Исайя (Чантурия),

митрополит Никозский и Цхинвальский, бывший художник-аниматор, основатель Школы искусств и Международного фестиваля анимационных фильмов «Никози»

Ехали долго. Проезжали Ахалцихе и Боржоми, заправляли машину, останавливались в простенькой с виду, но знатной своей кухней дорожной закусочной. Наверное, я утомил привыкшего к Грузии Кирилла, каждый раз прося его притормозить при виде очередной горной реки, уютного плато, ущелья или развалин старой крепости, художественно вписанной в скалистые рельефы. Вот и Гори, мы почти уже на месте, с трассы просматривается городок маленьких одинаковых домиков-здесь живут беженцы, покинувшие Цхинвали и его окрестности в 2008 году. А всего пять лет назад здесь стояли российские танки. Поворачиваем в поселок Никози. На подъезде кордон, проверка документов, вооруженные люди в камуфляже. Все кругом напоминает о войне, ее гнетущий дух еще вполне осязаем. Митрополит Исайя встретил нас во дворе средневековой митрополичьей резиденции, на нем была потертая жилетка и простенький подрясник. Никаких протоколов и согласований интервью, никаких келейников и секретарей. Ну а дальше было слишком много впечатлений: вид с балкона на Цхинвали, отрезанный от Грузии, долгая беседа, душистый чай, домашнее вино, рассказ об анимационном фестивале и школе искусств в Никози, картина на стене, подаренная Юрием Норштейном – «архиерею, другу и коллеге». Рассказывая о своей жизни, митрополит, не привыкший к праздности, делал набросок портрета Кирилла. Вышло, по-моему, удачно.

Прощались поздно, владыка по-отцовски крепко нас обнял. Кирилл увозил домой свой портрет, а в моей памяти запечатлелась сцена прощания: наша машина отъезжает, митрополит Исайя, удаляясь в прошлое, смотрит нам вслед, подняв благословляющую руку. Прощаясь, он пожелал нам мира. Действительно, на душе было мирно, а витавший еще днем дух войны словно безвозвратно растворился, все кругом дышало спокойствием и любовью. И это было настоящим– таким настоящим, которое свидетельствует, что и в будущем любовь изгонит не только страх, но и всякое зло, изгонит с легкостью восходящего солнца, превращающего в ничто холодные и липкие туманы.

 

Святые с голубыми глазами

Я родился в городе Цаленджиха – это Западная Грузия, Самегрело. Дорога к древней церкви Христа Спасителя (X–XI вв.) проходила около нашего дома.

Время было атеистическим, но все-таки народ традиций не забывал, и люди на Пасху шли в сторону церкви, посещали кладбища, навещали родственников и поздравляли их с Христовым Воскресением.

А сама церковь, как я помню, почти всегда была закрыта. Железные кованые двери, большое отверстие для ключа… И мы, дети, очень интересовались, что же там внутри, смотрели в скважину, испытывая какое-то мистическое ощущение соприкосновения с тайной. А когда, в редкие случаи, дверь оказывалась открытой, заходили внутрь и рассматривали прекрасные фрески святых с голубыми глазами. Детская душа ощущала что-то великое и важное, но, к сожалению, никто тогда не помог развиться этим религиозным чувствам.

Отец во время Второй мировой войны был военным комиссаром, отправлял на войну призывников. Он отправил и своих двух братьев на фронт. Младший брат Шалва погиб в боях в Керчи, а старший брат, Мардони, пропал без вести. Отец об этом никому не сказал, и моя бабушка, помню, всю жизнь их ждала, на дорогу смотрела. И только когда бабушка умерла (я тогда в пятом классе учился), отец рассказал всем, что он получил известие о гибели младшего брата. И когда хоронили бабушку, вместе с ней оплакивали и моих дядей. Во времена моего детства, если про человека говорили «коммунист», это не означало его порядочность, нужно было добавлять – «честный». И таких честных коммунистов, которые не пользовались своими должностями и не приносили домой то, что им не полагалось, можно было по пальцам пересчитать в нашем районе. Таким был и мой отец. Мы жили очень скромно, потому что никогда ничего ворованного он в дом не приносил.

Мать работала учительницей младших классов, она любила читать стихотворения, и читала их очень красиво, она еще работала диктором на районном радио и сама писала тексты для радиопередач. Помню, как она весело рассказывала про один случай на работе: обремененная многими делами, она все-таки успела написать текст для передачи. Редактор попросил прочитать текст, мама была очень уставшая, но прочла, а редактор возразил и повелел, чтобы она заново текст написала. Мама вечером хорошо отдохнула, а утром живо и выразительно прочла тот же самый текст редактору и заслужила его похвалу: «Вот это уже совсем другое дело!»

