– И шо, долго этот поц собирается нам мозги иметь? – Эпштейн, с непередаваемым выговором старого одесского еврея, задал вопрос подошедшему Кагановичу.

– Нет, Володя, он-таки решился на штурм, щоб я так жил, – в тон ему весело ответил Михаил.

– И стоило терять почти сорок минут? Я ведь сразу сказал, что Штаевский блефует, не будет здесь никакой дивизии Дзержинского. Вот понять бы только, на что они рассчитывали, пытаясь затянуть время? Ведь не на Божью же милость или иное чудо? Майоров, если верить твоим колдунам, мёртв, Колышев и Варшавский мертвы с большой долей вероятности, премьер исчез – кого они ждали? Папу Римского? Ни спикер, ни глава Сената не вмешаются – кишка тонка, да и нас побояться злить. Генеральный прокурор вне игры, министр МВД наш, а кто ещё? Вот только беспокоит меня молчание наших друзей, Андреева и Мамаладзе, но они, видимо, решили хранить нейтралитет. Ну что ж, я всегда считал их разумными и уравновешенными людьми. Может быть, мы с ними даже и поделимся, потом, хе-хе-хе, – Эпштейн не преминул вставить свой фирменный знак.

К их «Мэйбаху» подбежал министр Гриша.

– Ну что, господа, начинаем? – Гриша, несмотря на присутствие целого батальона своих элитных бойцов, отчаянно трусил. Он боялся сейчас и Штаевского, и возможных будущих последствий, и могущества своих нынешних друзей, Эпштейна и Кагановича.

– Гриша, да давай уже, подавай три зелёных свистка! А то мы тут всю ночь простоим. Мы же сказали – отмажем, если что, – Эпштейн незаметно для Гриши отвернулся в сторону, чтобы презрительно сплюнуть.

– Э, кхе-кхе, – вдруг раздалось у Гриши за спиной. Тот, не ожидавший, что кто-то сможет подойти к нему незаметно и так близко, подпрыгнул на месте и, попытавшись развернуться, запутался в своих ногах и свалился прямо на дорогущую машину.

– Гриша, да ты аккуратнее, мать твою, ты знаешь, сколько эта телега стоит? – возмущённо закричал Эпштейн, но тут же осёкся, увидев того, кто так напугал министра. – Э… Ребе? Простите, уважаемый, но что вы тут делаете?

– Да вот, не спится мне, решил посмотреть, чем тут наши талантливые мальчики занимаются… – ребе Шендерович проговорил эту фразу таким тоном, как будто старенький добрый дедушка решил пожурить своих не в меру расшалившихся внучков, которыми он втайне очень гордится. Сам ребе не выглядел таким уж старым, наоборот, ему никак нельзя было дать более шестидесяти, но авторитет среди высшей верующей еврейской элиты у него был просто безразмерный.

– Я не понял, – начал пришедший в себя министр, разозлённый своим нелепым падением, – кто пустил сюда этого старого жи… почтенного раввина, – поправился Гриша, увидев очень нехорошее выражение в глазах Эпштейна. Каганович стоял молча – он не был среди почитателей раввина, поскольку в Бога не очень-то верил, но высказывать своё удивление не стал.

– А меня, уважаемый главный блюститель порядка, никто, кроме Бога, не может пустить или не пустить, только Он властен надо мной, – поучительно сказал ребе, подняв вверх указующий перст. – Отпустите своего гоя, мальчики, – обратился он к Эпштейну и Кагановичу, – нам надо поговорить тет-а-тет. Да скажите ему, чтобы вёл себя пока тихо, без распоряжений ничего не предпринимал.

– Гриша, будь добр, отойди, пожалуйста, и пока всё отложи, – вежливо сказал Каганович, поняв, что ребе появился здесь отнюдь неспроста.

Обиженный и разозлённый, министр, покраснев как рак, молча развернулся и отошёл.

