Игуменья Мариам (Микеладзе),

настоятельница монастыря Преображения Господня в старом Тбилиси

На скалистом берегу реки в самом центре Тбилиси возвышается небольшой монастырь. Сразу бросается в глаза изящный балкон, окружающий аскетичную каменную башню. С XIX века здесь-монастырь Преображения Господня, а прежде был дворец царицы Дареджан, построенный царем Картли-Кахети Ираклием II для своей супруги в конце XVIII века. Сочетание аскезы и утонченности просматривается во всем. Если попытаться найти подход к монастырю с другой стороны, сделать это будет не так легко – ведь он смиренно прячется среди густой зелени и уютных старых двориков. Все внутри наполнено тишиной и умиротворением, а с закругленного балкона открывается панорамный вид на шумный город.

Игуменья монастыря Мариам (Микеладзе) – представительница древнего княжеского рода, и в ее крови, видимо, есть некое врожденное знание о том, как совмещать красоту с простотой, равно как и уют с аскезой. Матушка вполне уверена в том, что делает, она основательна, и видно, что бремя правления ее не слишком тяготит. Игуменья

Мариам переводит на грузинский язык для сестер наиболее значимые современные русские духовные книги, в том числе и некоторые книги нашего издательства. Перед отъездом домой я еще раз посетил этот удивительный монастырь, побывал на литургии, причастился. Это было естественным продолжением нашей беседы, общение вышло более насыщенным, чем просто интервью или даже интересный рассказ о жизни. Многие слова игуменьи прозвучали ответами на мои внутренние вопросы. Ничего удивительного-монастырь Преображения. Гора. «Хорошо нам здесь быти…»

 

Третьего пути нет

Я родилась в 1964 году. Помню, в детстве каждый вечер в программе «Время» появлялся Брежнев – ничего не менялось, и казалось, что так будет всю жизнь. А когда я пошла в школу, нам так много рассказывали о Ленине, что можно было подумать, будто это он создал грузинскую письменность и вообще все хорошее, что есть на этом свете.

Отец мой не был партийным, а дедушка, которого я особенно любила, в партии состоял – он был хорошим специалистом, занимал большую должность председателя Комитета по науке и технике, и членство в партии было для него необходимым условием.

Детство помнится мне как хорошее и светлое, обстановка в семье была мирной и доброжелательной, но все же мы жили двойными стандартами: в четвертом классе я носила пионерский галстук, потому что так было нужно, при этом я не верила в идеи коммунизма и, как только уроки заканчивались, сразу же его снимала. Всю фальшь этой ситуации я осознала, когда однажды получила строгое предупреждение за такой поступок. А когда я была в «Артеке», это чувство во мне усугубилось.

В моей семье о вере не говорили, при этом по-своему верила я всегда. Когда становилось страшно, я вспоминала о Боге и просила Его о помощи. А в четырнадцать лет я очень захотела принять крещение. Мы крестились вместе с сестрой, при этом мама моя тогда была еще некрещеной. Помню свою радость в связи с появлением собственного крестика. При этом я не знала, что крестик не снимают, надевала его на шею в сложные и ответственные моменты, и во мне воцарялась глубокая уверенность, что теперь все со мной будет хорошо.

Тбилисская улочка

Я взрослела, и в свое время на меня произвели сильнейшее впечатление две вещи. Сначала диалоги Иешуа с Понтием Пилатом в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Тогда это было настоящим откровением, в котором не виделось ничего спорного. Значительно позже, когда я воцерковилась, решила перечитать эту книгу и не смогла, потому что не нашла в ней ничего близкого моему духовному состоянию. Но я все же благодарна Булгакову за то, что диалоги Иешуа с Пилатом в каком-то смысле сориентировали меня и направили к Евангелию.

Следующим впечатлением была песня Боба Дилана «Gotta serve somebody». Слова там приблизительно такие: ты можешь быть кем угодно, банкиром или дворником, но при этом ты будешь служить или Богу, или дьяволу, а третьего пути нет. Эта песня врезалась в мою жизнь, поставив вопрос: а я-то кому служу? Прекрасно помню и комнату, и обстановку, в которой звучала эта песня. Но жизнь моя тогда еще не изменилась, зерно было брошено, и требовалось время для его произрастания.

Затем был Достоевский, правда, осилила лишь «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы», но и это было чересчур тяжело. Достоевский так эмоционально действовал на мое сознание, что при чтении его произведений у меня в буквальном смысле поднималась температура.

Потом, без какой-либо трагедии или внешней причины, я постепенно стала разочаровываться во всем, что прежде меня привлекало. Например, стала замечать, что провожу время в интересных компаниях без энтузиазма, не могу больше с замиранием сердца собираться в гости и выдерживать шумные празднования. Просто все это стало абсолютно неинтересным.

