За три дня до парижской резни, 21 августа 1572 г., в Париже, около площади Мобер (Maubert), произошла драка кальвинистов-дворян с сержантами города. То было весьма обыкновенным в те времена явлением. Дворяне затеяли дуэль, — сержанты вмешались с целью помешать ее совершению. В свалке, происшедшей по этому поводу, один из участников, известный историк Д’Обинье, ранил сержанта и вынужден был бежать из Парижа. Он ушел вглубь Франции. То было время, когда, несмотря на ежедневные почти приказы властей, запрещающие всякие собрания и ношение оружия, путешественник повсюду мог встретить бродячие толпы вооруженных всадников. Насилие приходилось отражать насилием, и защищать себя нужно было собственными своими силами. Д’Обинье собрал подобную же шайку человек в 80. То были все храбрые воины, ветераны прежних войн, люди, считавшиеся храбрейшими солдатами французской армии. С ними предпринял Д’Обинье бесцельное шатание по Франции. На дороге дошло до них известие о страшной парижской резне. Мгновенно изменилось их настроение. Ужас охватил их, и каждую минуту они ждали смерти. Везде виднелись им опасности. И вот, когда они были близ Орлеана, кто-то крикнул: «Вот они!» («Les voici!») Достаточно было этих слов. Храбрейшие и смелейшие (hasardeux) воины разбежались, как «стадо баранов».

Таково было первое впечатление, произведенное на гугенотов резнею. Но то был не единственный пример. На всем пространстве, занимаемом Франциею, везде, куда доходило известие о резне и где были гугеноты, подобный же страх овладевал ими. Большинство искало спасения в бегстве, а бегство это было так сильно, что, по выражению одного современника, «земли им не хватало» («la terre leur manqua»). Обширная эмиграция началась из всех провинций Франции, лежащих на севере, востоке и в ее центре. Жители Пикардии, Нормандии, Бретани и других областей, обращенных к Англии, «предались в полное распоряжение волнам», спасаясь от бури, грозившей им на родине. Они ушли на близлежащие острова и материк, «не обращая внимания на то, с какой стороны дует ветер». Монгомери с женою, двумя лейтенантами, Коломбьером и С. Мари-д’Эньо, и многими дворянами, удалился на остров Джерси (Jersey) под покровительство губернатора Поусетта. На других островах скопилось также значительное число гугенотов. На одном только острове Гернси (Guernesey) очутились более 42-х пасторов, спасавших свою жизнь. Те из гугенотов, которые жили в восточных областях, убежали в Германию и Швейцарию, а из центральных областей — в Сансерр, Рошель и гористые местности юга. Оставшиеся или заперлись в замках, или принесли повинную и отправились к мессе. Всеми гугенотами овладело какое-то оцепенение, отчаяние. Удар был так неожидан, что никто из тех, на кого он был направлен, не думал о сопротивлении. Без сопротивления позволяли гугеноты запирать себя в тюрьмы, выводить оттуда, убивать; они соглашались даже убивать и друг друга. В Париже лишь два человека решились оказать сопротивление. В остальной Франции таких храбрецов почти не было. Печать успела разнести по всей Франции рассказы о тех ужасах, которые совершались в Париже. Беззащитность таких сильных людей, как Колиньи и его друзья, их смерть и преувеличенное мнение о страшной силе власти убивали охоту поднять руку для защиты своей жизни. Резню представляли в таком виде, как будто она была давно задуманным делом, для исполнения которого все было приготовлено. А против силы, которою обладала власть, ничего не могли сделать разбросанные по всей Франции гугеноты.

Но нигде страх не был так силен, как в городах, среди буржуазии, принявшей кальвинизм. Здесь никто почти и не заикался о сопротивлении и борьбе с властью. Речь шла лишь о спасении себя, об ограждении своей жизни ценою каких бы то ни было уступок. Страх обуял всех и замечательно, что он был наибольший там, где резня была наименьшая, или где ее не совсем не было. Города вроде Нима, Монтобана, Кастра, заявляли готовность сдаться. Если они вели переговоры о сдаче своих крепостей, старались уклониться от немедленного принятия гарнизона, то единственно с тою целью, чтобы выиграть время. Они ожидали лишь успокоения страны, прекращения резни и затем готовы были на всякие уступки. В то время, когда один из них переходил в католицизм, другие, сохранившие верность своим религиозным убеждениям, соглашались исполнять обряды своей веры тайно, и это даже в тех местах, где до резни месса была совершенно изгнана. Правда, были лица — их называли «рьяными» (zélés, seditiosi), — требовавшие восстания с оружием в руках, видевшие в сдаче городов и принятии гарнизонов гибель своих муниципальных прав и привилегий — этого достояния отживающих Средних веков, — преданные своему городу до забвения даже общих интересов партии, но их было мало. Их голоса заглушались на вече, их предложения осмеивались. Большинству горожан казалось не только невозможным, но и просто смешным бороться с сильно вооруженным правительством, а особенно после того, как столько «братьев» убито, так много убежало за границу. Такое настроение было вполне понятно.

