Жозефина проследила за тем, чтобы Нина переместилась именно в Литературный дом, а не куда-то еще. Сказав: «Ни пуха ни пера!» – она ждет на улице, пока Нина не войдет в боковой вход, предназначенный выступающим – поэтам, писателям, таким как Нина, короче говоря. Под дверью бокового входа курит, ни много ни мало, сам Карл Уве Кнаусгорд.

– Ой, – изумляется Нина, – кто бы мог подумать, что ты придешь послушать меня, бедную овечку. Это большая радость для меня.

Кнаусгорд не имеет ни малейшего понятия, кто перед ним, но улыбается и отвечает, весьма профессионально, молчанием.

За дверью Нина попадает в руки ответственной за мероприятие. Барышня лет под тридцать, приветливая, полная энтузиазма, она сразу говорит, что «Босфор» очень хорош, и ведет Нину вверх по лестнице, запруженной народом в ожидании, когда откроют большой зал.

– Невероятно, – говорит Нина. – А я-то думала, придет человек пять.

Рыжая девушка улыбается удачной шутке, но вдруг до нее доходит: Нина вправду считает, что будет выступать в большом зале.

– Ваше выступление на втором этаже, – говорит она скороговоркой, – вас тоже уже ждут слушатели.

Нину препровождают выше в маленькую комнату, по стенам которой изображены в милом карикатурном виде многие коллеги-писатели, но не она. Трое слушателей ждут ее появления.

– Здесь по-хорошему интимно, – говорит устроительница. – Чтения здесь всегда проходят душевно.

Нину заводят в комнатку «за сценой», чтобы она могла собраться с мыслями перед выступлением. Ей приносят пиво, она сидит на длинной коричневой кушетке под окном и прислушивается к звону трамвая в сторону Майорстюен, а потом встречного, в центр. Она всегда любила сидеть вот в таких комнатах, зная, что кто-то ждет ее выступления. Приятно, когда тебя встречают с уважением и заботой, спрашивают, что ты будешь пить, и Нина злится на себя за ту секунду, когда вдруг решила, что все толпящиеся внизу люди пришли послушать ее. Нет, конечно. Этот выбор она сделала много лет назад. К тому же она не думает, что могла бы написать вещь, интересную массовой публике, даже если бы захотела. Это не ее. И представление, что многочисленный читатель лучше малочисленного, тоже неверное и отдает детством, и сами массово читаемые авторы тоже это понимают, хотя не могут признаться вслух, пока не переберут со спиртным.

Возвращается устроительница и провожает Нину назад в зальчик. Слушателей уже пять, и даже семь, если считать саму Нину и рыжую устроительницу. Усадив Нину на стул, сама она встает на маленькую кафедру и представляет Нину публике. Она говорит много приятных слов, перечисляет сборники, сыплет годами и названиями, утверждает, что Нину трудно вписать в какое-то направление, что она, к счастью, сама по себе и только что выпустила давно ожидаемую всеми книгу. Под хлопки слушателей Нина перемещается за кафедру и достает книжку. Листает ее, находит подходящее стихотворение, закрывает глаза, собираясь начать, делает вдох… Тут дверь открывается, и вплывает Като в сопровождении юной дамы в большой вязаной шапке. Нина видела ее раньше. Она называет себя Шерстяной Леденчик и только что дебютировала сборником имени себя, если только не наоборот, в смысле, не взяла ли она себе имя по названию сборника, во всяком случае факт остается фактом: неким необъяснимым образом уже за первые недели продаж ее книжку выдвинули на несколько премий. Като прислал Нине экземпляр, и Нина его прочла. Очень печально, когда человек пишет почти откровенное говно. Настолько печально, что ни у кого не хватило сердца сообщить это юному дарованию. И вот теперь Като приводит ее сюда, на выступление Нины. Ущипните меня, думает Нина. Като пробирается на место, нарочито стараясь сделать это как будто незаметно, а Леденчик бодро шагает к стулу, не задумываясь, что она кому-то помешала. Нина дает им время усесться, снова закрывает глаза, делает несколько вдохов-выдохов и наконец начинает читать. Она читает тем же монотонным, гладким, слегка, но не карикатурно мистическим голосом, которым пользовалась с первых шагов в поэтическом цеху.

