудности переезда, допросила в Браньске Гродненской губ. Бельского уезда врача Бориса Фертмана, который 2-го января подавал первую медицинскую помощь раненому Альтеру, и извозчика, везшего его от места, расположенного поблизости места преступления, в Браньск к врачу. С этой же целью Комиссия подробно допрашивала присяжного поверенного Георгия Берлянда, видевшего Альтера в Москве и узнавшего от него подробности совершенного преступления.

Комиссия допросила всех лиц, к которым обращалась делегация в Варшаве по делу о военнопленных, а также и других, с которыми вообще члены делегации имели дело до и после своего ареста».

Польская сторона не удосужилась ответить на ряд важных вопросов. А именно: как вообще могло получиться, что миссия Красного Креста была арестована? И главное: кто виновники преступления (пофамильно), арестованы ли они (ибо только это могло являться доказательством того, что польская сторона проводит реальное расследование, а не изображает его видимость)? На этот «пробел» и было обращено внимание чрезвычайного представителя правительства Польши в Москве пана Венцковского.

Последний ответил письмом от 24 марта 1919-го на имя Чичерина: «В представленной Вам при письме от 21 сего марта записке Председателя Чрезвычайной следственной комиссии умалчивается о принятых в отношении предполагаемых виновников преступления мерах пресечения. Ввиду Вашего указания на этот пробел я имею честь заявить Вам, что на самом деле таковые меры приняты, и благодаря им возможность уклонения предполагаемых убийц от суда и наказания исключена. Этим заявлением я хочу лишний раз подчеркнуть, что Правительство Польской Республики приняло решительно все меры к обнаружению и наказанию виновников преступления, и малейшие сомнения в этом отношении с чьей-либо стороны считаю безусловно недопустимыми. Полагая, что объяснения, представленные мной по сему делу Правительству Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, являются исчерпывающими, я решаюсь теперь, во исполнение данного мне Правительством Польской Республики поручения, просить Вас, гражданин Комиссар, передать Русскому Обществу Красного Креста, что Правительство Польской Республики считает своим долгом принести ему свое искреннее и глубокое сожаление по поводу гнусного убийства членов его Миссии на польской территории, тем более, что, по-видимому, это кошмарное преступление произошло не без вины агентов нашей жандармерии».

Ну, то, что это гнусное преступление произошло не без вины (а судя по объективным данным — при прямом соучастии) польских жандармов (конвоировавших членов миссии Красного Креста вплоть до места расстрела) — это и без Венцковского было понятно. Но, заявив «о принятых в отношении предполагаемых виновников преступления мерах пресечения», он не удосужился назвать самих предполагаемых виновников — ни по фамилии, ни по должности.

Не получила Россия внятных разъяснений на данный счет и в дальнейшем. К примеру, в ноте правительства РСФСР правительству Польши (копии были направлены правительствам стран Антанты) от 3 июня 1919 г. отмечалось, что «до сих пор никакое удовлетворение за исключительно варварский акт убийства членов Миссии Красного Креста не дано ни Русскому Правительству, ни семьям убитых».

По существу это преступление так и остается по сей день нераскрытым.

В отличие от польских офицеров и жандармов, расстрелянных в Катыни (не будем в данном случае углубляться в вопрос — кто им там загонял немецкие пули в затылок, предварительно связав руки немецким бумажным шпагатом), сотрудники миссии Российского Красного Креста никогда не носили военную форму, не брали в руки оружие, а посвятили себя одному из самых гуманных занятий, какие только можно представить.

Но на месте их казни не стоят пышные мемориалы. В память об их трагической гибели не собирают многотысячные митинги-реквиемы. Не произносят проникновенные речи. О них не снимают фильмы, не пишут книги, не сочиняют стихи, и даже в исторических работах не всегда упоминают фамилии этих невинных жертв «великой Польши». За их смерть не каются руководители Польши. О них никогда не вспоминает публика из т. н. «общечеловечества», которая никогда не преминет пустить слезу о «мучениках Катыни» (сугубо теоретически среди расстрелянных в Катынском лесу вполне могли быть и палачи миссии Российского Красного Креста).

При рассмотрении событий конца 10-х — начала 20-х гг. XX в., когда происходило воссоздание Польского государства, мы широко воспользуемся работой бывшего британского премьера Дэвида Ллойд Джорджа «Правда о мирных договорах». Чем примечателен этот труд и почему именно воспоминаниям Ллойд Джорджа по польскому вопросу на указанном временном отрезке истории я отдал предпочтение?

Во-первых, двухтомник на две третьих состоит из документов, большинство которых имеют прямое отношение к нашей теме — телеграммы, заявления, меморандумы, стенограммы заседаний Парижской мирной конференции, договора и т. д.

Во-вторых, фигура самого мемуариста. Ллойд Джордж занимал пост британского премьера с середины Первой мировой и до ее победного для союзников завершения. Послевоенное урегулирование, разработка мирных договоров, всего того, что принято именовать Версальской системой, происходило не просто у него на глазах, но проходило через его руки. Он был не просто очевидцем, а непосредственным участником событий, вершителем судеб Европы и мира того времени — тем ценней его свидетельства.

При этом оценки и прогнозы Ллойд Джорджа выдержали проверку временем. Он точно предсказал как саму Вторую мировую войну, так и причины ее возникновения. Здравым политиком и экспертом показал себя Ллойд Джордж и накануне Второй мировой, опять-таки оказавшись правым. Тем ценнее его комментарии и наблюдения.

Наконец, Ллойд Джордж — та фигура, которую нельзя заподозрить ни в прогерманских (являлся поборником полного разгрома Германии), ни в антипольских (выступал как большой сторонник восстановления независимой Польши), ни тем более в пробольшевистских/прокоммунистических симпатиях (один из авторов и вдохновителей идеи интервенции против Советской России, в которой принимала активное участие Великобритания в его бытность главой кабинета). Таким образом, меня нельзя упрекнуть в том, что себе в подмогу я привлек пристрастного и ангажированного политического деятеля.

Чичерин Георгий Васильевич (12.11.1872-07.07.1936), советский государственный деятель, дипломат. С 1918 г. заместитель наркома иностранных дел. 3 марта 1918 г. в составе советской делегации подписал Брестский мир с Германией. С 13 марта 1918 г. исполнял обязанности наркома, с 30 мая нарком иностранных дел РСФСР, в 1923–1930 гг. нарком иностранных дел СССР. В 1921 г. подписал советско-иранский, советско-афганский, советско-турецкий договоры о дружбе. Руководитель советской делегации на Генуэзской конференции 1922 г. и Лозаннской конференции 1922–1923 гг.; подписал Рапалльский договор 1922 г. с Германией, в 1925-м — договоры о нейтралитете с Турцией, в 1927-м — с Ираном. На XIV-м и XV съездах ВКП(б) избирался в члены ЦК. Был членом ВЦИК и ЦИК СССР. С 1930 г. в отставке.

 

Польша выходит на большую дорогу

Вышеупомянутая трагедия миссии Российского Красного Креста явилась естественным следствием той шовинистической истерии, которой были охвачены вырвавшиеся на свободу поляки. Свободу тогдашняя Польша восприняла как большую дорогу, на которую можно выйти с топором и кистенем.

Ллойд Джордж, наблюдая, как сходят с ума от алчности «малые освобожденные народы», которые, не успев «сами вкусить сладость свободы, уже стараются подчинить себе других», отмечал: «Эти народы — верьте мне — большие империалисты, чем Англия или Франция, и, уж конечно, большие, чем Соединенные Штаты». Как не поверить!

Движимые идеями «Великой Польши», подпитываемые легендами о героическом историческом прошлом несколькосотлетней давности, поляки решили, что настало их время похозяйничать в Центральной и Восточной Европе. С окончанием Первой мировой войны Польша, еще даже не успев как следует оформить государственность, начала собственную войну — за воссоздание своей мини-империи — Речи Посполитой в границах 1772 г.

Первоочередной задачей Пилсудского было захватить как можно больше территорий, чтобы затем поставить перед свершившимся фактом союзников, на благосклонность которых он имел основания рассчитывать.

«Установление границ, связанное с аннексией территорий, по всем принципам справедливости принадлежавших другим нациям, становилось свершившимся фактом раньше, чем державы получили возможность вынести решение о справедливости этих границ», — будет разводить руками Ллойд Джордж. И особенно преуспели в этом поляки.

Принцип самоопределения народов ни в коей мере не соответствовал польским домогательствам. Польша требовала значительных немецких территорий, «Галицию, Украину, Литву и некоторые части Белоруссии, чье население при проведении голосования категорически отказалось бы от польского господства». Поэтому право народов самим определять свою национальную принадлежность «было немедленно отвергнуто польскими лидерами». Они настаивали, «что эти различные национальности принадлежат полякам по праву завоевания, осуществленного их предками. Подобно старому нормандскому барону, обнажившему меч, когда его просили предъявить доказательства своих прав на поместье, Польша размахивала мечом своих воинственных королей, который уже столетия ржавел в их гробницах», — таковы были польские принципы строительства «свободной Польши».

Желая прекратить вакханалию с «самозахватом земель», 24 января 1919 г. американский президент Вильсон даже составил специальное обращение, которое он зачитал на заседании мирной конференции и которое, как он потребовал, необходимо было передать «во все концы света». Суть обращения сводилась к тому, что только мирная конференция вправе определять будущие границы государств.

Насильственные захваты, подчеркивал Вильсон, создают предположение, что «те, кто применяет силу, не уверен в справедливости и бесспорности своих претензий, пытается заменить доказательства своей правоты фактическим владением». Такие возрожденные государства, указывал он, «бросают таким образом тень на всякое доказательство своих прав, которое они потом будут предъявлять мирной конференции». Взывал Вильсон к благоразумию, предупреждал о пагубных последствиях и т. д.

Причиной появления этого обращения послужили многочисленные конфликты, которые развязывали на просторах рухнувших империй «освобожденные народы» — по выражению Ллойд Джорджа, «голодные и прожорливые», как «после долгого поста в подземных казематах».

Ну, а самыми «голодными» и «прожорливыми», конечно же, были поляки — «ели» все подряд. «Никто не причинял нам столько неприятностей, как поляки», — вспоминал в этой связи Ллойд Джордж. И, кстати, «свободную Польшу» воззвания Вильсона трогали меньше всего.

Полякам, не способным, по мнению Ллойд Джорджа, не то что к управлению другими народами, но даже к «стабильному самоуправлению», простого восстановления своей государственности было мало. Не удовлетворялась Польша и куда как щедрыми презентами Антанты. Для Польши было заготовлено немало «версальских подарков», которые, как покажет время, сами по себе закладывали предпосылки к новой мировой войне. Но поляки со своей безграничной алчностью, вылившейся в разбойничьи захваты территорий сопредельных стран и народов, еще более усугубили эти предпосылки.

Польша вовсю использовала послевоенную неразбериху для захвата новых земель.

Уже в ноябре 1918-го Варшава организовала ряд польских национальных восстаний в Галиции. Далее были захвачены восточная Холмщина и Подляшье. К лету 1919-го Польша практически полностью взяла под контроль Восточную Галицию. Поставленные перед свершившимся фактом союзники 25 июня 1919-го (решением Совета четырех) узаконили этот захват: уполномочили Польшу оккупировать Восточную Галицию до р. Збруч (якобы для поддержания порядка). Однако окончательно вопрос о принадлежности Галиции должен был решаться на плебисците. Против чего, естественно, выступили поляки.

Какой-такой плебисцит? «Польское население в этих местах весьма многочисленно — около трети всего населения исконные поляки, их примерно 37 процентов», — возмущался на Совете четырех представитель Польши Падеревский. Действительно, разве мало — аж 37 % поляков — чтобы отписать Польше эту волость?!

«Мы требуем всю Галицию. На том простом основании, что совершенно невозможно этнографически определить эту область, ибо, как ни странно — и мы гордимся этим, — в центре Галиции украинского населения больше, чем у ее границ; самые отдаленные районы Галиции являются более польскими, чем, например, окрестности Львова», — блистал польской простотой (это как раз тот случай, когда она хуже воровства) Падеревский.

В общем, долго спорили союзники с поляками насчет Галиции, и 21 ноября 1919 г. решили предоставить Польше мандат на 25 лет на управление Восточной Галицией. Поляки обиделись, выразили протест, да и решили не усложнять проблему: аннексировали указанную территорию.

Сохранился ряд свидетельств того, каким образом происходило завоевание Галиции поляками. Из радиотелеграммы председателя ЦК Российского Общества Красного Креста в адрес Международного Комитета Красного Креста в Женеве, всем Центральным Комитетам Красного Креста и Комитету защиты еврейского населения в Париже от 28 апреля 1919-го: «На западных и южных границах бывшей Российской империи происходили и продолжают происходить трагические события: продвижение войск польского правительства и украинской Директории сопровождается, несмотря на присутствие военных советников Антанты, резней евреев, которая принимает неслыханные размеры, а находящиеся там части не только не делают ничего для прекращения резни, но покрывают себя позором, принимая участие в ней.

Превращаются в руины цветущие города и села. Истребляются сотни и тысячи граждан, единственной виной которых является их национальная принадлежность. Преступная рука не щадит ни возраста, ни пола. Первыми жертвами озверевших банд становятся старики, женщины и дети. Убивают жен на глазах мужей, умерщвляют детей на руках родителей. Эти преступления, превосходящие по своей бессмысленной жестокости подобные эксцессы в самую мрачную пору при царизме, творятся не в пылу боя и не по отношению к вооруженному противнику, а над мирным н беззащитным населением и чаще всего над самой бедной частью этого населения. Они творятся при попустительстве, а иногда при прямом участии регулярных войск тех самых правительств, которые провозглашают свое благорасположение ко всем национальностям России и претендуют на восстановление порядка и свободы среди них».

Будущий министр иностранных дел Польши Юзеф Бек хвастал о своих «ратных подвигах» перед отцом, вице-министром внутренних дел в правительстве Падеревского, рассказав, как в конце 1918 г. после разведывательного задания в Румынии, Москве и Киеве он с товарищами по организации пробирался через «большевизированную Украину»: «В деревнях мы убивали всех поголовно и все сжигали при малейшем подозрении в неискренности. Я собственноручно работал прикладом»..

На белорусских и литовских землях с конца 1918-го начинает действовать т. н. «Комитет защиты восточных окраин» (КЗВО), формирующий для «самозащиты» вооруженные отряды, а попросту говоря — банды. Пилсудский, конечно же, не остается безучастным к этому «умоляющему о защите» польскому населению и отправляет ему на помощь войска, попутно объявив в декабре 1918-го формирование КЗВО частью Войска Польского.

В своих шовинистических устремлениях Пилсудский не брезговал никакими методами, в т. ч. без всяких сомнений и прочих угрызений совести обрекал на тяготы и лишения рядовых поляков — если это диктовалось интересами экспансии. Так, советская дипломатия неоднократно поднимала проблему польских беженцев, которых упорно не желали принимать власти Польши, создавая искусственные препятствия для возвращения указанных лиц на родину.

Например, 23 декабря 1918 г. в ноте главы советской дипломатии Чичерина на имя его польского коллеги говорилось, «что своим упорным нежеланием вести переговоры с Русским Правительством… Правительство Польской Республики создает безвыходное положение для польских беженцев, несколько сот тысяч которых находятся в России и громадные массы которых скопились близ границ в самых тяжелых условиях, ожидая заключения между Россией и Польшей соглашения, которое, однако, эта последняя упорно отвергает, осуждая тем самым польских граждан та дальнейшее пребывание в том же безвыходно тяжелом положении».

О том же самом в ноте от 10 февраля 1919 г. нарком индел РСФСР обосновывал главе МИД Польши Падеревскому необходимость возможно более скорого установления советско-польских дипломатических отношений следующим: «Установление нормальных отношений между обеими Республиками тем более настоятельно необходимо в интересах самих польских народных масс, что несколько сот тысяч польских беженцев еще ожидают на территории Советской России желанного момента, когда перед ними откроется путь, чтобы вернуться домой».

Но Пилсудского-то это как раз и не устраивало — чтобы эти сотни тысяч поляков перебрались в Польшу. Ему нужно было прямо противоположное: чтобы эти лица находились на украинских, белорусских, литовских землях, давая Польше обоснование для военного вторжения под соусом «защиты» этих самых обездоленных.

Или вот из ноты наркома индел РСФСР в адрес МИД Польши от 2 июля 1919 г.: «К сожалению, именно Польское Правительство, то самое Правительство, которое, казалось бы, должно было бы быть защитником интересов польских беженцев в России, наоборот, все время создавало препятствия организации их возвращения домой. И теперь, когда сотни тысяч поляков, проведших долгие годы вдали от родного края, скопились у демаркационной линии, тщетно ожидая желанного момента, когда им будет дана возможность возвратиться домой, опять-таки Польское Правительство отказывается организовать по соглашению с нами дальнейшее путешествие этих беженцев. Но самое непостижимое есть то, что, когда некоторые из этих беженцев сами переходят демаркационную линию и продолжают свое путешествие по территории, находящейся во власти Польского Правительства, то агенты и солдаты последнего предаются по отношению к ним наихудшим эксцессам, фактам грабежа, насилия и даже убийств и по большей части заставляют их идти обратно и возвращаться под юрисдикцию советских властей. Многочисленные доходящие до нас сведения характеризуют положение, созданное возвращающимся домой беженцам агентами и солдатами Польского Правительства, как не поддающееся никакому описанию».

То, что представлялось «непостижимым» для советского правительства, объяснялось более чем просто: при территориальном переустройстве в ходе Парижской мирной конференции неизменно звучал аргумент об этническом составе территорий, на которые претендовали те или иные государства. Пилсудский и создавал Польше этот «аргумент», отказываясь принимать польских беженцев…

По условиям Компьенского перемирия немцы должны были немедленно покинуть оккупированные ими территории на западе, но на востоке, на землях бывшей Российской империи, германские войска должны были оставаться до прибытия войск Антанты. Однако сразу после ноябрьской революции в Германии советское правительство денонсировало Брестский мир и Красная Армия начала продвижение в западном направлении, занимая территории, ранее удерживаемые немцами (лишь в некоторых местах, например в Одессе и Севастополе, германские войска были заменены войсками Антанты).

В то же время частям РККА предписывалось остановить свое продвижение по достижении границ бывшего Царства Польского. Об этом, в частности, говорится в директиве СНК от 12 декабря 1918 г. на имя главнокомандующего Вооруженными силами республики И. Вацетиса (занимал этот пост с 6 сентября 1918-го по 8 июля 1919 г.). О том, что в намерения Советской России не входило занятие областей с польским составом населения, свидетельствует и доклад главкома Вацетиса Ленину «О стратегическом положении республики и качестве резервов», представленный в январе 1919 года. Вацетис докладывал: «Общей целью нашего продвижения на этом фронте является достижение наших границ с Польшей, в силу чего фронту поставлена задача достигнуть линии р. Немана с крепостями Ковно, Гродно, рек Шары, Ясельды и Припяти, продолжая разведку на Белосток, Брест-Литовск, Ковель и Ровно».

Первый контакт между РККА и польскими частями произошел в начале января 1919-го в Литве (Вильнюс несколько раз переходил из рук в руки) и Белоруссии (16 января части РККА вошли в соприкосновение с польскими войсками западнее г. Лида).

1 января 1919-го провозглашается создание Белорусской ССР (27 февраля в состав республики была включена Литва, и она была переименована в Литовско-Белорусскую ССР), представители которой предложили Польше урегулировать вопрос границ. 16 февраля правительства Литвы и Белоруссии направили соответствующую радиотелеграмму правительству Польши с предложением назначить смешанную комиссию для установления политической границы между Литвой и Белоруссией, с одной стороны, и Польской Республикой — с другой.

Поляки оставили предложение без ответа, продолжив свою прежнюю практику силового разрешения территориальных споров. По этому поводу 18 февраля 1919-го правительство РСФСР обратилось с нотой к правительствам стран Антанты, спецпредставители которых в тот момент как раз находились в Варшаве. В ноте Советское правительство еще раз подтверждало готовность сесть за стол переговоров по вопросу границ, обращало внимание, что «польские отряды продолжают свои попытки нарушения границ (Литвы и Белоруссии. — С. Л.)», что происходит концентрация польских войск — «вооруженные силы Польской Республики продолжают стягиваться к восточной границе, угрожая Советским Республикам Литвы и Белоруссии и Русской Советской Республике, связанной с ними неизменной сердечной дружбой». Наконец, высказывало претензии ввиду того, что «это продвижение польских войск происходит как раз в то время, когда чрезвычайные представители держав Антанты только что прибыли в Варшаву, и внимание Правительства Русской Советской Республики не может не быть обращено на радиотелеграммы правительственных станций различных стран, извещающих, что Союзные и Объединившиеся державы потребовали от Германии пропуска польских отрядов, направленных против большевиков, т. е. против Советских Республик, расположенных на территории бывшей Российской империи».

Действительно, еще в начале февраля державы Антанты — под сурдинку польских басен о «большевистской угрозе» — в ультимативном порядке потребовали от Германии пропускать польские части в восточном направлении.

Благодаря такому содействию Антанты, 9 февраля поляки заняли Брест, 19 февраля вошли в оставленный немцами Белосток. К середине февраля польские части контролировали территорию западнее линии р. Неман (до Скиделя) — р. Зельвянка — р. Ружанка — Пружаны — Кобрин. С восточной стороны от этой линии подошли части Западного фронта Красной Армии. Таким образом, образовался польско-советский фронт на территории Литвы и Белоруссии.

В конце февраля польские войска форсировали Неман и начали наступление в Белоруссии (находившейся с 3 февраля в федерации с РСФСР), атаковав части РККА. 1 марта поляки заняли Слоним, 2 марта — Пинск (Мельтюхов, указ. соч., с. 19–20). Советские части вынуждены были отступать ввиду проблем на востоке (в начале марта 1919-го началось наступление Колчака, и части РККА перебрасывались с Западного на Восточный фронт). К середине апреля поляками были заняты Лида, Новогрудок и Барановичи.

15 апреля Польша предложила Литве восстановить польско-литовскую унию, но получила отказ. 19 апреля части польских войск «переодевшихся в русские красноармейские мундиры», захватывают Вильно. «Изменнический прием, к которому прибегли польские легионеры при нападении на Вильно, переодевшись в форму русских солдат, показывает, что Польское Правительство не признает самых элементарных принципов, регулирующих сношения различных стран, когда оно действует по отношению к Советским Республикам», — заявит советская дипломатия. 21 апреля туда прибывает Пилсудский и произносит речь о восстановлении польско-литовской унии времен Речи Посполитой. «Уния» вылилась в установление на литовских землях польской власти военно-оккупационного толка.

Везде, где ступала нога польского солдата, тут же разворачивалась кровавая оргия. Производились массовые расстрелы без суда и следствия, при предварительной экзекуции жертв. Не менее двух тысяч человек (включая тяжелораненых) в первые же дни хозяйничания польских легионов в Вильно были арестованы и направлены в Белостокский концентрационный лагерь, где массово подвергались побоям и истязаниям. В послевоенной Европе (имеется в виду после Первой мировой войны; до этого концлагеря практиковала Австро-Венгрия) поляки стали первыми, кто создал концлагеря — Гитлеру было у кого учиться.

Офицеров Красной Армии поляки ставили перед выбором: либо смерть, либо согласие поступить «добровольцами» в деникинскую армию. Рядовых попросту расстреливали либо истязали до смерти.

Убить или замучить большевика не считалось грехом — рассказывал представитель польской администрации на оккупированных территориях — Гражданского управления Восточных земель (ГУВЗ) М. Коссаковский. Так, некий офицер «десятками стрелял людей только за то, что были бедно одеты и выглядели, как большевики… были убиты около 20 изгнанников, прибывших из-за линии фронта… этих людей грабили, секли плетьми из колючей проволоки, прижигали раскаленным железом для получения ложных признаний». В присутствии генерала Листовского (командующего оперативной группой в Полесье) застрелили мальчика — «за то, что якобы недобро улыбался». Коссаковский лично был очевидцем следующего «эксперимента», который поставили пытолюбные поляки на военнопленных: «кому-то в распоротый живот зашили живого кота и побились об заклад, кто первый подохнет, человек или кот».

Поляки могли арестовать медицинский персонал госпиталя и расстрелять санитаров. Факты получали широкую огласку, но преступления оправдывались «нервным напряжением офицеров в боях с большевиками». Именно с такой формулировкой был оправдан польский офицер, чья солдатня расправилась с медперсоналом госпиталя. И не только оправдан, но переведен на другое место службы с повышением.