Нигде монархический дух не пустил таких глубоких корней, как в среде среднего сословия, горожан. Королевская власть дала многим городам привилегии, поддерживала и защищала их в их борьбе с феодальными баронами. В союзе с нею удалось горожанам добиться самостоятельного положения среди французской нации, из простого roturier возвыситься до буржуа, который мог получить, да даже и получал, права дворянства от той же королевской власти. Каково бы ни было иногда поведение власти относительно горожан, как ни тяжелы казались им жертвы денежные, взимаемые с них властью, — все-таки сочувствие их было на ее стороне, все-таки они видели в ней лучшего защитника своих прав, чем в каком-нибудь бароне, для которого лишь его личные выгоды значили все, который с высоты своего величия взирал с презрением на массу рабочего класса. Они никогда не забывали имени тех королей, которым они были больше всего обязаны, и всегда старались выставлять их и их действия как лучший образец для подражания. Так относились они к Людовику XI, сама память о котором была так ненавистна дворянству. В своей жалобе королю Карлу IX на тяжесть налогов и разорение страны поборами и грабежом они на каждом шагу указывали, как поступал Людовик XI, как уважал он права и привилегии провинций.

Теперь в XVI в., благодаря энергической деятельности королей и особенно Людовика XI, среднее сословие пользуется громадным значением. В его руках сосредоточена вся судебная, финансовая, отчасти даже административная власть. Действительно, по единогласному свидетельству современных писателей, ни разу до этой эпохи не пользовалось среднее сословие такими правами, не испытывало такого обширного влияния на дела. «Люди народа, — говорит Суриано, — держат в своих руках четыре важнейшие должности. Во-первых, должность канцлера, имеющего доступ во все советы, хранящего королевскую печать, без согласия которого ничто не может быть обсуждаемо, никакое решение исполнено. Во-вторых, должность государственных секретарей, которые, каждый в своей сфере, управляют делами, хранят бумаги, содержащие в себе секретнейшие действия правительства. В-третьих, должность президентов, советников, судей, адвокатов и всех тех, кому вверены уголовные и гражданские дела на всем пространстве королевства. В-четвертых, должность казначеев, сборщиков податей, управляющих всеми доходами и расходами короны». А эти люди, вышедшие из среды легистов, когда-то так ревностно и горячо защищавших дело королевского могущества, жертвовавших за него своими головами, возводивших власть короля в теорию, — слишком хорошо помнили и хранили традицию своих предков. Обладая большими денежными средствами, имея доступ к таким должностям, как, например, должности судебные, требовавшие известных знаний, среднее сословие всегда заботилось об образовании своих детей. «Во Франции, гораздо большее число студентов существует, чем в какой-либо другой стране», — говорит приведенный мною венецианский посол в своем донесении сенату. А это были по преимуществу дети лиц среднего сословия. Принцы лишь недавно стали отдавать детей своих в школы. Остальная масса дворянства была крайне невежественна, немного было таких, которые были бы в состоянии написать грамотное письмо. А в университетах, каковы Тулузский, Орлеанский, в Бурже преподавание совершалось по старым началам. Византийское и римское право были главными предметами изучения. Руководством служили трактаты, сочиненные легистами. Молодежь могла вынести и действительно выносила отсюда монархические идеи, любовь к порядку и власти. Достаточно вспомнить Лопиталя, этого энергического деятеля централизации, воспитывавшегося в Тулузском университете, чтобы оценить силу влияния на молодое поколение старых традиций легистов.

Оттого и выходило, что парламенты, например, по сознанию современников, были «как бы восемью крепкими столбами, на которые опиралась французская монархия» (Кастельно).

Но этого мало. В руках среднего сословия сосредоточивалась торговля и промышленность, у него скоплялись значительные капиталы, которых жаждали, но которыми редко обладали и власть, и дворянство. Это было новым предлогом ласкать буржуазию, оказывать ей внимание, возвышать ее. А это было одною причиною более в ряду побуждений поддерживать монархию.

В городах все более и более усиливалась партия, стремившаяся жить в ладу с властью. Ее богатство и образование давали ей возможность располагать на выборах значительным числом голосов и захватывать в свои руки важнейшие муниципальные должности, как, например, должность мэра или консулов. Она являлась верною поддержкою власти. Несмотря на сопротивление черни, на ее революционные наклонности, власть всегда могла обуздывать ее посредством своих клевретов в среде богатой буржуазии. А эта последняя чувствовала потребность в власти и подчинялась ей.

С другой стороны, усиливающаяся централизация вводила в города новые элементы. Ордонанс Муленский 1566 г. значительно суживал судебную власть муниципии, передавая все дела гражданские ведению правительственных судов, вводя в города значительное число своих чиновников. Партия монархистов увеличивала свои силы и, как будем иметь еще случай показать, угрожала иногда гибелью муниципальной свободе. Она приняла без сопротивления новый закон. В Рошели, например, мэр Бланден, из партии монархистов, с особенною энергиею поддерживал его.

Монархические чувства с такою силою овладевали умами, что иностранцы, посещавшие Францию, стали указывать на них как на существенный признак французской нации. «Существуют страны, — говорит один венецианский посол, — более богатые, более плодородные, как, например, Венгрия и Италия, более могущественные, как, например, Германия и Испания, но нет ни одной, которая была бы так объединена, так легко управлялась, как Франция. Ее сила — в единстве и повиновении… Свобода, без сомнения, — одно из величайших земных благ, но не все люди одинаково достойны ее… Французы, чувствуя себя мало способными к самоуправлению, отдали и свою свободу, и свою волю в руки короля. Достаточно сказать королю: «Мне нужна такая-то сумма, я приказываю», — чтоб его воля была исполнена так быстро, как будто вся нация согласилась на то сама, собственною волею. Дело зашло так далеко, что некоторые ясно понимающие дела французы говорят: наши короли назывались когда-то Reges Francorum, теперь их можно назвать Reges servorum. Королю отдают все, чего он ни потребует. Такое же мнение высказывают и другие писатели. Все они единогласно утверждают, что французы — наиболее почтительный, наиболее повинующийся власти народ.