– Вечером налетает ветер, – читает она, – облепляет воду, мост, лодки, людей, меня, тебя, ласка, тюрьма, ласка, меня, тебя, ты ушел вчера. Куда? Навсегда?

Нина оглядывает публику, каждого в отдельности. Потом неспешно перелистывает страницу.

– Вечером налетает ветер, – продолжает она. – Город звался иначе, в нем нет у меня никого. А в далеком городе есть. Сын. Дано оно. Город иной, ветер иной, имя иное. Со мной был другой. Второй, третий, четвертый. И ты. Но в ветер ушел. Зачем? Мост, город, ветер, сын. Вначале я не была старуха, не была старуха, не была. Старуха не была я, старуха. Не была, не была, не была. Старуха. Город, ветер, сын, мост.

Нина поднимает глаза. Переворачивает страницу. Дышит, моргает, ждет, продолжает.

– Е, – читает она, – р, т, и, у, о, а, с, д, ф, г, е, к, л, ё, в, б, н, м, я, п, з. Реже ж, х, ц, ч, ш, щ, э, ю. Но все же иногда. Все, чем я богата. Моя работа. Раньше было больше. Стало меньше. Прежде я не была старухой, имела больше. Теперь меньше. Вечером налетает ветер. Мост, город, ребенок, ласки, тюрьма, ты ушел, я жду. Пока не была старухой, на улице думали про меня, она не старуха. Ветер с Босфора налетает вечером. Раньше у меня было больше. Теперь меньше.

Закончив читать, Нина позволяет повиснуть тишине. Глаза она закрыла и не видит, что немногочисленные слушатели переглядываются в растерянности, не зная, чего ждать дальше. Очевидно, Нина ушла в себя, они решают не хлопать.

Следуя своим наработанным привычкам, Нина сейчас стала бы читать дальше. Она всегда делает большие паузы между стихами. Но теперь пауза никак не кончается. У Нины нет ни малейшего желания читать дальше. Но и с кафедры она не сходит. Без всякой мысли она внезапно издает звук. Странный короткий всхлип, похожий на хрюканье. Не издеваясь, не рисуясь, вдруг коротко хрюкает. Потом еще раз. Затем вдохи и выдохи. Сперва безгласые, потом шумные. Вся отдавшись звукам, Нина следующие семь-восемь минут пользуется голосом так, как не делала никогда. Она сама не знает, откуда что берется, но она дышит, чмокает, хрюкает, мурлычет, вскрикивает и щелкает языком. Для разнообразия она время от времени издает протяжные, отчасти воинственные, отчасти меланхоличные крики возрастающей или убывающей силы, как выдохнется. А то какими-то рывками, толчками извергает глухой скрежет, и он сменяется тонким голосом, который ломается где-то на высоте, срывается и пропадает. Это что-то такое ломкое, такое совсем ломкое, тонкое, хрупкое, слушатели внимают как зачарованные, разинув рты, и даже Леденчик, которая привыкла носиться по миру и впитывать прогрессивную культуру непосредственно в мировых столицах, чувствует странное напряжение в солнечном сплетении, она не опознает его, это голос неизвестного ей мира. Постепенно Нинины звуки становятся реже и тише и спустя некоторое время смолкают. Нина сидит тихо, слушатели не знают, будет ли продолжение, и тоже сидят молча. Внезапно Нина встает и выходит. Спускается в кафе и заказывает вино. Пока до кафе доходят остальные, она успевает выпить два бокала. Като говорит, что такого выступления он не ожидал, но оно было хорошим, бесспорно хорошим. Он приглашает ее за столик, поужинать. Нина не отвечает. Като в недоумении несколько раз повторяет приглашение, наконец идет и садится за столик Леденчика, которая не снимает шерстяную шапку в помещении, как можно наблюдать. Устроительница вместе с Жозефиной и ее кавалером тоже сидят за столиком. Все пятеро переглядываются в растерянности, ждут, не зная, как быть и что делать. Может показаться, что некоторым из них ситуация кажется комической, хотя и грустной отчасти. Нина стоит сбоку барной стойки и пьет вино, посматривая на них. Като снова подходит к Нине.

– Это несерьезно, – говорит он.

– Просто мне хочется выпить одной, – отвечает Нина.

