Варфоломеевская ночь [39]

Около двух часов ночи, в день св. Варфоломея (24 августа, в воскресенье), на колокольне церкви Сен-Жермен де Локсерруа ударили в набат. То был сигнал — начинать резню и истребление еретиков, этих «врагов Бога и короля», исповедовавших une hérésie diabolique.

Король, его мать, герцог анжуйский вместе с несколькими членами тайного совета уже находились на одном из балконов Лувра. Они пришли сюда посмотреть на начало резни.

Карл IX более не колебался. Его сомнения были устранены, и Екатерине Медичи еще вечером 23 августа удалось добиться у него разрешения убить адмирала. Около полуночи она одна, в сопровождении лишь придворной дамы, сошла в кабинет своего сына. Она хорошо знала его характер, его самолюбие и раздражительность, его нелюбовь к серьезным занятиям, привычку жить чужим умом и то безграничное повиновение, которое он всегда оказывал ей. Поддерживаемая членами тайного совета, явившимися вслед за нею, она в несколько минут порешила все дело. «Вы отказываете нам! — сказала она в конце беседы, — так дайте мне и вашему брату позволение удалиться!» Король задрожал. «Ваше величество, — обратилась к нему его мать, — неужели вы отказываете в своем согласии из-за страха пред гугенотами?» Это было слишком сильным ударом. Екатерина Медичи попала в слабую струну сына. Как ужаленный, вскочил он с места… Его самолюбие, самолюбие короля, которому еще с детства успели внушить высокое понятие о могуществе французского короля, о безграничности его прав, было слишком сильно уязвлено. Ему ли, по одному пожеланию (plaisir) которого совершалось все, бояться гугенотов?

«Ради Бога!» («Par la mort de Dieu!») — вскричал он в бешенстве. — Вы находите полезным убить адмирала? Если так — убивайте, убивайте всех гугенотов, чтобы ни один из них не смог впоследствии упрекать меня!»

Слова были произнесены, приказ дан. Отступать назад едва ли было возможно, да и Екатерина Медичи, торопившая все и всех, вряд ли бы допустила до этого своего сына.

Для резни все было приготовлено. Между важнейшими членами католической знати были распределены городские кварталы. Гизам достался адмирал и гугенотская знать, жившая подле Лувра; герцогу Монпансье — самый Лувр. Солдаты были поставлены под ружье. Вдоль Сены, по улицам, около жилища адмирала, согласно приказу короля, был расставлен отряд из 1200 стрелков. Марселю, городскому голове, позванному в Лувр, король сам, лично, в присутствии своей матери, Гизов и итальянцев, дал приказ вооружить горожан. Городские ворота должны быть заперты, лодки — прикреплены цепями к берегу реки, артиллерия — стоять наготове на Гревской площади. При звуке набатного колокола все должны быть готовы. Горожане с ружьями в руках, с белым платком на руке и таким же крестом на шляпе должны выйти на улицу. Все окна осветить, на улицах зажечь факелы.

К часу ночи все приготовления были окончены. Приказ о вооружении горожан, разосланный по всем кварталам и конфрериям Парижа, был исполнен в точности.

Уже вооруженные толпы стали показываться на улицах, производя непривычный шум. В некоторых местах горели факелы…

Несколько человек, из числа живших подле Лувра гугенотских дворян, выбегают на улицу узнать причину этого движения взад и вперед, этого шума и стука, производимого оружием. Они спрашивают и бегут в Лувр.

У ворот дворца стоял наготове небольшой отряд гасконцев. Они не упускают случая пошутить над бегущими гугенотами. Завязывается ссора, и несколько человек падают мертвыми у ворот дворца короля, дававшего такие торжественные обещания, клявшегося в безопасности гугенотов.

То были первые жертвы резни. Кровь была пролита, и пролита в ту минуту, когда Гиз с целою свитою направлялся к дому адмирала.

Колиньи еще не спал. Он беседовал с окружавшими его кровать гугенотами, пастором Мерленом и хирургом Амбруазом Паре. Его ум был далек от всяких подозрений. Даже шум, послышавшийся со стороны Лувра, он приписал какой-нибудь весьма обыкновенной выходке Гизов. Но на этот раз его предположения обманули его. Шум послышался подле дверей его дома, в комнату вбежал Корнатон и рассказал все… Адмирал поднялся с постели, и все бросились на колени. «Молитесь за меня, Мерлен, — сказал он спокойно своему пастору, — я давно ожидал этого», — и, обратясь к дворянам, он просил их спасать свою жизнь. «Я предаю дух мой Богу», — произнес он и оперся на стену. В комнате остался лишь слуга адмирала, немец, все остальные убежали. Швейцарцы, защищавшие вход, были оттеснены, дверь в комнату Колиньи выломана, и в нее ворвалась шайка убийц под предводительством Бема.