Такое повиновение власти короля обнаруживали горожане даже и тогда, когда находились во враждебных отношениях к ней. На каждом шагу старались заявить они свое уважение к власти. Жители Рошели даже во время осады (1572–1573 г.) пели:

После резни эти монархические чувства выступили наружу. «Рьяные», вышедшие преимущественно из среды черни и желавшие борьбы во что бы то ни стало, должны были на время умолкнуть пред настоятельными требованиями тех, которые, по словам Джованни Микиеле, хотели сохранить свободу религии, сохраняя повиновение королю. Они желали повиноваться ему, потому что он абсолютный монарх. А французы такой народ, что не могут, не хотят, да и не умеют жить вне Франции, так как не знают другого Бога, кроме своего короля. В среде городских обитателей было немало таких, которые вполне разделяли мнение Карпантье, что «истинный француз не может без погибели души своей отвратиться от повиновения, которым он обязан королю». Они образовали в городах сильную по числу своих членов партию, которая готова была оставаться при своих религиозных убеждениях, отвращалась от мессы и идолопоклонства, но не желала протянуть руку помощи тем, которые «под предлогом религии стараются возбудить смуты и войны». «Что может быть общего, — спрашивал один из них, — между делом (cause) (которое есть не что иное, как незаконное собрание и союз некоторых из наших, не желавших пользоваться миром, а стремившихся нарушить приказания короля) и моим миролюбивым характером и занятием юриспруденциею, которая заключается в охранении и соблюдении законов и жестоко наказывает мятежные умы?». А такой вопрос могли задать себе многие. «Мы заботимся, — отвечал он на свой вопрос, — мы заботимся лишь о мире и спокойствии и ненавидим войну. Мы готовы променять копья на рукоятку сохи, а шпаги на лопату». Они были вполне довольны тем, что давала им власть, удовлетворялись той степенью свободы совести и богослужения, какую нашла она возможным уступить им. Победоносно указывали они на то, что католики недовольны, что они подозревают короля в сочувствии еретикам. Их монархические чувства не могли выносить тех тенденций, какие обнаруживали гугеноты из «рьяных», стремившиеся «разрушить французскую монархию и создать свое собственное самостоятельное управление».

Испуг и отчаяние присоединились к ним и тех, кто, хотя и не разделял вполне их убеждений, держался средних умеренных мыслей (moyen jugement). Соединенные общею опасностью и страхом, они вполне господствовали в городах не только северных, но и южных, в которых кальвинизм был господствующею религиею. Их действия во всей полноте обнаруживали их образ мыслей. Они руководились лишь своими монархическими чувствами и страхом. Это выразилось вполне, как 1) в их отношениях к католикам, так и 2) в сношениях с королевскою властью.

В городах северной и средней Франции гугеноты далеко не были сильны. Они составляли самую незначительную часть общего числа городских жителей. Католики постоянно преследовали и убивали их, устраивая им noyades. После резни все они (если не оказались в числе убитых) или отправлялись к мессе, или убежали (главным образом в Сансерр). Совсем другое на юге. Здесь гугеноты были многочисленны. Не только среди дворянства, но и среди городского населения насчитывали они значительное число своих последователей. В одной Тулузе, например, этой резиденции инквизиции, зародыше католической лиги, число гугенотов простиралось до десяти тысяч при общем населении, не превышавшем сорока или пятидесяти тысяч. В больших городах, каковы Монтобан, ним и другие, гугеноты были господствующим населением. Во многих гористых местностях Лангедока даже была изгнана месса.

Те же сцены, которые происходили в городах севера, совершались в такой же степени и на юге. Только роли действующих и страдающих лиц переменялись. На севере страдали преимущественно гугеноты, на юге — католики. Здесь не ограничивались одним уничтожением крестов, икон, мощей, сожиганием церквей, разрушением монастырей. Подобные действия, хотя и в меньшем числе, мы встречаем и на севере. Жители Суассона, например, жалуются на те же подвиги гугенотов, из-за которых и жители Тулузы приносят жалобу королю. В городах совершались сцены, ни мало не уступающие своею жестокостью тем, которые совершались католиками на севере. Знаменитая Michelade в Ниме, совершенная в сентябре 1567, по ходу своих действий часто напоминает парижскую резню 24 августа. А это был не единственный пример. В Памье, Монпелье и многих других городах гугеноты не щадили католиков.

На юге католики дрожали за свою жизнь так же, как гугеноты на севере. Даже во время резни 1572 г., несмотря на то, что нравственный перевес был на их стороне, они страшно боялись ответной резни со стороны гугенотов и даже спасались бегством от воображаемой опасности.

Но их боязнь была совершенно напрасна. Несмотря на численное преобладание, гугеноты были слишком испуганы, слишком овладело ими желание повиноваться власти. Ни одна сцена, напоминающая собою прежнее обращение гугенотов с католиками, не повторилась ни в одном из тех городов, где резня прежде была нередким гостем. За все время после резни и до начала восстания мы встречаем лишь один случай, как бы нарушающий справедливость нашего вывода. Я говорю об убиении одного католика в Монтобане. Но, во-первых, это факт сомнительный, а, во-вторых, если и был, то его вызвало нестерпимое поведение католика. По словам современника, то был мясник. Когда его вели в тюрьму, он произносил страшные ругательства, направленные против гугенотов, грозил им смертью, хвалился, что сам убьет многих из них, так как ему это нипочем и не в первинку.