Мама брала меня с собой в школу с самых ранних лет, я сидел на ее уроках и обычно рисовал. Это была городская школа-интернат, дети из сел всю неделю здесь жили и учились, а на выходные их забирали домой. Я пошел учиться раньше сверстников и оказался самым младшим в классе. Кроме двух ребят, все физически были сильнее меня. Но моими друзьями и одноклассниками были близнецы Алико и Автандил, выросшие в селе, у речки Магана, и еще Давид. Крепкие были, словно камни, они спокойно могли побить ребят года на три-четыре их старше, так что с такими друзьями никто меня не беспокоил.

По сей день помню художественный вечер нашего первого класса: Алико и Автандил, похожие на бойцов, произносили свое стихотворение: «Мы два брата-близнецы, Алико и Автандил», – и по очереди энергично прикладывали к груди указательные пальцы.

Когда они оставались на выходные в школе-интернате, мама брала их к нам домой. Отец обучил нас игре в шахматы, и мы устраивали чемпионат. На призовое первое место было назначено пятьдесят копеек, которые обычно отец выигрывал у нас, только однажды я выиграл у отца, и мы все четверо ликовали, что отобрали у отца пятьдесят копеек. Давид был невероятно талантливый и способный. Убежден, он мог бы стать выдающимся ученым, но попасть в высшие учебные заведения ребятам из простых семей тогда было нелегко. Приходилось выбирать не по принципу интересов и талантов, а по принципу «куда легче поступить». И часто получалось, что талант, которым одарил тебя Господь, так и оставался нереализованным.

 

Свои мир

Рисовать я любил с детства. Когда я учился в пятом классе, на большом республиканском школьном конкурсе мой рисунок вошел в десять лучших. В Тбилиси проходил окончательный этап конкурса, где я получил диплом III степени, и думаю, что это повлияло на будущее.

Моя старшая сестра тогда училась в Институте иностранных языков в Тбилиси, она дома месяцами не бывала, и когда приближались каникулы, я с нетерпением ее ждал. Мне казалось, что поезд опаздывает, я сердился из-за этого – хотелось, чтобы она скорее приехала. В то время, когда меня наградили на конкурсе, сестра вернулась из поездки в Ленинград. Проснулся я утром, вижу – стоит в комнате какой-то ящик деревянный. Оказалось, это художественный этюдник и еще разнообразные кисти, масляные краски, да в придачу прекрасный альбом из Эрмитажа. Это было самым лучшим подарком! Помню, с каким внутренним настроением рисовал я первые детские пейзажи, – будто бы что-то новое рождается. Многое отдал бы сейчас, чтобы посмотреть на те рисунки.

Были у меня старшие друзья в Цаленджихе – художники, советы которых были очень важны, среди них был и мой учитель рисования. Даже ритуал своеобразный сформировался: ежедневно я делал один или два рисунка и показывал своим старшим друзьям. Так и жил тем, что интересовало и что любил.

А в восьмом классе было принято вступать в комсомол, и в день, когда нас должны были принимать, чтоб миновать это дело, я остался дома – не хотел вступать, потому что у меня был свой мир, тем более что в комсомоле чувствовалась какая-то неправда: туда вступали не из-за убеждений, а чтобы карьеру себе сделать и потеплее устроиться в жизни. Но за мной пришли, хотя я учителям сказал, что болен. Не послушали, повели меня в райком, а там перед экзаменом дети зубрят – когда Ленин родился, когда умер, какие съезды и где проходили. Ровесники хотели меня тоже чему-то научить, но когда мне стали задавать вопросы, я ни на один не смог ответить.

В райкоме комсомола работала подруга моей сестры, она и другие «вступились» за меня, сказали, что я хорошо рисую и играю в шахматы, танцую и вообще неплохой парень… Так меня в комсомол и приняли. А потом должны были выбрать секретаря комсомольской организации школы. Помню, один мальчик очень хотел стать секретарем. И я шутя ему говорил: «Ты не волнуйся, свой голос я обязательно за тебя отдам».

Учителя называли своих кандидатов, но вдруг директор школы назвал меня. Я встал и попросил не назначать меня, сказал, что не хочу быть секретарем, но меня не послушали. Так и назначили секретарем комсомола школы, и с того дня началось мое мучение. Директор школы тоже, как и мой отец, был известен как «честный коммунист». Теперь меня воспитывали сразу два «честных» – один дома, другой – в школе. Отец следил и помогал, чтобы я очень аккуратно заполнял журнал двухкопеечных взносов, которые должны были вносить члены комсомола. А в школе, помню, как-то на перемене, общаясь с одноклассниками, я даже не сидел на парте, а стоял, чуть прислонившись к ней. Директор, увидев это, позвал меня к себе в кабинет и долго распекал за дурной пример, который я подаю школьникам…

Однажды учительница химии, которая тогда с надеждой смотрела в сторону райкома и позже действительно получила должность третьего секретаря райкома, повела меня на какой-то пленум. Она усадила меня около себя во втором ряду, мне казалось, что тут дышать невозможно. Сижу и думаю про себя: в чем я провинился, зачем я должен здесь сидеть, когда мои ровесники в это время живут как люди, играют в футбол, бегают с мячом?.. Но больше всего меня волновало, что я должен был провести заседание комсомольской организации школы, думал, что же там говорить. Так и не смог я это заседание устроить…

В конце учебного года, в восьмом классе, я сказал директору, что люблю рисовать и хочу продолжать учебу в художественном техникуме.