«Вы адмирал?» — спросил Бем.

«Я, — спокойно отвечал Колиньи. — Молодой человек, ты должен уважать мои седины, мои раны. Ты не можешь сократить дни моей жизни».

Его слова были напрасны. Не успел он проиэнесть их, как шпага Бема пронзила его насквозь. Другим ударом Бем поразил его в голову. В то же мгновенье десяток шпаг засверкала над головою Колиньи. Он был весь изранен…

Между тем Гиз ожидал внизу, у балкона, исхода предприятия.

«Все кончено, Бем?» — спросил он.

«Все», — отвечал Бем.

«Выбрось его тело. Мы хотим посмотреть на него сами».

Колиньи был выброшен. Он не был мертв. В предсмертных судорогах схватился он рукою за перила балкона, но новый, уже смертельный удар поверг его тело к ногам его смертельного врага.

В это время раздался удар набатного колокола. Окна домов осветились, по улицам зажгли факелы. Было светло, как днем. Колиньи лежал израненный, кровь залила лицо его, и нельзя было рассмотреть его. Герцог Ангулемский отер платком кровь, и Гиз узнал врага своего дома, убийцу отца своего. «Это он!» — вскричал Гиз, ударяя его тело ногою.

Между тем из домов вышли вооруженные горожане. Громадная толпа окружила тело адмирала. «Они собрались сюда, как собираются в варварийских пустынях гнусные животные вкруг издохшего льва». Все они были страшно раздражены проповедями своих священников против гугенотов. А тут Гиз, их любимец, еще больше возбудил толпу своими речами: «Смелее, братцы! — кричал он. — Дело начато хорошо. Пойдем к другим. Так приказал король, такова его воля!» По рукам ходили печатные листки с воззванием к горожанам: «Господа горожане и обыватели! Все проклятые гугеноты составили заговор против религии, короля, королевского семейства и Гизов, чтобы управлять по образцу Женевы и устроить республику. Заговор открыт. Воля короля — вырвать это проклятое семя, уничтожить этих ядовитых змей!». Раздраженная толпа встретила призыв рукоплесканиями. Разбившись на отряды, под предводительством солдат и знати, она рассыпалась по городу, и резня началась…

Париж представлял ужасающую картину. Стук оружия, выстрелы, проклятия и угрозы убийц смешивались со стонами жертв, мольбами о пощаде, плачем женщин и детей… По улицам ежеминутно раздавались крики: «Бей, бей их!» Не давали пощады ни женщинам, ни детям, ни старым, ни молодым. Кучи трупов валялись по улицам, загромождая ворота домов. Двери, стены, улицы были забрызганы кровью. А тут ежеминутно бегали солдаты и знать и возбуждали к резне. «Бейте, бейте! — кричал Таванн, маршал Франции, член Тайного совета, — медики говорят, что кровопускание также полезно в августе, как и в мае».

Гугеноты нигде не находили спасения. Их дома были известны. Накануне сделана была перепись всем гугенотам. Вооруженные толпы врывались в дома и никому не давали пощады. Ларошфуко, друг короля, его любимец, с которым он еще вечером играл в мяч, был убит на пороге своей спальни. Он вышел отворять двери убийцам, считая их посланными от короля. Та же участь постигла Телиньи, Гверши, Комона де-ла-Форса и многих других. Даже Лувр не представлял охраны для гугенотов. Из комнат короля Наваррского и принца Конде выводили в Луврский двор гугенотских дворян и беспощадно убивали их в виду короля, пригласившего их в Лувр и уверявшего в полной безопасности. Напрасны были их мольбы о пощаде, напоминания о гарантиях. «Король из окна смотрел на убийство, подобно Нерону, созерцавшему объятый пламенем Рим» и… молчал. Даже более. Видя бегущих мимо окон гугенотов, спасавшихся от смерти, он сам схватил ружье и выстрелил в них.