После школы я поступила в Университет на биологический факультет. Там я подружилось с девушками, нас объединяли общие стремления, наша дружба началась буквально с самого момента знакомства. Близкой моей подругой стала Кетеван Махвиладзе, нынешняя игуменья Феодора. Мы много говорили о вере, а со временем вместе стали читать Евангелие с последующими обсуждениями прочитанного. Представляю сейчас, сколько мы глупостей тогда друг другу наговорили! Великий Пост решили тоже соблюдать вместе, но почему-то не задумывались о необходимости молиться дома и в храме и не знали, например, вообще о существовании литургии.

Монастырь Бодбе.

Игуменья Феодора (Махвиладзе)

Биология в советской школе, как ни странно, тоже по-своему помогла мне на пути к вере, потому что в учебниках был очевидный вздор в описании атеистической эволюционной картины происхождения мира. Мне всегда казалось: то, что там написано, – вообще невозможно. Как Бог творил мир – сразу или постепенно (в понятиях нашего земного времени), – ведомо Ему Одному. Но главное, что мир разумен, он не мог произойти сам по себе, его сотворил Бог, и я ощущала и знала, что Он существует. Причем в девятом классе, в простом детском объяснении, это было очевидно. Я не могла понять, как люди верят в то, что случайное столкновение клеток привело к существованию такого удивительного и прекрасного мира. Я и сейчас удивляюсь, как в это можно всерьез верить.

Параллельно с Евангелием я читала Рудольфа Штайнера, эзотерика, искавшего синтез научного и духовного знания, но, слава Богу, не прониклась его идеями или просто их не поняла. Поэтому чтение Евангелия оставалось единственной наполненной содержанием частью моей жизни. Но как служить Богу, я по-прежнему не знала и не понимала, но помнила о том, что нет третьего пути.

 

Открытие нового мира

Одна моя подруга предложила мне сходить вместе с ней в церковь, мы пошли, это была вечерняя субботняя служба. И как только я оказалась на богослужении, сразу же ощутила – я дома. О литургии я все еще ничего не знала, поэтому стала ходить в храм только по субботам – до тех пор, пока мне, наконец, не рассказали о главном христианском богослужении. Одновременно со мной, но не вместе, в Церковь пришла и моя подруга Кети, и еще несколько подруг (среди них – будущая игуменья Елизавета). Открывался какой-то новый мир, в котором все казались святыми. Я еще не отличала епископа от алтарника, но все вокруг меня поражало наполненностью и присутствием Неземного. Помню свое состояние шока, когда однажды после службы я увидела на улице алтарника, ругающего свою жену. Просто в сознание не вмещалось, что человек, служащий в Церкви, может вести себя таким образом!

А в положительном смысле на меня произвел впечатление очень серьезный молодой человек, не пропускающий ни одного богослужения и приходящий на службу с детской коляской. Это был теперешний митрополит Николай, тогда Паата Пачуашвили, а в коляске мирно лежала его дочка Аня. Он был для всех нас, молодых, просто образцом, поражал серьезностью. Потом уже, став священником, он несколько изменился, стал проще и веселее, даже, в хорошем смысле слова, хулиганить стал…

Если первая служба меня поразила и дала понять, что я дома, то первая исповедь стала настоящим чудом. Я говорила о своих грехах, и мне казалось, что священник видит мою душу. Он понимал меня с полуслова, так что вместе с радостью освобождения от бремени грехов Бог дал мне и другую радость – обретение духовного отца, им стал митрополит Даниил (Датуашвили). Я не встречалась с плохими священниками, не приобрела ни одного отрицательного опыта в Церкви. В Церкви я увидела то, о чем уже читала в Евангелии, и ничего другого. Возможно, тогда я просто не хотела замечать ничего плохого, для меня открылось христианство, очень живое, и вся жизнь моя переменилась.

Все изменилось настолько стремительно, что закладка в книге так и осталась навсегда на той странице, которую я читала до прихода в Церковь. Все прежде пустое наполнилось до краев. Мне даже не пришлось, как многим моим знакомым, мучительно от чего-то отрываться, все прежнее уже обесценилось, а в Церкви все во мне наполнилось жизнью. Это было как новое рождение.

 

Разве я не свободна?

В ту пору мы с подругами окончили Университет и устроились на работу, я пошла в Научно-исследовательский институт биофизики.

Все мы были в определенном смысле запрограммированы: сначала нужно окончить школу, потом обязательно вуз, далее устроиться на хорошую работу, далее аспирантура, диссертация и так далее. И несмотря на то, что работала я с замечательными людьми, со многими из которых я и сейчас сохраняю дружеские отношения, такая перспектива казалась мне грустной и однообразной, как ежедневный Брежнев из программы «Время». Помню, как-то, думая об этом, я сидела в церкви и плакала. Подошел отец Давид и спросил:

– Что с тобой?

– Я не могу ходить на работу. Просто не могу…

– А почему бы тебе ее не оставить? – спокойно спросил он.

И меня словно осенило: действительно, а почему? Разве я не свободна? Просто в этой запрограммированной системе координат я как-то и не предполагала возможности выхода, а теперь явно ее увидела.