Наверно, я не оправдал его надежд, и мне не пришлось долго его уговаривать, он согласился и с миром меня отпустил.

Однако в художественный техникум я опоздал с подачей документов и поступил в художественный профтехникум, на факультет живописи фарфора и фаянса – решил туда пойти из-за слова «живопись».

Не знаю, кто по каким мотивам поступал сюда, но многих не интересовало рисование. Атмосфера была не творческая… Когда нам ставили натюрморт – овощи, например, – его тут же съедали, даже лука не оставляли. Но я все-таки стоял и рисовал, хотя это было невозможно…

Вначале мастер, руководитель группы, с большой теплотой и любовью относился ко мне, у него была керамическая мастерская в полуподвале – это место было для меня как убежище, где я оставался самим собой и не играл кого-то другого. Я с утра и допоздна лепил из глины разные изделия, некоторые из них были выставлены на выставках. Но потом (не помню, по какой причине) мастер рассердился на меня и, чтобы проучить, не позволял спускаться в мастерскую – я должен был находиться в группе бездельников, где были шум и веселье… Я каждый день в течение двух недель до начала уроков просил его, чтобы он позволил мне работать в мастерской, но он стоял на своем. В конце концов я решил, что не буду больше умолять его, пусть будет как есть, и, как говорится, отдался течению жизни. Прошло довольно много времени, и однажды мастер сам предложил мне спуститься в мастерскую и поработать, но теперь я отказался. Атмосфера, царившая вокруг, навязывала свои условия. Некуда было деваться, я перестал быть самим собой, приходилось кого-то играть, и это было самым большим моим мучением. Бывало, ровесники выпивали, а я иногда отойду в сторону и заплачу: «Что это такое, что за беда, на что ты стал похож?» – говорил я себе, но потом присоединялся к ним как ни в чем не бывало.

Одним светлым воспоминанием за время учебы у меня остались уроки по грузинской литературе. Важа Пшавела, другие писатели – преподавала молодая женщина, помню, она читала нам про них, я сидел на задней парте и внимательно, с большим уважением слушал ее. Но как-то ребята обидели ее своим поведением, и она очень ругала нас всех: мы, мол, никудышные дети, из нас никогда ничего не получится и нас всех в море надо выбросить. Нас, быть может, и другие учителя ругали, но от нее очень больно было это слышать, и как-то запомнилось…

Мне исполнилось 17 лет. На третий год в конце учебы в техникуме на государственных экзаменах по грузинской литературе была свободная тема «Что дал нам техникум», и как-то захотелось написать учительнице литературы «письмо» о том, что я пришел сюда с желанием учиться, но здесь это было невозможно, и в этом не только мы были виновны, и что я потерял здесь три года, и в дальнейшем мне придется восполнить этот недостаток… Закончил свою работу и раньше всех вышел во двор техникума. Я, по детской наивности, рассчитывал на хорошую оценку, раз я свободную тему раскрыл.

Вдруг подбегает ко мне однокурсница и говорит:

– Где ты? Все тебя ищут!

«Наверное, мое „письмо" им понравилось», – подумал я.

Повели в кабинет директора, а там сидят все, кого только можно было тогда бояться в техникуме, и с ними еще человек из ЦК комсомола.

– Что это ты написал? – спрашивают они.

– Не знаю, – отвечаю, – о чем думал, о том и написал.

Они вслух прочитали мое «сочинение», посмеялись над моими грамматическими ошибками и отпустили меня. А через несколько дней директор снова позвал меня и сказал, что я заново должен написать тему, или диплом мне не выдадут.

– Может быть, для меня это не имеет большого значения, но для моей мамы не все равно! – сказал я.

– Тогда мы не даем тебе аттестата, иди, ты «прослушал»!

Сванети. Поселение Ушгули

Я вышел. Весь день сильно болела голова, и у меня было чувство, словно стою перед пропастью. Мне казалось, что у меня только две дороги: одна направо, на которой я должен слушать совесть и, несмотря ни на что, стать порядочным человеком, другая налево – идти против совести, где, может быть, стану негодяем. Потом, спустя несколько дней, мои однокурсницы усадили меня и диктовали, а я писал, даже не слушал, что они говорили: какой хороший наш техникум, какой хороший наш мастер, какие прекрасные годы я здесь провел и так далее… За это поставили тройку. Но дальше на остальных экзаменах, хотя я не заслуживал того, получал хорошие оценки – учителя знали про мою историю и были расположены ко мне.