Везде, по комнатам и коридорам дворца, бегали солдаты, отыскивая гугенотов. В двери комнаты, занимаемой Маргаритою, кто-то сильно постучал, крича: «Наварр, Наварр! Дверь отворили, и в комнату вбежал дворянин Леран, весь израненный. Его преследовали четыре солдата, ворвавшиеся вслед за ним в комнату Наваррской королевы. Леран бросился на мою кровать. Я побежала в проход за кроватью, а он бросился туда же за мною, держа меня поперек тела… Мы оба кричали, и были оба перепуганы». Лишь появление капитана Нансе, комичность сцены и репутация Маргариты спасли жизнь Лерана. Нансе, смеясь, приказал выйти солдатам из комнаты и резко напал на них за их нескромный поступок. Но участь Лерана была очень завидна. Счастье не улыбалось другим гугенотам. Напрасно сьер Бирон, воспитатель принца Конти, взял на руки своего ученика. Убийцы вырвали его из рук Бирона и беспощадно убили старика.

А в Париже в это время резня была в полном разгаре. По улицам громадная толпа черни тащила тело Колиньи. Ему отрубили голову и послали ее в Рим. Толпа удовольствовалась и туловищем. Она издевалась над ним, уродовала его, наконец, потащила в Монфокон и там повесила его «за ноги за отсутствием головы», как говорится в одной католической песне. Рассказывали, что сам король отправился в Монфокон посмотреть на Колиньи. Тело начала разлагаться, страшная вонь заставила придворных заткнуть нос. Один лишь король не последовал их примеру. «И вонь от врага приятна», — сказал он, обращаясь к свите. Знать смешивалась с презираемой ею чернью, придворные протягивали руку ворам, и все это вместе шло убивать гугенотов. Страстям было открыто широкое и свободное поле, и всякий мог теперь достигнуть желаемого. Бюсси д’Амбуаз убивает своего двоюродного брата, барона Ренеля, чтобы захватить его имение; Лапотодиер — управляющего финансами в Пуату, чтобы занять его место. Не разбирают больше, гугенот или нет то лицо, которое убивают. Нужно удовлетворить или чувство мщения и вражды, или захватить побольше денег. При полной разнузданности страстей, нет никаких гарантий для кого бы то ни было, никто не сдерживает их разлива. На одной улице толпа мальчишек, из которых старшему было не более десяти лет, тащила тело маленького ребенка.

Но не успела резня прекратиться в Париже, как в провинциях начали разыгрываться подобные же сцены. Ко всем губернаторам провинций были посланы курьеры с приказаниями от короля не щадить гугенотов. Резня началась с города Mo, где еще с 26 августа католики прибегли к оружию. С 27 августа и до первых чисел сентября гугенотов истребляли в Труа. По улицам города бегал некто Белэн (Belin), труасский купец, взывавший именем короля, в силу личных его приказаний, к резне. Гугенотов убивали беспощадно. Жана Роберта побили камнями, и это избиение продолжалось во все то время, пока он, собирая последние силы, бежал к бальи города. В Орлеане жестокость дошла до крайних пределов. «Всю ночь только и слышны были выстрелы, звук ломающихся дверей и окон, ужасающие вопли убиваемых, мужчин, женщин и детей, топот лошадей, стук повозок, гул толпы, страшный проклятия убийц, опьяневших от своих подвигов». «Со среды утра, в течение целой недели убивали гугенотов, совершая страшные, едва вообразимые жестокости». Над гугенотами издевались, их спрашивали, «как некогда жиды спрашивали Христа, где их Бог, отчего он не спасает их?»Католики заставляли их заносить руку на своих единоверцев. В Лионе гугенотов вывели из тюрьмы и немедленно убили всех. Их трупы были выброшены в Рону и чрез то в Арле, где они скопились в большом числе; вода испортилась до того, что несколько дней нельзя было пить ее. В Бурже, Шарите, Сомюре, Анжере, романе, Руане, Тулузе повторились те же сцены. Вооруженные толпы отправлялись из городов в местечки и деревни, отыскивали и там гугенотов и не давали им пощады.

Громадно было число жертв. В одном Париже по воле короля погибли более десяти тысяч человек, а во всей Франции гугеноты насчитывали до ста тысяч погибших собратий.