Обычным «репертуаром» поляков были еврейские погромы. Вильно (как и другие города и села Литвы и Белоруссии) не стало исключением. Город был буквально отдан солдатам на разграбление. Приказ о прекращении грабежей и погромов был опубликован только 24 апреля — тогда как польские войска вступили в город 19-го. Фактически же грабежи продолжались до середины мая. Не довольствуясь грабежом, легионеры подвергли евреев и тех, кто пытался за них заступаться, всякого рода истязаниям, самым диким и изысканно жестоким. Так, в ночь с 12-го на 13 мая в деревне Кашкевнче (Виленского уезда) кузнеца Исаака Данишевского зарубили за то, что у него была обнаружена членская карточка Минского профессионального союза металлистов. Аптекаря Таубе после грабежа выбросили в окно на улицу и убили. Стащили с постели больного тифом часовщика Хонеса — и расстреляли.

В ноте правительства РСФСР правительству Польши и правительствам стран Антанты от 3 июня 1919 г. приводился список 55 убитых лиц гражданского населения — и это только тех, о которых имелись сведения в печати, в том числе женщин и детей (Гдаля Колянский, 12 лет, Сарра Шарат, 15 лет, Бер Касутский, 8 лет, убитый вместе с отцом; Мордух Левит, 67 лет, Даниил Тракунский, 63 лет, Яков Жифран, 68 лет, Элипер Гальпернштейн, 58 лет и др.).

Иллюстрацией положения, в котором очутилось в Вильно еврейское население с 19 апреля, может служить следующая выдержка из газеты «Белорусская думка» (органа белорусских националистов, непримиримых противников большевиков — газеты, прежде закрытой советскими властями и возобновившейся только с приходом поляков) от 7 мая: «Уже далеки от нас пушечные выстрелы, уже не слышно пулеметной перестрелки, пора уже немного успокоиться нервам, хоть немного улечься злобе, ненависти и жажде мести. Прямо скажем, пора уже, чтобы еврей мог выйти на улицу, не боясь, что за длину его носа выпотрошат ему кишки, снимут с пальцев копыта, отнимут деньги…».

Как справедливо констатирует Москва в указанной ноте, в своих зверствах поляки превзошли едва ли не все армии, которые в то время успели «отметиться» на территории бывшей Российской империи: «несмотря на весь вопиющий характер многочисленных актов произвола, совершенных иностранными отрядами и армиями в разных частях России, все же ни одна из этих армий не опустилась до того уровня дикости, до той практики систематических и грандиозных еврейских погромов и массовых убийств политических противников, какая возведена в систему польскими властями…

…если, таким образом, Польское Правительство, опираясь на великие державы, решилось во что бы то ни стало продолжить войну против Советских Республик, то Правительство РСФСР, заявляя самый решительный протест против неприменения в этой войне даже тех элементарнейших гарантий, которые считаются общепризнанными в практике капиталистических стран, по меньшей мере требует, чтобы польские власти прекратили, наконец, бесконечно позорную практику систематических погромов невинного населения и массовых убийств социалистических деятелей». Таким образом, не Гитлер, а поляки первыми установили систему расстрела евреев и комиссаров на оккупированных территориях.

Поляки вовсю использовали ту ситуацию, что Красная Армия была занята на фронтах гражданской войны и не могла оказать достойное сопротивление на Западе. Кроме того, в 1919 г. победа красных в гражданской войне была совсем не очевидной. И перспектива, что верх возьмут белые — поддерживаемые Антантой (белые признавали независимость Польши, но отвергали ее территориальные притязания на Украину, Белоруссию и Литву) — также гнала поляков вперед, чтобы захватить как можно больше территорий и поставить всех перед фактом.

На Волыни 9 августа 1919-го захватили Дубно и Кременец, 13 августа — Ровно. В Белоруссии в июле 1919-го польские войска взяли Молодечно и Лунинец. 8 августа — Минск (что вынудило командование Западного фронта отвести войска Красной Армии за Березину). 29 августа поляки заняли Бобруйск, 10 сентября — Борисов. В октябре, после неудачной попытки советских войск отбить Бобруйск, было заключено перемирие.

В декабре 1919-го, воспользовавшись отводом отступающих под ударами Красной Армии войск Деникина, польские войска вышли на рубеж р. Уботь — Олевск — Новоград-Волынский — Проскуров — Каменец-Подольский. 3 января 1920 г. польско-латвийские части заняли Двинск (Даугавпилс).

Падеревский Игнацы Ян (18.11.1860-29.6.1941), польский пианист, композитор, политический деятель. Учился до 1878 г. в Варшавском музыкальном институте (фортепьяно), затем в Берлине у Ф. Киля (композиция), в 1884–1886 гг. у Т. Лешетицкого (фортепьяно) в Вене. В 27 лет дебютировал в Вене, сразу завоевав славу одного из выдающихся пианистов. В годы Первой мировой войны выступил как политический деятель, использовав свою известность и популярность для проведения в жизнь идеи восстановления независимой Польши. В 1914–1918 гг входил в ориентировавшийся на Антанту Польский национальный комитет; с 1917-го был его представителем в США. В январе — ноябре 1919 г. премьер-министр и министр иностранных дел польского правительства. Представлял Польшу (вместе с Р. Дмовским) на Парижской мирной конференции. В 1930-е находился в оппозиции к «санационному» режиму в Польше. С 1940-го председатель Национального совета в эмиграции.

 

Советская Россия мечет бисер перед Варшавой

Несмотря на регулярные польские провокации и прямые акты агрессии, Москва постоянно выступала с предложениями о подписании мирного договора с Польшей и установлении дипломатических отношений с Варшавой. Едва ли не каждая советская нота, обращенная к Польше или к странам Антанты (в которой затрагивались вопросы советско-польской тематики), сопровождалась соответствующими призывами.

Поляки все эти предложения упорно игнорировали. Это и понятно: установление дипотношений и заключение мирного договора означало признание границ. А вот этого-то строителям «великой Польши» хотелось меньше всего. Варшава не желала связывать себе руки. «Совершенно очевидно, что польские правящие круги не стремятся ни к чему другому, как только к явным аннексиям», — отмечалось в одном из обращений Москвы к странам Антанты.

Выступив с инициативой (с подачи Антанты) определения восточных границ Польши посредством плебисцита в областях со смешанным этническим составом населения и получив согласие советской стороны, Варшава сама же от нее отказалась.

Максимум, к чему оказались готовыми поляки, это посылка в феврале 1919-го в Советскую Россию специального делегата Александра Венцковского, которому было поручено «вступить в соглашение с Советским Правительством по поводу различных вопросов, возбужденных последним, которые в обоюдных интересах обоих Правительств настоятельно необходимо возможно скорее разрешить». Контакты, осуществлявшиеся через Венцковского, к особым успехам в нормализации советско-польских отношений не привели (о боевых столкновениях на протяжении 1919 года говорилось выше), да и не могли привести, ибо Польша была настроена на удовлетворение своих немалых территориальных притязаний на востоке.

Стандартным иезуитским приемом польской дипломатии было скрывать от общественности советские обращения, в т. ч. предложения о заключении мирного договора. Причем скрывали данную информацию в Варшаве не только от своего населения, но нередко и от Антанты — из-за чего Москва на каком-то этапе взяла за правило дублировать свои ноты, направляя их не только в Варшаву, но и правительствам стран Согласия.

Например, в ноте правительства РСФСР правительству Польши и правительствам стран Согласия от 3 июня 1919-го читаем: «Советское Правительство не питает никаких иллюзий насчет подлинных намерений Правительства господ Пилсудского и Падеревского. Тогда как нота Советского Правительства от 24-го марта с. г., в которой выражалась полная готовность к мирным переговорам с одновременным очищением от войск спорных областей, осталась без ответа и самый текст ноты оказался первоначально скрытым от польского общества, Польское Правительство и послушный ему Сейм высказались определенно за необходимость расширения границ Польского государства до побережья Двины и Днепра». То, что планы Польши были именно такими (а порой и более амбициозными) подтверждается и материалами Парижской мирной конференции.

История, аналогичная описанной выше, произошла и в ноябре 1919-го, когда помощник министра иностранных дел Польши Скржинский публично заявил, что Москва отказывается подписывать мирный договор, угрожает Польше вторжением и не желает удовлетворить «законные польские требования».

«Еще в апреле этого года (1919. — С. Л.) Российское Советское Правительство давало делегату Польской Республики гражданину Венцковскому повторные заверения о своем неизменном желании положить конец кровопролитию между народами России и Польши, и без того столь измученными бедствиями пяти лет войны, полагая в то же время, как и всегда, что легко осуществить соглашение между Россией и Польшей, — говорилось в ноте правительства РСФСР правительству Польши от 22 декабря 1919 г. — Наши мирные предложения оставались, тем не менее, без ответа, и польские войска продолжали в течение следующих месяцев продвигаться вперед на территории Советских Республик, дружественных Советской России.

Советское Правительство с тем большим изумлением узнало, что 28-го ноября Помощник Статс-Секретаря Скржинский в ответ на запрос в польском сейме заявил, что якобы Российская Республика никогда не предлагала Польше мир и что она якобы угрожала Польше вторжением и не была нисколько склонна к соглашению, отвечающему желаниям польского народа. Желая устранить всякие недоразумения, могущие затруднить скорое установление мирных и дружественных отношений между обоими народами, Советское Правительство снова подтверждает данные им ранее заверения о своем твердом желании положить конец всякому конфликту с Польшей. Советское Правительство обращается к Польскому Правительству с формальным предложением немедленно начать переговоры, имеющие целью заключение прочного и длительного мира между обеими странами».

Здесь мы видим не только очередное опровержение обычной для того времени лжи польской дипломатии, но и очередное предложение о немедленном начале мирных переговоров. Но и это, декабрьское 1919 г., предложение осталось без ответа из Варшавы.

К тому времени Польша уже вовсю готовилась к масштабной агрессии на восток. Благо свои дела в иных местах (Галиции, на немецких землях и др.) поляки в основном «уладили», Версальский договор (28.06.1919 г.) был подписан (соответственно отпала надобность даже в имитации своей вменяемости перед лицом внешнего мира, сильные которого, к тому же к полякам благоволили).

Наконец, поляки имели на руках т. н. Варшавский акт от 2 декабря 1919 г., втайне подписанный представителем Петлюры А. Левицким, согласно которому эти самозванные «украинские власти» отдавали Польше Галичину, Холмщину, Волынь и Полесье — территории, на которых проживало более 10 млн. украинцев.

Один из петлюровских «атаманов» Г. Тютюнник (в ноябре 1921 г. он предпримет дерзкий рейд на Украину), сдавшийся в середине 1923 г. советским властям, напишет по этому поводу: «В липні 1919 року Петлюра мовчки погоджується на захоплення поляками Галичини, Холмщини та Волині… Тим часом поляки грунтовно готовилися до походу на Україну. їм навіть серед білого дня ввижалися кордони 1772 року, велика Польща „від моря до моря та аж до Дніпра“…

…у Варшаві події йшли своїм шляхом — У. Н. Р. разом з Петлюрою котилася вниз у прірву повного морального розкладу. Треба було втратити почуття національної гідности та відповідальности, щоб не затіпалася рука, підписуючи умови, що їх підсунули поляки Петлюриній делегації. Вже 2-го грудня 1919 року Петлюрина делегація подала польскому правительству свою деклярацію, в якій між иншим пише, що територія України обмежується „починаючи від Чорного моря по річці Дністру і від Дністра між Польщею та Україною по р. Збручу…“ Політичне становище Східньої Галичини буде розв’язано Польским правительством.

„Національні герої“ типу Петлюри та Лівицького торгували землями Української нації, душами мільйонів українських робітників та селян, торгували, ховаючись, як злодії, від народнього ока й нікого не питалися. Вони ж бо себе вважали покликаними визволяти український нарід. Отож і „визволяли“, віддаючи Галичину та Волинь з Холмщиною під панування польского магната».

Имея в рукаве указанный акт купли-продажи Украины Петлюрой Польше, Пилсудский и приступил к подготовке агрессии.

Спустя неделю после подписания секретного Варшавского акта — 8 декабря 1919 г. — была опубликована Декларация о временных восточных границах Польши, принятая Верховным советом Антанты. В этом документе хотя и указывалось, что границей должна стать линия этнографического преобладания польского населения от Восточной Пруссии до бывшей русско-австрийской границы на Буге — но в то же время ничего не говорилось о том, как быть с территориями восточнее этой линии, к тому времени оккупированными Польшей.

Т. е. акты польской агрессии и «самозахваты земель» не осуждались, и никакими последствиями за подобный произвол Варшаве не грозили. А по сути союзники развязывали Польше руки для самостоятельного «решения» данного вопроса с другими государствами (прежде всего — Советской Россией и Литвой).

А как тогдашняя Польша умела «решать» такие проблемы — все отдавали себе отчет. С начала 1920 г. в Москве все чаще звучат опасения на предмет возможной польской агрессии.

18 февраля 1920 г. В. И. Ленин в интервью корреспонденту американской газеты New York Evening-Joumal сетует: «К сожалению, французское капиталистическое правительство подстрекает Польшу напасть на нас». Он же 21 февраля в интервью американской The World, отвечая на вопрос «считает ли он серьезной возможность польского наступления?», говорит: «Вне всякого сомнения… Единственные признаки дальнейшей военной агрессии против нас имеют место только со стороны Польши… Если Польша пойдет на такую авантюру, то это приведет к новым страданиям для обеих сторон и к ненужной гибели новых человеческих жизней. Но даже Фош (данное интервью Ленин давал накануне поездки маршала Фоша в столицу Польши. — С. Л.) не сможет обеспечить полякам победу. Они не смогли бы победить нашу Красную Армию, даже если бы сам Черчилль воевал вместе с ними».

Или вот из телеграммы Ленина Троцкому 27 февраля: «Все признаки говорят, что Польша предъявит нам абсолютно невыполнимые, даже наглые условия. Надо все внимание направить на подготовку, усиление Запфронта… Надо дать лозунг подготовиться к войне с Польшей».

Пытаясь предотвратить военный конфликт, советские власти выдают одно за другим обращения с предложением приступить к переговорам о заключении мирного договора. Причем в своих предложениях полякам советская сторона сулила больше (в территориальном аспекте), чем Антанта (если руководствоваться официальными заявлениями союзников о желаемых восточных границах Польши), и даже больше, чем впоследствии получит Польша по условиям Рижского договора, заключенного после советско-польской войны!

Так, 28 января 1920-го Совнарком обратился с заявлением об основах советской политики в отношении Польши, подтвердив вышецитированное мирное предложение от 22 декабря 1919 г., и указав, что нет таких вопросов между Советской Россией и Польшей, которые не могли бы быть разрешены путем мирных переговоров: «Польша стоит перед решением, которое может иметь тягчайшие последствия на долгий ряд лет для жизни обоих народов. Все данные свидетельствуют о том, что крайние империалисты Согласия, сторонники и агенты Черчилля — Клемансо, напрягают в настоящий момент все усилия к тому, чтобы ввергнуть Польшу в беспричинную, бессмысленную и преступную войну с Советской Россией».

СНК заявлял, что политика РСФСР в отношении Польши основывается на незыблемости принципа национального самоопределения, что Москва «безусловно и безоговорочно признавала и признает независимость и суверенность Польской Республики, и это признание с первого момента образования независимого Польского государства кладет в основу всех своих отношений к Польше».

«Сохраняя во всей силе последнее мирное предложение Народного Комиссариата по Иностранным Делам от 22 декабря, Совет Народных Комиссаров, чуждый каких бы то ни было агрессивных намерений, заявляет, что красные войска не переступят нынешней линии Белорусского фронта, проходящей вблизи следующих пунктов: г. Дрисса, г. Диена, г. Полоцк, г. Борисов, м. Паричи, ст. Птичь, ст. Белокоровичи. В отношении Украинского фронта Совет Народных Комиссаров от своего имени и от имени Временного Правительства Украины заявляет, что советские войска Федеративной Республики не будут совершать военных действий к западу от занимаемой ныне линии, проходящей вблизи м. Чуднова, м. Пиливы, м. Дерафни и г. Бара… (т. е. Польше должны были отойти нынешние Хмельницкая и около двух третьих Житомирской областей, плюс почти вся нынешняя Минская область Белоруссии. — С. Л.)

…Совет Народных Комиссаров заявляет, что, поскольку речь идет о действительных интересах Польши и России, не существует ни одного вопроса: территориального, экономического или иного, который не мог бы быть разрешен мирно, путем переговоров, взаимных уступок и соглашений, как это имеет место сейчас в переговорах с Эстонией», — говорилось в заявлении.

2 февраля ВЦИК РСФСР принял обращение к польскому народу, повторявшее вышецитированное заявление Совнаркома.

4 февраля министр иностранных дел Польши Патек пообещал Москве предоставить ответ на заявление Совнаркома от 28 января. Однако этого не произошло, и 6 марта Москва по-новой запрашивала Варшаву о согласии начать мирные переговоры. При этом на тот момент польские войска, готовившиеся к масштабной агрессии, начали «прощупывать» оборону красных боевых порядков, возобновив по сути военные действия на Украине. Поэтому в советской ноте на имя главы польского МИД Патека отмечалось, что по соображениям стратегического порядка РККА более не может придерживаться разграничительной линии, ранее обещанной Варшаве: «Мы с сожалением должны констатировать, что Польское Правительство не только не решилось начать еще предложенные нами мирные переговоры, но вопреки тому, на что мы были вправе рассчитывать, начало широкую военную оффензиву против украинской территории, создавая этими новыми агрессивными действиями угрозу для независимой Украинской Республики.

Российское и Украинское союзные Правительства вынуждены, в результате этих наступательных действий, защищать украинскую территорию против этого ничем не оправдываемого нападения, и поэтому лишены возможности на Украинском фронте по стратегическим соображениям, вытекающим из необходимости обороны, держаться линии, указанной в заявлении 28-го января». При этом Москва вновь призвала начать мирные переговоры.

Только под конец марта (27-го) Польша откликнулась, но выдвинула совершенно неадекватное предложение — начать переговоры 10 апреля в г. Борисове, фактически непосредственно в районе соприкосновения польских и советских частей. Собственно, это польское предложение представляло собой дипломатический маневр, прикрывающий подготовку к наступлению. В реальности никаких переговоров Варшава вести не собиралась. Что станет очевидно из дальнейшего обмена дипломатическими нотами.

28 марта Москва выдвинула контрпредложение — заключить общее перемирие (т. е. по всей протяженности фронта — поляки предлагали заключить локальное, непосредственно в месте, прилегающем к переговорному пункту) и выбрать для переговоров более спокойное место — в нейтральном государстве, например в Эстонии.

1 апреля глава польского МИД Патек отверг советское предложение. Польша соглашалась вести переговоры лишь в Борисове, находящемся в военной зоне, и по-прежнему настаивала лишь на местном перемирии.

2 апреля Москва прямо обвинила Польшу в ведении двойной игры: «Совершенно неясно, какую цель Польское Правительство может преследовать, настаивая на продолжении военных действий, если его намерения действительно миролюбивы, и поэтому в этом отношении неизбежно должны возникнуть сомнения ввиду его упорного нежелания, прекратив кровопролитие, создать благоприятные условия для мирных переговоров. Российское Советское Правительство при таких условиях не понимает, каким образом Польское Правительство находит возможным настаивать на Борисове как на месте переговоров, так как он находится непосредственно в зоне военных действий и так как там, даже в случае заключения местного перемирия, совершенно отсутствуют самые элементарные условия, необходимые для обеспечения спокойствия и свободы совещаний конференции. Кроме того, предложение заключить чисто местное перемирие на Борисовском участке на все время мирных переговоров, между тем как война продолжалась бы на всей остальной линии фронта, настолько странно, что Российскому Советскому Правительству приходится подозревать существование у Польского Правительства задней мысли стратегического характера».

Если, отмечало советское правительство в своей ноте, Польша не желает вести переговоры в нейтральной Эстонии, то, предлагала Москва, давайте назначим местом переговоров Варшаву! Как говорилось в документе, советское правительство «считает возможным в качестве последней уступки, на которую оно может пойти, согласиться, если Польское Правительство того пожелает, вести переговоры в Варшаве, где станция радиотелеграфа была бы в распоряжении русской делегации и где близость грохота орудий не мешала бы спокойному и обдуманному ходу переговоров». На всякий случай в этом же документе советское правительство упомянуло также о Москве и Петрограде, где гарантировало создание всех необходимых для переговоров условий.

Но и собственная столица в качестве места переговоров поляков не устроила! Официальная версия отказа — «по внутриполитическим причинам». Дескать, приезд советской делегации в польскую столицу привел бы к внутриполитическим осложнениям.

7 апреля Патек опять ультимативно выставил требование вести переговоры непременно в Борисове и только в условиях местного перемирия.

8 апреля Москва обращается со специальным заявлением к державам Антанты: «Российское Правительство готово принять в качестве места переговоров любой город нейтрального государства или Антанты, даже Лондон или Париж». 9 апреля копия этого обращения была направлена также и польскому правительству.

Державы Антанты не ответили. А поляков и этот вариант не устроил!

Наконец 23 апреля Москва выразила готовность вести переговоры в Гродно или Белостоке (контролировавшихся поляками): «Советское Правительство, со своей стороны, по-прежнему готово продолжать переговоры, прерванные предыдущим ультимативным заявлением поляков, и его мирные намерения не переменились… готово было бы вести переговоры, например, в Гродно или Белостоке, поскольку в этих местах делегациям могли бы быть обеспечены все необходимые и общепринятые технические возможности». При этом Москва не преминула выразить свое удивление: «Советское Правительство считает невероятным отказ воюющей стороны от переговоров на ее же территории в пунктах, не могущих возбуждать сомнений с точки зрения каких бы то ни было якобы внутреннеполитических соображений». Но теперь, зная как на самом деле развивались события, мы понимаем, что удивляться было нечему — в Польше давно было принято решение о войне с Советской Россией, все остальное — маневры, уловки и хитрости.

Ну, а 25 апреля Пилсудский начал вторжение (хотя еще 19-го польский аэроплан сбросил на Киев несколько бомб, от которых 10 человек погибли и 14 были ранены). Перед этим (21 апреля) с Петлюрой было подписано соглашение, вошедшее в историю как Варшавский договор, развивавшее идеи Варшавского акта от 2 декабря 1919-го. За Польшей закреплялись украинские земли, входившие в состав Речи Посполитой до 1772 г., а сама «независимая Украина», согласно этой бумаге, замышлялась как польский вассал.

Собственно, нет смысла анализировать этот опереточный «договор» (в котором, к примеру, имелось положение о незыблемых гарантиях польским землевладельцам в «суверенной УНР» и проч.), как и подписанное в его развитие военное соглашение от 24 апреля — для Пилсудского эти бутафорские акты были не более чем пропагандистской ширмой для обоснования агрессии. Тем более что приказ о наступлении (с датой нападения 25 апреля) Пилсудский отдал своим войскам еще 17 апреля.

Своими действиями Пилсудский по сути копировал трюк Гогенцоллернов, несколькими годами перед тем привезшими в своем обозе Центральную Раду (которая затем была разогнана теми же немцами, посадившими в Киеве Скоропадского — перестал бы Петлюра устраивать Пилсудского, последний легко сменил бы и этого «независимого правителя»).

Все прекрасно понимали, что «война за независимость Украины» есть полнейший маскарад. Польская пресса сопровождала поход Пилсудского пропагандистской кампанией в шовинистическом духе, требуя «захвата всех тех земель, которые принадлежали Польше 150 лет тому назад — почти до Смоленска».

Первоначальные успехи польских войск, усиленных бандами Петлюры, объясняются превосходством в силах и средствах над частями РККА. Только поляки к началу нападения имели 738 тыс., при этом хорошо вооруженных и экипированных с помощью Антанты.

Ударная группировка, состоящая из пяти армий, сведенных в два фронта (Северо-Восточный в Белоруссии и Юго-Восточный на Украине), насчитывала 148,5 тыс. штыков и сабель, 4157 пулеметов, 894 орудия, 302 миномета и 51 самолет. Им противостояли силы советских Западного и Юго-Западного фронтов, имевших 96,4 тыс. штыков, 7,5 тыс. сабель, 2988 пулеметов, 674 орудия, 34 бронепоезда, 67 бронеавтомобилей.

Главный удар наносился на Украине в направлении Киева, здесь Пилсудский и сосредоточил основные силы, сумев создать решающее превосходство над советскими частями. В его планах было разгромить сначала войска Юго-Западного фронта, что обеспечивало ему захват Правобережной Украины. Далее предполагался поворот на север и удар во фланг и тыл Западному фронту с дальнейшим овладением Белоруссией.