– Люди хотят с тобой поговорить. Я хочу с тобой поговорить. Эта устроительница писала о тебе выпускную работу в гимназии. А Шерстяной Леденчик просит передать тебе восхищение, она твоя большая поклонница. Ты поняла, что она получит премию за лучший дебют?

Нина ничего не отвечает.

– Нина, ты любишь выпить и закусить, я знаю.

– Я прочла ее книгу, – отвечает Нина.

– Хороша, правда?

– Дрянь, Като, и ты это знаешь.

– Мне понравилась.

– Это ниже плинтуса, и ты это прекрасно знаешь, и даже если ты не можешь сказать этого открыто, то все-таки мне, старому другу, знакомому с тобой тысячу лет, тебе следовало бы намекнуть, что ты в курсе, какую дрянь пишет твоя дебютантка.

Като сдается и возвращается к остальным. Официант приносит меню, все за столом заказывают еду и напитки. Нина продолжает винную тему. Внезапно она понимает, что ей надо уйти. Она не в силах тут находиться. С нее довольно. Хватит этих выступлений, милого застольного чириканья, вина, слухов о вроде бы неплохих книгах и сплетен о наградах, которые достанутся другим, она по горло сыта рецензиями, желаниями, томлениями, стремлениями, идеями и самообманом. Она плохо себя чувствует. Ей надо на улицу, продышаться. И она должна потанцевать. Нина одевается, надевает наушники, говорит бармену, что за вино заплатит Като, потом подходит к столику и останавливается рядом с Жозефиной.

– Как насчет танцев?

Жозефина смотрит на своего парня.

– Даже не знаю. Марко, кажется, не хочет.

– Тем лучше.

– Вот это было необязательно говорить.

– Наверно, хотя это правда.

– Вы некоторым образом заставляете меня выбирать между вами и Марко.

– Ну да, это было бы неплохо.

– Я не могу.

– Да можешь легко.

– Нина, вы сами понимаете, что я не могу. Это абсурд.

Все, с Нины хватит. Она достает телефон и включает странную балканскую музыку от Людвига. Жозефина продолжает говорить, Нина не слышит ни слова, только видит, как губы лепят слова. Она внезапно перестала слышать эту надоедливую тетку, а то сначала уси-пуси, а теперь обернулась против Нины. Слова Нине не нужны. Уже много лет слова не то, что ей нужно. Музыка утягивает ее в себя. Освобождает. Какое божественное облегчение.

Покачивая в такт головой, Нина выходит на крыльцо, тут похолодало, уже поздно. Вступают низкие, какие-то искореженные трубы, следом контрабас, наконец барабаны. Ритм обретает четкость и силу, и Нинино тело начинает извиваться, удивительно гибко. Руки порхают. Одна поднимается, другая уходит вниз. Нина пробует закурить, но бросает затею, потому что пальцы отбивают такт. Амплитуда движений тела увеличивается. Включается нога, она поднимается без всякой Нининой помощи. И вторая нога отрывается от земли. Нога первая, нога вторая, раз-два, раз-два. Голова мотается, туловище раскачивается, руки дергаются, болтаются кисти, пальцы, шея, ноги, попа, она уже не знает, что есть что, разные части тела двигаются сами по себе, но в едином порыве. Нина ввинчивается в чрево музыки. Она мечтала об этом, она к этому стремилась. Отдаться во власть тому, что ее берет. Танцуя, она спускается по лестнице на тротуар. Энергия бешеная. Вступает странный, похожий на волынку духовой инструмент, и под него Нина начинает вращаться вокруг своей оси, сперва медленно, потом быстрее. Она кружится на месте, и все, что попадает в поле зрения – машины на Парквейен, Литературный дом, деревья в парке, пансион Коха, – сливается в широкую разноцветную полосу. Прохожие притормаживают и бочком обходят Нину. Они явно шокированы такой необузданностью в поведении такой немолодой женщины. Ее очевидно полная свобода вызывает зависть и одновременно кажется постыдной. Люди видят кадры своей четкой жизни в иной перспективе, в свете свободы, от которой они отказались вечность назад в обмен на материальное благополучие, доступ к которому Нина имела лишь фрагментарно. Музыка засасывает ее все сильнее, руки ходят вверх-вниз, ноги семенят короткими шажками, шея гордо выгнута, голова прямая. Нина – сгусток разъяренной энергии. Зачесанные наверх волосы рассыпаются по плечам, Нина перемещается на мостовую.