Да и директору в целом я благодарен: он тоже поинтересовался мною, посмотрел мои работы, которые хранились в музее техникума. Потом сказал моей матери, что меня обязательно надо подготовить к поступлению в Художественную академию, и через него я нашел учителя, прекрасного живописца Темури Мачавариани (сам он был учеником Авто Варази).

В советское время, если техникум на красный диплом не удавалось закончить, сразу в вуз не принимали, необходим был год стажа. Я у Темури год занимался, он c меня низкую плату брал. На второй год у меня денег не было, я просто принес ему свои летние работы, чтобы показать. Я ни слова не говорил о том, что не смогу к нему ходить из-за безденежья. Но он сам догадался и настаивал: «Ты обязательно должен заниматься. Мы же друзья, не хочу ни одной копейки от тебя, ты просто приходи».

На второй год я подал документы в Художественную академию. Но выходцу из простой семьи, не имеющему нужных знакомых или приличных денег, тогда поступить было невозможно. После первой моей попытки я шесть лет не приходил на экзамены. Дома своим говорил, что в этом году буду сдавать, и рисовал у своего друга-учителя в его мастерской, но на экзамен не приходил.

А на седьмой год устроился работать в анимационную студию в Тбилиси и сразу попал в родную среду. Художественный руководитель анимационной студии Грузии Гела Канделаки тогда набирал новую группу художников-аниматоров в Тбилисский театральный институт. Увидев мои работы, он позвал меня в свою группу, и я поступил на кинофакультет Театрального института. Сначала анимация не слишком меня интересовала, но на первом курсе к нам приехал Юрий Норштейн с показом своих работ, я понял, что и анимация может быть большим искусством, если попадет в руки настоящего мастера. Тогда особенно поразила меня его работа «Шинель».

 

Двадцать подписей

До поступления в Театральный институт я был неверующим. В первый год к поступлению в Художественную академию в нашей группе готовились мальчик Бессарион и девочка Лали. Они были первыми воцерковленными верующими, с которыми я встретился тогда, и мы много спорили с ними о том, существует Бог или не существует. Ну разве такое возможно доказать? И они попросили меня сходить с ними в кафедральный собор Сиони. Я согласился.

Было время молитвы, и народу было очень много. Я неловко чувствовал себя, а когда чувствуешь неловкость, не знаешь, куда руки деть. Ну и я засунул руки в карманы. А Лали тихо дергает за рукав и говорит: «Так нельзя, вынь руки из кармана». Я вынул. Снова неудобно – куда деть руки? И я их на груди скрестил. Опять дергает– нельзя! Ну хорошо, я опустил руки, опять неловко – я сцепил руки за спиной. Лали снова меня одергивает.

– Да как стоять-то можно? – говорю.

– Опустить надо руки! – продемонстрировала она.

Но в это время в церкви все опустились на колени, только я один стою. Лали опять за рукав дергает и шепчет: «Ты тоже становись!» Я послушался, но после этого в церковь долго не заходил.

Когда мы учились на первом курсе в Теа – тральном институте, моим однокурсником был нынешний митрополит Николай (Пачуашвили). Он в школе работал учителем физики, заочно учился с нами. И на втором курсе его зачислили в нашу группу. В это время он первый из нашего курса воцерковился, и строго постясь, начал быстро терять вес, прямо таял на глазах. И мы всерьез обеспокоились, как бы он совсем не исчез!.. Через некоторое время он оставил нашу группу и поступил в Духовную академию. И как раз к этому моменту я почувствовал, что мы друг другу – близкие друзья, мне стало его не хватать.

В то время я был в поисках, как будто чего-то не хватало, душа искала духовной пищи. И ее я находил то в поэме Шота Руставели, то в публицистических письмах Ильи Чавчавадзе, но после какого-то духовного подъема опять наступал спад… Будто бы снова опускался вниз с тем же чувством духовного голода. Потом я впервые почитал Евангелие, мне его одолжила однокурсница (тогда Евангелие нелегко было достать, оно не продавалось и не у многих было в семьях). И это тоже стало переломным моментом.

В 1986 году я поступил в институт и до начала учебного года поехал в свой город Цаленджиха. Там один молодой человек, приехавший из Тбилиси, собирал подписи, чтобы наш древний храм стал действующим, это государство тогда как будто допускало. Но чтобы помешать открытию церкви, в Цаленджихском соборе правительство открыло «Летний университет», где читались лекции про атеизм.