Между тем в Париже католики праздновали свою победу, «блестящий триумф христианской церкви над ее врагами», «правый суд божий над так называемым Гаспаром Колиньи, некогда бывшим сеньором Шатильон и адмиралом Франции». Место обедов, банкетов, маскарадов и балов заступили процессии, благодарственные молебны. Блестящие костюмы придворных были вытеснены на улицах черными сутанами. Сам король участвовал в молебствиях, являлся на мессы «благодарить Бога за прекрасную победу, одержанную над еретиками». На перекрестках, везде по улицам, продавались брошюрки с описанием резни, эпитафии, элогии, триумфальные оды, дискурсы и т. п. Из Рима, от короля Испании, были присланы поздравления с совершением столь великого дела. В честь короля была даже выбита медаль, с надписью: «Карл IX, укротитель мятежников, 24 августа 1572 г.» («Charles IX, dompteur des rebelles, 24 aoust, 1572»).

Но король не решился сразу взять на себя ответственность за совершение «великого дела». 24 августа он разослал повсюду, к губернаторам, мэрам и консулам городов, к иностранным дворам письма, в которых заявлял, что несчастие, случившееся в Париже, произошло вследствие возбуждения Гизами волнений в народе. Он умывал руки в совершении столь «плачевного» события.

А между тем в тот же самый день он позвал к себе короля Наваррского и принцы Конде и со всею горячностью, на какую он был способен, потребовал от них принятия католицизма, отречения от ереси: «Я не потреплю в моем государстве иной религии, кроме религии моих предков! Месса или смерть? Выбирайте!» Генрих Наваррский изъявил немедленно полную готовность идти к мессе, принц Конде отказался наотрез, но угрозы короля и увещания пастора Розье склонили и его к принятию католицизма. Партия лишилась важнейших своих вождей.

Два дня спустя, 26 августа, после торжественной мессы, король, в сопровождении двора, явился в парижскую палату, бывшую пэров, и здесь в полном заседании Парламента торжественно объявил, что все происшедшее в Париже совершилось не только в силу его согласия, но и вследствие его личного желания и приказания, что ответственность за все он берет на себя. Его заявление было разослано повсюду и навсегда утвердило за ним право считаться творцом резни.

Но король объявил и причину, в силу которой он решился на подобную меру. Не из-за религиозного разномыслия, не из желания водворить католицизм и уничтожить «религию, именующую себя реформированной» («religion prétendue reformée»), он приказал убить Колиньи. Напротив, он дозволял гугенотам свободно исповедовать свою религию, советовал жить мирно под охраною его эдикта. Резня была вынуждена самим Колиньи. Со своими друзьями он составил заговор, с целью убить его, короля, и его семейство, и овладеть королевством. Против Колиньи и его сообщников был начат в Парламенте процесс. Колиньи был лишен звания дворянина, его имущество было конфисковано, все данные ему звания и отличия сняты, его дети объявлены крестьянами. Два его сообщника, Брикемо и Каван, казнены. Король присутствовал при казни. Была ночь, и он приказал осветить эшафот факелами, чтобы наблюдать за их состоянием и выражением лица. А между тем в письмах к губернаторам провинций он требовал обращения гугенотов в католицизм, заявлял, что не допускает иной религии, кроме католической. По его приказу была даже составлена формула отречения.

* * *

Сен-Жерменский мир, заключивший собою третью религиозную войну, казалось, навсегда упрочивал спокойствие во Франции. Давно ожидаемое, раз казавшееся уже осуществленным, но потом нарушенное (как думали гугеноты, Гизами) торжество протестантской партии считалось несомненным. Вождь партии, адмирал Франции, Колиньи, — стал наиболее приближенным, наиболее влиятельным лицом в государстве. Король обращался к нему с знаками самого высокого уважения. «Отец мой» были словами, никогда почти не сходившими с уст короля. Если вначале у Колиньи и существовали сомнения, если он не доверял королю, лично осаждавшему Сен-Жан-д'Анжели, требовавшему полного истребления мятежников, то настоятельные просьбы короля, его радость при заключении мира, который он называл «своим миром», убеждения друзей, «выражавшихся о дворе уже иным тоном, чем прежде, с радостью рассказывавших о спокойном его настроении», — победили Колиньи, и он решился явиться ко двору. 21 октября 1571 г. произошла встреча короля с Колиньи. «Король назвал его отцом, обнял его трижды и, сжимая руку старика, сказал ему милостиво: теперь вы в нашей власти, вы не уйдете от нас, хоть бы и захотели». Колиньи сделался (особенно со времени второго приезда ко двору) непременным членом совета. Его обаятельное влияние готовило Францию к войне с Испанией за освобождение Нидерландов, к увеличению гарантий протестантов, даже к исключительному влиянию их на дела.