Мои родители никогда не были строгими со мной, они мне доверяли, и свести их с ума своим неожиданным выбором я не опасалась. Но они уже озаботились произошедшими переменами – тем, что я стала вести христианский образ жизни. Поэтому когда я оставила работу, они забили тревогу.

Евангелие тогда нигде не печаталось и не продавалось, книги духовные тоже. И, помню, я маме просто истерику настоящую устроила, и она у букинистов-спекулянтов нашла старое издание Евангелия. Мама решила, что я сошла с ума, но все-таки Евангелие мне купила. Я не просто была дружна с мамой, она всегда была

самым близким мне человеком, а в этот период мы перестали понимать друг друга, и это, конечно, было больно. Все, что я делала, казалось ей ненормальным.

Помню, один раз отец попросил меня что-то принести (а он строгим никогда не был), и раньше я не часто с первого раза делала то, о чем меня просили дома.

– Сейчас я сразу же принесу, хочешь? – быстро среагировала я.

– Нет, – ответил отец.

Ему не нравились никакие перемены во мне, даже положительные. Он переживал, например, когда я сидела дома и вышивала, расстраивался, что я перестала надолго уходить в гости. Родители чувствовали, что во мне созревает серьезное решение. Чувствовали и боялись. О монашестве никто тогда ничего толком не знал, но всех очень пугало это слово.

 

Выбирать не пришлось

Потом и Кети оставила работу в своем научно-исследовательском институте, и мы вместе с ней стали учиться вязать гобелены при Патриархии, нас обучала этому мастерству одна монахиня. И Святейший Патриарх Илия заходил к нам, задерживался, так что у нас была возможность общаться с ним. Он обратил внимание на всех нас, молодых людей, собравшихся вокруг отца Давида. И чтобы сплотить нас и открыть возможность послужить Богу, он предложил отцу Давиду и нам выделить один день в неделю – среду – для совместной деятельности. Всем нам эта мысль очень понравилась. Мы ехали в заброшенный храм или монастырь, как могли, приводили здание в порядок, вместе молились, ели, во время трапезы кто-нибудь читал. В общем, этот день мы проводили как монахи. Потом Патриарх благословил нас иметь четки и молиться.

Тбилиси. Крепость Нарикала

Тогда не было никаких сомнений и страхов, они стали появляться во мне только сейчас. Господь просто дарил то, за что сейчас уже приходится бороться. Тогда все давалось очень легко. Например, молитва была настоящим счастьем.

Помню, на первой моей ночной пасхальной службе было столько людей, что руку не поднять. Мне и ноги отдавили, и волосы свечой сожгли, в общем, все кошмарное, что только могло случиться, случилось, и при этом я была такой счастливой, как никогда в жизни! Видела, как отец Давид, еле стоявший на ногах после Страстной недели, преобразился после ночной пасхальной литургии, в нем появилось столько энергии, что он буквально носился или даже летал по всей церкви, провозглашая: «Христос Воскресе!»

И я подумала: «Какой же счастливый этот человек!» Подумала и позавидовала, и это ощущение было тоже одним из самых важных моментов моего пути.

Духовные книги тогда перепечатывали на машинке с редких дореволюционных изданий, а далее, кто как мог, размножал копии, потом уже появились ксероксы. Мне удалось достать труды святителя Игнатия (Брянчанинова). И один молодой человек, ходящий в церковь, спросил: «Зачем тебе эта книга? Ты же не собираешься в монахини?» – «Нет, не собираюсь», – ответила я, но это «нет» прозвучало в сердце как-то неубедительно, прозвучало так, что стало грустно. А когда я прочла эту книгу, то уже осмысленно позавидовала всем монашествующим.

Мы, молодые духовные чада отца Давида, были настолько сплочены и увлечены, что даже среди верующих некоторые считали нас сектантами, а другие говорили, что мы пребываем в прелести. Но Святейший всегда нас вдохновлял и поддерживал, часто приглашал к себе, мы вместе с ним обедали, он расспрашивал нас о нашей деятельности, давал советы. Помню, как он ребятам рассказывал и с удовольствием показывал, как лучше убирать коровник. Вообще и Патриарх, и отец Давид вели себя так, что все мы находились ежедневно как бы в живом «Патерике». Не то чтобы противоречия между чтением «Патерика» и реальностью совсем не было – реальность как-то просто и естественно оказывалась продолжением «Патерика».

Потом Церкви стали возвращать храмы. Мы их убирали, готовили к открытию. Все возобновлялось буквально на наших глазах. И ощущалась такая благодать, что мы чувствовали себя словно первые христиане.

Духовник сказал мне:

– Существует два пути – семья или монастырь.

– Конечно, семья, – ответила я.

– Тогда молись.

Я молилась, и Господь указал мне путь. Он Сам все устроил. Я не хочу об этом рассказывать, это чересчур личное и касается не только меня. Господь устроил все так, что и выбирать мне особенно не пришлось. И я обрадовалась, потому что внутренне всегда желала монашества.