– Ну, мальчики, и что вы тут такого удумали? Вы что, забыли, кто вы? В войнушку поиграть решили? Так поезжайте на Святую землю, там и настреляетесь. Молчать! – неожиданно зло и жёстко рявкнул ребе на собиравшегося что-то возразить Кагановича. – С тобой, Мишенька, я ещё отдельно поговорю, по поводу твоих безумных затей с силами, о которых ты и твои шлимазлы не имеете никакого понятия. Короче, слушайте меня внимательно! – ребе, вдруг, резко протянув руки, крепко схватил за шиворот отвернувшегося Кагановича, развернул его к себе и стал говорить ему прямо в лицо: – Вы сейчас же, слышите, немедленно, отсюда уедете, и чтобы вас через час в стране не было. Вернётесь, когда я скажу, – ребе всё так же крепко держал Кагановича, проговаривая слова отчётливо и громко, чтобы до Кагановича лучше дошло. Миша, поначалу пытавшийся вырваться, взглянув на побледневшего Эпштейна, передумал – слишком уж сильно удивил его вид явно напуганного Эпштейна, который по жизни вообще ничего не боялся.

– Простите, ребе, – вежливо начал Миша, – а чем вызвана такая категоричность? Мы вроде бы законов не нарушаем, вон, целый министр рядом…

– Ты, Миша, прости, идиот, хоть и очень умный. И я тебе-таки скажу, щоб тебя проняло: через двадцать минут здесь будет очень жарко, будет много людей в военной форме, а командовать ими будет сам Президент. И вам, в этот момент, нужно быть отсюда как можно дальше, а потом вы будете долго извиняться. А вашего Гришу давно пора гнать с занятой им должности – он для неё никак не годится. Ну, да это будут его проблемы. Володя, ты всё понял? Вот и объясни своему другу, а то он, я гляжу, не понимает, в какой тухес вы влезли.

Эпштейн обратил своё побледневшее лицо к Кагановичу и хрипло пробормотал:

– Миша, надо делать так, как говорит ребе, поверь…

Каганович изумлённо уставился на своего друга и хотел уже высказаться в том плане, что в гробу он видел всяких там ребе, как вдруг подал сигнал его телефон:

– Что тебе, Аркаша? – недовольно спросил Миша. – Что?! – вскричал он. – Ты уверен? Ладно, командуй нашим отход, – и Каганович, всё ещё недоверчиво щурясь, повернулся к ребе. – И откуда вы это узнали, уважаемый?

– Не твоего ума дело, молокосос, – уже не зло, а устало ответил раввин. – Делайте, что вам велено. Да, ой! Чуть не забыл, вот ведь память стариковская. Отдайте-ка мне ту сумочку, которую вы забрали у своих пленников, и больше про неё не вспоминайте.

– Простите, вы имеет в виду «Нимб»? – вяло, без всякого намёка на протест, протянул Каганович.

– Да, да, именно его я и имею в виду. Давай сюда, – и ребе протянул руку к Эпштейну. Тот, ни минуты не сомневаясь, протянул сумку ребе.

– Всё, будьте здоровы, мальчики, и делайте всё быстро, – ребе отошёл в сторону, в тень, и тут же пропал из виду.

– Миша, что ты стоишь? – закричал Эпштейн Кагановичу, который пялился вслед ребе, пытаясь понять, куда тот подевался. – Ты слышал? Прыгай в машину и в аэропорт, живо, там решим, куда лететь…

Их роскошные лимузины немедленно сорвались с места и, включив сирены и мигалки, помчались прочь.

– Стой! Куда?! – заорал вслед убегавшим покровителям Гриша. Он даже сделал несколько шагов по направлению к уезжавшим машинам, как будто надеялся их догнать, но, поняв тщетность такой попытки, бессильно остановился и махнул рукой. – Вот ведь жидовские рожи… – горестно произнёс он.

Внезапно воздух вверху рассёк шум вертолётных винтов, и всю площадку перед больницей осветил свет мощных прожекторов. На посадку заходили сразу несколько мощных десантных вертолётов, а со стороны дороги раздался громкий лязг и характерный свист турбин идущих на полном ходу суперсовременных танков. Из вертолётов повалили десантники и сразу стали рассредоточиваться, грамотно занимая боевую позицию. Из одного вертолёта вышли несколько человек и, не останавливаясь, пошли к министру. Гриша смотрел на приближающихся, как на призраков, не веря своим глазам. Абсолютно живые и невредимые, к нему приближались Колышев и Варшавский, за ними шёл Министр обороны, следом – Премьер-министр и Генеральный прокурор, а сзади всех семенил грузный и немного печальный Мамаладзе. Гриша бессильно опустил руки и попытался слиться с асфальтом. Никто из его подчиненных не сделал даже попытки встать рядом со своим начальником.

– Господин министр, – хорошо поставленным голосом, в котором явственно прозвучала издёвка, произнес Суворов, – надеюсь, вы в состоянии объяснить, что здесь происходит?