Брак Генриха Наваррского с Маргаритою, сестрою короля, служил последнею и самою прочною гарантиею безопасности мира. Король с особенною энергией вел это дело и сделал это бракосочетание важнейшим вопросом своего царствования. Он не поколебался нарушить уже оконченное почти дело о браке Маргариты с королем португальским, не обратил внимания на резкий протест папы, не побоялся «отнять мир и спокойствие у души своей сестры, выдавая ее за еретика». «Я уважаю вас, — говорил он Колиньи, — я уважаю вас более, чем папу. Любовь к моей сестре осиливает мой страх пред ним. Я не гугенот, но и не дурак. Если папа заупрямится, — я возьму Марго за руку и отведу ее, как невесту, в церковь».

Долгое и упорное сопротивление Жанны д’Альбрэ, матери Генриха Наваррского, было побеждено и 11 апреля 1572 г. подписан был в Блуа брачный контракт Генриха Наваррского с Маргаритою. Гугенотам был сделан блестящий прием. Празднества и балы следовали один за другим. Король чрезвычайно благосклонно относился к гугенотам. Постоянно вел он с ними беседы, вел переговоры об увеличении их прав. Несмотря на всю его раздражительность, ни разу гнев не обезобразил лица его, даже и тогда, когда предъявляемые ему требования были крайне невыносимы для власти. Правда, удалившись в кабинете, он изливал в брани весь свой гнев, правда уже и тогда заговор об уничтожении гугенотов созрел, а Линьероль был убит за то, что в беседе с другими выдал тайну короля, переданную ему Генрихом Анжуйским, но гугеноты не знали ничего, они и не подозревали о смерти Линьероля.

С полным доверием к власти, вполне рассчитывая на нее, на расположение короля, стали съезжаться дворяне-гугеноты в Париж к свадьбе Наваррского короля. Сюда явились важнейшие и знаменитейшие деятели прежних религиозных войн. Тут можно было встретить Ларошфуко и Телиньи, Конде и Генриха Наваррского, Колиньи, Монгомери, Комона, Ледигьера и множество других не менее известных представителей провинциальной знати. Их вождь, Колиньи, стал душою всех действий правительства. На него Карл IX возлагал все свои надежды, ему доверял все свои затаенные желания и мечты. Казалось, лишь с ним одним, да с его друзьями он чувствовал себя в самом лучшем настроении духа. Откровенность, приветливость, простота в обращении, словом, все то, что не часто проявлял Карл, высказывалось им вполне. «Хочешь ли ты, чтобы я говорил с тобою откровенно, — сказал он однажды зятю Колиньи. — Я не доверяю никому из этих людей: честолюбие Таванна — крайне подозрительно, Вьеллевиль любит лишь хорошее вино, Коссэ — слишком жаден, у Монморанси только и дела, что охота, Рес — чистый испанец, остальные мои придворные — просто животные, а мои государственные секретари изменяют мне». Обращение Карла с Жанною д’Альбрэ было исполнено глубокой сыновней почтительности. Он называл ее своею теткою, своею возлюбленною теткою.

Такое обращение короля заставляло гугенотов еще с большим доверием относиться к королю. Подозрения, если только они зарождались, исчезали мгновенно под влиянием окружающей обстановки, разуверений самих же гугенотов. Предостережения, — а в них не было недостатка, — не оказывали никакого действия. «Вам нет причины опасаться, потому что нет ни малейшего признака опасности», — писал Колиньи в ответ на предостережения Рошели, 7 августа 1572 г. Ни убийства в провинциях, ни смерть королевы Наваррской, приписанная отраве, ни даже рана Колиньи, происшедшая за несколько дней до резни, не поколебали доверия гугенотов. Они приписали все это Гизам и далеки были от подозрения, что король — главный деятель. Разве мало было того, что сам король со свитою и матерью явился к раненому адмиралу (а это была честь, которой удостаивались немногие)? Разве не все слышали торжественную клятву короля отмстить убийцам, не все видели его лицо, опечаленное прискорбным известием? Да кроме того, еще не прошло обаяние празднеств. 17 августа произошло бракосочетание короля Наваррского, и с этого дня в течение четырех суток почти без перерыва празднества, отличавшиеся чисто феодальным, рыцарским характером, сменяли одно другое. Утром — обеды и зрелища, вечером — танцы и маскарады. То в Лувре, то у кардинала Бурбона, то в архиепископском доме происходили торжественные собрания знати. Залы были наполнены провинциальною знатью. Здесь можно было щегольнуть всем: нарядностью, оригинальностью, юмором. Католики тратили страшные суммы на наряды. Они били на пышность и блеск. Протестанты били на оригинальность и являлись в собраниях с темных и простых, но все-таки дорогостоящих костюмах.