Но зато во всех других городах юга гугеноты так боятся католиков, что даже и не думают об оскорблении католиков, об истреблении столь ненавистного им папизма и идолопоклонства. Даже более. Они готовы поступиться своими правами в пользу католиков, стараются не давать им ни малейшего повода к неудовольствию. В Аннонэ (Annonay), например, в городе, в котором издавна существовала гугенотская церковь, в котором большинство жителей принадлежало к кальвинистской церкви, известие о резне навело такой страх на гугенотов, что при малейшем движении со стороны католиков, даже «при одном слухе о чем-нибудь подобном, они обращались в бегство, не будучи ни кем преследуемы». В Кастре, где гугеноты были еще сильнее, чем в Аннонэ, проповеди (prêches) были прекращены, несмотря на энергическое противодействие «рьяных». В Мазаме, Сент-Аманде и других городах гугеноты сделали подобное же постановление. Колокольный звон, созывавший «верных», замолк надолго. В городах Brageyron, Сент-Фуа, Клеран, где число католиков было крайне ничтожно, жители отправились в значительном числе к мессе. А это происходило тогда, когда в Кверси было уже начато вооруженное восстание. Из области Велэ (Velay) гугеноты бежали уже в ноябре и искали спасения в Виваре и других местностях. Это произошло вследствие указа, изданного губернатором провинции, об обязательном хождении к мессе. В город Сен-Вуа (St. Vby), где не было ни одного католика, жители, сначала решившие совершать богослужение, прекратили свои проповеди. В других городах, где католиков было много, гугеноты беспрепятственно позволили запереть себя в тюрьму, не показали сопротивления, когда их стали убивать. Так поступили, например, жители Гайллака (Gaillac), Кондом (Condome), Дакса (Dax). Из остальных городов Гаскони гугеноты ушли, предоставив католикам полную свободу богослужения. Даже в Беарне, где кальвинизм был господствующею, даже единственно терпимою религиею, где католиков преследовали, издали даже эдикты, отнимающие от них право совершать процессии и прочее, католиков только удалили из города По.

В своих поступках они руководились лишь желанием угодить власти как в лице французского, так и в лице Наваррского короля, издавшего знаменитый эдикт, вводивший в Беарн исповедание католицизма. В своем рвении они доходили даже до доносов на своих же единоверцев.

Но нигде настроение не высказывается с такою ясностью, нигде с такою определенностью нельзя проследить мотивы тогдашней деятельности горожан, как в Ниме. Здесь первое известие о резне заставило одних, и таких было очень много, с семьями и добром бежать в гористые местности Лангедока, а других обратило в католицизм, вызвало у них отречение от «заблуждений». Те, кто остался верен своим убеждениям, кто сохранил приверженность к кальвинизму и вражду к мессе и остался в городе, согласились закрыть проповеди. Едва только было получено известие о том, что совершалось в Париже, как на народных собраниях, созываемых вечевым колоколом, почти ежедневно, важнейшие лица города с согласия всех стали вводить ряд мер, имевших целью оказать повиновение власти. 7 сентября было получено письмо от короля, в котором он требует строгого исполнения своего эдикта и запрещает всякие проповеди. Составляется новое вече. Предложение консулов «оказывать полное повиновение королю» (prester toute obeisance au roi) и, вследствие этого, прекратить богослужение по протестантским обрядам, принимается всеми беспрекословно.

Трусость буржуазии выразилась еще рельефнее в тех отношениях, в какие жители гугенотских городов стали к королевской власти, по поводу требований этой последней сдать городские крепости и принять королевские гарнизоны.

Большинство горожан было глубоко убеждено в том, что нет ни малейшего основания предполагать, что кто-либо подымется против короля после такого страшного избиения гугенотов, какое произошло во Франции, что вряд ли найдется хоть один принц или кто-либо из знати, который не только восстал бы с оружием в руках против власти, но даже открыто исповедал бы свою принадлежность к «стаду верных». Они не рассчитывали на собственные слабые силы и приставали к тем, кто по искреннему и глубокому убеждению шел за властью, требовал полного неограниченного ее господства.

В Монтобане, этом важнейшем и сильнейшем оплоте кальвинизма на юге, уже в течение нескольких веков пользовавшемся самою широкою муниципальною свободою, партия «умеренных» и монархистов заправляла делами. Ее испуг после известия о резне был чрезвычайно силен. Городское правление в лице консулов, не решалось даже открыто охранять города, укреплять его. Оно боялось нарушить волю короля и его эдикты и навлечь на город гнев могущественного монарха. Только из предосторожности, и то с большим страхом, согласился городской совет назначить стражу для охранения городских ворот. Но то не были официально утвержденные стражи, а простые граждане, которым было предписано совершать простые прогулки вдоль городских стен и наблюдать за входящими и выходящими из города, но с крайней осторожностью, чтобы не возбудить подозрений. Все усилия консулов были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать волнениям в городе, чтобы не вызвать пагубного для города вмешательства власти. Они послали к двум консулам-католикам, Прево и Дюма, убежавшим из города при известии о резне, приглашение явиться назад и вступить в отправление своих обязанностей и вместе с тем издавали указы, заключавшие в себе запрещение оскорблять католиков, издеваться над чужою религиею, какова бы она ни была — протестантская или католическая.

Письма короля, содержавшие в себе увещания жить мирно, свободно исповедуя свою веру, обещания сохранять ненарушимо эдикты о мире, действовали с особенною силою на умы. В них монархисты находили лучшее подтверждение своих действий, на них и указывали, опровергая «рьяных», отстраняя их предложения. Поэтому-то, когда было получено новое послание короля, обещающее полную свободу совести под условием принять в Монтобане губернатора, жители Монтобана были так настроены, что решились принять гарнизон. Напрасны были протесты партии «рьяных», поддерживавшей прибывших в Монтобан дворян (Сериньяка и других). Их никто не слушал, и аристократы вынуждены были оставить город.