В нашу задачу не входит подробный разбор перипетий советско-польской войны, поэтому назовем только основные этапы. В первые же дни боев разрезав части 12-й советской армии (на фронте которой наносился главный удар), 26 апреля польские войска захватили Житомир, Коростень и Радомышль. 27 апреля польская кавалерия ворвалась в Малин и Казатин. 7 мая 1920 г. войска Пилсудского заняли Киев, и даже успели провести «парад победы». Но радость была недолгой.

Со второй половины мая началась Киевская наступательная операция Красной Армии. 10 июня, опасаясь попасть в окружение, польское войско оставило Киев, который 12 июня был занят частями РККА. Перегруппированная и усиленная новыми частями и подразделениями (включая элитные части вроде 1-й Конной армии и 25-й Чапаевской дивизии) Красная Армия в короткие сроки изгнала поляков с оккупированных ими территорий.

Ранее мы уже отмечали недостойные методы ведения войны и обращения с гражданским населением, которые в массовом порядке практиковала Польша. И на этот раз поляки остались верны себе. В оккупированных районах войско Пилсудского грабило население, выжигало целые деревни, расстреливало и вешало ни в чем не повинных граждан. Пленных красноармейцев подвергали пыткам и издевательствам. В городе Ровно оккупанты расстреляли более 3 тыс. мирных жителей. Грабеж Украины прикрывался ссылками на договор с Петлюрой о снабжении польских войск и сопровождался террором и насилием: телесные наказания крестьян при реквизициях, аресты и расстрелы советских служащих в городах, конфискации имущества и еврейские погромы. В частности, за отказ населения снабжать оккупантов продовольствием были полностью сожжены деревни Ивановцы, Куча, Собачи, Яблуновка, Новая Гребля, Мельничи, Кирялловка и др. Жителей этих деревень расстреляли из пулеметов. В местечке Тетиево во время еврейского погрома было вырезано 4 тыс. человек.

«Отличились» поляки в проведении акций возмездия за свои военные неудачи. Например, 25 мая красными частями был занят белорусский город Борисов. В ответ поляки развернули артиллерийские батареи на правом берегу р. Березина и приступили к систематическому уничтожению городских кварталов с мирным населением — в т. ч. с применением химических и зажигательных снарядов. Было выпущено около 800 шести- и восьмидюймовых снарядов, что вызвало в городе пожар. Пытаясь воспрепятствовать его тушению, поляки перенесли огонь на тушивших пожар людей. Жертвами этого варварства стали более 500 мирных жителей — мужчин, женщин и детей. Более ста тяжелораненых погибли в пламени. Борисов был обращен в груды дымящихся развалин. Десять тысяч жителей остались без крыши над головой и без какого-либо имущества.

«Таким образом, на взятие Борисова, благодаря военному превосходству наших войск, раздосадованный, мстительный противник ответил уничтожением целого города и убийством сотен и тысяч мирных жителей, женщин и детей», — говорилось в ноте советского наркома индел от 2 июня 1920 г. на имя министров иностранных дел Великобритании, Франции, Италии и госсекретаря США.

Войско «свободной Польши» показало себя отвратительным сборищем мародеров и вандалов, повсеместно занимаясь насилием и грабежом. Те ценности, которые нельзя было унести с собой, поляки попросту уничтожали, не обращая внимания на их культурное и историческое значение.

О том, что оставляли после себя поляки, покидая Киев, засвидетельствовано в ноте правительств РСФСР и УССР правительствам Великобритании, Франции, Италии и США от 11 июня 1920 г.: «Варварское поведение польских военных властей превзошло самые страшные акты вандализма, совершенные во время мировой империалистической войны. После бесчисленных притеснений и надругательств, после непрестанных насилий, массовых казней, грабежей и всякого рода бесчеловечных жестокостей, совершенных по отношению к крестьянскому населению захваченных территорий, польские власти доходят теперь в своей жажде уничтожения до того, что обрушиваются на ценнейшие объекты цивилизации.

…сама столица Украины Киев становится теперь объектом не вероятного, беспримерного вандализма польских панов. Так как доблестные украинские и русские армии вынудили легионеров оставить свою добычу, раздосадованное польское военное командование задумало увековечить свою память в Киеве по примеру Герострата. Ни разу за всю мировую империалистическую войну не было ничего подобного тем гнусностям и преступлениям против цивилизации, которые совершили поляки в Киеве перед своей эвакуацией. Прекрасный собор святого Владимира, эта не имеющая себе равных жемчужина русского религиозного зодчества и уникальный памятник с бесценными фресками Васнецова, был уничтожен поляками при отступлении только потому, что они желали выместить свою злобу хотя бы на неодушевленных предметах. Таким образом, общая сокровищница человеческой цивилизации лишилась уникального произведения искусства в результате отвратительного вандализма охваченных отчаянием поляков.

Городская канализация в Киеве методически разрушалась, что равносильно обречению более чем полумиллионного населения на неописуемые лишения и смертоносные эпидемии. Электростанция, пассажирский и товарный вокзалы подверглись той же участи, став жертвой бессмысленной мании разрушения».

Это творили те, кто вопил о себе как о «европейском бастионе против большевистского варварства». Цивилизационный контраст становится тем отчетливее, если мы вспомним о вышецитированных декретах Совнаркома об охране предметов старины и искусства, принадлежащих польскому народу.

 

К мифу о «большевистской угрозе»

Одним из широко раскрученных поляками пропагандистских тезисов, с помощью которого они обосновывали свою антисоветскую политику в межвоенный период, являлось утверждение, что Советская Россия, дескать, намеревалась уничтожить польскую государственность в рамках реализации идеи о мировой революции.

На этом вопросе важно остановиться, поскольку он имеет прямое отношение к дальнейшим нашим рассуждениям (о польских «заслугах» по части погружения мира в пучину Второй мировой войны). Кроме того, и до сей поры в ходе рассуждений о том, почему сорвалось выстраивание единого коллективного фронта против гитлеровской агрессии в Европе, почему в 1939-м Польша уперлась шляхетским рогом и ни за что не желала вступать в военные коалиции с СССР, почему Варшава категорически отказывалась пропустить советские войска через свою территорию для борьбы с агрессором, иные находят для такой неадекватной позиции Польши «смягчающие обстоятельства» в виде отмеченного мифа, уходящего корнями в 1920-й.

В качестве доказательства приводились (и приводятся поныне) цитаты из листовок, обращенных к красноармейцам, воззваний вроде «через труп панской Польши — к мировой революции». Можно добавить к этому формирование большевиками Временного революционного комитета Польши — Польревкома (создан в Смоленске 23 июля 1920 г.) во главе с Юлианом Мархлевским. И т. д. и т. п. Эти наработки польской пропаганды впоследствии использовались (и используются по сей день) отечественными антисоветчиками всех мастей для дискредитации СССР, советской внешней политики и коммунистической идеи как таковой (вне зависимости от намерений авторов подобного толка они льют воду на польскую антироссийскую мельницу).

Однако если обратиться к фактам и здравому смыслу, то картина предстает, мягко говоря, иной. А именно: революционная риторика, сопровождавшая боевые действия Красной Армии против польских агрессоров, создание Польревкома и попытки установления советской власти в Польше диктовались не столько идеями мировой революции, сколько необходимостью отвечать на вызов, брошенный Пилсудским (а это он начал войну), военно-политическими и военно-стратегическими задачами. Революционный идеализм советских властей конца 1917-го — начала 1918-го довольно быстро сменился государственническим реализмом, подвигавшим к традиционным методам ведения внешней политики, защите государственных границ и геополитических интересов.

Достигнув в августе 1920 г. в ходе успешного контрнаступления польской границы, командование РККА отнюдь не ринулось сломя голову дальше. Наоборот, возникли колебания — идти ли на Варшаву или же ограничиться изгнанием противника с собственной территории?

Решение вступить на польские земли далось с трудом, и превалировали опять-таки военные расчеты, но никак не идеи «мировой революции». Главком С. Каменев спустя два года вспоминал: «Рассматриваемый период борьбы во всем ходе событий оказался краеугольным. По достижении вышеуказанных успехов перед Красной Армией сама собою, очевидно, стала последняя задача овладеть Варшавой, а одновременно с этой задачей самой обстановкой был поставлен и срок ее выполнения „немедленно“… судя по трофеям, пленным и их показаниям, армия противника, несомненно, понесла большой разгром, следовательно, медлить нельзя: недорубленный лес скоро вырастает. Скоро вырасти этот лес мог и потому, что мы знали о той помощи, которую спешила оказать Франция своему побитому детищу. Имели мы и недвусмысленные предостережения со стороны Англии, что если перейдем такую-то линию, то Польше будет оказана реальная помощь. Линию эту мы перешли, следовательно, надо было кончать, пока эта „реальная помощь“ не будет оказана. Перечисленные мотивы достаточно вески, чтобы определить, насколько бывший в нашем распоряжении срок был невелик.

Перед нашим командованием, естественно, встал вопрос: посильно ли немедленное решение предстоящей задачи для Красной Армии в том ее составе и состоянии, в котором она подошла к Бугу, и справится ли тыл. И теперь, как и тогда, на это приходится ответить: и да, и нет. Если мы были правы в учете политического момента, если не переоценивали глубины разгрома белопольской армии и если утомление Красной Армии было не чрезмерным, то к задаче надо было приступить немедленно. В противном случае от операции, весьма возможно, нужно было бы отказаться совсем, так как было бы уже поздно подать руку помощи пролетариату Польши и окончательно обезвредить ту силу, которая совершила на нас предательское нападение. Неоднократно проверив все перечисленные сведения, было принято решение безостановочно продолжать операцию».

«Недорубленный лес скоро вырастает» — в этих словах сформулирован замысел «похода за Вислу». Кроме того, фактор времени гнал Красную Армию на Варшаву — не дать полякам опомниться, не позволить получить помощь извне.

Но этого похода могло и не быть — если бы Польша села за стол переговоров. Ведь даже тогда, когда Красная Армия была на пике своих успехов, Москва предлагала Варшаве мирное урегулирование, причем в территориальном смысле — на лучших условиях, чем заявляла Антанта!

11 июля 1920 г. министр иностранных дел Великобритании Керзон направил Москве свою знаменитую ноту. Он предлагал немедленно остановить военные действия и заключить между Польшей и Советской Россией перемирие. В условия перемирия должно было быть включено, с одной стороны, отступление польской армии на линию, намеченную Антантой в декабре 1919-го (об этом было выше) в качестве восточной польской границы. «Линия эта приблизительно проходит так: Гродно — Валовка — Немиров — Брест-Литовск — Дорогуск — Устилуг, восточнее Грубешова, через Крылов и далее западнее Равы-Русской, восточнее Перемышля до Карпат; севернее Гродно граница с литовцами идет вдоль железной дороги Гродно — Вильно и затем на Двинск», — писал Керзон.

Советская Россия со своей стороны должна была отвести свои войска на 50 км к востоку от указанной линии. В Восточной Галиции обе стороны должны были оставаться на линии, занятой ими ко дню подписания перемирия.

Далее Керзон предлагал созвать в Лондоне конференцию, действовавшую бы под эгидой Парижской мирной конференции, в которой приняли бы участие представители Советской России, Польши, Литвы, Латвии и Финляндии для переговоров об окончательном мире между Россией и ее соседями.

А далее пошли условия, совершенно неприемлемые для советского руководства: Керзон от имени британского правительства потребовал, «чтобы было также подписано перемирие между армиями Советской России и генерала Врангеля при условии немедленного отступления сил Врангеля в Крым, с тем чтобы на время перемирия перешеек был нейтральной зоной». Кроме того, Врангель, по мысли Керзона, должен был принять участие в вышеуказанной конференции в Лондоне.

Уже этого условия о перемирии с Врангелем было достаточно, чтобы Москва отвергла предложение Керзона (если бы Москва его приняла, то могла получиться примерно та же ситуация, что у Китая с Тайванем; соответственно Врангель выступал в ипостаси русского Чан Кайши).

Наконец, завершалась нота фактически ультиматумом: «Британское Правительство было бы радо получить немедленный ответ на эту телеграмму, ибо польское правительство просило о вмешательстве союзников, и если время будет потеряно, может образоваться ситуация, которая сделает заключение длительного мира гораздо более трудным в Восточной Европе. Между тем как Британское Правительство обязалось не помогать Польше для целей, враждебных России, и не совершать каких-либо действий, враждебных России, оно также обязалось по договору Лиги Наций защищать неприкосновенность и независимость Польши в пределах ее законных этнографических границ (запомним эту апелляцию Керзона к Лиге Наций! — С. Л.).

Поэтому, если Советская Россия, несмотря на повторные заявления о признании независимости Польши, не удовлетворится отходом польских армий с российской территории под условием взаимного перемирия, но пожелает перенести враждебные действия на территорию Польши, Британское Правительство и его союзники сочтут себя обязанными помочь польской нации защищать свое существование всеми средствами, имеющимися в их распоряжении.

Польское правительство заявило о своей готовности заключить мир с Советской Россией и начать переговоры о перемирии на основе вышеозначенных условий, как только оно будет уведомлено о согласии Советской России».

Но дело в том, что польское правительство никогда не обращалось к Москве с официальным предложением о готовности начать переговоры о перемирии, тем более на основании условий, изложенных Керзоном. Более того, сам факт польской агрессии — после неоднократных советских предложений признать за Польшей территории, не просто лежащие западнее «линии Керзона», но даже добавить к ним ряд дополнительных земель («окончательная граница независимого Польского государства в основном идентична линии, указанной в ноте лорда Керзона,, однако Польше предоставляется дополнительная территория на востоке в районах Белостока и Холма» — вовсе не свидетельствовал о польских намерениях, как их сформулировал глава британского МИД.

В ответной ноте от 17 июля, направленной советскими властями правительству Великобритании, вполне ожидаемо были отвергнуты всякие призывы о перемирии с Врангелем. В то же время Москва выразила свою полную готовность сесть за стол переговоров с Варшавой, в т. ч. при посредничестве Парижской мирной конференции. Но при условии, что Польша сама официально обратится с таким предложением к советскому правительству.

Такое требование было вполне логичным и естественным. Тем более с учетом того, что далеко не все в Варшаве «на ура» восприняли предложения Керзона. Москва обратила внимание на «крайне резко выраженное неблагоприятное отношение к политическому шагу Британского Правительства в этом вопросе» со стороны ряда политических сил. Кроме того, советское руководство отметило и решение «польского сейма отвергнуть предложение о перемирии с Советской Россией».

Не преминули в Москве напомнить, что им уже достигнуто, причем без всякого постороннего участия, «полное примирение с тремя соседними государствами».

Тем не менее 22 июля советско-польские контакты начались. 30 июля в Барановичах состоялась встреча между советскими делегатами и польскими парламентерами. Но… у польских делегатов не имелось соответствующих мандатов для ведения переговоров.

С советской стороны им были изложены требования, чтобы переговоры должны вестись одновременно и о перемирии, и о предварительных условиях мира. Кроме того, Москва, опасавшаяся, что Польша хочет использовать данные переговоры лишь в качестве передышки, настаивала на таких условиях перемирия, которые бы исключали повторение польской агрессии (в частности, советские требования включали в себя сокращение польской армии).

Выслушав советские предложения, польские парламентеры отправились в Варшаву для консультаций со своим правительством. После этого имели место «радиоигры». То 5 августа поляки заявят, будто бы Варшавская радиостанция отправила Москве сообщение, которое московская радиостанция не принимала. К 7 августа это послание дойдет до Москвы, та тут же даст ответ, но уже польская радиостанция не сможет его принять. Потом искали «исчезнувшую» делегацию польских парламентеров — их обнаружили в местечке Седлец, взятом Красной Армией, но у делегации опять не оказалось полномочий.

Словом, поляки тянули время. «Переговоры» с их стороны были военной хитростью. Польше ввиду стремительного наступления советских войск срочно требовалась передышка — перегруппировать силы, дождаться помощи от Антанты и попытаться перехватить инициативу в войне.

И на этот момент советская сторона неоднократно указывала в своих обращениях к странам Антанты, подчеркивая, что пока Москва не получит твердых гарантий безопасности, она не может остановить военные действия на польской границе. К примеру, в ноте председателя делегации советского правительства в Лондоне на имя Ллойд Джорджа от 5 августа говорилось: «У Российского Правительства, конечно, нет и не было желания связать переговоры о перемирии с переговорами об условиях окончательного мирного договора между Польшей и Россией. Тем не менее при переговорах о перемирии не могли быть обойдены некоторые условия и гарантии, которые выходят за пределы узко военных переговоров. История польского нападения на Россию, очевидные факты непрекращающейся и систематической помощи Польше со стороны Франции и наличие на правом фланге польской армии войск генерала Врангеля, равным образом поддерживаемого французским правительством, делают неизбежным для Российского Советского Правительства требование, чтобы в самые условия перемирия с Польшей были внесены те разумные гарантии, которые предотвратили бы попытки Польши превратить перемирие в передышку для нового возобновления военных действий против России».

Кроме того: «Международное право и обычаи войны не знают случая, когда бы армия одной из воюющих сторон приостанавливала свои военные операции до подписания перемирия, и русская Советская Армия, естественно, принуждена была продолжать начатые операции. Это продвижение, являясь чисто военной операцией, не предрешает ни в малейшей степени вопроса о характере мирного договора и не представляет никакого покушения на независимость и целостность польского государства в его этнографических границах.

…Отсутствие в данный момент польских уполномоченных представляет единственное препятствие возобновления переговоров о приостановке военных действий. Уполномоченные Российского Правительства на ведение переговоров ждут их, готовые немедленно открыть эти переговоры. Между тем поведение польских делегатов… внушает основательные подозрения, что польское правительство действует в расчете на иностранную поддержку, затягивая в ожидании ее мирные переговоры».

О том же в ноте правительству Великобритании от 12 августа: «Совершенно очевидно, что поляки пытаются затянуть подготовку к переговорам и отсрочить их».

Эти систематические оттяжки реальных переговоров о заключении перемирия и о предварительных условиях мира, имевшие место со стороны Польши, и подвигли к походу на Варшаву. Ну а то, что Польша действительно выигрывала время, готовя удар, подтвердили события второй половины августа.

Показательно и то, что в момент наибольшего успеха Красной Армии, когда в победе над Польшей мало кто сомневался, Москва — в случае установления в Варшаве власти Польревкома — соглашалась признать восточные границы Германии состоянием на 1914 год. Так, 12 августа 1920-го германскому правительству по поручению Троцкого было передано сообщение, что если «будет образовано польское большевистское правительство, то это правительство добровольно передаст Германии прежние немецкие территории, если они этнографически являются немецкими».

Иными словами, Красная Армия не собиралась переходить границы Польши (и «зажигать пожар революции», к примеру, в Германии). А территориальные приобретения в Польше рассматривались не как база для мировой революции, а как переговорная позиция (если угодно — можно сказать и «разменная монета») для налаживания тесных отношений с веймарской Германией.

Пропагандистская риторика — это риторика, а реальная внешняя политика — это реальная внешняя политика. Если Советская Россия вынашивала планы мировой революции, то как расценить Тартуский мирный договор с Эстонией, заключенный 2 февраля 1920 г. (незадолго до нападения Пилсудского в апреле того же года)? Как понимать мирные договора с Литвой от 12 июля 1920-го и Латвией от 11 августа 1920 г.? А ведь дипломатические переговоры и непосредственное заключение данных договоров происходило в момент наибольшего успеха Красной Армии в войне с Польшей (4 июля Западный фронт перешел в общее наступление, 10 июля был взят Бобруйск, 11 июля — Минск, 14 июля — Вильно. 26 июля в районе Белостока РККА вступила непосредственно на польскую территорию).

Казалось бы, если Советская Россия имела планы «разжигать пожар мировой революции» в Европе, то зачем ей эти договора с «буржуазными правительствами» стран Прибалтики? Наоборот, логичнее было поднимать восстания в этих молодых государствах и направлять туда («на помощь восставшему пролетариату») революционные войска.

Но почему-то Красной Армии нужен только «труп панской Польши». Очевидно, потому, что именно Польша напала на Советскую Россию.

Не пыталось советское правительство «раздувать пожар» и в других пограничных государствах. В тот момент шли активные переговоры о заключении мирного договора с Румынией — при условии, если та выведет войска из Бессарабии. К 14 октября 1920 г. удалось договориться о заключении мирного договора с Финляндией. В феврале 1921 г. РСФСР заключила договор о дружбе с Ираном, параллельно аннулировав все международные договоренности царского правительства, в которых ущемлялись права и суверенитет Персии. Тогда же, в феврале 1921-го, был заключен договор о дружбе с Афганистаном, независимость которого РСФСР признала первой. В марте 1921-го последовал договор о дружбе с Турцией, в ноябре — соглашение с Монголией.

Вот на этом фоне — отнюдь не свидетельствующем о «разжигании пожара мировой революции» со стороны Советской России — и протекала советско-польская война с той самой чистой воды пропагандистской (но без претензий на внешнеполитическую доктринальность) риторикой о «через труп панской Польши…».

Советская военная пропаганда того времени мало чем отличалась от военной пропаганды, которую вели воюющие стороны в Первой мировой войне. С той лишь поправкой, что Антанта и центральные державы пытались разложить противника изнутри, делая акцент на национальных факторах, а Советы — на классовых.

То же с формированием Польревкома во главе с Мархлевским — чем это, собственно, хуже какого-нибудь Регентского совета и «правительства Пилсудского», создававшегося немцами, или «независимой Украины» Петлюры (использовавшейся в целях польской внешней политики уже Пилсудским)?

Естественно, Советская Россия хотела иметь у своих границ дружественные государства, в т. ч. Польшу. И если последняя совершает акты агрессии (а не будь агрессии Пилсудского, не было бы и «похода за Вислу»), если территория этой страны может использоваться как плацдарм для нападения (ниже мы поговорим о подобных планах, развивавшихся, в частности, французским маршалом Фошем), то что неразумного в том, чтобы сменить в этой стране власть на лояльную Советскому государству? Все логично и отнюдь не экстраординарно. Так пыталось бы действовать любое государство!

И в свете той крайне негативной роли, которую сыграла в меж-военный период «Польша Пилсудского», можно только сожалеть, что «поход за Вислу» не удался.

А во второй половине произошла известная катастрофа под Варшавой.

21 сентября 1920-го в Риге началась мирная конференция. 23 сентября ВЦИК обратился к Варшаве с предложением — в целях скорейшего заключения мира — отставить различное толкование принципов самоопределения народов и ограничиться установлением восточной границы Польши значительно восточнее той, которую зафиксировал в декабре 1919 г. Верховный совет союзников. Москва предложила Польше территориальные приращения в обмен на отказ от политики создания буферных государств, устанавливающих польское господство на Украине и в Белоруссии. 12 октября 1920-го был подписан Договор о перемирии и прелиминарных условиях мира между РСФСР и УССР, с одной стороны, и Польшей — с другой.

А завершилось все Рижским мирным договором между Россией и Украиной, с одной стороны, и Польшей — с другой. Москва была вынуждена пойти на заключение грабительского Рижского договора, по которому поляки, воспользовавшиеся временной слабостью России, оттяпали в свою пользу ряд украинских и белорусских земель.

Пройдет менее двух десятилетий и мы вернем — свое (!), заграбастанное Польшей в тяжелый для России период. И сколько бы ни вопили поляки о «преступном пакте Молотова — Риббентропа», он «преступен» ровно настолько, насколько «преступно» отобрать у грабителя свое имущество.

«Обвиняемые убивали и жестоко обращались с военнопленными, лишая их необходимой пищи, жилья, одежды, медицинского ухода, заставляя их работать в нечеловеческих условиях, пытая их, подвергая их нечеловеческим унижениям… Эти убийства и жестокое обращение производились вопреки международным конвенциям, в особенности статьям 4, 5, 6 и 7 Гаагских Правил 1907 г…. законам и обычаям войны, общим принципам уголовного права, как они вытекают из уголовных законов всех цивилизованных наций…».

К сожалению, данная выдержка — не из обвинительного акта Международного трибунала по обвинению руководства Польши за совершенные преступления в отношении пленных красноармейцев в 1919–1922 гг. Вышецитированное — из обвинительного акта Нюрнбергского трибунала.