Гугеноты же были в опьянении от восторга. Если некоторые из них и ушли до свадьбы из Парижа, лишь немногие были побуждаемы к тому подозрениями. Одни, как, например, известный историк Д’Обинье, были вынуждены к тому какими-нибудь посторонними обстоятельствами, другие, как Ледигьер, были вызваны домой. Те же, у которых успели зародиться слабые подозрения, сочли вполне достаточными переселиться в Сен-Жерменское предместье. Остальные, в том числе Колиньи, его зять Телиньи, Ларошфуко, Ренель и другие, были так «очарованы» речами и обещаниями короля, что ни предостережения, ни факты, совершавшиеся вокруг, ни сомнения видама Шартрского и других не могли заставить их быть настороже.

А в фактах, могущих служить предостережением, недостатка не было. Гугенотам были известны приготовления к резне, они знали, что горожане вооружаются, но не подозревали, что король имеет какое-либо отношение к этому. Они ограничились лишь тем, что послали Корнатона к королю с запросом насчет состояния парижан. «Король, услыхавши рассказ Корнатона, представляясь крайне взволнованным и удивленным, призвал королеву мать. Едва только она вошла, как он спросил ее: «Что все это значит? Вот говорят, что народ волнуется и берется за оружие». — «Народ не делает ни того, ни другого, — ответила она, — но если вы потрудитесь вспомнить, вы сами еще утром приказали, чтобы никто не выходил из своего квартала»". Герцог Анжуйский предложил послать стражу к дому адмирала, и по настоянию короля Коссейн, злейший враг Колиньи, был назначен начальником стражи. «Возьмите Коссейна, — сказал король. — Нет человека более способного». Гугеноты беспрекословно приняли предложение короля. Корнатон даже ответил сьеру Торе, что он вместе со всеми гугенотами полагается вполне на благосклонность короля. На совете, собранном после того у адмирала, были отвергнуты все те меры, которые клонились к охранению адмирала, а напротив, было принято вполне предложение Телиньи, требовавшего полной недеятельности, потому что предпринять что-либо в свою защиту значило бы оскорбить искренность короля и его верность своему слову. Сила доверия их к королю была так велика, что Ларошфуко, любимец короля, отказался ночевать вместе с королем в Лувре, несмотря на настоятельно его просьбы.

Мы видели, к каким результатам привели гугенотов их доверчивость и беспечность. «В то время, когда в Лувре танцевали, Екатерина Медичи, — говорит современник, — готовила иной танец».

Теперь, когда резня совершилась, когда их доверие было так жестоко наказано, гугеноты стали иными глазами смотреть на поступки власти. Завеса, скрывавшая от них истинные, как они думали, намерения власти, теперь пала, и пред ними явилась во всей своей наготе — тирания. Теперь им стали ясны все эти любезности короля, все эти пиры и маскарады, все льстивые обещания и проекты, стала ясна и причина смерти Линьероля, и настояния и упрашивания короля, обращенные к властям партии, явиться в Париж. Они увидели в бракосочетании ловушку, в которую их хотели поймать. Эта ловушка заготовлялась давно. Еще в Байоне был составлен проект истребления гугенотов. Но ни разу еще гугеноты не поддались ей, ни разу не собрались они в значительном числе в Париже. Теперь их удалось ослепить, и их слепота повела их к гибели.

Какие же цели преследовала власть, совершая это «неслыханное в летописях истории злодеяние»? Каких выгод могла ожидать она от своего обмана, от своей жестокости?

Цель (по мнению гугенотов) существовала и была широко задумана. Власть, усиливавшаяся все более и более, сдавливавшая и уничтожавшая все то, что создалось в прошедшем как привилегия или отжившее уже право, стремившаяся сломать произвол и насилие дворян, ограничившая даже в известной степени права дворянства, задумала теперь привести к окончанию всю эту многовековую работу, одним ударом покончить со старым порядком вещей, порядком, за который так много крови пролило дворянство, защищая его на полях Таиллебурга и Монтлери.