Нужно было собрать не менее двадцати подписей, а подписался только один человек, родственник этого парня. И как-то так вышло, что бумага для подписей перешла в мои руки. С группой молодых людей мы обсуждали этот вопрос во дворе церкви – как лучше справиться?.. Они говорили, что надо тайком искать таких верующих, чтобы они подписали, и когда их власть будет допрашивать, чтобы они на своем стояли; а я говорил, что если мы хотим открытия церкви, давайте сами подпишемся. Хотели отобрать бумагу, но оставили, и чувствовалось напряжение в ожидании, что будет дальше.

С раннего утра стал я ходить и ездить по селам нашего района, навещал тех, про которых говорили, что верующие. Они все одобряли открытие церкви, но когда дело доходило до подписи, все воздерживались, опасались навлечь на себя неприятности. Поздним вечером, уставший и рассерженный, я вернулся домой, и тут домашние мне говорят, что Антиса – наша пожилая соседка, которая со сломанной ногой лежала в постели, – сказала, что если я прошение об открытии церкви отправлю без ее подписи, она очень обидится. Другие отказывались, а она обижается!..

Я, конечно, сразу к ней. Она с благоговением подписала бумагу и потом рассказала про свое детство, как она помнила священников, и каким примером были они для народа. Помню такую трогательную деталь из ее рассказа: они, маленькие девочки, присматривались, как священник едет по сельской дороге и как подходит к воде, как он поднимает платье и перешагивает через воду, и девочки старались подражать ему, так же поднимали платье и перешагивали через воду. И ее подпись словно благословением стала! После встречи с Антисой через полчаса у меня было собрано больше двадцати подписей, несколько позже – больше тридцати. На второй день знакомые сказали, что за мною, когда я ходил за подписями, следила машина. А я никакой слежки не замечал.

Эти подписи надо было послать на несколько адресов. Тогда без разрешения Москвы ничего не происходило, поэтому один экземпляр – в ЦК Компартии СССР, другой – в ЦК Компартии Грузии, третий – в Отдел по делам религии в Тбилиси и четвертый – в местный Цаленджихский райком. Я первые четыре письма отправил по почте, и тут вызвали меня в райком. Там двое сотрудников стали расспрашивать о подробностях дела, причем первый, пожилой, был настроен доброжелательно (он как будто чувствовал перемены, которые происходили в стране), а второй, почти мой ровесник, все пытался доказать, что я эти подписи с людей обманом и насилием получил…

Ну а пятый экземпляр нужно было послать Патриарху. Мой однокурсник, нынешний владыка Николай сказал:

– Зачем почтой? Сегодня день святой царицы Тамары, Патриарх будет служить в Дидубе, передадим через алтарников.

Приехали на службу. Передали прошение в алтарь, а оттуда говорят, что Патриарх благословил меня к нему подойти. Я еще не был крещеным и даже представить себе не мог, как разговаривать с Патриархом. Быстро-быстро научили меня, как встречаться с Патриархом, как брать у него благословение.

Завели меня в алтарь, а там множество священников, диаконов, прислуживающих, и сам Патриарх сидит. Я совершенно растерялся и пошел прямо на него, а мне грозно так говорят: «Встань на колени, благословение возьми!» От этого я еще больше растерялся и прямо пал перед Патриархом на колени, как подкошенный, а Патриарх по-отечески ласково обнял, поднял меня и стал расспрашивать обо всех подробностях. И, помню, на меня снизошла такая неописуемая радость, словно крылья появились, так что из алтаря я не выходил, а буквально вылетал… Ну а после я подготовился и принял крещение.

 

И снова странный отец Гавриил

После крещения первую Пасху я встречал в Мцхета, в женском монастыре святой Нино. Там рассказывали разные истории про какого-то отца Гавриила, что он живет в курятнике и тому подобное… Я удивлялся: все живут в комнатах, в кельях, зачем он живет в курятнике? Около колокольни была маленькая деревянная комната, где действительно когда-то держали кур, но потом их убрали оттуда, а отец Гавриил почистил эту каморку и жил там. Я издалека увидел его в монастыре, но не спешил к нему подходить, каким-то странным он мне казался: на голове вместо скуфьи была надета шапка, немножко похожая на шапку танкиста.

И вот – вечер Великой субботы. Видимо, подсознательный интерес к отцу Гавриилу у меня был, и я прошел мимо колокольни. Он меня позвал: «Иди сюда! Сегодня Пасха, мы должны радоваться и веселиться, сегодня кто будет думать о своих грехах, тот хуже Иуды». Сказал и вынес большой стакан, наполненный красным вином. «Выпей это!» Напуганный – не желая быть Иудой, – я с послушанием выпил стакан до дна…

А потом, поздно вечером, перед самой Пасхальной службой, молодые миряне расселись около кельи отца Гавриила. Помню, он сидит на своей маленькой деревянной лестнице и рассказывает, что происходит на небесах, рассказывает о Богородице, об ангелах, со своими удивительными жестами. Я ничего подобного в жизни не видел и не слышал! Это было настоящее, высокое творчество. Он рассказывал, а мы через его рассказ также становились свидетелями небесных явлений. Молодые прихожане вокруг него, и в темноте прослеживалась только седая борода отца Гавриила… Кстати, все мы, слушавшие его тогда, через некоторое время стали священниками, монахами и монахинями, игуменьями и епископами.