Не лучше было состояние других городов западного Лангедока. Жители Кастра отказали в поддержке барону Пана (Panat) и виконту Полэну (Paulin) и по первому требованию власти согласились впустить гарнизон. Партия «рьяных», употребившая всю свою энергию для возбуждения духа оппозиции в среде своих сограждан, должна была уйти в Рокекурб. Жители Милло (Milhau) дали также свое согласие Жану Везену, сьеру де Семел (Semel), назначенному к ним губернатором, сдать город. Они потребовали только, чтобы его свита состояла не более чем из шести человек. Если они не последовали вполне примеру Кастра, то в этом не было виною отсутствие у них доброй воли или желания повиноваться власти. Во всех других городах, как области Кверси, так и соседних с нею, жители поступали совершенно так же, как и горожане Монтобана. Как и эти последние, они не решались запереть городские ворота и назначить стражу.

В другой части Лангедока, в другом не менее важном центре кальвинистской деятельности на юге, в Ниме дела находились в том же положении, и здесь известие о резне произвело такое же потрясающее действие на жителей и усилило и без того чрезвычайно сильно партию монархистов.

В Ниме существовало нечто вроде земского суда (siège présidial), зависевшего от Тулузского парламента. Таким образом, в городе большая часть наиболее влиятельных личностей принадлежала или к юристам, или вообще к людям, носившим название gens de la robe longue. Это была та сила, на которую всегда опиралась власть, в которой она находила верного союзника. Она не обманулась в них и теперь. Страх, овладевший жителями, открывал им обширное поле для деятельности, и они воспользовались им насколько могли. Их влияние было так сильно, что, по выражению современника, немногого недоставало Ниму, чтобы жители сдали его королю.

Девятого августа курьер привез из Парижа известие о резне. Мы видели, какое впечатление произвело это известие на горожан. Не потерялись лишь члены магистратуры. Верховный судья, Монкальм, и первый консул города, Виллар, распорядились созвать вече. На другой день утром, 30 августа, звон вечевого колокола раздался с башни думы. Собрание горожан не было особенно велико, но оно состояло главным образом из лиц судебного сословия, адвокатов и купцов, т. е. из таких элементов, которые с особенною силою были привязаны к миру и для которых торжество власти казалось их собственным торжеством. Оно и пришло к таким решениям, которые вполне могли удовлетворить власть. Предложения председателя собрания, Виллара, были приняты единогласно. Было постановлено образовать городскую стражу по воле и желанию королевских чиновников, а пока выбрать двух наиболее почетных лиц города обоих вероисповеданий для охраны ворот и спокойствия в городе и для предупреждения могущих возникнуть в городе беспорядков, грозящих вывести город из подчинения власти. Кроме того, было предписано иметь строжайший надзор за тем, чтобы никто из иностранцев (etrangers) не проник в город через те ворота, которые должны были оставаться открытыми.

Решения веча были немедленно же приведены в исполнение, и к Жуайезу, начальнику королевских войск в Лангедоке, были посланы депутаты с извещением о принятых мерах. В то же время, согласно общему желанию веча, к сенешалю был послан Бом (Baulme), сын контролера, С просьбою явиться в город и «употребить всю власть, данную ему королем, для водворения спокойствия в городе».

Цель, к которой стремилась буржуазия, — «гарантировать город от смут» и «жить в повиновении королю», достигалась вполне, и власть в лице Жуайеза осталась вполне удовлетворенною принятым решением города. На вече 4 сентября, на котором присутствовали и рабочие, было прочитано письмо Жуайеза, в котором он расточает похвалы городу за его решение «жить в повиновении власти» и увещевает стоять твердо в принятом решении.

Подобное увещание было совершенно излишне. Горожане не только не думали впускать в город революционный элемент, в виде иностранцев (беглых гугенотов из других городов), но ввели еще и новые меры, имевшие целью вполне обеспечить город от волнений. Согласно желанию консула Виллара, в городе было установлено нечто вроде временного правительства, состоявшего из шести лучших горожан (notables), выбранных поровну из обоих вероисповеданий. Они должны были собираться в казначействе и заботиться о спокойствии города. Большинство руководилось в этом случае страхом. В город, несмотря на усиленный надзор, успели проникнуть в значительном числе гугеноты, бежавшие из разных городов. Солидные буржуа питали особенное недоверие к ним, и, устанавливая временное правительство, они потребовали от него принять меры для изгнания иностранцев и возвращения беглых католиков.

Их опасения были не безосновательны. Партия «рьяных», чрезвычайно слабая в Ниме, находила в новоприбывших поддержку для своих целей. Она была крайне недовольна теми мерами, которые принимало вече. Но вначале она не имела смелости открыто заявлять свое неудовольствие. Постановление веча о прекращении проповедей было поводом к начатию ею враждебных манифестаций. Несмотря на прямое запрещение собраний с целью проповедовать, недовольные собирались на богослужения по своим обрядам. Прибытие в город барона Порта (Portes), присланного Жуайезом, не успокоило умов. Напротив, волнение все более и более усиливалось. Вооруженные собрания протестантов, совершенно уже прекратившиеся в Ниме, возобновились опять.

Партия монархистов была поставлена в крайне затруднительное положение. С одной стороны, она чувствовала, что почва уходит из-под ее ног, а с другой, необходимость поддерживать власть короля была для нее важнейшею и священнейшею обязанностью. А между тем Жуайез, успевший получить сведения на счет состояния города, прислал в город Монтале (Montalet) с приказом положить оружие и выгнать всех чужеземцев из города под страхом быть объявленными мятежниками и ослушниками королевской власти.