Власть, стремившаяся к прочному и неограниченному утверждению во Франции, уже давно, в двух тайных советах работала над проектом, имевшим целью уничтожение аристократии. Первый из этих советов был совет короля, иначе тайный, составленный из него самого, его матери и брата, графа Реца, Бирага и других. На этом совете старались убедить короля, что мир дотоле не будет упрочен в его государстве, пока будут живы главные деятели смут. Три лиги, говорили они, образовались во франции: Монморанси, Шатильоны и Гизы. Своими частными, домашними распрями, они до того взволновали государство, что мира не будет, если факции эти останутся нетронутыми. Но чтобы возможно лучше помочь злу, необходимо начать с адмирала Колиньи, потому что нет возможности выносить гордые притязания простого дворянина, возвеличенного милостями короля, потому что с его смертью падет партия. Убийство адмирала приведет к восстанию в Париже, и враждующие дома перережут друг друга. Когда все будет покончено, останутся принцы крови. Но справиться с ними уже не составит особого труда. Их можно окружить верными людьми и постоянно удерживать в повиновении.

Но истреблением лишь вождей факции цель далеко не достигалась. За ними стояли другие деятели, большею частью потомки древних аристократических родов. Лица, обладавшие достаточным количеством сил для оппозиции и борьбы с властью. Не уничтожить их — значит совершить дело лишь вполовину. Необходимо уничтожить всякую оппозицию в государстве, создать неограниченную монархию.

Над разработкой этого проекта трудился совет королевы-матери, составленный лишь из трех лиц. Екатерина Медичи была вполне способна к совершению подобного дела. Еще с детства, в своей семье, погубившей свободу Флоренции, она успела напитаться доктринами Макиавелли, полюбить тиранию. Теперь ей представлялась обширная арена. Свои идеи о неограниченности власти она могла применить к более обширному, чем Флоренция, государству.

Для нее существовал и образец государства, управляемого вполне неограниченно. То была Турция. В беседах с Понсэ, прибывшем во Францию еще в 1571 г., она могла почерпнуть самые точные и обширные сведения на этот счет. Понсэ пребывал в разных государствах, при разных дворах. Он мог представить сравнительную оценку различных форм правления. «Я не видел, — говорил он, между прочим, королеве-матери, — ни одного государя, кроме турецкого султана, который имел бы право называться истинным королем. Лишь он один вполне государь, потому что в его руках благосостояние, жизнь и честь его подданных. В его государстве нет никаких званий по рождению, нет ни принцев, ни знати, кроме тех, которые всем обязаны королю, готовы по одному его мановению отдать свою жизнь; нет других земель, кроме земель, принадлежащих фиску, других крепостей, кроме пограничных. Всякий пользуется благосостоянием и правами лишь настолько, насколько они служат опорою власти». Но он не ограничивался лишь этим простым описанием величия турецкого государства. Он давал советы, как поступать во Франции, чтобы сделать ее сильным государством. «Необходимо, — отвечал он, — уничтожить принцев крови и так ослабить дворянство, чтобы он не могло ни противоречить королю, ни предписывать ему законов; не давать никаких должностей кому бы то ни было по рекомендации тех принцев, уничтожить которых окажется невозможным, возбуждать раздоры между ними. Гражданская война, под предлогом религии, — лучшее средство убить аристократию. В этой борьбе духовенство на стороне власти, а народ пойдет за своими священниками. В этой игре, наиболее опасные погибнут, остальные разорятся. Старайтесь уничтожать тех, кто говорит о Генеральных штатах, и поддерживайте провинциальные Штаты. Раздавайте почетные должности аристократии, а важные административные посты лишь верным людям, преимущественно юристам (gens de la robe), наконец, разрушайте все замки и крепости».

Подобные советы не остались без влияния. Екатерина Медичи усвоила их вполне и на своем совете выработала ряд мер, ведущих к укреплению государства. Было постановлено не допускать во Франции других сеньоров, кроме тех, которые будут созданы самою королевою, не давать им возможности возвыситься до того, что королева не будет в состоянии уничтожить их в случае восстания, препятствовать образованию иной знати, кроме создаваемой изо дня в день, обязанной вполне власти, не могущей вести споры из-за большей или меньшей древности рода. Что же касается принцев, то их следует забавлять и не допускать дo занятия государственными делами. Кроме того, наполнить должности иностранцами, разрушить все замки и крепости, отнять гарантированные гугенотами города, утвердить католическую религию и постараться отделаться от таких сильных домов, как Шатильоны, Монморанси и Гизы.