После ночной пасхальной службы настоятель монастыря отец Давид поздравил всех нас с праздником Пасхи. Стоявший возле него отец Гавриил скромно попросил слова. Он поздравил нас с Пасхой. В своей речи, сопровождаемой выразительными жестами, он вспомнил даже примеры из каких-то фильмов, упомянул режиссера Резо Чхеидзе. Он иногда то быстрым движением поднимал руки вверх и приостанавливался, как дирижер; то вскидывал голову и всматривался в небо… И вдруг нечаянно перешагнул через амвон и упал на пол. Прихожане стали возмущаться: «На что это похоже? Что за безобразие! Монах пьяный!» Наверное, когда он нас поил вином, сам тоже пробовал. В храме возмущались, а я думал о сказанном им накануне слове о Пасхе, о радости, о том, что мысли о грехах сегодня – это мысли Иуды, и на душе у меня была радость, достойная пасхального праздника.

А после службы на трапезе отец Гавриил рассказывал о Христе, о страданиях, о Богородице, о том, что Она пережила. Это было творчество души, рожденное от веры. То, как он говорил, было настоящим духовным искусством: когда он плакал – плакали все, и когда он смеялся – все смеялись.

Помню, в пост, когда все мы старались поститься как можно строже, во время литургии в переполненном храме с шумом открылась дверь, вошел отец Гавриил и во весь голос закричал так пугающе, что я подумал – уже все, настал конец света! Потом я различил в его крике слова: «Кошки колбасу мою украли!..» Я вздохнул с облегчением: это еще не конец!

В нашу церковь ходила одна слабоумная женщина из Мцхета. Она каждое воскресенье одно и то же рассказывала: как у нее были гуси, как она их потеряла, как долго искала и как нашла. Все знали эту историю наизусть. Была зима, на литургию собирались в маленькой переполненной церкви, где печка стояла. Во время молитвы заходит отец Гавриил. А у прихожан была такая привычка – брать у него благословение на коленях. И вот отец Гавриил, благословляя их направо и налево, с трудом – как, наверно, Георгий Саакадзе в бою, – медленно продвигался вперед, и когда еще один стал на колени и попросил благословения, он сказал: «Когда вы становитесь на колени, кто-то может подумать, что вы передо мною становитесь, а вы же благословение берете от Христа», – и сам тоже стал на колени и так благословил. Там одна послушница на коленях читала для себя из молитвенника. Он взглянул на нее и спросил: «А ты что бормочешь здесь?!» В конце он заметил эту нашу слабоумную женщину, и так обрадовался, они обняли друг друга, некоторое время стояли обнявшись, потом отец Гавриил посмотрел на нее и очень значительным голосом спросил: «Как ты?» Она ответила: «Ничего, отец Гавриил». А он спрашивает: «Как твои гуси?»

И она с начала до конца рассказала всем нам давно известную историю про гусей, но надо было видеть, с каким интересом и вниманием слушал этот рассказ отец Гавриил.

Мои знакомые сестры Анна и Манана вспоминали, что как-то они встретились с отцом Гавриилом в Тбилиси. Только что прошел дождь, улицы были достаточно грязными. Они решили, что сейчас они не смогут брать на коленях благословение у отца Гавриила, а когда подошли к нему, отец Гавриил сам встал перед ними на колени. Увидев это, они тоже пали в грязь на колени, а отец Гавриил благословил их, улыбаясь, подмигнул и сказал: «Один – ноль в мою пользу!»

 

Через перевал

Когда я учился, в наш Театральный институт из Великобритании поступило приглашение: на годовую стажировку звали по одному студенту с каждого факультета. Гела Канделаки предложил поехать мне, но я честно сказал ему, что не могу обмануть его, чтобы он напрасно не возлагал на меня надежды, потому что по окончании института я планировал поступать в Духовную академию. Он очень обиделся.

– Ты поучись там, а когда вернешься, удели нам хотя бы четыре года, чтобы передать полученный опыт нашим студентам, – попросил Гела, – а потом делай что хочешь.

Я согласился, но Бог все устроил иначе.

Продолжая учиться в институте, я ходил вольным слушателем в Духовную академию. Наша учеба в институте совпала с большими переменами. На первом курсе, помню, от нашей группы начальство требовало принять участие в параде 7 ноября. Я поехал домой на несколько дней. Оказалось, что остальные мои однокурсники тоже не приняли участия в параде. Заместитель ректора сделал нам строгий выговор и предупредил, чтобы больше такого не повторялось. На второй год, когда мы опять проигнорировали парад, таких строгостей уже не было, нас пожурили.