Третьего октября вечевой колокол созвал новое собрание граждан. На нем, как кажется, недовольные насчитывали значительное число голосов. Правда, согласно предложению одного из членов суда было составлено послание к Жуайезу, исполненное чувств самой глубокой преданности власти, и кроме того, постановлено послать двух депутатов к королю для представления ему просьбы от города Нима и получения от него прямых приказаний насчет дальнейшего поведения, но на предложение Жуайеза — изгнать иностранцев, собрание было вынуждено дать дать отрицательный ответ.

Мы не можем представить вполне достоверных сведений. Насчет дальнейшего поведения Нима. С третьего октября по 25 ноября нет документов, могущих разъяснить поведение горожан, и единственным источником служат донесения историков.

Как кажется, ответ веча вызвал со стороны Жуайеза требование сдать город королю и принять гарнизон. Партия монархистов была того мнения, что следует немедленно сдать город, чтобы заслужить благоволение власти. Но партия «рьяных», состоявшая главным образом из черни, противодействовала всеми силами такому решению. Пример Рошели и Монтобана показывал, что восстание возможно, а пример Кастра, впустившего гарнизон и поплатившегося за это резнею гугенотов, предостерегал от скорого и необдуманного решения. «Рьяные» не желали еще открытого разрыва с властью. Они думали путем переговоров затянуть дело и дождаться того времени, когда наступит общий мир во Франции. Они не отделались вполне от страха и заставляли вече давать Жуайезу уклончивые ответы, исполненные выражений полной преданности королю. Сила привязанности к власти и могущество партии монархистов были еще не столько сильны, что до самого конца октября горожане не принимались за укрепления города.

Пример Нима, его колебания и нерешительность отражались вполне и на всех тех городах, которые лежали в Восточном Лангедоке. И здесь, как и в Ниме. Жители пришли к одинаковым решениям. Их недеятельность и страх были так велики, что католики успели даже захватить у гугенотов некоторые города, как, например, Вилленеф. Они не решались открыто противодействовать власти и только благодаря настояниям «рьяных» давали уклончивые ответы на требования принять гарнизон. Так поступали, например, гугеноты городов Обена (Aubenas) и Прива (Privas). В области Велэ (Vfelay) католики не встречали вначале никакого противодействия со стороны гугенотов и забрали в свои руки много гугенотских замков.

При таком положении гугенотов, притом повальном оцепенении (consternatio), которое охватило собою как главные, так и второстепенные центры гугенотской партии, при сильном возбуждении духа повиновения, где было искать помощи против власти, против могущих разразиться бед?

Большинство гугенотов было убеждено в бесполезности сопротивления, даже в полной его невозможности. Оно считало кровопускание слишком сильным, а монархические чувства успели особенно сильно повлиять на умы. «Подданные, — так говорили многие из них, — не имеют права подымать оружие против короля». Священная личность короля, предписания священного писания, пример первых христиан, переносивших все гонения, — как бедствия тех государств, в которых существовала борьба партий (например, гвельфы и гибеллины в Италии партии Алой и Белой Розы в Англии). И много других оснований, все это служит, по их мнению, лучшим доказательством незаконности всякой борьбы с властью. Да кроме того, если бы даже восстание и было законно, то где взять средства для борьбы, в чем найти предлог для нее? Король более уже не малолетен, принцев, которые могли бы управлять королевством, нет, король в ясных и определенных словах дал обещание ничего не предпринимать во вред «истинной религии». Многие шли еще дальше. Они осуждали все то, что было сделано во времена прежних смут принцем Конде и адмиралом Колиньи, вслед за Карпантье и другими повторяли они выражения, отрицающие память прежних войн. Они доказывали, что нет ни аристократии, ни сколько-нибудь замечательных военачальников, ни денег, ни надежды на помощь со стороны иностранных государств. И это в то время, когда на стороне короля и сила, и авторитет, и иностранная поддержка, и деньги, и армия, и хорошие и испытанные военачальники. Их мнение таково, что надо все перенесть, тем более что самая резня есть не что иное, как наказание Божие за те пороки, которые внедрились в среду гугенотов.

Эти и подобные им речи представлялись гугенотам тем более убедительными, что все те сведения, какие они могли получить о резне как со стороны своих же собратий, таки со стороны католиков изображали резню в самом преувеличенном виде. Со всех сторон доходили до них слухи о том страшном количестве жертв, которые падали под ударами в католиков в Париже, Mo, Тулузе, Бордо, Шарите, Сомюре и других городах.

Но все подобные донесения были крайне далеки от истины. Несомненно, произведенная резня была совершена в гораздо больших размерах, чем какая-либо из тех, которые случались прежде то в Васси, то в Руане, то в других местах. Уже одною своею обширностью она превосходила прежние частные избиения гугенотов. Но ни число жертв вообще, ни число убитых аристократов не было так велико, как то доказывали гугеноты в своих памфлетах, равным образом и число обращений в католицизм. Действительно, в Париже, например, куда преимущественно собралась знать, лишь очень небольшое число дворян было убито. Большинству дворян удалось избежать смерти, и в этом числе находились и такие, которые играли далеко не последнюю роль в прежних религиозных войнах. Ледигьер, например, ушел из Парижа еще до резни. Все те, кто перебрался на жительство в Сен-Жерменское предместье: Монгомери, Люзиньян, Ферриер и многие другие, целы и невредимы убежали или в свои замки, или за границу. Гизы дали очень многим убежище в своем отеле. Другие католики, как барон Везен (Vezins) и Виллар, сохранили жизнь таким энергическим деятелям, как Ренье (Regnies), Полей и другие. А между тем число всех дворян, явившихся в Париж, не превышало, по словам одной протестантской брошюры, тысячи человек, а убитых власть насчитывала всего двадцать, да и в мартирологах приведенные имена не превышают того же числа. Если гроза и разразилась, если она и унесла значительное число голов, то это были преимущественно буржуазные головы. Им досталось больше всего. В среде той же буржуазии насчитывали больше всего и обращений в католицизм. В то время, например, когда в Шампани число обращений дворян было крайне ничтожно, и деятельность Гиза не привела в этом отношении ни к какому существенному результату, в Берри, в одном Бурже, до половины октября число обращений достигло до 200, а в мае 1573 прибавилось еще 100 человек.