 

Надолго? Навсегда!

А потом Святейший организовал нам поездку в Прибалтику, в Пюхтицкий монастырь, мы жили там целый месяц.

Сама атмосфера монастыря и личности сестер сильно подействовали на меня. Была там пожилая матушка Ольга в трапезной. Она ворчала все время, а я тогда ничего не умела делать.

Как меня монахини там выносили, до сих пор удивляюсь! Когда матушка Ольга приближалась, становилось буквально тепло, от нее ощутимо любовь исходила.

Когда вернулась домой, поняла, что уже не смогу жить так, как раньше. Пришла к духовнику и сказала, что хочу в монастырь. «Ты же сама видишь, что еще не готова идти в монастырь», – ответил он. А я подумала, что никогда не буду готова, нужно просто решиться.

Вскоре Патриарх благословил отца Давида, сестру владыки Николая, Кетеван, меня и еще нескольких девушек поехать и пожить в мцхетском монастыре Самтавро. При этом не сказал ничего определенного:

– Поезжайте, повяжите там свои гобелены.

Дома я сказала, что уезжаю на выходные. Кети тоже отпросилась на субботу и воскресенье; ей с родителями гораздо сложнее приходилось, чем мне, но на два дня, конечно, ее отпустили. Помню тот день. Все уже были в монастыре, когда приехали мы с Кети, нас спросили:

– Вы надолго?

И когда я собралась ответить, что на субботу и воскресенье, отец Давид ответил за нас:

– Навсегда…

Я промолчала. И мы, действительно, остались навсегда. А гобелены, кстати, никто из нас там не вязал, мы занимались восстановительными работами, монастырь необходимо было поднимать. Вслед за нами в монастырь пришла еще одна наша подруга – теперешняя матушка Елизавета.

И когда мы вот так остались в монастыре, наши родители объединились и начали настоящие военные действия. Мне отец только недавно рассказал, как он к Святейшему ходил. Тогда отец начал свою речь, стал возмущаться, говорить о молодых людях, губящих себя, вместо того чтобы создавать семьи, развивать науку, поднимать государство. В общем, всю нашу с подругами будущую жизнь описал так, словно от нас зависит не только судьба Грузии, но и всего мира! А Святейший сидел и молчал. Отец пошел по второму кругу, потом по третьему, и в какой-то момент вдруг ощутил, что все, что он говорит, звучит странно. И когда он остановился, Патриарх спокойно сказал:

– Но это же ваша дочь сама выбрала путь своей жизни!

 

И вдруг появился отец Гавриил…

Мы ничего тогда не знали и не умели. Как же много ошибок мы допускали! Часто к нам приезжал Святейший, помогал и утешал. Сам учил нас церковному пению.

Отец Давид приезжал в монастырь постоянно. Он не только служил и принимал исповеди, но и помогал нам с послушаниями, в первую очередь с их организацией, ведь игуменьи в монастыре тогда не было. Насельниц тоже было не более десяти, и все пожилые, кроме одной матушки Нины (как раз она сейчас игуменья Самтавро). Все матушки были необыкновенные, они приняли нас с любовью, среди них выделялась Рахиль, она плакала, когда мы молились небрежно. И это воздействовало очень сильно. Постепенно все стало складываться.

И вдруг в нашей жизни появился архимандрит Гавриил (Ургебадзе). Он пришел в монастырь и поселился в деревянном курятнике, смешном и грязном, покрашенном голубой краской. И отец Гавриил всем нам очень помог почувствовать, что такое настоящее живое христианство.

Дело в том, что мы, конечно, пребывали в тонкой гордости. Ведь мы бросили все, пришли в монастырь, восстанавливаем его, молимся, серьезно постимся. Одним словом – героини! Или даже святые подвижницы. А отец Гавриил ежедневно рушил в нас эти представления. Он просто нам покоя не давал! Я очень ему благодарна за то, что он дал мне осознать мою немощь, что я и в монастыре живу духовно комфортно, только для себя. До сих пор во мне это осталось. К монастырскому уставу я привыкла, подстроила его под себя, оставив себе самое драгоценное – уютные моменты отдыха, чтобы никто не вторгался в них. Но отец Гавриил вторгался в них постоянно и осмысленно. Только наступало предвкушение спокойствия и уединения, например, после службы или послушания, когда я собиралась почитать духовную книгу, появлялся отец Гавриил и начинал кричать: «Пришли гости! Скорее! Суп, лобио! Несите быстро!» Как же мне это не нравилось, просто раздражало! Но я любила отца Гавриила, его невозможно было не любить. Он помог мне увидеть свой эгоизм, увидеть, что я не себя отдаю до конца, а, напротив, для себя все устраиваю.