Как у большинства людей, у Нины нет привычки долго кружиться. Нехватка вращательных тренировок оказывается роковой. Курильщики, стоящие у «Лорри», успевают понять, что столкновение неизбежно. Водитель машины ударяет по тормозам. Кажется, что Нина уцелела, но она не возвращается на тротуар, а продолжает движение в центр перекрестка. Восточный трамвай сшибает ее на полной скорости. Крики. Нину толкает и тянет. Трамвай звенит и тормозит, и секунд через десять из-под него выползает чудом выжившая Нина. Ее сильно побило, она в крови, но стоит на ногах. Народ хлопает ей, подбадривает криками. Какое чудо, что все обошлось! И Нина продолжает свой танец. Не так грациозно и бескомпромиссно, как до того, но столь же вдохновенно. Наушники по-прежнему на голове. Гремит музыка. Похоже, она отделалась легче, чем все подумали. Невероятно, что такое бывает. Она делает пару нетвердых танцевальных шагов, как снова гремит отчаянный звонок. Из-за поворота выезжает западный трамвай. У водителя нет ни единого шанса. Слишком поздно. И поздно было с самого начала. С утренней зари два этих тела, железное и мягкое, шли навстречу друг другу. Вариантов нет. Западный трамвай сбивает Нину, и она исчезает под огромной железной махиной. Содержимое ее сумки рассеяно вдоль путей.

Раскрошенные сигареты Бьёрна Хансена, титульный лист книжки, порванный надвое, «Босф» на одном куске, а «ор» на другом, телефон, ключи, губная помада, ручка, еще одна, третья ручка, монетоприемник от магазинной тележки, леденцы, очки для чтения за сорок крон, расческа, зажигалка, старые чеки, пачка бумажных платков, маленькая записная книжка с нелинованными страницами, катафот, гигиеническая помада, старый потертый кошелек из красного кожзама, она купила его в Стрёмстаде.

* * *

Ветер поднимает выдранный кусок стихотворения на воздух и опускает его на плечо остолбеневшего зрителя.

Раньше у меня было больше.

Теперь меньше.

* * *

Совершенно тихо. Идут секунды. Люди закрывают лица руками, кто-то плачет. Вагоновожатый и женщина из прохожих, возможно студентка-медичка, стоят на коленях и заглядывают под трамвай. Видны наушники, и странная ритмическая музыка глухо доходит до ближайших зрителей. Вновь прибывающих шепотом вводят в курс: пожилую женщину дважды переехал трамвай. Ой, правда? Ужас. Вагоновожатый и женщина из прохожих, возможно студентка-медичка, ложатся на живот, они видят что-то под трамваем, они пытаются вытащить это. И отшатываются, не веря себе. На рельсах что-то шевелится, и оттуда слышится что-то невероятное, похожее на мат вперемешку с булькающим хохотом. Люди на тротуаре вцепляются друг в дружку и замирают, едва дыша. Это никак не может быть правдой. Вылезает Нина, она озадаченно обводит взглядом толпу, как будто не веря, что это она причина всего переполоха. Она помята и окровавлена, одна рука висит, туфли пропали. Но второй рукой она начинает собирать свои вещи. Студентка-медичка хочет помочь ей подняться на ноги и выяснить, как она себя чувствует, но Нина отвергает эту внезапную благожелательность к себе. Она на четвереньках доползает до ближайшего дома и поднимается, держась за стену. Ее штормит, вот бы они все перестали на меня пялиться, думает Нина. Она выпрямляется, закашливается, харкает кровью и сипло смеется. Улыбка демоническая и ящероподобная, в уголках рта и на шее кровь. Публика единодушно склоняется к версии, что Нина свихнулась, сошла с ума. Она смотрит на Литературный дом и харкает опять. Думаете, схарчили меня? Ха-ха. Это не так легко. Ничего получше у вас нет? Ха-ха. Несите, посмотрим. Я – поэт! Слышите? Поэт! Я поэт!

Она уходит по улице, вой приближающейся сирены гасит все звуки.

Рис. 7. Литературно-критический узел