Таким образом аристократия пострадала меньше всего, а между тем общее мнение гугенотов состояло в том, что именно с целью истребления аристократии как сословия, в среде которого оппозиция централизационным тенденциям власти была сильнее, чем в каком-либо другом, и была предпринята всеобщая резня. Королевская власть не достигла ожидаемых результатов. Но как повела себя аристократия? Насколько силен был испуг в ее среде? В какие отношения поставила она себя как в отношении к королевской власти, таки в отношении к гугенотам других сословий?

* * *

Мы видели, какое впечатление произвела резня на гугенотов, какую цель, по их мнению, имела она ввиду. Какое доверие могла после этого питать аристократия к королю? Самым энергическим образом должна была она вступиться в свои права. Король нарушил свои обязательства по отношению к вассалам, вассалы в свою очередь сочли себя свободными от всяких обязательств по отношению к королю. Да и можно ли было считать имеющими законную силу обязательства к королю, который заслужил своими поступками название «тирана»? «Сердце дворянства и народа, — говорится в одной современной брошюре, — сильно отчуждено от дома Валуа. Гугеноты чувствуют отвращение к нему». Да это и понятно. Королева и ее итальянские фавориты «причинили Франции больше зла, чем все Гизы и Лоррены в совокупности». Не в Гизах все зло Франции. Они спасением многих дворян от смерти дали гугенотам случай пере-увериться, что они далеко не таковы, как о них кричат. Все зло в короле, в его матери, в королевской власти. За все то время, в которое «свет истины» стал освещать Францию, гугеноты не видели со стороны власти ничего, кроме страшных жестокостей. И Франциск I, и Генрих II, и его преемники лишь жгли, преследовали, умерщвляли «верных». Карл IX, о котором его защитники говорят, что он заботился всегда о том, чтобы гугенотов не преследовали, действовал хуже своих предшественников. В его царствование погибло гораздо большее число гугенотов, чем во все предшествующие царствования, вместе взятые. Говорят, что никто из гугенотов не был казнен по суду. «Это совершенно справедливо, потому что люди религии, умершие в его царствование, были истреблены или посредством измены, или вследствие открытого насилия, пользовавшегося такою безнаказанностью, что жаловаться или подвергнуть жизнь свою опасности стало для гугенотов делом вполне равносильным». «Жестокость и зверство Карла IX, соединяемые с хитростью лисицы, никогда не будут оправданы перед людьми». В самом деле, что может означать собою эта постройка крепостей в главнейших городах, это путешествие в Байону, эта безнаказанность избиений гугенотов и целая сумма действий власти в том же роде? Но теперь совершилось дело, превосходящее своею жестокостью все, когда-либо совершенное. «Ни разу, с того времени, как мир стал миром, никто не читал, никто не слыхал о чем-нибудь подобном. Фараоны и Нероны могут быть названы человечными и добрыми государями, если сравнить их с тираном». Карлом IX была совершена эта «отвратительная резня». Он не только дозволил ее, но сам рассылал вооруженных людей для избиения гугенотов. Если прежде не была совершена резня, то единственно лишь потому, что ни разу не собралось такое множество аристократии в Париже. Король ни разу не выказывал гугенотам таких знаков дружбы; в течение двух лет он расточал им милости, и все это для того, чтобы привлечь их в Париж. «Станет ли кто отрицать, что гугеноты были умерщвлены среди глубокого мира в противность обещаниям и уверениям, даже в то время, когда им показывали наилучшее расположение в мире, что это была простая измена!» Но этого мало. Король постоянно обманывает знать. То он пишет к губернаторам письма, в которых сваливает всю вину на Гизов, то объявляет в полном заседании Парламента, что виною всему он. Потом обвиняет адмирала и его друзей в измене, заговоре с друзьями и умерщвляет до 30 тысяч человек, невинных детей, женщин и стариков. А между тем адмирал невинен. Что же значит после этого резня? Зачем король употребляет все усилия (в лице своих защитников) для доказательства, что лишь 20 человек из знати убиты? «Я считаю, — писал один из гугенотов, — что король превосходит жестокостью Неронов и Фараонов, скрывая все эдиктами и словами и препятствуя своим подданным жаловаться на его тиранию». «Его цель — истребление сильных подданных». Вот почему и был убит Колиньи.

Так смотрела аристократия на действия власти. Дворяне готовы были повиноваться такой власти, которая поступает по отношению к подданным так, как добрые отцы со своими детьми, которые пользуются и известными правами. Если гражданский закон дозволяет рабу, которого преследует господин, с целью убить, запереться в своем доме, то тем больше, без сравнения, дает он прав детям. Закон о праве казни над рабами не распространяется на детей, да и от отца требуется больше, чем от господина. Только в том случае, когда король поступает как истинный отец, заслуживает он название отца народа и вправе требовать полного повиновения со стороны своих подданных.