Еще он научил нас простоте, научил по-детски радоваться. У меня было чувство, что он видит меня насквозь. Я и сейчас, общаясь с Патриархом, то же ощущаю. Но при этом я точно знаю, что, несмотря на всю внутреннюю мою грязь, эти святые люди любят меня и прощают все мои ошибки – прошлые, настоящие и будущие.

Когда в соборе Сиони совершали монашеский постриг отца Давида, думаю, это было самым важным событием его жизни, потому что по своему устроению он всегда был монахом. По церковной традиции сразу после пострига монах остается на пять дней в храме. Отец Давид, после пострига – иеромонах Даниил, приехал провести эти пять дней в храме Самтавро. Мы сами его об этом попросили:

– Здесь вам будет гораздо уютнее. Мы вам поможем, чтобы никто вас не отвлекал, и все пять дней вы могли бы спокойно молиться.

Конечно, отец Даниил ждал этих дней, и он согласился.

Но только мы оставили его в уединении, тут же появился отец Гавриил и стал вытаскивать его со словами:

– Пойдем, выпьем, отметим!

Мы пришли в ужас. Стали отговаривать отца Гавриила:

– Не надо, пожалуйста, лучше мы пойдем и будем пить, только его оставьте.

Но ничего не помогло. Все-таки отец Гавриил вывел из храма нового монаха, и целую ночь они просидели в его келье. Мы не знали, что и думать. А утром отец Даниил вышел светлый и радостный.

– Вы знаете, – сказал он, – теперь я понял, что монашество – это не когда ты делаешь то, что нужно и правильно, это когда ты умеешь отсекать свою волю. В теории я знал это и раньше, но опытно понял лишь этой ночью.

Отец Гавриил не разговаривал с теми, кто его не понимал. Даже среди нас была одна девочка, наотрез не принимавшая его. Он никогда и ничего ей не говорил. Некоторые считали его сумасшедшим.

А с моим отцом произошло что-то невероятное после встречи с отцом Гавриилом. Отец почти каждый день приезжал в монастырь и сидел печальный, словно на панихиде, как будто я умерла. Как-то говорят мне, что «твой отец пришел, он тебя зовет». «Ну, опять…» – думаю. Прихожу и вижу картину: стоит отец Гавриил, а мой отец перед ним на коленях. Потом они вместе поехали в ресторан, там отец Гавриил пел песни, пил, и мой отец просто полюбил его! После этого отец изменился, он смирился с моим выбором, так что и в этом нам помог отец Гавриил.

 

После пострига

Потом был постриг, его совершал Святейший. И это было своеобразным риском. Дело в том, что наши родители были настроены серьезно, они дошли до президента Звиада Гамсахурдия, он чуть ли не указ издал, запрещающий постригаться в монашество лицам, не достигшим сорока лет. То есть если не хочешь преодолевать демографический кризис и развивать экономику, получается, что ты не любишь свою страну. И поэтому Святейший предложил всем нам написать свидетельства, что мы принимаем постриг по собственной воле, в здравом рассудке.

Преподобный Гавриил (Ургебадзе)

После пострига мы пошли к архимандриту Виталию (Сидоренко) за благословением. Он открыл дверь – и поклонился нам в ноги! Мы просто не знали, куда деться. Отец Виталий пригласил нас в комнату, вся она была в иконах, горели свечи. И сам он был как свеча, светящийся и прозрачный. Он рассказал нам историю о том, как его избили в отделении милиции: «Меня били, но я не обижался». Я запомнила эту историю на всю жизнь, он рассказал ее, попрощался и проводил нас, видимо, давая понять, что Бог благословляет незлобивых и смиренных монахов.

Моей сестре было больно, моим подругам, всем было непонятно, зачем нужно уходить в монастырь. Тогда я не понимала их недоумения, сейчас понимаю. Тогда казалось: как люди могут этого не чувствовать? Для меня существовал только этот путь, другого не было. А сейчас мне очень жалко родителей тех молодых людей, которые избрали монашеский путь. По-человечески мне стали близки и понятны переживания родителей, а тогда я совсем этого не чувствовала. Я вижу, что была резка и непримирима, и в том ощущаю свою неправоту. Но в то же время понимаю, что по-другому, наверное, ничего бы не получилось.

Когда я стала верующей, я все время рассказывала родителям и сестре о христианской вере, стараясь их обратить, но ничего у меня не выходило. Когда я ушла в монастырь, постепенно все стало меняться. Сначала к вере пришла мама, со временем и отец мне сказал: «Ты победила…» – это значило, что он уверовал. Сейчас моя мама и сестра стали воцерковленными людьми. Отец, хоть и не так часто, бывает в церкви, но он всегда готов помочь монастырю, если мне приходится его просить, и он делает это не потому, что я прошу, а потому что так он может служить Церкви. И все это произошло с моей семьей как бы само собой.

И с мамой переворот случился очень интересно. Она приехала ко мне в монастырь накануне Богоявления – праздника, который я особенно любила. А у нас серьезно заболела одна монахиня, и я находилась с ней в онкологической больнице. И до того мне хотелось на службу, что я сказала больной:

– Тебе же не очень плохо? Давай я схожу на службу и вернусь.