Однако все обвинения, которые после Второй мировой войны были выдвинуты гитлеровскому руководству, вполне могли быть предъявлены Пилсудскому со товарищи. От 60 до 85 тыс. красноармейцев погибли в польском плену из-за нечеловеческих условий содержания, изощренных пыток и издевательств. В этом смысле пребывание в польском плену мало чем отличалось от того, с чем через два десятилетия придется столкнуться советским военнопленным в гитлеровских лагерях.

Собственно, иного и не могло быть в той шовинистической, русофобской Польше, в которой «убить или замучить большевика не считалось грехом».

Еще до подписания Рижского договора советская делегация неоднократно обращала внимание польских властей на совершенно недопустимые условия содержания военнопленных красноармейцев в концлагерях Польши. Поляки в ходе переговоров на эту тему неоднократно давали обещания предпринять меры к улучшению положения военнопленных, но на практике поступали прямо противоположным образом.

9 января 1921-го в письме Иоффе, председателя советской делегации на мирных переговорах, на имя председателя польской делегации Домбского приводились примеры «средневековых ужасов», творящихся в польских тюрьмах и лагерях, в т. ч. фиксировавшиеся представителями Антанты. Так, в отчете Американского союза христианской молодежи (отдел помощи военнопленным в Польше) от 20 октября 1920 г. отмечалось, что военнопленные размещены в помещениях, «абсолютно не приспособленных для жилья»: отсутствие всякой мебели, отсутствие спальных приспособлений, так что спать приходится на полу без матрацев и одеял, в бараках на окнах нет стекол, в стенах дыры. При этом «у военнопленных наблюдается почти полное отсутствие обуви и белья и крайний недостаток одежды».

Было отмечено, что лагерях в Стржалкове, Тухоле и Домбе «пленные не меняют белье в течение трех месяцев», причем большинство имеют лишь по одной смене, а многие совсем без белья. «В Домбе большинство пленных босые, а в лагере при штабе 18-й дивизии большая часть совершенно не имеет никакой одежды», — зафиксировали американцы.

Не лучше были условия жизни и в рабочих командах. Например, американская миссия указывала на 112-ю и 222-ю рабочие команды. В последней «90 % пленных совсем без одежды». В варшавских рабочих командах «60 % пленных не имеют никакого белья и 40 % — одежды, обуви и шинелей». У военнопленных систематически отнимались одежда и обувь. Установленный для пленных продовольственный рацион «остается только на бумаге», ибо практически получавшаяся пленными пища никогда не отвечала «по своей скудости» предписанному рациону. «Это явление наблюдается во всех лагерях и командах», — указывалось в отчете.

Лагерные лазареты и больницы таковыми были только по названию, а по сути ничем не отличались от обычных бараков: «нет матрацев, одеял, часто нет и кроватей». Наблюдался острый недостаток медицинского персонала. Пленные врачи и медперсонал были поставлены в такие условия существования, которые делали для них невозможным оказание медицинской помощи собратьям по несчастью. Катастрофически не хватало медикаментов и перевязочного материала: «В Тухоле… раненые лежали без перевязки в течение двух недель, и в ранах завелись черви».

Такие нечеловеческие условия содержания военнопленных, конечно, имели самые пагубные последствия и приводили к быстрому вымиранию военнопленных. Неудивительно, что имело место чрезвычайное распространение эпидемий, в частности тифа. В лагерях отмечался огромный процент больных и высокий уровень смертности: «По произведенным подсчетам оказывается, что, если принять за норму смертность среди пленных в лагере в Тухоле за октябрь месяц минувшего года, то в течение 5–6 месяцев в этом лагере должно вымереть все его население. Эти цифры подтверждены официально польскими военными врачами».

Львовская газета «Вперед» от 22 декабря 1920 г. писала о смерти 45 военнопленных в Тухоле только в течение дня!

Тяжелейшие условия содержания военнопленных красноармейцев в Польше отягчались их систематическими избиениями и варварскими издевательствами, производимыми при попустительстве польских властей. Имела место сегрегация военнопленных: «официальным распоряжением в Польше военнопленные разделены на четыре категории, причем коммунисты содержатся в самых тяжелых условиях тюремного режима: им не дают возможности двигаться в пределах лагеря, их оставляют без одежды и обуви. В таких же условиях, как коммунисты, содержатся все пленные красноармейцы-евреи».

Сведения, полученные от сбежавших из польского плена красноармейцев, подтверждали установленную в лагерях систему побоев и издевательств: «в Злочеве пленных бьют плетками из железной проволоки от электрических проводов»; «инструкторша Мышкина, взятая в плен под Варшавой, показала, что она была изнасилована двумя офицерами, которые избили ее и отняли у нее одежду»; «артистка полевого театра Красной Армии Топольницкая, взятая в плен под Варшавой, показывает, что ее допрашивали пьяные офицеры; она утверждает, что ее избивали резиновыми жгутами и подвешивали за ноги к потолку; сейчас она находится в Домбе…».

До сих пор точно не установлено, сколько красноармейцев погибли в польском плену.

В ноте наркома индел Чичерина от 9 сентября 1921 г. на имя поверенного в делах Польши в РСФСР Филиповича будет озвучена цифра в 60 тысяч жертв: «На ответственности Польского Правительства всецело остаются неописуемые ужасы, которые до сих пор безнаказанно творятся в таких местах, как лагерь Стржалково. Достаточно сказать, что в течение двух лет из 130 тысяч русских пленных в Польше умерли 60 тысяч».

В 1998 году Генпрокуратура России обращалась к коллегам из Польши с письмом, в котором просила провести расследование причин смерти в польском плену 82,5 тысячи красноармейцев.

Правда, поляки проводить расследование категорически отказались, о чем и уведомила российскую сторону генпрокурор Польши и министр юстиции Ханна Сухоцкая: «следствия по делу о якобы истреблении пленных большевиков в войне 1919–1920 гг., которого требует от Польши Генеральный прокурор России, не будет». Кроме того, Сухоцкая ссылалась на данные… польских историков (!), которые-де «достоверно установили» смерть 16–18 тыс. военнопленных по причине «общих послевоенных условий».

Поляки в самом кошмарном сне не могут себе представить, чтобы Польшу кто-либо судил за преступления против человечности. Даже расследование проводить не желают! Интересно было бы наблюдать за польской реакцией, если бы из Москвы в Варшаву пришел официальный ответ, основанный на данных не следователей, а российских историков, — например, о событиях в Катыни.

Как бы то ни было, у поляков нет ни малейшего морального права требовать покаяний и извинений за Катынь, тем более от России. Для начала неплохо бы свои, польские, грехи замолить.

 

Польский топор в спину Лиги Наций

В любом историческом труде, посвященном событиям Второй мировой войны, обязательно содержится указание на беспомощность Лиги Наций, этого «старшего брата» нынешней ООН, замышлявшегося как коллективное средство предотвращения войн и конфликтов.

По сути функциональные возможности Лиги Наций были подорваны еще в ходе работы Парижской мирной конференции, выступившей своего рода ее (Лиги) прообразом — когда отдельные государства отказывались исполнять предписания мирной конференции. А нарушителем № 1 по этой части, как об этом прямо и недвусмысленно пишет Ллойд Джордж (и с чем никто не спорит), была Польша!

Формальной датой основания Лиги Наций считается 10 января 1920 г. Спустя несколько месяцев Польша будет первым из числа государств — членов Лиги Наций, кто развяжет агрессию. Сначала против Советской России, затем против Литвы. Польша будет первой, кто проигнорирует требования Лиги Наций.

Бывший британский премьер Ллойд Джордж в мемуарах отметит: «Затруднения, создаваемые ничем не сдерживаемой алчностью наций, получивших свободу в результате победы, которая стоила огромных усилий и жертв великим державам, чьи руководители теперь пытались осуществить справедливое урегулирование во всем мире, не были хорошим предзнаменованием Лиги Наций. Установление границ, связанное с аннексией территорий, по всем принципам справедливости принадлежавших другим нациям, становилось свершившимся фактом раньше, чем державы получили возможность вынести решения о справедливости этих границ».

Заметим, что Польша — если не успевала поставить Парижскую мирную конференцию перед фактом — не гнушалась и игнорированием решений конференции.

«Решения Совета, который до учреждения Лиги Наций представлял интересы объединившихся народов всего мира, — продолжает Ллойд Джордж, — неизменно попирались, как только они вступали в противоречие с притязаниями той или другой нации. Самым зловещим был тот факт, что одна из великих держав неизменно потворствовала такому нарушению постановлений, которые выносились с ее участием, если только считала, что оно выгодно ей по политическим соображениям». Под «одной из великих держав» Ллойд Джордж подразумевает Францию, «потворствовавшую» прежде всего Польше.

Когда в 30-е гг. Япония развяжет агрессию в Китае, а Италия — в Эфиопии, Лига Наций окажется беспомощной что-либо сделать. Но японцы и итальянцы всего лишь возьмут пример с Польши 20-х гг.

Ничего не сможет противопоставить Лига Наций тому территориальному переделу в Европе, который во второй половине 30-х гг. устроит Гитлер. И уж совсем бессильной окажется в вопросе предотвращения Второй мировой войны.

Хроническая неспособность Лиги Наций на всем протяжении ее существования выступить эффективным инструментом против агрессии, вооруженных конфликтов и территориальных аннексий была заложена едва ли не с первых дней ее существования.

Именно в 20-е гг. были созданы прецеденты, когда принципы, провозглашаемые Лигой Наций, не действовали, когда закрывались глаза на нарушения устава организации, когда действия государств — членов Лиги Наций не соответствовали тем благородным целям и задачам, которые были заявлены при ее учреждении и грубо им противоречили.

Это не только подрывало авторитет Лиги Наций, но делало ее неэффективной и недееспособной в главном предназначении этой организации — поддержании мира и предотвращении войн и конфликтов.

И первыми, кто вогнал топор в спину Лиги Наций, были поляки!

Конечно, виноваты и те, при чьем попустительстве все это происходило, — Франция, Великобритания, США, Италия и другие, которые вовремя не дали по рукам польским агрессорам, даже когда они грубо попирали ими же, странами Согласия, установленные правила и предписания (вспомним требования Антанты к полякам по поводу Галиции, их декларацию о восточных границах Польши — т. н. «линию Керзона» и т. д.).

Москва неоднократно поднимала перед Лигой Наций вопрос об агрессии Польши. Например, послание ВЦИК Лиге Наций от 7 мая 1920 г.: «ВЦИК констатирует, что правительство Польши, входящей в состав Лиги Наций, навязало русскому народу войну, отклонив мирные переговоры на нейтральной или даже союзной территории… польское правительство пытается захватить земли, принадлежащие Советской России и Украине… в этой своей преступной политике польское правительство не только не встретило никаких препятствий со стороны Лиги Наций, но даже нашло активную поддержку со стороны некоторых держав, входящих в ее состав».

Нота правительств РСФСР и УССР правительствам Великобритании, Франции, Италии, США от 19 мая 1920 г.: «Советские Правительства России и Украины находят себя вынужденными напомнить, что Польша является членом Антанты и одним из членов политического объединения, именуемого Лигой Наций, и что влияние этих двух группировок на одного из своих членов, Польшу, не может не быть решающим».

Письмо советского наркома индел Чичерина от 23 мая 1920 г. на имя генсека Лиги Наций Дрюммонда: «приходится сожалеть, что эта Лига, целью которой, по Вашим словам, является установление справедливости и мира, предоставила полную свободу одному из своих членов, а именно Польше, выступить нарушителем мира в ее нападении на Россию и Украину».

Обращение Совнаркома от 20 июля 1920 г. по поводу ноты Керзона: «Если бы Лига Наций имела своей задачей содействовать делу мира, она должна бы помешать Польше начинать войну».

Не успев закончить агрессивную войну с Россией, Польша еще раз вытерла ноги о Лигу Наций, на этот раз в Литве.

5 сентября 1920 г. было заключено перемирие между Польшей и Литвой, согласно которому Вильно и Виленская область признавались за последней (Вильно и Виленский край были переданы Литве Советской Россией по уже упоминавшемуся нами договору от 12 июля 1920 г.). Но всего через два дня (!) поляки нарушили перемирие и опять вторглись в Вильно.

В ситуацию вмешалась Лига Наций. При ее содействии 7 октября 1920 г. в Сувалках подписывается польско-литовский договор, по которому Вильно передается в состав Литвы.

Проходит всего два дня(!), и поляки нарушают и Сувалкский договор — 9 октября в Вильно входят войска генерала Желиговского. Литва, что вполне логично, разорвала дипломатические отношения с Польшей, между ними было объявлено состояние войны.

Со всех сторон протесты, в т. ч. из Лиги Наций. И что Польша? А Польша заявила, что генерал Желиговский (заявивший об образовании «государства» Срединная Литва) вышел из-под контроля и ни за что не желает подчиняться официальным властям. Хотя к тому времени это уже был, как говорится, «бородатый» польский трюк — такой же, как «самоуправство» генерала Галлера в Восточной Галиции (тот тоже действовал вопреки решениям Парижской мирной конференции и якобы без ведома польских властей).

Польша ломала дешевую комедию, и всем это было очевидно. Ведь «взбунтовавшийся» Желиговский оставался генералом Войска Польского, его отряды оставались польскими регулярными частями (получали довольствие, им платили зарплату и т. д.) — и преступниками не объявлялись. Варшава не предпринимала против «неуправляемых» отрядов Желиговского никаких действий. При этом совершенно ясно, что вести боевые действия без соответствующего снабжения с «большой земли» Желиговский не мог.

Сей фарс с «неподчинением» Желиговского тем более очевиден, когда обращаешься к польско-советской дипломатической переписке. Москва регулярно поднимала вопрос об оккупации поляками Вильно, в т. ч. высказывала опасения, что такого рода «вышедшие из-под контроля» войска могут представлять угрозу для Советской России. Что отвечали поляки? Они успокаивали: «Польское Правительство подчеркивает, что территория, занятая в настоящее время войсками генерала Желиговского, нигде не граничит с Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой. Пограничная территория находится целиком во владении Польши, и Польское Правительство берет на себя полную ответственность за положение на вышеуказанной территории. Поэтому исключается, чтобы с этой стороны Российской Социалистической Федеративной Советской Республике грозила какая-либо опасность», — говорилось в ноте председателя польской делегации на мирных переговорах Домбского от 14 декабря 1920 г..

Желиговский Варшаве не подчиняется, но… Варшава «берет на себя полную ответственность за положение» на территории, контролируемой Желиговским!

Завершилась эта история следующим. 8 января 1922 г. в Срединной Литве были проведены «выборы», по итогам которых был сформирован марионеточный Виленский сейм.

13 января 1922 г. Лига Наций — от греха подальше — отказалась от роли посредника между Польшей и Литвой. По сути она расписалась в собственном бессилии применительно к Польше, осознав, что никакие апелляции к международному праву, к принципам самоопределения народов на поляков не подействуют — те все равно сделают по-своему.

20 февраля 1922-го сейм Срединной Литвы принял резолюцию о включении Виленского края в состав Польши. Варшава великодушно удовлетворила эту просьбу: 22 марта 1922-го в Варшаве состоялся учредительный сейм, принявший «Акт воссоединения Виленского края с Польской Республикой». В апреле 1922 г. Виленский край (около 7000 кв. км с населением почти 500 тыс. чел.) вошел в состав Польши.

Лига Наций с этим фарсом согласилась. 15 марта 1923 г. конференция послов Англии, Франции, Италии и Японии признала право Польши на столицу Литвы Вильно и Виленский край (Вильнюс и Вильнюсский край). Только Советская Россия заявила тогда о праве Литвы на Вильно.

Конечно, если решения Лиги Наций были в пользу Польши — Варшава была самым ярым поборником этой организации!

Скажем, когда указанные литовские земли в 1923-м были утверждены за Польшей, председатель Совмина Польши, он же и.о. польского главы МИД пан Сикорский прислал в Москву прошибающую слезу телеграмму (от 30 марта 1923 г.): «Отношение Польского Правительства к Лиге Наций хорошо известно Советскому Правительству… Лига Наций является объединением почти всех стран мира. Поэтому Лига Наций является самой подходящей инстанцией для беспристрастного разрешения споров международного характера, каковую задачу Лига многократно выполняла способом, достойным величайшей признательности. В польско-литовском споре равным образом обнаружился мирный и беспристрастный характер Лиги, которая оказалась гораздо более призванной для разрешения вопроса, чем отдельные государства, тем более те, беспристрастность которых в польско-литовском споре не может быть в достаточной степени доказана».

Советскому наркому индел Чичерину ничего не оставалось, как направить в ответ полную сарказма ноту: «Когда Лига Наций постановляла удаление из Виленщины польских войск генерала Желиговского, Польское Правительство оставляло это постановление без внимания, а когда Лига Наций принимает решение о передаче Польше железной дороги Гродно — Вильно, Польское Правительство признает ее самой подходящей для беспристрастного разрешения споров инстанцией».

Говоря о недобрых для Лиги Наций предзнаменованиях уже в самом начале ее существования, Ллойд Джордж вспомнит именно о том, как Польша разбойничала в Литве: «Вильно, захваченное у литовцев вопреки приказу Лиги одним из ее членов… как бы в насмешку над ее торжественными решениями». И добавит (а его мемуары были изданы в 1938 г.): «Весьма возможно, что нации, которые были тогда виновны, должны будут сейчас расплачиваться за цинизм, своекорыстие и бесчестье своих руководителей в первые годы после великой победы».

Сто раз прав был Ллойд Джордж! Всего через год «нации, которые были тогда виновны», начнут платить по счетам истории!

Желиговский (Zeligowski) Люциан (17.10.1865-09.07.1947), польский генерал и политический деятель, близкий друг Юзефа Пилсудского. По окончании военного училища с 1885 г. служил в российской армии. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 гг. Во время Первой мировой войны в звании полковника командовал пехотным полком. После февральской революции стал одним из организаторов польских национальных частей в России. Командовал бригадой в 1-м Польском корпусе, в 1918 г. создал польские части на Кубани. В апреле 1919-го через Одессу и Бессарабию вернулся в Польшу во главе 4-й дивизии польских стрелков. В польской армии стал сначала командующим Литовско-белорусским фронтом, затем — оперативной группировки и командиром 10-й пехотной дивизии (1919 г.) во время советско-польской войны. С октября 1920 г. командир 1-й Литовско-белорусской дивизии. С негласной санкции Ю. Пилсудского по приказу Л. Желиговского формально вышедшие из повиновения польскому командованию войска 1-й Литовско-белорусской дивизии заняли Вильну (9 октября 1920 г.) и часть юго-восточной Литвы. На занятых территориях было образовано самостоятельное государство, формально независимое от Польши — Срединная Литва. После включения Срединной Литвы в состав Польши (1922 г.) инспектор армии в Варшаве (1921–1925 гг.), затем военный министр (1925–1926 гг.). Обеспечил осуществление майского переворота 1926 г. в Польше, установившего авторитарный режим Пилсудского. В 1927-м вышел в отставку. В 1930 г. издал книгу «Wojnaw roku 1920. Wspomnienia і rozwaiania» («Война в 1920 г. Воспоминания и размышления»). В 1935-м был избран в Сейм и оставался членом польского парламента до 1939 г. С началом Второй мировой войны выехал во Францию, в 1940-м — в Великобританию. Был членом польского правительства в изгнании. После Второй мировой войны заявил о намерении вернуться в Польшу. При подготовке к отъезду умер в Лондоне.

 

Французские эмоции и американская благосклонность на пользу польской алчности

Папой Карло, выстрогавшим геополитическим топором (и, прямо скажем, весьма топорно) этого Пиноккио — «великую Польшу», с полным основанием можно считать тогдашнего французского премьера Жоржа Клемансо. Не будь на то его воли, которую он смог навязать и союзникам, не было бы и Польши в том виде, в котором она просуществовала в межвоенный период. Как можно большее ослабление Германии было альфой и омегой политики Клемансо, проводившейся в т. ч. через решения Парижской мирной конференции, где создавалась печальной памяти Версальская система.

Французские политики того времени просто не могли не быть германофобами. Они должны были быть германофобами — если хотели оставаться политиками. Ибо таковы были общественные настроения в послевоенной Франции, причины которых, полагаю, объяснять не надо.

Германофобия Клемансо подстегивалась и усиливалась убеждениями французского президента Пуанкаре, о котором Ллойд Джордж скажет, что антигерманизм был «его страстью». Это добавляло Пуанкаре авторитета среди обывателей во Франции, но отрицательно сказывалось на его качествах стратега, способного заглянуть в будущее, ибо эмоции, как известно, — плохой советчик в таких делах. «В условиях, требовавших от государственного деятеля понимания того, что плодами победы следует пользоваться разумно, проявляя снисходительность, Пуанкаре сделал все, чтобы любой французский премьер не имел возможности проявить эти качества. Он не признавал ни компромисса, ни уступок, ни примирения. Он был склонен считать, что поверженная Германия всегда должна оставаться такой», — отметит бывший британский премьер.

Понять французов можно — миллионы сынов Франции полегли на фронтах только что завершившейся Первой мировой войны, целые области Франции лежали в разорении после нескольких лет немецкой оккупации и разворачивавшихся на их территории сражений. Добавим к этому исторические обиды и предубеждения (далеко не безосновательные), издревле имевшиеся у французов по отношению к немцам. Но ослепление от ненависти, жажда мести и желание любой ценой ослабить традиционного противника сыграли с представителями Франции злую шутку. С их подачи был заключен несправедливый мир, создана столь же несправедливая Версальская система. Наконец, это же ослепление не позволило французам здраво оценить, какого монстра они создают в виде «великой Польши» — на свою же голову. Пройдет полтора десятилетия, и это рожденное во грехе несправедливости «геополитическое дитя» выйдет из-под контроля и доставит Франции массу хлопот.

Но тогда «французы были одержимы навязчивой идеей, которая отравляла и притупляла их чувство справедливости при разработке мирного договора. Они старались всячески использовать положение, чтобы ослабить потенциальную мощь Германии».

Поствоенные эмоции вкупе с историческими фобиями Франции диктовали вполне определенную военную стратегию этой страны, нацеленную на будущую войну с Германией. А в том, что Германия может быть — единственно и только — врагом Франции, в этом у французских политиков и военных деятелей сомнений не было. «На то, что Германия и Франция когда-нибудь могут стать друзьями, ни один из французских политиков, с которыми я встречался, не рассчитывал», — вспоминал Ллойд Джордж. Получался своего рода замкнутый круг, когда французы, движимые целью отомстить немцам за прошлые исторические обиды, закладывали своими действиями основу для новых, запуская таким образом европейский конфликт на следующий исторический виток.

Мощная Польша, как тогда виделось Франции, соответствует ее военно-стратегическим интересам, ее рассматривали как своего рода «восточный фронт» против Германии.

Франция опасалась превосходства Германии в численности населения, что позволяло немцам в случае войны выставить большее число солдат (в Первую мировую Франция вступила, имея 39,6 млн. чел., Германия — 65 млн., и это без австрийских немцев). Поэтому французские политики всячески содействовали отрыву от Германии территорий, населенных немцами, рассматривая последних с точки зрения мобилизационного ресурса. Чем больше немцев будет оторвано от Германии, рассуждали французы, тем лучше — тем меньшее число германских дивизий появится на фронтах будущей войны.

Опасались французы экономической мощи Германии. Поэтому всячески содействовали — везде, где это было возможно, — передаче немецких территорий со значительным ресурсным и промышленным потенциалом под власть других государств, прежде всего Польши и Чехословакии.

Интересы военной стратегии, как их тогда понимали французы, доминировали над заявленными союзниками принципами мирного урегулирования. Так, маршал Фош требовал, чтобы стратегические соображения предопределяли все решения Мирной конференции по вопросу об установлении границы Германии как на востоке, так и на западе. «Вся Силезия и город Данциг, — настаивал Фош, — должны были быть переданы полякам независимо от желания населения».

Не испытывали французы никаких сомнений и тогда, когда вставал вопрос о включении в состав Польши территорий на востоке — с украинским, белорусским, литовским населением. Ведь это тоже укрепляло их протеже.

Что до расширения Польши на восток, то в те годы вынашивались планы интервенции против Советской России. Например, маршал Фош выдвигал «план широкого наступления на Советскую Россию финнов, эстонцев, латышей, литовцев, поляков, чехов, русских, то есть всех народов, живущих на окраинах России, под военным руководством союзников. Польша должна была стать основной базой этих сил».

Польшу, таким образом, во Франции рассматривали как антисоветский плацдарм, и, соответственно, способствовали расширению этого плацдарма и продвижению его вглубь бывшей российской, а на тот момент — советской территории. Все, что могла оторвать Польша от Советской России, усиливало (военно-стратегически, экономически, демографически) первую и ослабляло вторую.