Мы должны были учиться четыре года. Но за годы учебы многое произошло: 9 апреля, войны, экономический спад, инфляция. И вместо четырех только через семь лет, в 1993 году, состоялась защита дипломной работы – это десятиминутный анимационный фильм «Что произойдет с тобою, вину ищи в самом себе…» (в оригинале это рифмованная грузинская пословица). На этот маленький фильм, из-за многих затруднений и неудобств, ушло столько энергии, что, наверно, хватило бы на три фильма.

К этому времени я уже решил посвятить себя служению Господу, хотел принять монашество. Послушание я начинал в Абхазии, где моим духовником был владыка Даниил, епископ Абхазской епархии. В это время там было перемирие. Но в 1993 году опять вспыхнула война, и 27 сентября нам пришлось оставить Сухуми, и вместе с выгнанными (в русском языке это слово «беженец», но если дословно переводить с грузинского, то говорится «выгнанный») через перевал из Сухуми мы поднимались в Сакени. О происходящем тогда можно было бы без конца рассказывать, но для меня весь ужас войны можно вместить в один кадр: люди, потерявшие дома и переживающие все ужасы войны, поднимались в горы, чтобы перейти через перевал в безопасное место. В том же направлении стадами шли ничейные, брошенные коровы, а среди них стоял растерянный теленок, повредивший колено. Он смотрел то вверх, то вниз – никому не было дела до него!..

Одну ночь переночевали в Сакени и ранним утром начали подниматься на перевал, в ту ночь ночевали в лесу. Помню, мороз был такой сильный, что, когда сидели у костра, лицо огонь обжигал, а спину мороз, и мы вертелись, как шашлыки.

На второй день мы перешли через перевал, прибыли в село Чубери, а на перевале выпал снег, многие люди замерзли насмерть по дороге.

Восемь дней мы оставались в Чубери, помогали «Красному кресту», я и послушник Мамука варили кашу, раздавали горячую пищу беженцам.

На восьмой день ситуация в Чубери разрядилась, почти все нашли, кому куда пойти. Может, за все эти дни кто-нибудь и улыбнулся, но я этого не помню. Как будто на небе висела угрюмая черная грозовая туча. Но когда на восьмой день было назначено массовое крещение на реке Чубери, как будто солнце выглянуло, светло стало. Владыке Даниилу достали резиновые рыбацкие сапоги, он вошел в реку – и Мамука и я стали подавать детей на крещение владыке. Оглашенные в основном были дети, их было более шестидесяти. Народ смотрел на зрелище и с моста, и с обоих берегов…

Когда владыка Даниил окунал детей, они сразу начинали плакать, а все остальные смеялись радостно. И мальчишки лет десяти – двенадцати мужественно входили в воду, стараясь не заплакать, но после погружения не выдерживали. Нам подали одну двенадцатидневную девочку, с высокой температурой. Я подумал, что она сильно заплачет, но так спокойно, без единого возгласа, никто не крестился. А потом, когда всех крестили, мы с Мамукой решили окунуться, зашли в воду, и я смог окунуться всего один раз и понял, почему плакали дети. А Мамука героически трижды омылся в воде.

Потом на вертолете полетели в Кутаиси, оттуда на машине добрались до Мцхета.

Патриарх благословил временную резиденцию Абхазской епархии разместить неподалеку от Тбилиси, в монастыре преподобного Антония Марткопского. В этом монастыре через год мы постригались в монахи, я был рукоположен в иеродиакона, потом в иеромонаха, и целый год был настоятелем этого монастыря.

Это было время больших трудностей, инфляция прогрессировала настолько стремительно, что, выходя из монастыря с деньгами, невозможно было понять: большой или маленькой суммой ты располагаешь.

 

Древняя епархия

Во время Великого поста мы готовили к постригу пять послушников. Для пострига нужен был материал, чтобы сшить им облачение. У нас были очень скромные средства, но даже если бы денег было больше, все равно магазины пустовали, вряд ли мы бы что-то там нашли.

Последняя моя надежда была на Патриарха. Мы приехали к нему, он встретил нас во дворе, благословил и спрашивает:

– Как дела, все ли хорошо?

– Очень хорошо, Ваше Святейшество, – отвечаю.

И когда Патриарх уже уходил, я вспомнил, что собирался ткань у него просить. Бегу за ним, говорю:

– Ваше Святейшество, у нас постриг пяти послушников в пост ожидается, мы обошли все магазины, материи нигде нет, не могли бы вы помочь нам в этом?

А надо сказать, что Святейший родом из горных мест, а там некоторые слова по-своему оборачивают. Он на горном диалекте и говорит:

– Что-нибудь придумаем.

Это прозвучало так, что трудно понять: это он придумает, вместе мы должны придумать или я сам должен придумать, но я об этом не решился спросить… Святейший благословил меня остаться в Патриархии.