Мцхета. Монастырь Самтавро

Конечно, она меня отпустила, и я поехала в монастырь, чтобы успеть к литургии. И только по дороге осмыслила, что у меня же послушание быть со страдающей сестрой в больнице. Куда же я еду? И возвратилась. Больная монахиня была очень рада. А когда я вернулась в монастырь, мне сказали, что мама моя исповедовалась и причастилась. Это было настоящим чудом, словно Господь сказал: «Ты делай свое дело, а остальное сделаю Я».

 

Детство возрождающейся Церкви

Настоящим счастьем для меня стал первый «Паломнический путь святой Нины» – большой миссионерский крестный ход. Я всегда очень любила походы и отдых на природе. И конечно, придя в монастырь, немного сожалела о том, что теперь все это останется в прошлом. Но получилось иначе – так, как написано в Евангелии: когда оставляешь что-то во имя Христово, тебе дается гораздо больше. Вот и я очутилась в настоящем походе, в таких красивых местах, каких в жизни не видела. И новые знакомства были, и палатки, и приключения. Я тогда осознала, что любящий Господь дает нам духовную, небесную пищу, и это вовсе не значит, что она дается взамен обычным человеческим радостям, нет. Просто многие человеческие радости через нее одухотворяются, становятся чистыми и возвышенными.

Везде люди нас встречали, накрывали столы! Даже сложности не ощущались. Помню, мы сбились с маршрута и шли тринадцать километров по грязи, в которой по щиколотку утопали ноги.

– Видите, какая земля мягкая? Словно облака! – шутил отец Давид.

– Это не облака, а грязь! А мы хотим есть! – отвечали мы.

– Нет, это земля как облака, а мы кушать совсем не хотим, а хотим идти, – подбадривал он нас.

И уже глубокой ночью мы вдруг увидели мальчиков с факелами. Они нас сами искали, потому что в поселке, куда мы никак не могли попасть, нас давно ждали. Эти мальчики при свете факелов привели нас в поселок, пришлось переходить Куру вброд, так что на место пришли не только обессиленные, но и мокрые.

И с какой же радостью нас встретили! Несмотря на ночное время, вышли все, и даже женщины с детьми на руках. И как же нас вдохновляла радость этих людей! Я потом сама чувствовала эту радость, когда в своем монастыре встречала крестный ход святой Нины: было ощущение, что сама святая Нина пришла ко мне.

Когда мы, завершив первый крестный ход, вернулись в Мцхета, Святейший со слезами радости на глазах обнимал каждого из нас. Все это было как возвращение детства, наверное, это и было детством нашей возрожденной Церкви, и оно для меня было поистине счастливым.

Мцхета. Арагви и Кура, слияние рек.

Монастырь Джвари

.

Прежде молодых людей совсем не интересовала Церковь. Но все изменилось с приходом Святейшего Патриарха Илии, и прежде всего – через его молитвы. Он часто молился вместе с нами, сначала я даже этому удивлялась. Удивляло и другое: мы совсем ничего не знали, а он общался с нами, как с равными. Он вообще ведет себя так с каждым человеком, словно говорит: «Я верю в тебя без малейшего сомнения, верю не потому, что ты особенный, а потому, что ты прекраснейший образ Божий, Его подобие!» И поэтому, находясь рядом со Святейшим, ты начинаешь желать стать лучше, чтобы оправдать его веру в тебя, увидеть в себе тот Божественный Образ, который видит он совершенно естественно.

Вначале все мы стремились быть большими аскетами. Помню, отец Давид благословил нас в первую и вторую неделю Великого поста не вкушать ничего вареного, тушеного или жареного, в общем – строгое сухоядение, и то два раза в день, без каких-либо перекусов между трапезами. И когда закончилась первая неделя, мы встретились со Святейшим в Патриархии, и он, наверное, сразу заметив нашу бледность, спросил:

– Как вы поститесь?

Отец Давид с гордостью рассказал ему о нашей аскезе.

– Принесите пирожки и чего-нибудь еще! – сразу же попросил Патриарх служительниц из Патриархии.

Принесли разные яства. Святейший посадил нас за стол, накормил.

– Не нужно изнурять себя, – сказал он, – вы, главное, старайтесь друг друга не кушать, а поститься нужно нормально, как все.

Потом стало трудно. Всем становится трудно, когда приходит осознание, что греховные наклонности остаются внутри, как глубоко они в тебе укоренены и как сложно с ними бороться.

Но, конечно, монаху жить с этим значительно проще, потому что я знаю: если страсти во мне оживают или происходят падения – это моя вина, моя и никого другого. В семье труднее в этом честно себе признаться, потому что ответственность и вину всегда можно списать на супруга. И действительно, муж и жена связаны, как одно целое предстоят перед Богом, и нелегко понять, кто из двоих в большей степени виновен, если что-то идет не так; кто в силах исправить ошибку, и в силах ли вообще кто-то из них ее исправить. А монах наедине с Господом, ему не на кого свалить ответственность, поэтому и проще исправлять ошибки. Если при всех своих немощах он честен перед Богом, Бог никогда его не оставит.