* * *

Таково было, в общих чертах, то впечатление, какое произвело на гугенотов Варфоломеевская ночь; такою представлялась она им и с внешней, и с внутренней стороны, как по отношению к тем побуждениям, которые заставили власть решиться на такой странный шаг, так ив отношении ее совершения.

Убеждения и просьбы короля заставляют гугенотов явиться в Париж. Прием, оказанный им, обещания, какие дает им король, значение, каким они пользуются, — все это вместе производит на них сильное действие. С полным доверием относятся они к действиям и поступкам короля. А между тем все это оказывается фальшью, обманом. Король надевает на себя маску, скрывающую самые тиранические цели. Он втихомолку готовит им полную гибель, желает уничтожить их не только как секту, но и как правоспособное, привилегированное сословие. А, главное, уничтожая их, он думает уничтожить и всю аристократию вообще. Лаская их одною рукою, он другою сам, по собственной инициативе направляет против них нож убийцы, подготовляет неслыханную резню. Мало того, в то время, когда Гизы дают в своем доме убежище гугенотам, он стреляет в них, дозволяет убивать их в своем собственном дворце после того, как клятвенными уверениями в полнейшей безопасности усыпляет их недоверие. По его личному приказу во всей Франции совершается избиение гугенотов, «неслыханное в летописях истории», и кальвинистская партия лишается чрез то громадной массы своих последователей.

Какие чувства могли после всего этого питать гугенот^ к королевской власти? Какой характер должны были полнить их действия, их цели и стремления? Еще до резни гугеноты вооруженною рукою старались добиться права полноту свободы совести, их борьба в то время носила на себе чисто религиозный характер. Не в короле, не в королевской власти видели они источник зла, причину гонений и преследований, а в Гизах и католической партии, и на них направили все свои удары. Теперь резня обнаружила, что не в Гизах все зло, что не одни они — виновники преследований, что королевская власть сама является главным деятелем в борьбе с кальвинистами и притом стремится не только уничтожить их как религиозную секту, но вместе с тем и подавить те элементы, чисто политические, которые входили в состав партии, составляли главную ее силу. Могла ли после этого борьба кальвинистской партии за свои права остаться тою же, могла ли сохранить эта партия прежние роялистические чувства и ограничиться прежними, чисто религиозными тенденциями?

Очевидно, что борьба должна была принять иной характер, что не в одной защите своих прав как секты, не в одном преследовании религиозных целей могла отныне сосредоточиться деятельность партии. Несомненно, что еще и до резни проявлялись стремления добиться не одних только гарантий религиозных, но эти стремления были слабы, неопределенны, высказывались лишь немногими, ни разу не были выставляемы как главный повод к борьбе, никем не были формулированы. Теперь все сильно переменилось. То, что было слабо прежде, получало силу теперь и могло смело заявлять свои требования. Власть, по мнению гугенотов, сбросила с себя маску; — гугеноты должны были сбросить и свою и вступить в новую борьбу, уже с королевскою властью как представителем централизационных тенденций, а не с одними Гизами, как то было прежде.

История этой борьбы, борьбы не столько религиозной, сколько политической, и составляет главный предмет настоящего исследования. Предлагаемое сочинение имеет целью проследить первые проявления оппозиции королевской власти, сосредоточившиеся преимущественно на юге Франции, и показать, каким образом возникла эта новая борьба, в каких элементах нашла она поддержку, какие отношения создались в силу борьбы внутри самой партии, между составными ее элементами, изложить те новые идеи и доктрины, которые стали высказываться в среде гугенотов, исследовать, какие цели руководили в этой борьбе партиею, какие учреждения выработала она, насколько сильно было вызванное ею движение, на какую поддержку могла рассчитывать она в среде ее противников как секты, в силу той новой программы действий, которую она выработала теперь, каких результатов достигла она в первый период своей деятельности, когда она не была стесняема в своей борьбе тем сопротивлением католической партии и Гизов, которое проявилось впоследствии под именем Лиги. Я постараюсь наметить также и зарождение тех причин, которые впоследствии, в дальнейшей истории партии, оказывали сильное влияние на дела партии, повели к неуспеху в ее начинаниях и которые даже в рассматриваемый период времени не раз отклоняли партию от энергического преследования ее целей, затрудняли общность и единство действий и подготовляли почву для торжества королевской власти.