Никози. Резиденция епископа

Прошло два дня. Патриарх ничего не говорит. Я подумал, что он, может быть, о моей просьбе позабыл, но опять не решился спросить, и говорю ему:

– Ваше Святейшество, братья одни в монастыре остались. Может, благословите мне вернуться?

– А куда спешить? – ответил Патриарх.

А в итоге оказалось, что я приехал в Патриархию за материей, а вернулся в свой монастырь епископом – рукоположили меня епископом Никозской и Цхинвальской епархии… Да и материи привез достаточно, так что постриг послушников вместе с владыкой Даниилом совершил, но уже не как настоятель, а как архиерей.

Первую Пасху я служил в Никози в 1995 году. Никози находится всего в километре от Цхинвали.

Грузинская Церковь в V веке получила автокефалию, и древняя Никозская епархия была одной из двенадцати епархий, которые образованы в это время при грузинском царе Вахтанге Горгасали.

В кафедральном соборе в Никози захоронены мощи первомученика Грузии святого Раждена. Святой Ражден по происхождению перс, он был наставником иранской царевны. Грузинский царь Вахтанг женился на ней, и Ражден вместе с ней приехал в Грузию. Как говорится в его житии, когда он увидел здесь веру христианскую, его сердце было ранено любовью Христа. Он принял святое крещение.

А когда в дальнейшем персы наступали на Грузию, святой Ражден, защищая христианство, воевал против своих единоплеменников. Его взяли в плен, чтобы вернуть к прежней вере, вначале уговаривали, но в итоге распяли на кресте и стрелами из лука умертвили. Он был погребен в Цроми, недалеко от Никози, потом святой царь Вахтанг перенес мощи Раждена в Никози. И вот все это время мощи первомученика Грузии находятся здесь, в нашем храме…

В 1801 году Грузинское царство было включено в Российскую империю. После упразднения в 1811 году автокефалии Грузинской церкви и ее подчинения Синоду Русской Церкви наряду с другими была закрыта и Никозская епархия. После Октябрьской революции в России в 1917 году Грузия вернула свою государственную и церковную независимость, но 1921 году Грузия была аннексирована, Красная армия ворвалась в нашу страну. Впереди были ужасные годы атеистического правления.

В 1990-е годы Грузинская церковь постепенно начала восстанавливать епархии.

Одно время территория нашей епархии входила в древнюю Цилканскую епархию, ее епископ освящал храм в Цхинвали, а в 1995 году была восстановлена и древняя епархия Никози, которая полностью называется Никозской и Цхинвальской.

 

Фестиваль – улыбка любви

В Никози с помощью друзей я создал маленькую анимационную студию, которая вместе со зданием монастыря была разрушена во время войны 2008 года, когда нас бомбили с самолета.

После войны мы в Никози, с помощью европейских друзей, восстановили студию, основали школу искусств и Международный фестиваль анимационных фильмов «Никози». В этом году фестиваль проводился четвертый раз. В фестивале вместе с американскими, европейскими, японскими деятелями искусств участвовали знаменитые художники и аниматоры из России, среди них Гарри Бардин, Андрей Хржановский, Александр Петров, Михаил Алдашин и другие. У нас постоянно демонстрируются фильмы студий «Анимос» (Россия), «Сема-фор» (Польша) и многих других, показываются фильмы-победители Суздальского, Дрезденского фестивалей, а также крупнейшего фестиваля во французском городе Аннеси и так далее. На фестиваль приезжала из Италии Лора Гуэрра с выставкой картин Тонино Гуэрры, часть картин Тонино она подарила Никози.

На первом фестивале к нам с приветственным письмом обратился Юрий Норштейн: «Дорогие друзья! Культура – наше общее отечество, она – поверх политических барьеров. Она дает отчетливое представление о прекрасном, она наполняет нас вниманием к миру, открывает сочувствующий взгляд, она помогает разглядеть в малой частице отражение огромности жизни, она обращает наше сострадание к чужому человеческому горю и к измученным блестящим глазам лежащей в пыли беременной собаки, она открывает небо и учит слышать успокаивающий шелест листвы, шум ручья и чей-то поющий голос. Культура соединяет одного человека с другим, и тогда не нужно объяснять, что есть добро. Она простирает наше сознание за границу нашего бытия.

Дорогие друзья! Ваш фестиваль – это мужественное противостояние разрушению и разбою. Любой фрагмент искусства, будь то песнопение, фреска или живопись, или хорошо сработанная табуретка, пошитые башмаки или снятое кино, вселяет в нашу душу полноту бытия.

Ваш фестиваль – это улыбка любви. Проще восстановить взорванные бомбами дома, чем вылечить душевное потрясение при виде искореженной жизни. Ваш фестиваль – духовный лекарь, способный справедливостью, надеждой и красотой бытия восстановить душевный мир…»