 

Две воины

Я провела еще год в Самтавро, и нас с матушкой Феодорой и матушкой Елизаветой перевели в другой монастырь, в село Марткопи.

Началась абхазская война. В то время матушка Елизавета была уже в другом монастыре, в горах, в очень тяжелых условиях. Мы с матушкой Феодорой поехали в Абхазию, и туда пришло письмо от матушки Елизаветы, которая была назначена настоятельницей в монастыре Фока на озере Паравани – это место, где, впервые ступив на землю Грузии, молилась святая Нина.

Когда я читала это письмо владыке Даниилу, он плакал, потому что и там, вокруг монастыря, происходила настоящая война. Матушке было очень трудно: там местные (а подавляющее большинство местных – это армяне) не хотели у себя никакого монастыря. Они вели себя крайне агрессивно, несколько раз избивали монахинь. Я позднее ездила к Елизавете, тогда у храма не было крыши и частично – стены, и когда мы молились внутри, местные дети с улицы бросали в нас камнями. Я не могу представить, как матушка и несколько сестер смогли выжить в таких условиях, не было ни мобильных телефонов, ни внедорожников. К тому же все силы уходили на войну в Абхазии, а матушка осталась совершенно одна, и о ней будто бы все позабыли. Она писала: «Совсем одна по-человечески, но такой счастливой, как сейчас, я никогда раньше не была, потому что чувствую, что рядом со мною Господь».

Я вспоминаю, что, когда Святейший назначил матушку Елизавету в Фока, все мы были озадачены, потому что думали: так мог поступить или тот, кому вообще все безразлично, или тот, кто видит в человеке глубочайший потенциал сделать невозможное и имеет глубочайшую веру и надежду на Бога, что Он ни за что не оставит этого человека.

А потом Святейший сам приехал в Фока, собрались люди. Он при всех повесил на шею Елизавете крест и обратился к местным с неожиданной речью:

– Большое вам спасибо, что вы так помогаете нашему монастырю и матушке Елизавете! Вы всегда рядом, поддерживаете скромных монахинь в их нелегком труде. Подойдите и поцелуйте руку игуменье Елизавете, и она благословит вас крестом, которым ее наградили.

И все бывшие там подошли, поцеловали ей руку, и она их благословляла. Вот так мудро умеет наш Патриарх заглаживать конфликты.

Сейчас все совершенно изменилось: монастырь построен, местные жители уважают игуменью Елизавету и сестер обители. Матушка с сестрами создали новую школу для армянских детей, преподают английский и грузинский языки, ведут компьютерный класс.

В Абхазии я пробыла недолго, в скором времени вынуждена была вернуться в Марткопи, где была назначена настоятельницей монастыря, так как там остались совсем молодые и неопытные девочки. Когда я была в Сухуми, война ощущалась только на бытовом уровне – не было электричества, воды, продуктов, мы совершали крестные ходы и молебны на улицах города, а повсюду ходили вооруженные люди. А когда я из Абхазии уехала, началось самое страшное. Помню, как я переживала, не зная, живы ли отец Давид, который к тому времени был уже абхазским епископом Даниилом, матушка Феодора, владыка Николай и другие мои друзья, оставшиеся в Сухуми. Связи с ними не было, мы знали, что Сухуми захвачен, там были страшные уличные бои. Святейший уверенно сказал: «Не бойтесь! Все приедут живыми». Слава Богу, так все и произошло.

 

«Если ты меня покрестишь, я не буду таким плохим»

Мы с сестрами в нашем небольшом и красивом Иверском монастыре в Марткопи жили хоть и скромно, но спокойно и уютно. Был 1995 год, мы построили церковь, наладили устав и быт. Будем с сестрами вышивать, думалось мне, огород разобьем… Только я немного расслабилась и привыкла, как узнала, что меня назначили настоятельницей Преображенского монастыря в Тбилиси. Я плакала три дня, это уже был не тот период, когда все давалось легко.

После гражданской войны все кругом было разрушено, государства с его институтами, можно сказать, тогда вообще не существовало, много детей осталось на улице. И Святейший наказал, чтобы Преображенский монастырь стал монастырем милостыни, благословил принимать всех, а особенно детей.

Храм был разрушен, дом тоже, люди голодали, продуктов не было. Мы стали принимать всех, детей селили прямо на балконе. Мы приводили их с улицы в монастырь, а они продолжали жить по законам беспризорного мира и делились на две категории: на тех, кто крадет, и на тех, кто попрошайничает на улицах. В общем, целая система, в которую нам пришлось вникать. А ненужные добытые вещи они бросали прямо вниз, на живописный склон. Соседи по улице меня упрекали: «Это место было похожим на рай, а теперь превратилось в ад».