Наконец, «великую Польшу» рассматривали в качестве мощного «буфера» между Германией и Россией — опасаясь возможного сближения этих стран и образования ими военно-политического континентального альянса. Польша становилась важнейшим звеном санитарного кордона (франц. cordon sanitaire) союзников, даже двух — антигерманского и антисоветского.

Как отметил Ллойд Джордж, воочию наблюдавший усилия французов на указанный счет, «Франция пыталась создать могущественные государства на восточных и южных границах Германии, которые были бы обязаны своим возникновением и своей безопасностью только покровительству Франции. Поэтому создание великой Польши было одним из основных стремлений французской военной стратегии».

Последний тезис следует отметить особо, ибо к нему придется вернуться, когда будем вести речь о 30-х гг. и переходу Польши на прогерманские позиции. Своим образованием — в том виде, в каком она получилась по итогам территориального переустройства на руинах павших империй, Польша действительно была обязана покровительству Франции. Но главное — попадала в зависимость от французской военно-политической поддержки в будущем. Ибо самостоятельно поляки не могли удержать территории, оторванные в их пользу от Германии и России. Польша, таким образом, самой своей природой должна была в дальнейшем проводить профранцузскую внешнеполитическую линию, нацеленную на усиление позиций Франции на континенте, и прежде всего — в отношении Германии как наиболее пострадавшей в ходе передела и более всех движимой идеями реваншизма (в которых имманентно были заложены и территориальные претензии к Польше).

Французы пребывали в уверенности, что движимая чувством благодарности Польша всегда и во всем будет верным и преданным союзником Франции. «Считалось, что на Польшу, Бельгию, Чехословакию и Румынию Франция при всех затруднениях в будущем может положиться как на верных союзников. Поэтому, как формулировал Жюль Камбон (генеральный секретарь МИД Франции. — С. Л.), „всякое сомнение должно решаться в пользу этих дружественных государств против фактического и потенциального врага“» (ПМД-2, с. 190). «Цинизм французской дипломатии, — указывает Ллойд Джордж, — никогда не проявлялся так ярко, как в отношении французов к польской развязности». Ну а последние, как говорится, и рады стараться.

Исходя из подобного толка представлений о Польше как о верном союзнике, представители Франции на конференции при всяком удобном случае решали вопросы в ее пользу, не считаясь ни со справедливостью, ни с прочими вильсоновскими принципами: «французы упорно, хотя и не всегда дальновидно, старались учитывать возможную группировку держав в будущей войне; в каждом отдельном случае они непременно хотели усилить своих возможных друзей и ослабить своих вероятных врагов». Подобный подход не особо и скрывался. Для иллюстрации такой позиции Ллойд Джордж процитировал одно из заявлений французского представителя в межсоюзной комиссии: «когда приходится выбирать между союзной и враждебной страной, комиссия, как бы сильно она ни стремилась к законной справедливости и беспристрастию, должна без колебаний решать дело в пользу союзника».

Расчеты французов на польскую верность союзническому долгу, на признательность Франции за не просто возрождение Польши, но в усиленном виде за счет чужих территорий, оказались тщетны. Впоследствии мощная Польша сменит внешнеполитическую ориентацию и на несколько лет превратится в союзника Гитлера. Польша, используя всю ту мощь, которой ее наделили французы, станет прикрывать восточный тыл третьему рейху, ломавшему систему европейской безопасности, которую выстраивала Франция.

Собственно, неблагодарные поляки, полагавшие, что весь мир им должен, уже тогда демонстрировали свою настоящее лицо, в котором не было и капли благодарности кому бы то ни было. Свое возрождение поляки воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Показателен в этом плане эпизод пикировки на мирной конференции между представителем Польши Падеревским и Ллойд Джорджем.

Падеревский выдвинул претензии союзникам на тот счет, что полякам, во-первых, дают куда меньше, чем они рассчитывали (аппетиты-то у Варшавы были большие!) а во-вторых, ставят под сомнение принадлежность к Польше тех территорий (с непольским населением), которые они к тому времени захватили силой (о тактике «свершившихся фактов», широко использовавшейся поляками, мы поговорим ниже). Поляки считали себя «равнее» среди всех остальных народов и категорически не воспринимали ситуаций, когда принцип самоопределения народов вступал в противоречие с польскими территориальными притязаниями. В этом контексте Падеревский пристыдил союзников за подобное «ущемление» Польши — дескать, поляки, которых он представляет на конференции, «потеряют веру в вас (т. е. лидеров союзных государств. — С. Л.) как руководителей человечества».

Возмущенный Ллойд Джордж напомнил полякам, кому обязана возвращением из исторического небытия польская государственность и чьими миллионами жизней оплачена свободная Польша: «Перед нами Польша, которая еще пять лет назад была разорванной на части и находилась под властью трех великих держав, не имея ни малейшей надежды вновь завоевать свою свободу, по крайней мере собственными силами. Почему в течение четырех или пяти лет войны поляки, если они вообще служили в войсках, сражались против собственной свободы? К нам в плен попадали поляки и на Западном, и на Итальянском фронтах. Вот как обстоят дела. Теперь же, по самому скромному подсчету, даже если исключить спорные районы, вы получаете 20 миллионов свободных от ига поляков и абсолютно единую Польшу, то есть то, о чем ни один поляк не мог мечтать пять лет назад. Но вы, кроме того, хотите получить население, которое не является польским. Поляки требуют присоединения 3,5 миллиона жителей Галиции. Против этого можно возразить только одно: Польша не должна поглощать население, которое не является и не хочет быть польским… У поляков не было ни малейшей надежды получить свободу, но они получили ее благодаря тому, что за нее отдали жизни полтора миллиона французов, около миллиона англичан, полмиллиона итальянцев и я забыл, сколько именно американцев. Вот что дало свободу полякам. А они говорят, что потеряют веру в руководителей, которые дали им свободу ценой миллионов жизней людей других наций, погибших за их освобождение. Если поляки таковы, то должен сказать, что это не та Польша, о которой я всегда слышал. Она добилась свободы, но не ценой собственных усилий, а ценой чужой крови, и вместо благодарности Польша говорит теперь, что теряет веру в тех, кто добыл для нее свободу».

Ллойд Джордж, безусловно, был прав в своем гневе по польскому адресу. Другое дело, что читать полякам лекции о благодарности — безнадежное занятие. То же самое — призывы уважать стремления к свободе других народов.

Но не только благодаря французам Польша вела себя бесцеремонно и нагло. Тому способствовала благосклонность к полякам Соединенных Штатов и лично американского президента Вильсона. Последний провозглашал привлекательные принципы, но забывал о них, когда дело касалось поляков.

А причина проста: в США были миллионы избирателей польского происхождения. Польские эмигранты организовывали масштабные кампании с целью оказать давление на президента и других представителей власти с тем, чтобы они заняли лояльную по отношению к возрождающейся Польше позицию.

«Президент, — писал о Вильсоне Ллойд Джордж, — приехал в Европу горячим сторонником Польши. Ему не нравилось, конечно, что поляки бесцеремонно попирают его принципы, и он мягко возражал против этого (ну просто очень мягко! — С. Л.), но Пилсудский, поддерживаемый французами, не обращал никакого внимания на эти увещевания и неизменно добивался победы».

И чем дольше продолжалась работа мирной конференции, тем «пристрастность американцев стала проявляться сильнее», в свою очередь «дружественные или враждебные чувства к различным народам, плохо скрывавшиеся начальством, от всего сердца разделяли чиновники, подготовлявшие доклады, и агенты, собиравшие информацию на местах».

«Американские эксперты по польскому вопросу были фанатичными сторонниками поляков, и их суждения в любом споре о Польше отличались явным пристрастием», — констатирует Ллойд Джордж.

Естественно, Пилсудский знал об американских пристрастиях к Польше и в полную силу использовал это обстоятельство. А чего не использовать, если польская наглость раз за разом сходила с рук?

Поляки говорят, что «боятся большевистского вторжения»? Срочно послать оружие и снаряжение через Данциг! Не хватает войск? Немедленно перебросить армию Галлера, снабдив ее «в необходимом количестве артиллерией», в Варшаву! Поляки уверяют, что необходимо занять Галицию, «будто бы для того, чтобы изгнать оттуда большевиков»? Как не поверить полякам и не благословить их на такое святое дело!

Потом, правда, разобрались, в чем дело: «Армия Галлера, которая была готова для военных действий, была немедленно направлена в Галицию будто бы для того, чтобы изгнать оттуда большевиков, но на самом деле она должна была завоевать эту страну и присоединить ее к Польше», — отмечает Ллойд Джордж. Верховный совет послал генералу Галлеру требование «немедленно уйти из Галиции». Галлер на это требование плюнул и растер. А впоследствии, сделав невинное выражение лица, рассказал союзникам басню о том, что «не получил вовремя телеграммы и не мог поэтому поступить согласно содержавшимся в ней инструкциям».

И что Вильсон? А ничего: «Президент Вильсон, чтобы не обидеть своих польских друзей, не слишком настаивал на том, чтобы расследовать все это дело до конца».

Казалось бы, ну ладно, не успел Галлер «вовремя» исполнить инструкции союзников — телеграмму не получил. Но почему не исполнил позже? Да вот, «пытался пустить пыль в глаза Совету четырех» (выражение Ллойд Джорджа) представитель Польши Падеревский: население Галиции едва не с цветами встретило бравых польских ребят! «Как мы ни старались, мы не в силах были удержать этих двадцатилетних юношей. Они рвались вперед. Они мчались, как вихрь, делая тридцать пять — сорок километров в день и не встречая сопротивления. Да, они отобрали назад эту территорию, но, если хотите знать, там не было никакого кровопролития. Я могу сообщить вам, что все наступление в Галиции стоило нам не более сотни убитыми и раненными. Никаких сражений не было. Во многих местах население, подбодренное известиями о приближении польских войск, само брало власть в свои руки», — на голубом глазу врал Падеревский. Союзники сделали вид, что поверили.

Имея за спиной мощных покровителей в лице Франции и США, поляки, как говорят, ни в чем себе не отказывали.

Клемансо (Clemenceau) Жорж (28.09.1841-24.11.1929), французский политический и государственный деятель. В период Второй империи участвовал в радикально-республиканском движении. После ряда поражений Франции в войне с Пруссией (1870–1871 гг.) выступал за ее продолжение; как депутат Национального собрания голосовал против Франкфуртского мирного договора 1871 г. В дни Парижской Коммуны 1871 г. пытался примирить коммунаров с версальцами. Убежденный сторонник реваншистской войны против Германии, выступал с резким осуждением французской политики колониальной экспансии, ослаблявшей, по его мнению, положение Франции в Европе. За темпераментные и резкие выступления в парламенте получил прозвище «Тигр». В 1902-м и 1909 г. избирался в сенат. В марте — октябре 1906 г. занимал пост министра внутренних дел. В октябре 1906-го — июле 1909 г. председатель Совета Министров. Накануне Первой мировой войны проводил интенсивную шовинистическую и милитаристскую пропаганду, отстаивал жесткий курс во внутренней и внешней политике. С начала войны требовал ее продолжения до полного разгрома Германии, не считаясь ни с какими жертвами. В ноябре 1917 г. стал председателем Совета Министров и одновременно военным министром. Председательствовал на Парижской мирной конференции 1919–1920 гг., являлся главой французской делегации на конференции, один из авторов Версальского мирного договора 1919 г. На конференции добивался установления военно-политической гегемонии Франции в Европе. Потерпев поражение на президентских выборах 1920-го, отошел от активной политической жизни.

Пуанкаре (Poincaré) Раймон (20.08.1860-15.10.1934), французский политический и государственный деятель. В 1887–1903 гг. депутат парламента, в 1903–1913 гг. и с 1920-го сенатор. В 1893-м, 1895 г. министр просвещения, в 1894–1895 гг., 1906 г. — министр финансов. В 1912 г. — январе 1913-го премьер-министр и министр иностранных дел. В 1913-м — январе 1920 г. президент республики. Форсировал подготовку войны, добился принятия закона об увеличении срока военной службы до 3 лет. Выступал за укрепление Антанты, союза с царской Россией. В годы Первой мировой войны являлся сторонником ведения ее до победного конца. Стремился использовать результаты войны для установления французской гегемонии в Европе. В 1922–1924 гг. премьер-министр и министр иностранных дел. В 1923 г. направил французские войска для оккупации Рура. В 1926–1929 гг. премьер-министр. После отставки по болезни отошел от политической деятельности.

Фош (Foch) Фердинанд (02.10.1851-20.03.1929), маршал Франции (1918 г.), фельдмаршал Великобритании (1919 г.), маршал Польши (1923 г.), член Французской академии (1918 г.). Окончил Высшую военную академию Франции (1887 г.), где был профессором в 1895–1900 гг., в 1908-м — начальником академии. В Первую мировую командовал корпусом, затем 9-й армией, в 1915–1916 гг. — группой армий «Север». С мая 1917-го — начальник Генштаба, а с апреля 1918 г. верховный главнокомандующий союзными войсками. Сыграл значительную роль в победе союзников над коалицией центральных держав. В 1918–1920 гг. — один из активных организаторов военной интервенции против Советской России.

 

Польские корни германского реваншизма

В 1919 г. немцев жестоко обманули. Германия вынуждена была пойти на признание своего поражения из-за внутриполитических проблем (революция) и ввиду острого недостатка ресурсов для продолжения войны. При том что германские войска не только не были разгромлены, но и на западе, и на востоке находились на территориях противника. Берлин пошел на подписание перемирия, основываясь на 14 пунктах американского президента Вудро Вильсона (мир без аннексий, свобода народов на самоопределение и т. д.) — именно они, вильсоновские принципы, как обещали немцам, и должны были составить основу послевоенного мироустройства. Но в реальности 14 пунктов Вильсона оказались приманкой в ловушке.

Компьенскому перемирию 11 ноября 1918 г. предшествовала переписка немцев с президентом США Вильсоном. Последний к тому времени перебрал в свои руки ведение переговоров с немцами об условиях мира и выступал от имени союзников. Ни Англию, ни Францию, ни Италию в цельном виде вильсоновские принципы не устраивали. И тогда были изобретены т. н. комментарии к 14 пунктам, своего рода разъяснения — как их надо понимать. Как отметит Черчилль, «это был чрезвычайно удобный документ, которым можно было пользоваться при всех случаях». Удобный, конечно же, для победителей, у которых появились «лазейки», позволяющие обойти ими же провозглашавшиеся благородные цели войны и справедливые условия мира.

В конце октября 1918-го в Париже состоялось совещание представителей Франции, Великобритании, Италии и США, на котором обсуждались принципы, на которых союзники готовы говорить о мире с немцами. По итогам этого совещания «президент Вильсон 5 ноября отправил немцам меморандум союзников, в котором четырнадцать пунктов принимались с известными оговорками в качестве основы для мирных переговоров». «Поэтому немцы имели право утверждать, что они сдались и разоружились на условиях, изложенных в четырнадцати пунктах президента Вильсона и других его речах, поскольку пункты эти не были видоизменены формальными оговорками союзников», — констатирует Черчилль. О том же свидетельствует и тогдашний британский премьер Ллойд Джордж: «Внимательное рассмотрение нот, которыми обменялись президент Вильсон и Германия, показывает, что перемирие было предложено исходя из того, что мир будет заключен на условиях, изложенных в речах президента Вильсона».

Ключевой вильсоновский принцип — это принцип самоопределения народов, зафиксированный как в 14 пунктах, так и в многочисленных выступлениях Вильсона, в которых он обращался к воюющим сторонам с воззваниями о прекращении войны и установлении справедливого мира. Черчилль напоминает: «В своих речах президент заявлял: „Нужно уважать национальные стремления. Управлять народами теперь можно лишь с их согласия. Самоопределение не только пустая фраза“… „Народы и области нельзя передавать то одной державе, то другой“»…

«Каждый передел государственной территории должен совершаться в интересах и для блага народов… Все ясно выраженные национальные стремления должны быть удовлетворены в той мере, в какой это только возможно; следует не допускать возникновения новых или воскресения старых элементов несогласия и антагонизма».

«Союзники совершенно серьезно подчинили свои военные цели этому заявлению», — пишет Черчилль, а «германцы сопроводили свою просьбу о перемирии условием, чтобы мирный договор был основан на четырнадцати пунктах президента Вильсона и на других его речах». Таким образом, подчеркивает он, «принцип самоопределения оказался одновременно и тем самым, за что сражались победители и чего требовали побежденные».

Казалось бы — идиллия! Все хотят одного и того же! Садись за стол — и зафиксируй эти общие желания на бумаге, в мирном договоре. «Главным и настоятельным долгом мирной конференции, добивавшейся мира между воюющими нациями, и было именно проведение этого принципа в жизнь; я позволю себе процитировать вновь этот принцип: „Освобождение закрепощенных национальностей — соединение в одну семью ее членов, разъединенных долгие годы произволом, и проведение новых границ в более или менее полном соответствии с национальными признаками“. Поскольку все соглашались с этим основным принципом, оставалось только применить его на деле», — пишет Черчилль.

И еще одно: «Тринадцатый из пунктов Вильсона гласил: „Должно быть образовано независимое Польское государство, в которое должны войти территории, занятые неоспоримо польским населением; ему должен быть обеспечен свободный и безопасный доступ к морю“. Германия это условие приняла. Ее собственное требование национального единства было основано на том самом принципе, на основании которого совершилось возрождение древнего Польского государства».

Но на Парижской мирной конференции (18 января 1919 г. — 21 января 1920 г.), в ходе которой вырабатывались основы послевоенного мироустройства, разрабатывались и подписывались мирные договора, вильсоновские принципы применялись постольку, поскольку соответствовали целям и задачам победителей. Принципами жонглировали все кому не лень (а желающих поупражняться в красноречии хватало), но в целом торжествовало «право победителя». Пригодились те самые вышеупомянутые «комментарии» и «оговорки».

Вильсоновские принципы, в частности право наций на самоопределение, охотно применяли, когда речь шла об освобождении народов из-под власти империй, потерпевших поражение в войне. И, прямо скажем, победители видели в таком акте не столько торжество принципов, сколько ослабление противника (бывшего в недавнем прошлом, и, как они не исключали, вероятного в будущем) — ввиду потери им территорий, населения, экономического потенциала. Но те же принципы раз за разом откладывались в сторону, когда речь заходила о самоопределении немцев.

Видимо, не совсем удачным был выбор места проведения конференции — Париж (на этом настоял Клемансо). Неудачным с точки зрения установления справедливого мира — такого, который легитимизировали бы и победители, и побежденные, мира долгосрочного, основанного не на силе, а на праве. Вклад французов в победу над Центральными державами был огромен, они понесли большие жертвы, велики были их издержки в войне (тем более с учетом разоренных боевыми действиями провинций). Но это же подвигало их к необъективности, предвзятости, пристрастности, а в конечном итоге — к несправедливости по отношению к побежденным народам, к которым французы испытывали чувство мести. Как справедливо заметит Ллойд Джордж, сама атмосфера Парижа не способствовала «тому спокойствию и беспристрастности, которые так необходимы для устойчивого соглашения по ряду в высшей степени спорных вопросов».

Французской жаждой мести, предубеждениями в отношении немцев, опасениями повторений тех ужасов войны, которые пережила Франция в 1914–1918 гг., и желанием застраховаться от них на будущее сполна воспользовались поляки. И даже намного превзошли в германофобии самих французов. Не говоря уж, что вели себя так, будто внесли решающий вклад в поражение Центральных держав. Глядя на поведение поляков, можно было вообще решить, что это Польша вынесла на своих плечах основное бремя войны и теперь по праву победителя вершит судьбы побежденных немцев (а заодно и других народов, имевших несчастье проживать на землях, «приглянувшихся» полякам).

Вторая Речь Посполитая (польск. II Rzeczpospolita) формально считалась восстановленной 11 ноября 1918-го, когда военную власть из рук регентского совета принял Юзеф Пилсудский. 14 ноября он стал начальником государства (польск. Naczelnik Panstwa), перебрав на себя и гражданскую власть, а фактически Пилсудский предстал как военный диктатор. Воссоздание государственности под флагом второй Речи Посполитой, хотя официально Польша именовалась республикой (польск. Rzeczpospolita Polska), потребовалось, чтобы подчеркнуть связь с I Речью Посполитой (1569–1795 гг.). Это, по мысли поляков, создавало предпосылки для предъявления «исторических прав» на территории с непольским населением.

Польша с ее непомерными аппетитами и амбициями, без сомнения, главный виновник того, что вильсоновские принципы, и самый основополагающий среди них — право наций на самоопределение, не восторжествовали. Конечно, это произошло при попустительстве и даже при прямом содействии союзников, но тем не менее займи поляки более ответственную и благоразумную позицию, загляни они чуть дальше своего шляхетского носа, и мир мог получиться намного более справедливым.

Но поляки чрезмерной адекватностью никогда не страдали. Они напоминали грабителя из анекдота — награбившего столько, что был не в состоянии передвигаться с непомерной ношей. Польская элита того времени вполне подпадает под характеристику, данную Ллойд Джорджем одному из деятелей, представлявших новые государства: «Не такой прозорливый и дальновидный политик, который не понимает, что чем больше он захватит, тем меньше ему удастся сохранить». Сей диагноз можно было заносить в историю болезни любого польского политика того времени.

Никто более поляков не доставил столько хлопот мирной конференции. Никто более поляков не бредил идеями великодержавного шовинизма (в этом они переплюнули даже представителей колониальных империй того времени). Никто более поляков не поставил под сомнение принцип самоопределения: «Применить в данном (польском. — С. Л.) случае национальный принцип было тем труднее, что границы „исторической Польши“ менялись из поколения в поколение и часто охватывали обширные районы, население которых отнюдь не было польским ни по языку, ни по происхождению. Воспоминания о „Великой Польше“ доставили немало хлопот тем, кто хотел разрешить вопрос о национальных границах на основе этнического принципа и исторических традиций. Когда поляки излагали свою программу на конференции, их требования с точки зрения всех канонов принципа самоопределения должны были казаться непомерными и недопустимыми».

Но это другим требования поляков могли казаться непомерными и недопустимыми — но только не самим полякам.

18 января 1919 г. конференция пригласила польских представителей в Париж (тем самым формально признав новую Польшу). 29 января на конференции с длинной и демагогической речью выступил Дмовский. Его бред (иначе не назовешь) более чем наглядно характеризует представления о польской государственности, которыми были проникнуты руководящие круги тогдашней Польши.

Отбросив в сторону вильсоновские принципы, Дмовский сразу взял быка за рога, предложив «для определения территории Польши обратиться к 1772 г., к периоду до первого раздела». Но это только должно было «послужить отправной точкой». А вообще-то, без обиняков заявил Дмовский, «устанавливая границы Польши, никак нельзя исходить из включения в ее состав только тех территорий, где поляки имеют значительное большинство». Этого мало! Собственно, и границы 1772-го полякам чересчур узки. Если на востоке — еще куда ни шло (а это означало передачу Польше Правобережной Украины, значительной части Белоруссии, Литвы), то на западе немцев следовало бы существенно потеснить: «На западе Польша не удовлетворилась бы историческими границами 1772 г.». Действительно, чего скромничать? Разве история ограничивается только 1772-м?

Дмовский копнул глубже: «Так, например, Силезия была потеряна ею (т. е. Польшей. — С. Л.) в XIV ст.». Так не подать ли ее обратно? Тем более, отметил представитель Польши, «географически Силезия тяготеет к Польше». Все шло в ход! Как не национальный состав, то «исторические права» (само собой, поляки сами определяли точку исторического отсчета)! Если не исторические права — то «географическое тяготение»!

К слову о Силезии. По данным Тацита, Птолемея и других древнеримских историков, в поздней античности Силезию населяли германские племена лигиев, квадов, вандалов. В конце X в. эта территория вошла в состав Польши. С 1146 г. Силезия под властью Священной Римской империи, в 1163-м германский король Фридрих I Барбаросса занимает эту землю и сажает там своих сыновей. В 1335-м чешский король Иоанн заставил польского монарха Казимира III Великого отречься от верховных прав на Силезию. В 1526 г. Силезия (вместе со всем Чешским Королевством) отошла к австрийским Габсбургам. А от австрийской короны, согласно Бреславльскому миру 1742 г., почти вся Силезия перешла к Пруссии. За ней и оставалась до конца Первой мировой войны. Но короткое польское владычество в Силезии времен раннего Средневековья (последний год владения Польши Силезией — аж 1335-й!), по мнению поляков, вполне давало Польше право называть эту землю своей «исконной территорией» и заявлять претензии на включение этой территории в свой состав.