Дети вели себя ужасно, вместе с ними жили и пожилые бездомные люди, и дети мучили этих старушек, в прямом смысле. Мы с сестрами ничего не могли с этим поделать! Помню, один мальчик был совершенно невыносимый, мы его выгоняли, а он снова возвращался. Потом он сказал мне: «Знаешь что? Если ты меня покрестишь, я больше не буду таким плохим». И я поняла, что он говорит серьезно. Мы совершили крещение, он, правда, не поумнел, но плохим точно больше уже не был.

Позже к нам на помощь пришли молодые люди, студенты, появилась мужская рука, и ситуация изменилась. Студентов побаивались и слушались, а нас любили, но не слушались совершенно. Так что более или менее все пришло в норму. Мы не имели никакого опыта, поэтому, наверное, допускали множество ошибок. Но все равно этот период был светлым и радостным, потому что, несмотря на все безобразия, эти дети излучали любовь.

Молодые люди выезжали с этими мальчишками за город, ходили в походы. И в дальнейшем мы решили перенести наш детский дом за город.

Жили у нас и алкоголики. У меня в келье всегда хранились сигареты и водка, чтобы понемногу им выдавать, потому что без этого они уже просто не могли.

Ну, конечно, со временем все это прекратилось, государство начало функционировать, а мы – налаживать естественную монастырскую жизнь, но направленность сохранили: мы создали при монастыре школу сестер милосердия и небольшой хоспис. Девушки, проходящие обучение, ухаживают за онкологическими больными в городе, а тех, кому требуется ежедневная помощь, мы перевозим в наш хоспис.

 

«Музыка играет очень громко, но мы привыкли»

Могу рассказать о том, как сейчас устроена наша жизнь. Наш монастырь находится в центре города, летом бывает очень шумно, музыка играет громко, иногда всю ночь невозможно спать. Но мы привыкли. Как раз к пяти утра, когда нужно вставать на молитву, становится более или менее тихо. В пять утра начинается полунощница, потом заутреня. К монастырю приписаны два священника, литургия совершается в субботу, в воскресенье, в дни памяти чтимых святых и на праздники.

Нас семнадцать насельниц, и сейчас каждая из нас причащается по мере своего желания, кто-то из сестер за каждой литургией, кто-то реже.

В одиннадцать утра мы завтракаем, а с одиннадцати до пяти выполняем свои послушания, каждая сестра свое – участвуем в курсах сестер милосердия, убираем церковь, корпуса и территорию, делаем свечи, печем просфоры, за садом ухаживаем, вышиваем. В пять у нас обед, в семь повечерие и вечерня, а вечером после службы – свободное время.

Я стараюсь без острой надобности не покидать монастырь и поэтому контактирую в основном с теми, кто ходит в церковь или хотя бы имеет такое желание. Я, конечно, переживаю за молодых, потому что сегодня слишком много возможностей и искушений. Как они смогут все это преодолеть, я просто не знаю. Мне их жалко. Но все же верю в их победу – Господь помог нам, поможет и им.

Монашеская жизнь – это очень серьезная духовная ответственность. Нужно стараться не только самой жить так, чтобы монашество не сделалось лишь уставом и внешней одеждой, но и сестрам помочь это осознать. Но главная проблема – это личные грехи. Я чувствую: если я неправильно начинаю себя вести, то и в монастыре среди сестер это обязательно начинает отражаться и выходить наружу. Поэтому расслабляться нельзя.

Недавно я случайно услышала интервью одного английского певца. Его спросили:

– Вы часто даете концерты; не устаете ли от того, что приходится петь одно и то же?

– Я ужасно устаю, но перед каждым концертом, – ответил он, – я вспоминаю, что я люблю петь, и стараюсь зажечь сердце любовью к старым песням, потому что они звучат только тогда, когда ты вкладываешь в них душу.

Это замечательные слова, ведь если над собой не работать и не оживлять в себе любовь к тому, что делаешь, неизбежно придет равнодушие.

Я говорила о периоде счастливого церковного «детства», а сейчас, наверное, я переживаю «переходный возраст». Ощущаю острую необходимость переоценить все, обновить свою веру. Я, как перед приходом в Церковь, словно ощущаю какую-то пустоту. После той пустоты я встретила Бога, и Он до краев наполнил мою жизнь смыслом и радостью. Верю, что Он и сейчас сделает это.

Все, наверное, призваны через это пройти. Приходит понимание, что в старой схеме, которую ты считал единственно возможной, сделать ничего уже нельзя, но и принять новое ты еще не готов. Но это новое обязательно придет само. Просто не следует терять мужества, потому что подобное происходило с людьми и раньше. Возникает как будто стена, ты ничего не можешь сделать, твоих сил и представлений уже не хватает, чтобы преодолеть ее. Тогда нужно осознать это и смириться, чтобы Господь Сам перенес тебя и ввел в то новое, что ожидает тебя за этой стеной.