Но что XIV век! А во времена Карла Великого, в IX в. пожаловать не хотите? Почему нет, если полякам захотелось восточных земель Германии! Дмовский заявил: «Вся территория Восточной Германии не была первоначально немецкой, но подверглась германизации». В доказательство польский представитель процитировал одного из немецких политиков, который-де когда-то сказал следующее: «В результате распада империи Карла Великого Германия потеряла на Западе, но зато выиграла на Востоке». Вот этот германский выигрыш «на Востоке» Дмовский и отнес на польский счет, призвав к восстановлению исторической справедливости. Поляки требовали всю Восточную Пруссию, за исключением небольшого «островка» со столицей в Кенигсберге!.

Как ни маразматично выглядят эти польские аргументы, официально представленные Дмовским на мирной конференции в Париже, но именно ими руководствовались поляки в своих помыслах и конкретных действиях, именно на этих исторических обидах, обращенных в XVIII, XIV и даже в IX века(!) воссоздавалась польская государственность на рубеже второго и третьего десятилетия XX в.

Но нередко эти идеи, не укладывающиеся в рамки здравого смысла (чтоб не сказать — идиотские), от которых за версту разило мракобесием Средневековья, получали практическое воплощение, закладывали предпосылки к будущей большой войне. Реваншистские настроения в Германии межвоенного периода, основанные на проявленной к немцам несправедливости, впоследствии окажутся питательной средой для германского нацизма. Под влиянием идей реваншизма немцы приведут к власти Гитлера. «Заслуга» поляков в этом деле, без преувеличения, очень весомая.

Большая четверка (Дэвид Ллойд Джордж, Жорж Клемансо, Вудро Вильсон, Витторио Орландо; последний — итальянский представитель на конференции) «неоднократно» отклоняла требования «об аннексии территорий с немецким населением, основанные на том, что эти районы важны для обороны границы или составляют часть экономического целого, которое не может быть разделено по обе стороны границы без ущерба для торговли населения или транспорта» (поляки умели изобретать основания для захватов!), однако миллионы немцев в итоге оказались под властью Польши.

По условиям Компьенского перемирия, на которое немцы пошли в расчете на заключение справедливого мира согласно вильсоновским принципам, Германия была обязана вывести войска из Бельгии, Люксембурга, Эльзас-Лотарингии и Франции, сдать 2500 тяжелых артиллерийских орудий, 25 000 пулеметов, 5000 грузовиков, 5000 самолетов, 1700 военных самолетов, все свои подводные лодки и 150 000 ж/д вагонов.

Поэтому к моменту, когда Парижская мирная конференция стала навязывать немцам условия совсем не того мира, на который они рассчитывали, возможностей к силовому сопротивлению у Германии уже не было. Это осознавали и союзники. Скажем, меморандум маршала Фоша от 18 февраля 1919-го с того и начинался — с заявления, что «сейчас уже нет германской армии, которая могла бы оказать сопротивление коалиции держав… поэтому германское правительство не может отклонить какое бы то ни было из предъявленных ему категорических требований».

Немцам ничего не оставалось, как предоставить свою судьбу в руки победителей и с покорностью обреченного принимать навязываемые несправедливые, часто дискриминационные (к немцам как к народу) условия.

Усугублялись германские позиции тем обстоятельством, что в Германии царил голод, а союзники не спешили пропускать транспорты и составы с продовольствием. Более того, и эта ситуация была использована для давления на германских делегатов с тем, чтобы они соглашались с любыми требованиями победителей, какими бы тяжелыми они ни были для Германии.

Маршал Фош прямо требовал задействовать «продовольственный» аргумент с тем, чтобы добиться большей сговорчивости немцев, чем привел британского премьера Ллойд Джорджа в «потрясение». Тем не менее Германии были предъявлены «ультимативные требования», в зависимость от исполнения которых ставилось выполнение союзниками своих обязательств «о снабжении Германии продовольствием». И продовольственная проблема (наряду с угрозой применения военной силы) на протяжении всей конференции висела над Германией дамокловым мечом — союзники в любой момент могли перекрыть снабжение.

Немцам оставалось только апеллировать к «Справедливости». «Мы стоим теперь перед конференцией в полном одиночестве: у нас нет союзников, а противники наши очень многочисленны, — провозглашал граф Брокдорф-Ранцау в Париже. — И все же мы не беззащитны. Вы сами дали нам союзника — „Справедливость“. Вы гарантировали нам этого союзника в соглашении об основах мира. Между 5 октября и 5 ноября 1918 г. союзные и объединившиеся державы отказались от идеи насильственного мира и написали на своих знаменах „Справедливый мир“. 5 октября 1918 г. германское правительство предложило принять принципы президента Соединенных Штатов Америки в качестве основы мира; 5 ноября государственный секретарь Лансинг известил нас, что союзные и объединившиеся державы приняли эту основу мира с двумя оговорками. Принципы президента Вильсона стали, таким образом, обязательными для обеих воюющих сторон — для вас в такой же мере, как и для нас…».

Германия в полной мере соглашалась с выделением из своего состава областей с польским населением и дальнейшим присоединением этих территорий к Польше, в частности: «Германия… отдает большую часть провинции Познань, округа с чисто польским населением вместе со столицей провинции». Германия соглашалась «предоставить Польше на основе международных гарантий свободный и обеспеченный доступ к морю путем уступки вольных гаваней в Данциге, Кенигсберге и Мемеле и путем специального соглашения, регулирующего навигацию по Висле, и особых конвенций по железнодорожному сообщению».

(К слову, именно такой вариант обеспечения Польше выхода к морю (через навигацию по Висле и ж/д сообщение с балтийскими портами) считал наиболее разумным и Ллойд Джордж, ибо в таком случае не возникала бы проблема «польского коридора» (многочисленное немецкое население, не желающее жить под властью Польши и разрыв в сухопутном сообщении между Германией и Восточной Пруссией).)

Но немцы отказывались передавать Польше Верхнюю Силезию — как по причине национального состава (значительной доли немецкого населения), так и ввиду промышленного значения этого района, увязывая вопрос с необходимостью платить репарации: «Что касается Верхней Силезии, то Германия заявляет, что не может уступить эту область, если от нее требуют уплаты долгов», — заявлял Брокдорф-Ранцау. И т. д.

Но «Справедливость» оказалась слабым союзником немцев. Их призывов к справедливости никто и слышать не хотел. Немцы это хорошо запомнят и впоследствии ответят Гитлером.

А тогда беспомощностью германского льва в полной мере воспользовалась Польша, в межвоенный период не раз выступавшая в качестве гиены.

Дмовский Роман (Dmowski) (09.08.1864-02.01.1939), польский политический деятель. В 1893-м выступил одним из организаторов Лиги народовой — национального движения, в 1897 г. преобразованного в Национал-демократическую партию. Начинал Дмовский с программы консолидации национальных сил, оппозиции русификаторской политике царских властей. Стоял на позициях противодействия социалистическим течениям. В 1905–1907 гг. призывал к подавлению революции и предлагал сотрудничество с царизмом. Во время Первой мировой войны 1914–1918 гг. выступал на стороне Антанты, возглавлял Польский национальный комитет, созданный 25 ноября 1914 г в Петербурге, а затем одноименный комитет (создан в 1917-м) в Париже. В 1919 г. делегат Польши на Парижской мирной конференции. Основал «Лагерь великой Польши» (1926–1933 гг.) — профашистскую политическую группировку.

Брокдорф-Ранцау Ульрих (Brockdorff-Rantzau) (29.05.1869-08.09.1928), граф, германский дипломат. В 1912–1918 гг. посланнике Дании. После Ноябрьской революции 1918 г. в Германии статс-секретарь иностранных дел. В феврале — июне 1919 г. министр иностранных дел в правительстве Ф. Шейдемана. В июне 1919-го, будучи председателем германской делегации на Парижской мирной конференции, возражал против принятия Германией условий Версальского мирного договора. После решения Веймарского учредительного собрания о подписании договора вышел в отставку. В 1922–1928 гг. посол в СССР.

 

Аппетит приходит во время еды

Если бы полякам дали волю, они, очевидно, всю Германию включили бы в свой состав. Польские фанаберии того времени доходили до гротеска. Так, одно время на полном серьезе рассматривалась идея о передаче Польше Восточной Пруссии.

Наслушавшийся поляков о стратегических преимуществах, которые можно получить при таком раскладе, маршал Фош на одном из заседаний союзников в узком кругу предложил установление «польской границы по линии Данциг-Торн, что означало бы включение в состав Польской республики всей Восточной Пруссии».

Американцы предложили сделать из Восточной Пруссии отдельное государство либо интернационализировать эту территорию, т. е. поставить под международный контроль, что, учитывая географическую близость Польши, превратило бы эту территорию в нечто, чем впоследствии стал «вольный город Данциг»: «Полковник Хауз (представитель Вильсона. — С. Л.) сообщил, что американские делегаты пришли к заключению, что Данциг следует включить в состав Польши… Затем мы подошли к карте и обнаружили, что если Данциг будет включен в состав Польши, Восточная Пруссия окажется географически в очень трудном положении. Полковник Хауз сказал тогда, что можно либо интернационализировать Восточную Пруссию, либо превратить ее в отдельную республику». Клемансо не возражал, заметив, что «чем больше будет в Германии отдельных и независимых республик, тем больше удовольствия это ему доставит».

Нельзя всю Восточную Пруссию — дайте хотя бы ее южную часть. Поляки раскопали в исторических анналах, что мазуры, проживающие на этих землях, — родственные полякам племена. Но Парижская мирная конференция — к неудовольствию Варшавы — приняла решение провести в южных восточнопрусских провинциях плебисцит, который и состоялся 11 июня 1920-го в округах Мариэнвердер, Алленштайн и Остероде. 95 % «родственных полякам» мазуров подали свои голоса за то, чтобы остаться в составе Германии.

Было бы это другое время, не сомневаюсь, поляки научили бы Мазуров «родину любить» — прибыл бы какой-нибудь Желиговский и силой оружия обосновал исторические права Польши. Но этот плебисцит пришелся как раз на период катастрофы польской армии в войне с Советской Россией, так что было не до южных земель Восточной Пруссии — опасались, как бы всю Польшу не потерять.

Но и в этом случае, несмотря на более чем убедительные результаты плебисцита в пользу Германии, поляки — волевым решением союзников — получили восемь деревень в округах Алленштайн и Остероде, также к Польше был присоединен речной порт в Коженеве и железнодорожный мост на линии Квидзын-Опалене.

А вот Данциг и «польский коридор» («данцигский коридор») поляки получили — союзники позаботились, чтобы Польша имела выход к морю (развивала бы таким образом торговлю с западными державами) и была бы экономически независимой от соседних Германии и России. Оный коридор (от Польши к Балтийскому морю) шириной под сто километров отрезал от Германии Восточную Пруссию и, как отмечает фон Дирксен, «глубоко уязвил германское общественное мнение, даже несмотря на период переживаемого страной глубочайшего упадка, Германия всегда была едина в своем требовании справедливого решения проблемы „коридора“».

Германскую ненависть, вызванную притязаниями Польши на немецкие земли, весьма образно сформулировал тогдашний главнокомандующий райхсвером генерал X. фон Зект, заявивший в Гамбурге 20 февраля 1920-го: «Ни один немец не должен пошевелить и рукой ради спасения от большевизма Польши, этого смертельного врага Германии, творения и союзника Франции, разрушителя немецкой культуры, и если бы черт побрал Польшу, нам бы следовало ему помочь».

Данциг, древний германский город, — тема особенно больная на протяжении всего межвоенного периода. Герберт фон Дирксен, занимавший пост генерального консула Германии в Данциге в 1923–1925 гг., в своих мемуарах достаточно живо описывает обстановку вокруг и внутри «вольного города»: «горе путешественнику, который отправился в вольный город и захотел выйти из поезда на одной из станций „коридора“! Требовалось несколько часов, чтобы миновать самые разные таможни… Чтобы не слишком упрощать дело и не дать новым границам пройти по течению Вислы, создатели мирного договора вырезали на другом берегу реки пять деревень из прусской территории. Эти деревни оказались абсолютно изолированы одна от другой… Едва ли можно было придумать более эффективное средство для пропаганды глупости и нелепости „коридора“, чем эти пять деревень… Административные привилегии, дарованные Польше, только мешали повседневной жизни немецких меньшинств. Железные дороги, почта и администрация гавани поставляли бесконечные предлоги для мелких стычек. Даже книжный магазин на станции был поделен на немецкий и польский отделы».

Вопросы Данцига, «коридора» и этнических немцев, проживающих на этих землях, решение которых спустя два десятилетия поставит в европейскую повестку дня третий рейх, не были искусственно созданы Гитлером, а тем более придуманы им. Другое дело, что к концу 30-х гг. мощь Германии возросла достаточно, чтобы Берлин имел возможность использовать более широкий арсенал средств для решения указанных проблем вплоть до применения военной силы. Но и без Гитлера Германия, оправившаяся от поражения в Первой мировой войне и времени формирования Версальской системы, неизбежно актуализирировала бы эти проблемные темы.

В конце 20-х британский исследователь Фоллик (Follick М., Facing Facts: A Political Survey for the Average Man) писал, что выбор у Польши простой: или вернуть «коридор» и Данциг Германии — или готовиться к войне со своим грозным соседом, как только тот встанет на ноги. Фоллика процитирует в своем фундаментальном труде о Второй мировой войне знаменитый английский историк Фуллер: «Создание польского коридора в тысячу раз более тяжкое преступление, чем создание Германией в случае ее победы в войне коридора, допустим, через нынешний Каледонский канал (система каналов, пересекающих всю Англию от восточного до западного побережья у границы Шотландии. — С. Л.) и передача Голландии этой полосы в 10 миль шириной с единственной целью ослабить Британию. Примерно так поступила Франция, предоставив Польше коридор, разрезавший одну из наиболее плодородных областей Германии. Согласившись на этот преступный акт, союзники Франции совершили одно из самых тяжких известных… преступлений против цивилизации… Чтобы дать Польше морской порт, было совершено другое преступление против Германии: у нее отобрали Данциг и провозгласили его вольным городом. Но из всего наиболее немецкого в Германии Данциг является самым немецким… Рано или поздно польский коридор стал бы причиной будущей войны».

Если Польша не вернет коридор Германии, писал Фоллик в 1929 г., «она (Польша) должна быть готова к самой гибельной войне с Германией, к анархии и, возможно, к возвращению в состояние рабства, из которого только недавно освободилась».

Еще одна область польских притязаний — Верхняя Силезия. Еще 1919-м и 1920 г. поляки организовывали на этой территории «национальные восстания». И не безрезультатно: в мае 1919-го полякам был передан верхнесилезский округ Оппельн. Но этого же мало! Подавай все! Едва не дошло до германо-польской войны. Ввиду недовольства Антанты (все-таки Верхняя Силезия — центр Европы) и действий немецких добровольческих отрядов и полиции (раз за разом очищавших верхнесилезские земли от польских банд) поляки были вынуждены согласиться на посредничество: во второй половине 1919-го на территорию Верхней Силезии были введены французские, итальянские и английские войска, созданы польский и германский плебисцитные комитеты (что, впрочем, не помешало полякам через год устроить очередную заварушку под носом у союзников — 17 августа 1920 г. В. Корфанти, видимо, вдохновленный победой под Варшавой, вторгся в Верхнюю Силезию).

«Я был убежден, — пишет Ллойд Джордж, — что передача Верхней Силезии Польше — большая несправедливость, что она поставит под угрозу мир во всей Европе, так как создаст в Центральной Европе новую Эльзас-Лотарингию». Бывший британский премьер здесь имеет в виду земли, отторгнутые у Франции в результате франко-прусской войны 1870–1871 гг., на которых проживало значительное количество французов, 400 тысяч из них в 1872–1882 гг. были вынуждены эмигрировать (фактически — бежать) во Францию. В конце XIX — начале XX в. восстановление контроля над Эльзас-Лотарингией было одним из символов французского реваншизма и, соответственно, очагом военной опасности для всей Европы.

Поэтому Ллойд Джордж был среди тех, кто настаивал на плебисците в Верхней Силезии, ссылаясь на принцип самоопределения, провозглашенный президентом США Вильсоном: «Верхняя Силезия не была польской в течение восьмисот лет и, по моим сведениям, не имела никакого желания стать теперь польской… Президент (Вильсон. — С. Л.) утверждал, что большинство населения Верхней Силезии — поляки, а не немцы, и поэтому Верхняя Силезия должна быть передана Польше. Так говорили ему его эксперты. Я ответил, что в данном случае важно не то, чего желает Лорд (советник президента, фанатичный защитник Польши), а то, чего желает население Верхней Силезии».

Поляки, которые никогда не проявляли уважения у принципу самоопределения, конечно же, против плебисцита возражали. Их представитель на мирной конференции Падеревский «аргументировал», почему не нужно проводить плебисцит в Верхней Силезии, тем обстоятельством, что, дескать, имеется «плохое» влияние «неправильных» представителей католической церкви: «Западная часть Силезии находится под влиянием католической церкви. Архиепископ Бреславльский воспитал католическое духовенство в немецком духе. Его влияние представляет для поляков очень большую опасность, потому что население слушается священников; в случае плебисцита, несмотря на наше большинство… жители будут, безусловно, следовать приказам немецкого католического духовенства. По этой причине плебисцит абсолютно неприемлем».

И вообще, указывал Падеревский, решение о плебисците зело оскорбит гордых поляков, не оправдает их надежд и ввергнет в «ужасное разочарование». «Кроме того, — сетовал поляк, — страна в связи с плебисцитом будет ввергнута в хаотическое состояние, и понадобится от трех до шести месяцев мирного времени, чтобы ее успокоить. Возбуждение в Польше усилится… Люди будут деморализованы… Вот почему для польского народа неприемлема идея плебисцита».

Но как ни давил слезу из союзников Падеревский, плебисцит все-таки был назначен. 20 марта 1921 г. в Верхней Силезии состоялся плебисцит, в ходе которого 63 % жителей высказались в пользу сохранения данной территории за Германией.

Этот результат вызвал глубокое разочарование в Варшаве, и она решила вновь обратиться «к своей старой тактике шоковой терапии, то есть набегам, использованию вооруженных сил для того, чтобы поставить всех перед свершившимся фактом. Эта схема неплохо сработала в момент нападения генерала Желиговского на Вильно, и было решено повторить ее в более широком масштабе в Верхней Силезии», — описывает Дирксен (указ. соч., с. 38) уже хорошо знакомые нам методы Варшавы.

Для не желавших мириться с «каким-то там» народным волеизъявлением в Верхней Силезии поляков удобный случай подвернулся спустя несколько месяцев после указанного плебисцита — в Германии произошел правительственный кризис.

В апреле 1921-го межсоюзническая репарационная комиссия выставила Германии требование уплатить 132 млрд. марок. Далее последовал т. н. «Лондонский ультиматум», которым Германию поставили перед выбором — или уплата данной суммы, или оккупация Рура. Ультиматум привел к отставке правого правительства Ференбаха и образованию нового во главе с лидером левого крыла католической партии Центра Виртом (принявшим условия ультиматума).

Под шумок этой правительственной неразберихи в Германии поляки и начали в первых числах мая 1920-го очередной захват Верхней Силезии военным путем. Сначала была спровоцирована забастовка польских рабочих на промышленных объектах, а 3 мая в дело вступила верхнесилезская военизированная организация «Соколы», которая совместно с частями регулярной армии и при активном участии польского комиссара плебисцита Корфанти в течение трех дней захватила большую часть Верхней Силезии.

Антанта опять возмутилась, тем более что в результате устроенных поляками беспорядков погибли военнослужащие из частей союзников. «На этот раз, — вспоминал Дирксен, — самовольное нарушение поляками мира на глазах у союзных властей и их оккупационных войск было слишком вопиющим, чтобы оно могло пройти незамеченным и молчаливо одобренным, подобно тому, как это произошло с захватом Вильно и нападением на Киев. Поднялась мировая общественность и последовала сильная реакция, особенно в Италии, солдаты которой погибли в Силезии. В этот период необъявленной войны мне в Варшаве пришлось пережить тревожное время. Я вынужден был заявить польскому правительству о его ответственности за восстание Корфанти ввиду явного и активного сотрудничества с ним военных и полуофициальных департаментов».

Но официальная Варшава опять была «ни при чем» — заявив, что к этой «самодеятельности» Корфанти никакого отношения не имеет. Никто в это не верил, но 9 мая 1921-го французский посланник в Берлине заявил, что посылка рейхсвера в Верхнюю Силезию будет воспринята как нарушение Версальского договора и Франция ответит на этот шаг оккупацией Рурской области. Т. е. Польше опять все сошло с рук.

И только ввиду того, что немецкие силы самообороны к началу июня стали брать верх над отрядами Корфанти, Антанта потребовала вывода всех немецких и польских военных формирований из Верхней Силезии. В октябре 1921-го четыре верхнесилезских округа (Катовице, Кенигсхютте, Плес, Рыбник), а с ними 80 % всей промышленности и основная часть угольных копей Верхней Силезии международная комиссия утвердила за Польшей.

Дирксен описывал, как было произведено разграничение территорий: «Международная комиссия отличилась в принятии решений, которые превратили повседневную жизнь населения в тяжкое бремя, посеяв семена недовольства. В городах оказались разделены водопроводные сооружения, а рабочим по пути на работу приходилось по два-три раза в день пересекать границу, поскольку они повсеместно жили не там, где располагались их заводы и фабрики. Но главное, в чем полякам удалось добиться успеха, — это в присвоении объектов, которые они жаждали заполучить: заводов, больниц и шахт. Вот в соответствии с этим принципом и проводилась граница».

15 мая 1922-го под давлением обстоятельств (не имея возможности изгнать поляков с занятых ими территорий, давления Антанты, внутренних проблем в стране) Германия официально отказалась от своей части Верхней Силезии в пользу Польши.

 

«Чудовище Франкенштейна»

«Уродливое детище Версаля» — так впоследствии охарактеризует Польшу советский нарком индел Молотов. Однако автором этого образа является Юзеф Пилсудский, который в подобной манере выскажется об «искусственно и уродливо созданной Чехословацкой Республике».

В какой-то мере Пилсудский прав. Чехословакию действительно «лепили» (прежде всего французы) не столько как жизнестойкое и способное к самосохранению (без поддержки внешних центров силы) государство, сколько как стратегический антигерманский плацдарм. Как и в случае с Польшей, вильсоновские принципы самоопределения народов применялись более чем условно.

Но была и существенная разница между «версальским» строительством Польши и Чехословакии. Прежде всего чехи отдавали себе отчет в том, что ЧСР — «французский клиент», что без Франции сохранение государственности в «версальских» границах невозможно. Прага осознавала свое зависимое положение и признавала себя ведомой в отношениях с великими державами, прежде всего с Францией.

Разительно отличалось поведение чешских и польских представителей на Парижской мирной конференции. Если чехи (тот же глава делегации ЧСР Бенеш) каждое свое действие согласовывали с представителями Антанты (скажем проще — испрашивали разрешения), то поляки вели себя с французами, англичанами, итальянцами и т. д. как с равными. Польша, бредившая историческими мифами о своем «величии», уже тогда вела себя как «великая держава», полагая себя равновеликой с той же, к примеру, Францией.

Британский генерал Смэтс напишет Ллойд Джорджу письмо, в котором обратит внимание на данный нюанс — мол, неадекватный «клиент» выходит из-под контроля уже на начальном этапе: «Даже сейчас, во время работы конференции, поляки сопротивляются великим державам, а что будет в будущем, если произойдет раскол держав, или если они столкнутся друг с другом?.. Можно с большой долей уверенности полагать, что как Германия, так и Россия вновь станут великими державами и что зажатая между ними новая Польша может процветать только при их доброй воле».

Иными словами, как только Польша утратит покровительство стран Антанты, либо же они сами по тем или иными причинам откажут ей в покровительстве (будут не в состоянии ее поддержать вследствие тех или иных обстоятельств), Польша тут же окажется один на один, точнее одна против двоих — России и Германии, попадет в зависимость от их политики. А с учетом того, что Польша своими силовыми захватами территорий ограбила обеих мощных соседей, немудрено было спрогнозировать, как они отнесутся к лишенной поддержки Польше.

Но этого не понимали только сами поляки, полагавшие, что чем больше земель (с непольским населением) они прихватят — тем лучше. В Варшаве не заглядывали за горизонт, не задумывались — как затем эти земли удерживать? В свою очередь как будущие претензии соседних с Польшей стран на земли, которые они с полным на то основанием считали своими (а то, что такие претензии возникнут, мало кто сомневался уже тогда), так и польские попытки удержания чужих земель, которыми Польша овладела под шумок царившего в Европе послевоенного хаоса и неопределенности, — все это несло в себе угрозу очередного большого военного конфликта.

Лидер австрийских социалистов Бауэр 7 июня 1919 г. в учредительном собрании немецкой Австрии заявил, что бывшая Австро-Венгрия «неминуемо должна была зажечь мировой пожар». По той причине, что «самое ее существование противоречило стремлениям народов к политической независимости».

«Лоскутная империя», пояснял он, «построенная на порабощении наций и из осколков наций», просто ради своего сохранения вынуждена была отказывать населявшим ее народам «в праве на самоопределение, в праве на единство и свободу». Кроме того, Австро-Венгрия по своей природе была обречена «в целях самосохранения» вступить в постоянный конфликт с соседними странами, «с Сербией и Румынией, а также с Италией и Польшей». В свою очередь «непрекращающийся конфликт между старым многоязычным государством и национальным принципом, воплощенным в лице молодых возрождающихся народов, боровшихся против самого существования этого государства, превратил весь мир в груду развалин».

Хотя «Австро-Венгрией в миниатюре» тогда именовали Чехословакию, но и к Польше — треть населения которой составляли неполяки — это определение тоже вполне подходило. Более того, тогдашняя Польша была не только мини-империей по пестрому национальному составу, но (в отличие от Чехословакии) — империалистической по духу. Она и действовала соответствующе — захватив добрую часть территорий с непольским населением силой оружия, покоряя и подчиняя другие народы. В том своем состоянии Польша была обречена на конфликты с соседями, на порабощение и силовое подавление любых устремлений к свободе народов, находящихся в ее составе — немцев, украинцев, белорусов и др. Рано или поздно она «неминуемо должна была зажечь мировой пожар».

Уже тогда трезвые головы предупреждали, во что выльется создание этого «чудовища Франкенштейна» — «великой Польши». В частности, британский премьер Ллойд Джордж 25 марта 1919-го направил участникам Парижской мирной конференции меморандум, вошедший в историю как «документ из Фонтенбло», — «Некоторые соображения к сведению участников конференции, перед тем как будут выработаны окончательные условия».

Ллойд Джордж писал: «Вы можете лишить Германию ее колоний, превратить ее вооруженные силы в простую полицию, низвести ее военно-морской флот на уровень флота пятистепенной державы, однако если в конце концов Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись при заключении мирного договора 1919 г., она найдет средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения… Поддержание мира будет… зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены».

Особую же опасность Ллойд Джордж видел в следующем: «По этим соображениям я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств, и нужно воспрепятствовать этому, насколько это практически возможно. Я не могу не усмотреть главную причину будущей войны в том, что германский народ, который достаточно проявил себя как одна из самых энергичных и сильных наций мира, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, а теперь в каждое из этих государств попадет масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной».

Наконец, в отношении «возрожденной Польши» Ллойд Джордж не сомневался: «Предложение комиссии по польским делам о передаче 2100 тыс. немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать, что он способен к стабильному самоуправлению, на мой взгляд, должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы»… Как в воду смотрел! Так оно впоследствии и вышло.

Глава британского МИД Бальфур, в целом более чем лояльно настроенный к Польше, признавал в ходе мирной конференции, что «Польша совершала позорные поступки и плохо вела свои дела». Но «питал надежду», что этот озорник-позорник одумается и окажется в состоянии «вести себя как разумное, цивилизованное государство». Зря надеялся.

Генерал Смэтс, представлявший на мирной конференции британские доминионы, предупреждал: «Польша в продолжение всей своей истории была неудачницей и всегда будет неудачницей, а мы в нашем договоре пытаемся отменить этот приговор истории». Поэтому Смэтс призывал союзников «серьезно подумать, прежде чем они гарантируют Польше те границы, которые ныне намечаются. Эти границы требуют самого тщательного пересмотра».

Даже активно протежировавший полякам президент США Вильсон и тот вынужден был признавать: «союзники создают новое и еще слабое государство, слабое не только потому, что оно оказалось в прошлом неспособно к самоуправлению, но и потому, что в будущем его, несомненно, будут раздирать распри, особенно на почве религиозных разногласий». Вильсон отмечал, что разделяет тревоги Ллойд Джорджа: «У немцев может возникнуть стремление освободить своих соотечественников из-под власти Польши, и этому желанию трудно будет воспротивиться». И, дополним, не только у немцев.

Еще бы у немцев не возникло такого желания после бесцеремонного ограбления, которое учинили им поляки, пользуясь временной слабостью Германии! Герберт фон Дирксен, бывший временным поверенным в делах Германии в Польше в самый начальный период после Версаля, так описывает установившийся характер взаимоотношений между двумя странами: «создание союзниками польского государства после поражения Германии воздвигло непреодолимую пропасть между двумя государствами. Чувство угрозы со стороны злопамятного, обиженного соседа, находившегося в пределах досягаемости — около 60 миль — от Берлина, с самого начала породило атмосферу недоверия к Польше».

Окажется прав и Сталин, который в отчетном докладе XVII съезду партии в январе 1934 г. укажет: «…во время первой империалистической войны тоже хотели уничтожить одну из великих держав — Германию и поживиться за ее счет. А что из этого вышло? Германию они не уничтожили, но посеяли в Германии такую ненависть к победителям и создали такую богатую почву для реванша, что до сих пор не могут, да, пожалуй, не скоро еще смогут расхлебать ту отвратительную кашу, которую сами же заварили».

Предпосылки к разделу Польши 1939-го были заложены в 1919–1921 гг. Пользуясь моментом, Польша ограбила двух своих великих соседей — Германию и Россию: «сцена была готова для создания одной из самых опасных коалиций — германо-русской дружбы, в основе которой лежала общая нелюбовь к своему общему соседу — Польше».

Но разве только Германия и Россия? Были же еще Литва и Чехословакия. Выше мы опустили польско-чешский конфликт из-за Тешинской области (о нем поговорим в ходе рассмотрения событий 1938 г.). Поляки наверняка отобрали бы Тешинскую область у чехов силой еще в 1919–1920 гг., если бы не Антанта, которая благоволила к ЧСР не меньше, чем к Польше (союзники 28 июля 1920 г. приняли решение о разграничении территории бывшего Тешинского княжества, и Польша подчинилась). Но своих планов на этот счет Варшава не оставила. Как и притязаний на территории остальных соседей.

С самого начала своего возрождения Речь Посполитая предстала как государство, конфликтующее с соседями на западе, юге и востоке (исключение — Румыния и Латвия, с которыми поляки имели небольшую по протяженности границу), — Германией, Советской Россией, Литвой и Чехословакией. Причем во всех перечисленных случаях именно Польша была провокатором и источником конфликта из-за ее великодержавных устремлений.

К началу 20-х, таким образом, сложилась следующая картина.

Во-первых, Польша успела повоевать (за редким исключением) со всеми соседями.

Во-вторых, она силой захватила земли Германии, Советской России и Литвы — поправ принципы самоопределения народов, неоднократно нарушив решения Парижской мирной конференции, а часто своей тактикой «свершившихся фактов» предопределив несправедливый характер ее (упомянутой конференции) решений. Все это создало основу для территориальных претензий к Польше (вполне обоснованных) со стороны указанных государств.

В-третьих, Польша даже в этих обстоятельствах осталась неудовлетворенной! Ведь, как мы помним, ее территориальные претензии простирались гораздо дальше, чем ей удалось достичь на рубеже 10—20-х годов XX в., — по отношению и к Германии, и к Советской России, и к Литве (которую поляки вообще хотели включить в состав державы целиком), и к Чехословакии. И исходя из неудовлетворенности своих аппетитов Варшава будет строить свою внешнюю политику в течение всего межвоенного периода.

Польша была готовым очагом военного конфликта в Европе. До поры до времени «замороженным».

 

Польша — хозяин своего слова: хочет — дает, хочет — забирает обратно

Польша, как мы уже отмечали, воссоздавалась в качестве «восточного фронта» против Германии, геополитической «прокладки» между Германией и Россией. Кроме того, союзники исходили из необходимости сделать Польшу экономически состоятельным государством (ради чего ей передавались территории с развитой промышленностью, богатые сырьем), имеющим выход к морю как залог независимости (от германо-российского контроля) ее внешней торговли.

Поскольку отмеченные соображения часто превалировали над всем остальным, Польше были прирезаны значительные территории, населенные неполяками. И это уже тогда адекватными политиками и экспертами расценивалось как проблема, могущая вызвать новый европейский конфликт. Поляки эту проблему дополнительно усугубили своими территориальными захватами, произведенными в разбойничий способ, вопреки решениям Мирной конференции а затем и Лиги Наций.

Эта мини-империя в центре Европы была образована не как добровольный союз народов, но как тюрьма народов, в которую немцы, украинцы, белорусы, литовцы были загнаны силой оружия.

Тот бандитский способ, с помощью которого поляки расширяли свою территорию в 1918–1921 гг., обусловил и характер польской политики по отношению к национальным меньшинствам — жесткого подавления, ополячивания, окатоличивания.

В совокупности «нетитульные» народы составляли треть населения Польши. Самыми многочисленными из нацменьшинств были украинцы (14,3 %), евреи (7,0 %), белорусы (5,9 %) и немцы (4,7 %). Оказавшись под польским владычеством против своей воли и вопреки всем принципам справедливости, в том числе столь широко декларировавшемуся в то время принципу самоопределения, непольские народы не могли не быть в оппозиции к польской государственности. Тяга нацменьшинств к освобождению из-под польского ярма, в которое Польша загнала их посредством огня и меча, была объективно предопределена.

Добавим к этому, что такие крупные меньшинства, как украинцы, белорусы и немцы, имели свои государства, граничившие с Польшей. Это, естественно, порождало в них дополнительные надежды на то, что рано или поздно соплеменники придут на помощь. Так, британский премьер Ллойд Джордж еще в 1919 г. задавался вопросом: «Нам говорят, что районы, колонизированные немцами в XVIII веке и позже, должны быть возвращены Польше… районы, которые я имею в виду, это, так сказать, Germania Irredenta и залог будущей войны. Если население этих районов восстанет против поляков, а его соотечественники пожелают прийти на помощь, то станут ли Франция, Великобритания и Соединенные Штаты воевать, чтобы сохранить там польское господство?».

Неестественное польское господство на присоединенных к Польше территориях с непольским населением могло удерживаться только на штыках и только в условиях уродливой версальской системы. Разрушение последней неизбежно влекло за собой и развал тогдашней Польши.

Теоретически можно было допустить, что мудрое управление захваченными территориями, их экономическое и социально-экономическое развитие, уважение официальной Варшавы к национальным, культурным, языковым, религиозным особенностям проживающего на них населения сделает непольские народы союзником Польского государства.

Но ничего подобного не происходило за два десятилетия существования межвоенной Польши. Собственно, сам режим военной диктатуры фашистского по сути толка, установленный в Польше с 1926-го (после переворота, осуществленного Пилсудским), не мог не сказаться и на обращении с нацменьшинствами.

Как отметит по этому поводу Герберт фон Дирксен, «все могло бы сложиться много проще, если бы новорожденное польское государство было здоровой, сильной, хорошо управляемой структурой, каковой, к примеру, вскоре стала Чехословакия… То, что население Польши на 33 % состояло из иностранцев — немцев, русских, украинцев, евреев, литовцев, не прибавляло силы новорожденному государству, но усиливало его подозрительность и стремление притеснять нацменьшинства. Если бы Польша смогла выдвинуть в качестве лидера настоящего государственного мужа с ясным видением перспективы и умеренностью во взгляде — типа Масарика или Кемаль-паши, дела могли бы принять другой оборот. Но у маршала Пилсудского таковые качества отсутствовали… он был романтичным авантюристом, искателем приключений, и сама его натура не позволила ему превратиться в твердого и умеренного национального лидера».

Добавим, что Пилсудский был не просто авантюрист, но откровенный польский шовинист. Ллойд Джордж по адресу польского диктатора высказался словами Джона Морлея (английского ученого и политического деятеля): «нет худшего шовиниста, чем якобинец, ставший шовинистом».

«Поляки, — указывает бывший британский премьер, — нашли себе вождя, который очень хорошо подходил для предъявления требований, основанных не на справедливости, а на силе, и для которого патриотизм был единственным критерием права… вплоть до самой своей смерти этот могущественный человек — был ли он или не был у власти — фактически руководил всей политикой своей страны… С момента, когда он достиг власти, он отдавал все силы своего ума и воли политике территориальной экспансии при помощи оружия».

На таком же «правовом» фундаменте — шовинизме, силе оружия и несправедливости — Польша и защищала результаты своей экспансии.

Впоследствии немецкие нацисты шли к власти на уничижительной критике версальской системы, на призывах к объединению германских земель и разделенного немецкого народа, на лозунгах освобождения немцев, оказавшихся вне Германии и подвергаемых преследованиям по национальному признаку. Это были альфа и омега их пропаганды. И ведь в большинстве случаев — совершенно справедливые! Другое дело, что за ширмой этой пропаганды скрывались не менее (а то и более) неприглядные намерения, чем у той же Польши Пилсудского. Но сути дела это не меняет: основа для нацистской пропаганды в стиле «германский реванш» во многом была создана в т. ч. и Польшей.

Если судить по тенденциям развития межвоенной Польши, то она шаг за шагом шла к введению нацистского режима того же образца, что был установлен Гитлером в третьем рейхе. Поляки просто по времени не успели довести это дело до логического завершения — из-за германского нападения осенью 1939-го. Хотя многое в этом плане им удалось. И только большие жертвы, понесенные Польшей в ходе Второй мировой войны, да тот факт, что поляки оказались на стороне союзников, впоследствии затушевали собственно польский фашизм 20—30-х гг. Потому эта тема и не получила широкого освещения в советской и западной историографии. Обстоятельства «холодной войны», когда и СССР, и Запад боролись за симпатии Польши, способствовали тому, что поляки ушли от ответственности — хотя бы моральной, политической и исторической — за совершенное ими в межвоенный период.

Участники Парижской мирной конференции вполне отдавали себе отчет, какое будущее ожидает национальные меньшинства в «свободной Польше». И союзники пытались предусмотреть нечто вроде «смирительной рубахи» на указанный счет. Но в итоге так и не создали действенного механизма — положились на «честное шляхетское слово». И, конечно, зря. Ибо это было то же самое, что снять смирительную рубаху с сумасшедшего в обмен на его подписку о хорошем поведении.

Начиная работу по выработке условий послевоенного мирного урегулирования, Антанта обязалась принять на себя ответственность за защиту национальных меньшинств, которые при создании новых государств и масштабном перераспределении территорий Центральной и Восточной Европы оказывались в пределах иноэтничных государств.

Принцип самоопределения народов, нашедший свое логичное продолжение в попытках (хотя и крайне неудачных) создания национальных государств, ведь не просто так (по чистому благородству тогдашней мировой политической элиты) был поставлен в повестку дня как в ходе, так и после Первой мировой войны. Его рассматривали как залог предотвращения будущих войн. Ибо национальные меньшинства, находящиеся под властью других народов да еще и испытывающие национальный (языковой, религиозный и т. д.) гнет, — это потенциальный источник конфликта. Вся мировая история была тому свидетельством, включая и Первую мировую, развязыванию которой в т. ч. послужили и проблемы ряда угнетавшихся национальностей. Поэтому эффективная система защиты нацменьшинств должна была стать одним из краеугольных камней всей системы послевоенного мироустройства.

Достичь этнической однородности в новых государствах по ряду причин, в т. ч. объективных, не удавалось. От идеи массового переселения народов (ради достижения этнической однородности) тоже отказались. Остановились на концепции обеспечения гарантий свободному развитию национальных меньшинств.

«Еще на ранней стадии работы Мирная конференция признала, что вопрос о защите национальных меньшинств в новых государствах имеет первостепенное значение. Все заинтересованные стороны соглашались, что обеспечение защиты этих национальных меньшинств — одно из главнейших условий мирного урегулирования. Независимо от требований простой справедливости мы предвидели еще больше неприятностей в будущем, если бы какое-нибудь из национальных меньшинств стали притеснять», — подчеркивает Ллойд Джордж.

Уже в апреле 1919-го по инициативе экономической секции британской делегации на Мирной конференции в Париже началось обсуждение вопроса о получении от новых государств гарантий населению (прежде всего нацменьшинствам), которое передается в их состав. «В первую очередь речь шла о Польше, о вновь созданном государстве, в состав которого, кроме большого числа евреев, включались и другие национальности — немцы, русские и т. д.», — отмечает бывший британский премьер.

Поскольку договоры с Польшей и с Германией предполагалось подписать одновременно, то предлагалось, чтобы Варшава приняла на себя обязательство «включить в договор с главными союзниками и объединившимися державами такие условия, какие упомянутые державы сочтут необходимыми для защиты интересов жителей Польши, отличающихся от большинства населения по расе, языку или религии. Далее Польша признает и соглашается включить в договор с упомянутыми державами такие условия, какие они считают необходимыми для обеспечения свободного транзита и равного отношения к торговым правам других наций».

Однако не успели союзники даже заикнуться о том, чтобы гарантии нацменьшинствам со стороны Польши (и других новых государств) были не просто декларативными, но при этом обеспеченными гарантийными механизмами, в т. ч. принудительного характера, как поляки и прочие «освобожденные нации», получавшие право на свою государственность, подняли вселенский хай с упором на то, что недопустимо-де попирать их суверенитет, самостоятельность и национальное достоинство. Дескать, они сами в состоянии разобраться со своими внутренними вопросами.

Ллойд Джордж вспоминал: «когда впервые был поставлен вопрос о принудительных гарантиях, которые могут быть принудительно осуществлены великими державами, это предложение встретило серьезную оппозицию со стороны малых государств… бунт, как говорили, против самовластного и недопустимого вмешательства великих держав во внутренние дела малых стран». Странно, что союзников не насторожил этот бунт. А может, и насторожил, да верх взяли иные соображения, о которых мы говорили выше. Ведь было совершенно очевидно, что оные возражения против действенных международных гарантийных механизмов защиты прав меньшинств — с прицелом на будущее попрание этих самых прав.

К сожалению, на мерах принудительного характера относительно гарантий нацменьшинствам, в частности в Польше, так никто и не настоял. Как покажет время — это оказалось большой ошибкой, в т. ч. с точки зрения сохранения мира в Европе.

Но на конференции поляки, конечно, были щедры на решительные обещания относительно предоставления самых широких прав и возможностей для самореализации непольских народов в Польском государстве.

Соответствующие заверения Польши относительно прав нацменьшинств на конференции изложил Падеревский: «От имени польского правительства я заявляю, что Польша предоставит всем национальным, языковым и религиозным меньшинствам те же права, что и другим своим гражданам. Она обеспечит этим меньшинствам все свободы, которые были и будут предоставлены им великими нациями и государствами Запада, и готова расширить эти права в тех пределах, в каких Лига Наций признает это желательным для входящих в нее государств.

Я убежден, что когда эти гарантии будут включены в основные законы Польши ее Учредительным собранием, они окажутся в полной гармонии с благородным и возвышенным духом, пронизывающим великие труды Мирной конференции» .

Сколь высоко пафосно, столь и насквозь лживо! Ни одна из польских гарантий нацменьшинствам не будет реализована на практике. Вместо равных с поляками прав представители непольского населения подвергнутся масштабной дискриминации по национальному, языковому, религиозному признакам.

Договор с Польшей о гарантиях национальным меньшинствам на Парижской мирной конференции был подписан 28 июня 1919-го (он был первым среди аналогичных договоров с новыми государствами и впоследствии выступил в качестве образца для соответствующих договоров с Чехословакией, Румынией, Югославией, Грецией и Турцией).

Есть смысл подробно остановиться на этом документе, чтобы иметь более полное представление как о лживой и циничной польской политике, так и о собственно ответственности межвоенной Польши, грубо нарушившей одну из фундаментальных основ тогдашней архитектуры безопасности, коей, как мы уже отмечали, являлась защита прав нацменьшинств, — за последующее возникновение Второй мировой войны.

Как говорилось в договоре, Польша должна была «сообразовать свои институты с принципами свободы и справедливости и дать надежную гарантию населению территории, на которую она получила суверенитет».

Договор (если бы, конечно, поляки держали слово и выполняли подписанное ими) гарантировал всем без исключения жителям Польши «всестороннюю защиту жизни и свободы… без различия происхождения, национальности языка, расы или религии».

Согласно документу, всему населению «на территориях, которые признаны или могут быть признаны входящими в состав Польши», гарантировались права польской национальности и гражданства. Иначе говоря, «все немцы, австрийцы, венгры, русские, украинцы и евреи, населявшие новую Польшу, имели право стать польскими гражданами и пользоваться защитой жизни и свободы в качестве таковых».

В реальности сотни тысяч немцев, украинцев и белорусов в первые же месяцы польского владычества на территориях проживания лиц указанных национальностей стали беженцами вследствие созданных им невыносимых условий жизни.

Не менее важными были следующие статьи договора: «Все польские граждане будут равны перед законом и будут пользоваться одинаковыми гражданскими и политическими правами без различия расы, языка или религии.

Различия в религии, убеждениях и вероисповедании не должны вредить ни одному польскому гражданину во всем, что касается пользования гражданскими или политическими правами, например при предоставлении общественных должностей, назначениях или награждении или при занятии профессиями и ремеслами.

Не будет подвергаться никаким ограничениям право каждого польского гражданина свободно пользоваться любым языком в частной жизни, в торговле, в отправлении религиозных обрядов, в печати или публикациях любого рода или на общественных собраниях.

В случае введения польским правительством официального языка польским гражданам непольского происхождения будут предоставлены надлежащие возможности устно и письменно пользоваться своим языком в судах.

Польские граждане, принадлежащие к расовым, религиозным или языковым меньшинствам, будут пользоваться и по закону, и на деле таким же отношением к себе и такой же безопасностью, как и все остальные польские граждане. В частности, они будут иметь равное со всеми право учреждать за свой счет и брать под свое управление и контроль благотворительные, религиозные и общественные организации, школы и другие учебные заведения с правом преподавания на родном языке и свободного отправления религиозных обрядов».

По договору польское правительство обязывалось также «организовать в начальных школах обучение всех детей на их родном языке».

Из-за большого количества евреев, проживавших на отходивших к Польше территориях, в договор с ней были включены особые статьи относительно защиты еврейского населения.

А вот контроль над выполнением договоров о национальных меньшинствах, подписанных Польшей и другими новыми государствами, возлагался на Лигу Наций. В препроводительном письме к договору с Польшей Клемансо дал такие пояснения: «При старой системе гарантирование подобных положений возлагалось на великие державы. Опыт показал, что такой способ на практике не пригоден, и его можно было критиковать за то, что он дает великим державам, совместно или в одиночку, право вмешиваться во внутреннее устройство соответствующих государств, чем можно было пользоваться в политических целях. При новой системе гарантии возлагаются на Лигу Наций. Статьи, касающиеся этой гарантии, составлены с большой осторожностью, дабы было ясно, что Польша не будет находиться под опекой держав, подписавших договор».

Но какой «гарант» из Лиги Наций — мы уже писали. Точно так же, как и о том, какой из Польши исполнитель ее (Лиги) решений. Союзники, опасаясь задеть национальные чувства поляков, устраивавших истерики по каждому поводу, когда им виделись «ущемления» их суверенитета, что называется, передули на воду. А точнее сказать — спутали, на какую воду следует дуть.

Ведь именно поляки неоднократно демонстрировали Мирной конференции свою необязательность в отношении принятых ею решений. Именно поляки неоднократно являли примеры неуважения к другим народам, бесцеремонно захватывая их территории и не желая придерживаться принципа самоопределения наций. Клемансо прибег к «большой осторожности» там, где следовало придерживаться прямо противоположного — за Польшей как ни за кем иным нужен был, как говорят, глаз да глаз! Не Польша, но национальные меньшинства в Польше более чем нуждались в пристальной опеке великих держав — если те хотели установления справедливого миропорядка на Европейском континенте, заглушения чувства национальной обиды и национального реваншизма народов, оказавшихся под властью Польши.

Но «гарантом» стала Лига Наций. При этом договор о правах нацменьшинств, подписанный Польшей, не предоставлял Лиге Наций ни малейших полномочий относительно мониторинга внутренних процессов, имеющих отношение к жизни лиц непольской национальности. Сами представители этих народов тоже не могли обращаться в Лигу Наций с жалобами на притеснения. Лига Наций могла вмешаться только тогда, «когда государство, являющееся членом Лиги, выдвигало жалобу на то, что условия, установленные в договорах о национальных меньшинствах при передаче территорий новым государствам, не соблюдаются».

Но что такое право подачи жалобы со стороны другого государства? Это зависимость от политических и экономических факторов. Т. е. даже при наличии оснований для постановки вопроса о притеснениях нацменьшинств (а Польша неизменно давала массу таких оснований!) часто превалировали соображения политического или торгово-экономического характера. И чтобы не портить отношений с Варшавой (а поляки неизменно реагировали крайне болезненно на любой «антипольский» выпад на внешней арене), эта тема преимущественно замалчивалась — с поляками предпочитали не связываться.

А, к примеру, Германия и Советская Россия в Лиге Наций вообще не состояли (Германии разрешат присоединиться только 8 сентября 1926-го; СССР примут в Лигу Наций лишь 18 сентября 1934 г.) — соответственно, не могли поднять вопрос о притеснениях своих соотечественников, немцев, украинцев, белорусов.

Наконец, а что представляло собой «вмешательство Лиги Наций»? Да простое заявление. Т. е. сотрясание воздуха, не больше. Поляки на подобные предостережения и ухом не вели. Не говоря уж, чтоб предпринимать какие-либо меры в сторону коррекции своей внутренней политики.

Как с сожалением будет отмечать Ллойд Джордж в конце 30-х гг. (его «Правда о мирных договорах» впервые опубликована в 1938-м), «один известный знаток Центральной Европы недавно сказал по поводу договоров о национальных меньшинствах: „К сожалению, надо признать, что эти договоры выполнялись очень несовершенно“. К стыду обязавшихся честью наций и к несчастью для мира в Европе, эти слова лишь очень слабо рисуют действительную картину прискорбного вероломства». Да уж, очень и очень слабо.

С позиций второй половины 30-х Ллойд Джордж даст следующую оценку того, как реально «обеспечивались» гарантии национальным меньшинствам: «Повсюду были вопиющие прямые, грубые нарушения гарантий по отношению к некоторым, а то и ко всем национальным меньшинствам. Всюду было также косвенное преследование, принимавшее широкие масштабы и выражавшееся в искусно прикрытой дискриминации иногда в законодательстве, а чаще в административной практике».

Дискриминация охватывала практически все сферы общественной, политической и экономической жизни: «эта система распространялась на государственную службу, давала о себе знать при налоговом обложении, при проведении земельной реформы, в школах и других культурных организациях, и наконец, были некоторые вопиющие случаи лишения меньшинств религиозного равноправия и свободы. Основная тенденция… была направлена в сторону централизации и денационализации меньшинств; она находилась в резком противоречии с обязательствами предоставить этим меньшинствам ту или иную степень автономии, предусмотренную договорами или помимо них, но в связи с разработкой их главными союзными и объединившимися державами и Лигой Наций».

Лига Наций оказалась совершенно неэффективной в вопросах защиты прав нацменьшинств. Когда Ллойд Джордж при написании мемуаров обратится за соответствующими материалами, то выяснит, что таковые попросту отсутствуют: «Как ни странно, но у Лиги — блюстителя прав национальных меньшинств — нет никаких достаточно полных и систематических материалов, а есть только отрывочные протокольные записи и другие документы». При этом и имеющиеся документы никогда не обнародовались, т. к. с первых лет своей работы «Совет Лиги усвоил по отношению к петициям национальных меньшинств политику полного замалчивания». А если и было несколько совсем уж вопиющих случаев, на которые Совет Лиги Наций просто не мог не отреагировать, то «ни в одном из них не довел разбирательства до конца».

Свои обязательства нарушали все новые государства. Но лидером, конечно же, были поляки! «Польша — один из злейших правонарушителей», — первым делом пригвоздит ее к позорному столбу Ллойд Джордж.

 

Предтеча третьего рейха

Презрев взятые на себя обязательства в отношении гарантий национальным меньшинствам, Польша пошла по пути строительства национального государства. При имевшей место этнической дифференциации это было невозможно. Но Польша избрала самый простой способ: ассимиляции непольского населения. Нежелавшие ополячиваться автоматически становились объектом дискриминации.

В первые месяцы своего существования Польша фактически развязала этнические чистки. «Более двух миллионов немцев, — пишет Дирксен, — оказались под польским управлением, которое они нашли невыносимым. Половина их — почти миллион — вернулась на историческую родину и пополнила ряды недовольного населения; оставшиеся же стали объектом грубого и дискриминационного обращения со стороны польского правительства, которое решило отплатить немцам за грубость прусского правления».

Надо отметить: огромная цифра в два миллиона немцев, пострадавших от польской национальной политики, практически каждый из которых имел многочисленных родственников в Германии, говорит о том, что ненависть к Польше испытывали едва ли не все немцы.

Бывший личный помощник адмирала Канариса Оскар Райле, семья которого имела хозяйство в земле Кульмер, отходившей по Версальскому договору Польше, вспоминал в своих мемуарах, как стали беженцами он и его близкие: «Осенью 1920 года однажды я поехал в Кульм, чтобы передать отчет отца, касающийся нашей общины. Меня приняли вежливо. Но после завершения формальностей староста сказал мне:

— Чтобы вам было известно, вы и ваш отец оба находитесь в черном списке. Вам лучше покинуть Польшу.

На это я спросил:

— Как это? Почему мы в черном списке?

Староста отвечал:

— Я могу только еще раз посоветовать вам как можно быстрее уехать из Польши».

Поскольку «по-хорошему» семья Райле свой дом не покинула, поляки прибегли к более убедительным аргументам: «Когда однажды мы с младшим братом шли по нашим полям, вдруг рядом с нами просвистели пули… Стреляли с большого расстояния и, по всей видимости, лишь в качестве предупреждения. Но теперь нам стало окончательно ясно, откуда дует ветер».

«Многих немцев, — пишет Райле, — таким и подобными способами выживали из отошедших к Польше земель». Он же поведал, как в районе Зольдау староста официально уведомил немецких оптантов (лиц, имеющих право выбирать гражданство), что им следует как можно быстрее покинуть Польшу. А «кто к 1 января 1923 года еще будет оставаться в своих хозяйствах, того силой выселят и вышлют из страны».

Подходы, которыми руководствовались польские власти, хорошо отображает высказывание Станислава Грабского, заявившего на собрании познанской организации своей партии в октябре 1919 года: «Мы хотим основывать наши отношения на любви. Но существует одна любовь к соотечественникам, а другая — к чужакам. Их процентная доля у нас слишком велика. Познань показывает нам путь, каким образом можно снизить количество чужаков с 14 или 20 процентов до полутора процентов. Чуждый элемент должен задуматься, не будет ли ему лучше где-нибудь в другом месте. Польша — только для поляков».

При том что немецкими историками цифры Грабского ставятся под сомнение, по их данным, на рубеже XIX–XX веков в Познани проживало 42 % жителей немецкой национальности.

Отношение к неполякам как чуждому элементу! Можно себе представить, какую политику проводила Польша в отношении нацменьшинств, если вышецитированное изречение от «а» до «я» нацистского толка принадлежит политику, занимавшему пост министра образования и религии!

По немецким данным, в 1919–1925 годах Познань и Восточную Пруссию покинули около 1,25 миллиона немцев. В это же время из восточной части Верхней Силезии выехало 100 тысяч немцев. Бежали от польских порядков.

На познанских землях в Шиперно и Стшалкове поляки после Первой мировой войны основали первые концлагеря в Центральной Европе, порядки в которых мало чем отличались от тех, которые впоследствии будут царить в гитлеровских концлагерях. В Шиперно в переполненных бараках содержалось 1500 человек немецкого гражданского населения.

Прусский комиссар по поддержанию общественного порядка так описывал условия существования немецкого меньшинства в сентябре 1920 года: «Современная Польша старается перещеголять ужас „Торуньского кровавого суда“, который 200 лет назад вызвал гнев и отвращение тогдашнего мира. (В 1724 году в Торуне отрубили головы немецкому бургомистру и еще 9 жителям города). Ежедневно проявляется страшная жестокость, совершается насилие над немецкими женщинами и девушками, проводятся допросы, которые напоминают ужасные средневековые пытки. В отдельных частях Западной Пруссии немецкое сельское население так напугано польскими отрядами самообороны, что ночует на улице, чтобы иметь возможность быстро убежать от приближающейся польской орды».

Если в Торуне в 1910 году при общей численности населения в 46 227 жителей немцы составляли 30 509 человек, то в 1921 году из общего числа 39 424 жителей немцами были лишь 4923. Немецкий Рейхстаг в ноте, направленной правительству Польши 20 ноября 1920 года, приводя множество конкретных примеров, когда немцев лишали имущества, мучили, пытали, насиловали, убивали, отмечал: «немцы в Польше не пользуются торжественно обещанным равенством. Они практически официально изъяты из-под защиты законов».

Немецкие погромы происходили в Острове, Быдгоще (где вместе с окрестностями в начале XX века проживало 67 % немецкого населения), других городах, отошедших к Польше.

И июля 1921 года староста Оссовский заявит на хелмском рынке (недалеко от г. Торунь): «Если какой-то немец или еврей осмелится сказать что-нибудь против государства польского, то свяжите его веревкой и тащите по улицам». Листовки в Познани, распространявшиеся в 1921 году, гласили: «кто тут еще из немецкой голытьбы остался, будут ликвидированы все без исключения… Теперь пришел черед немецких врачей, адвокатов, пасторов, колонистов, владельцев чего бы то ни было, кто является немцами или евреями».

До 1931 года в Польше действовали большинство из дискриминационных законов в отношении еврейского населения, су-шествовавших еще со времен Царства Польского (т. е. при царе). Существовала негласная процентная норма в средних и высших учебных заведениях на количество учащихся-евреев. В университетских аудиториях в последних рядах устанавливались специальные «еврейские скамьи». В Варшавском университете в 1920—30 гг. было всего два еврея-профессора. Ограничивался прием евреев на госслужбу. Имела место дискриминация евреев на занятие предпринимательской деятельностью.

В конце концов власти Польши приступили к разработке программы широкой еврейской эмиграции, подготавливались законы, которые бы лишали гражданских прав около полумиллиона польских евреев, разрабатывались планы по введению принципа национальной пропорциональности в отдельных профессиях. Опять вмешался фактор времени — Польша не успела реализовать свои антисемитские планы из-за начала Второй мировой войны.

Как пишет Ллойд Джордж, преследования еврейского меньшинства особенно усилились с 1929 года, с началом мирового экономического кризиса, принимая все более отвратительные формы: «если не центральное правительство, то во всяком случае местные власти снисходительно допускали, если не поощряли, травлю евреев, переходившую в открытое насилие. Нельзя также отрицать, что установилась общая дискриминация еврейского меньшинства во всех без исключения сферах, что является грубым нарушением договора о национальных меньшинствах».

Наконец, Варшава открыто на весь мир заявила, что намерена осуществить этническую чистку в отношении евреев: «эти преследования непрерывно усиливались, пока польское правительство не заявило совершенно открыто в Женеве, что оно должно избавиться по крайней мере от 2,5 миллиона из общего числа 3,25 миллиона евреев, живущих на территории Польши». Это как раз тот путь, по которому шел Гитлер. Ведь нацистский фюрер тоже не сразу додумался до газовых камер и крематориев — первоначально планировалась как раз массовая эмиграция евреев из Германии.

Как видим, отнюдь не третий рейх, но межвоенная Польша — пионер в деле «окончательного решения еврейского вопроса».

Этнические чистки и полонизация активно проводились на захваченных Польшей литовских землях. С 1924-го польский язык был объявлен официальным языком Виленского края. В массовом порядке закрывались непольские учебные заведения. К 1937 году, если руководствоваться польскими данными, на этих землях проживало только 0,8 % литовцев! Хотя еще в 1930-м таковых было 25 %. Прямо противоположная картина с поляками — 35 % в 1930-м и 66 % в 1937-м (большинство среди остальных составили евреи — 28 %)!.

Особую ненависть Польши вызывало все, что напоминало о России. Здесь доходило до актов вандализма, несвойственного цивилизованным нациям. В 1921 году в Варшаве был взорван построенный перед Первой мировой войной (возводился 16 лет) кафедральный собор Александра Невского — творение рук великого русского зодчего Леонтия Бенуа, имевший в своем собрании более десяти тысяч произведений и предметов мировой художественной ценности.

Газета «Голос Варшавски» по этому поводу писала: «уничтожив храм, тем самым мы доказали свое превосходство над Россией, свою победу над нею».

Расправа над православной церковью продолжилась массовым разрушением храмов или переделкой их в католические соборы. К примеру, только в одном Люблинском воеводстве за период 1918–1938 гг. было уничтожено 119 православных церквей, а 141 православный храм преобразован в римско-католические костелы.

Так Польша «исполняла» свое обязательство обеспечить право любого жителя пользоваться религиозной свободой.

Когда в июне 1919-го верховный совет Антанты позволил Польше временную оккупацию Восточной Галиции, то создание там польских органов гражданской власти было обусловлено заключением с союзными и объединившимися странами «соглашения, которое гарантировало бы, насколько возможно, автономию данной территории, равно как и политические, религиозные и личные свободы населения». Кроме того, Антанта оговаривала, что «это соглашение должно основываться на праве свободного волеизъявления, к которому жители Восточной Галиции могут прибегнуть как к последнему средству для разрешения вопроса о своей принадлежности к тому или иному государству».

В начале 1923 г. Польша поставила перед союзниками вопрос о полном признании за собой прав на Восточную Галицию. Правительство УССР в ноте от 13 марта 1923-го на имя правительств Франции, Великобритании и Италии высказало протест. В числе прочего обратив внимание на то, что условия, созданные в Восточной Галиции польскими оккупационными властями, даже хуже, чем были во времена габсбургской монархии: «после победы союзников, объявивших себя сторонниками самоопределения наций, свыше 4 миллионов украинцев, пользовавшихся при реакционно-клерикальной габсбургской монархии политической, административной и культурной автономией, были волей союзников поставлены в худшие политические условия, чем до войны».

Тем не менее 14 марта 1923 г. Конференция аккредитованных в Париже послов Англии, Италии и Японии (посол США присутствовал в качестве наблюдателя) под председательством МИД Франции установила восточную границу Польши, закрепившую за ней Виленскую область, Западную Белоруссию, Западную Волынь и Восточную Галицию.

Однако и это решение сопровождалось оговоркой, в которой было указано: «Польша признала, что Восточная часть Галиции по своим этнографическим условиям требует установления автономии». Кроме того, на тот момент Польша и так была связана условиями договора о национальных меньшинствах, о котором шла речь выше. Но несмотря на все свои обязательства, Польша, как констатирует Ллойд Джордж, «пустила в ход самые жесткие меры угнетения, чтобы ополячить украинцев, распространяя преследования даже на церковь. Большинство украинцев принадлежало к униатской или православной церкви, поляки же были католики. Нечего и говорить, что со стороны Польши не делалось ничего, чтобы выполнить обязательство о предоставлении Восточной Галиции местной автономии, являвшееся условием передачи ей этой провинции».

18 марта 1923-го во Львове прошла 40-тысячная демонстрация протеста под антипольскими лозунгами против решения Парижской конференции.

По отношению к украинцам и белорусам поляки подходили по сути с нацистских позиций «неполноценных народов». Формулировалось это несколько иначе, но суть примерно та же. Достаточно ознакомиться с теориями лидера польских эндэков, уже фигурировавшего в нашем повествовании Романа Дмовского. Например, с его сочинением «Мысли современного поляка» («Mysli nowoczesnego Polaka», Warszawa, 1934), в котором украинцы и белорусы как «цивилизационно отсталые» народы (тем более по сравнению с таким «цивилизационно передовым» народом, как поляки!), а потому полонизация-де — это для них благо, т. к. повышает их культурный уровень.

Польское «окультуривание» вылилось в самые отвратительные формы национального, языкового, религиозного гнета. С 1924 года начал действовать закон о запрещении использовать любые языки, кроме польского, в государственных и муниципальных учреждениях. Массово полонизировались учебные заведения. Если в 1918 г. на Западной Украине было 3600 украинских школ, то за годы польского правления их количество уменьшилось в 8 раз — до 461.

Кампания по полонизации доходила до идиотизма, когда, например, украинцев Галиции заставляли брать новые фамилии (звучавшие на польский манер) — чаще всего в привязке к территории проживания.

Неудивительно, что раз за разом возникали волнения, вызываемые как дискриминацией по национальному признаку, так и полной неспособностью польской администрации наладить хозяйственную жизнь на аннексированных территориях и обеспечить более-менее приличный уровень социально-экономического положения украинцев.

Во второй половине 1930-го, предваряя широкое восстание, неизбежное при том отвратительном отношении, которое Польша позволяла себе к украинцам, Варшава начала акцию «пацификации» (от лат. pacificatio — усмирение), сопровождавшуюся принудительным переселением украинцев с мест постоянного проживания. Отряды польской полиции при поддержке военной кавалерии окружали села и проводили то, что теперь называется «зачисткой». В такой способ было «зачищено» около 800 сел. Арестовано в ходе акции около 5000 участников антипольского движения или подозревавшихся в нелояльности. 50 человек убито. 4000 ранено или покалечено. Были сожжены свыше 500 украинских домов.

Министр внутренних дел Польши Славой-Складовский позже признает: «Если б не пацификация, то в Западной Украине мы имели б вооруженное восстание, для подавления которого необходимы были бы пушки и дивизии солдат». Настолько «хорошо» была устроена жизнь украинского 6,5-миллионного меньшинства в Польше!

Зверства поляков в ходе «пацификации» возмутили даже их союзников в Европе. Как отметит Ллойд Джордж, «польские преследования в Восточной Галиции приняли такую жестокую форму, что под давлением английского общественного мнения перед Советом Лиги был поставлен вопрос о так называемом „умиротворении“ этой страны. Но докладчик Совета, японец, оттянул рассмотрение вопроса более чем на год (Польша впоследствии отблагодарит Японию, когда в Лиге Наций будут ставиться вопросы о японской агрессии и зверствах в Китае. — С. Л.), после чего была принята невразумительная резолюция, которая совершенно не меняла положения в Восточной Галиции и даже ухудшала его».

Однако антипольские выступления не могла остановить никакая «пацификация». В июне 1932-го вспыхнуло Лисское восстание на Львовщине, в котором приняло участие 19 сел Лисского, Турковского, Сокальского и Добромильского поветов, всего около 30 000 человек. На подавление восстания польским правительством брошено 4000 солдат (3 пехотных полка, 4 кавэскадрона), 1500 полицейских, бронемашины, авиация.

В июле 1932-го произошло крестьянское восстание на Волыни, охватившее Ковельский, Любомльский, Сарненский и Луцкий поветы, а также южные поветы Полесского воеводства. Только на Ковельщине партизанами разгромлены полицейские участки в селах Нова Руда, Кайдановка, Бахов, Дубов и др. В августе 1932-го — забастовка 2600 рабочих коммунальных предприятий во Львове. В сентябре того же года — всеобщая стачка 16 000 рабочих нефтяной промышленности на Западной Украине.

В январе — феврале 1934-го — забастовка 80 000 крестьян Луцкого, Ковельского, Владимир-Волынского, Ровенского и Дубновского поветов.

Понимая, что ситуация выходит из-под контроля, но упорно не желая отказываться от политики силового подавления нацменьшинств, в 1934 году Польша официально отказалась от договора о национальных меньшинствах. Т. е. окончательно развязала себе руки. Варшава и до этого не особо утруждала себя исполнением взятых на себя обязательств, но время от времени ее «допекали» попреками насчет неисполнения договора, подписанного в 1919-м. Теперь Польша как бы лишала своих критиков формальных оснований для предъявления претензий, касающихся недопустимой политики по отношению к представителям непольских народов.

Денонсировав договор, поляки тут же взялись за организацию концлагеря в Березе-Картузской (ныне г. Береза, Брестская обл.), который и был создан в 1934 году. Концлагерь представлял собой место внесудебного интернирования противников правящего режима. С 1934-го по 1939 годы в нем содержались по обвинению в «антигосударственной деятельности» коммунисты, евреи, украинцы, белорусы, поляки и др.

В Березе-Картузской (а был еще аналогичный концлагерь в Бяла-Подляске) разрешалось содержать людей до 3-х месяцев без суда — исключительно на основании административного решения полиции или главы воеводства. Но ограничение в 3 месяца было условным — по решению администрации лагеря, заключенному могли дать такой же срок повторно (затем еще и еще), чем нередко и пользовались польские власти. Ныне документы тысяч заключенных, прошедших через этот концлагерь, хранятся в Брестском областном архиве.

С середины 30-х Польша уверенно становилась на откровенно фашистские рельсы (очевидно, сказывалась и тогдашняя дружба с третьим рейхом, о чем поговорим ниже). Неудивительно, что антиправительственные выступления все чаще приобретали характер антифашистских акций. Так, 14 апреля 1936 г. польская полиция разогнала антифашистскую демонстрацию, убив рабочего В. Козака. 16 апреля похороны В. Козака во Львове вылились в демонстрацию под лозунгом «Долой панскую Польшу!», новые столкновения с полицией и даже баррикадные бои, в ходе которых было убито 46 и ранено более 300 человек. 1 мая 1936-го во Львове прошла массовая антифашистская демонстрация, собравшая свыше 60 000 человек…

Польша своими руками создавала собственных палачей. Категорически неприемлю идеологию украинских националистов, абсолютно не разделяю методов, применявшихся ОУН-УПА. Но ведь та же акция 1943 года, известная как Волынская резня, была осуществлена руками простых украинцев. В документальном фильме «Синдром пам’ятi», снятом еженедельником «2000», один из интервьюируемых очевидцев событий задается справедливым вопросом: как же надо было постараться, чтобы вызвать у рядовых крестьян такое чувство ненависти к полякам, которое бы подвигло на массовые убийства, на вырезание поляков под корень?!

Межвоенная Польша так расстаралась в культивировании ненависти к себе среди украинцев (а она экстраполировалась на ненависть ко всему польскому), что отголоски тех далеких событий и по сей день дают о себе знать, особенно среди людей старшего поколения. Автор данных строк родился и вырос на Волыни и неоднократно был свидетелем продолжающегося украинско-польского противостояния. Например, когда женился мой товарищ (раньше вместе занимались бизнесом, он крестный моего сына), имеющий польские корни, то свадьба едва не превратилась в побоище 60—70-летних стариков. Родня со стороны жениха всего лишь затянула польскую песню вполне нейтрального содержания (что-то о молодой семье, в русле пословицы «родить сына, построить дом и посадить дерево»). Но польское слово само по себе спровоцировало агрессию…

Таким образом, межвоенная Польша на протяжении двух десятилетий своего существования проводила абсолютно неадекватную политику внутренней дезинтеграции, настраивая проживавшие на ее территории национальные меньшинства против своей государственности. Т. е. по сути уничтожала сама себя изнутри.

Польша давала убедительные аргументы внешним силам ставить под вопрос польскую государственность в имевшихся на тот момент границах — так же, как перед и в ходе Первой мировой войны ставилось под сомнение существование империй (например, Австро-Венгерской), владычествовавших над стремящимися к национальному освобождению народами. Тем более что этими внешними силами выступали не просто соседние с Польшей государства, но набиравшие силу державы немцев, украинцев, белорусов — народов, испытывавших в Польше национальный гнет.

И если обеспечение прав национальных меньшинств в государствах, образовавшихся после Первой мировой войны, самими же странами Запада было определено в качестве одного из ключевых условий предотвращения новой мировой бойни, то Польша сделала все, чтобы его разрушить.

Какую же надо было вести национальную политику, чтобы многие граждане Польши (и не только немецкого происхождения) встретили как освободителя даже такое чудовище, как Гитлер!

Грабский (Grabski) Станислав (05.04.1871-06.05.1949), польский экономист, политический и государственный деятель. В 1921 году член польской делегации в Риге на переговорах о заключении Рижского мирного договора. В 1923 и 1925–1926 годах — министр образования и религии. Проводил политику полонизации национальных меньшинств. После майского переворота 1926 года отошел от политической деятельности, занимался научной работой. Во время Второй мировой войны был арестован советскими властями и находился в заключении. После заключения договора Сикорского — Майского освобожден и выехал в Лондон, где сотрудничал с польским правительством в изгнании. В 1945 году возвратился в Польшу.