Но как должны относиться дети к отцу, когда они видят, что их братья убиты, когда знают, что это совершено по его личному приказанию, знают, что он одобрил убийство и даже решился на измену? Могут ли они считать его отцом?

Если таким же образом поступает и король, если он окружает себя дурными советниками, изменою завлекает подданных и сознательно и по доброй воле убивает их, то он не заслуживает названия отца народа и получает имя бесчеловечного тирана. А любить короля подданные могут лишь тогда, когда он любит их. Если же ненависть поселилась между ними, то король должен обратить ненависть в любовь, чтобы подданные могли полюбить его.

Поведение Карла IX относительно подданных своих именно таково, что заслуживает название тирании. А по феодальному праву правом восстания пользуется тот, против кого направлены удары, права которого нарушаются. Так как Карл IX изменою привлек в Париж своих подданных и приказал умертвить их, то этим он нарушил их права и, следовательно, дал им право взяться за оружие.

Аристократы сочли себя вправе пойти еще дальше. На одном из своих собраний они постановили, что «в ожидании, пока Богу будет угодно смягчить сердце короля или воздвигнуть соседнего государя для освобождения бедного народа», необходимо установить самостоятельное правительство, избранное из их среды.

Таким образом, кальвинизм нашел помощь и поддержку в среде аристократии. Среди всеобщего оцепенения и страха лишь одна знать не потерялась. Быстро оправилась она от удара и решилась взяться за оружие. За границею, как и внутри страны, начала она вести энергическую пропаганду с целью заручиться силами и открыть решительную борьбу с королевскою властью.

Убежавшие в протестантские государства обратились к ним с просьбою оказать помощь и защиту угнетенным собратьям по вере во Франции. Так, Монгомери, высадившись на остров Джерси, немедленно начал агитацию в Англии против Карла IX. Он старался добиться помощи у английской королевы, был даже принять ею в Гемптонкуре, но не получил прямого разрешения набирать матросов и вооружать корабли. Ему обещали смотреть сквозь пальцы на его деятельность. А она была далеко не безуспешна и вызвала даже опасения во Франции. Уже в августе, немедленно после резни, Карл IX писал к Матиньону, губернатору Нормандии, что он получил много известий о происках Монгомери, с целью возмутить Нормандию. Когда сделалось вполне достоверным, что английское правительство не препятствует проискам Монгомери, Карл упрашивал своего губернатора сообщать ему самые подробные и точные сведения о движениях Монгомери, о числе вооруженных им кораблей, о том направлении, которое они примут и т. п. Лишь благодаря энергической деятельности французского посла при дворе Елисаветы, удалось французскому королю добиться у английского правительства обещания не нарушать мира.

Опасения, что и в других протестантских государствах гугеноты начнут свои происки и получат поддержку, даже несомненно начатая ими в этом смысле деятельность, вызвали и здесь энергическое противодействие со стороны французского правительства. Король посылал курьера за курьером с письмами, оправдывающими произведенную резню, то в Швейцарию, то ко дворам разных немецких князьков. Шенбергу в Германии, Беллиевру и де ла Фонтену в Швейцарии было поручено обнаружить энергическую деятельность в пользу короля и против гугенотов. Им было приказано оправдать поступки правительства и отклонить происки гугенотской эмиграции, свалив всю вину на вождя гугенотов, адмирала Колиньи. Король под влиянием испуга увеличил пенсии, назначенные германским князьям. Все это помогло на время правительству. Германские князья были убеждены, что причина резни заключается в поведении адмирала, и крайне холодно приняли гугенотов. Они успели добиться помощи у немцев гораздо позже, лишь года через два после резни.

Если, таким образом, аристократия и потерпела неудачу, то не вследствие отсутствия доброй воли. Она употребляла все усилия для возбуждения иностранных государств против Франции, но была в первое время побеждена силою правительства Франции. Для нас важен тот факт, что такая деятельность существовала и что она была ведена аристократами.

Посмотрим теперь, как повели себя те из дворян, которые остались во Франции и решились взяться за оружие. Несомненно, что рассчитывать на одни свои силы они не могли, да и не рассчитывали. Изменения, происшедшие в системе ведения войны, увеличившееся значение пехоты и упавшая роль замков, выдвинувшая на первый план городские крепости, окончательно отняли у дворян возможность вести войны сколько-нибудь продолжительные или обширные. Кроме того, новая система войн поглощала большие суммы, требовала значительной казны.

А между тем финансы аристократии находились не в блестящем положении. Продолжительные войны с Испаниею и в Италии страшно истощили средства аристократии. Дворяне были принуждены следовать за королем и иногда в течение нескольких лет нести службу вне Франции. Очень многие из них, попавшие в плен, должны были платить громадный выкуп, доходивший иногда до ста, даже до двухсот тысяч франков. Некоторые разорились до того, что не могли поддерживать блеск своего рода. Религиозные смуты, начавшиеся вслед за окончанием иностранных войн, не могли поправить финансового разорения дворян, даже еще больше увеличили его. И это в то время, когда буржуазия богатела с каждым днем. Необходимо было вступить в союз с нею, поступиться своими правами, чтобы получить от нее войско и деньги и найти убежище внутри стен ее городов.

Но мало того, что между обоими сословиями не было сочувствия, не существовало выработанных предшествующею историею привычек заодно вести дело защиты своих прав, что аристократия по привычке смотрела с презрением на буржуазию, а буржуазия платила ненавистью дворянам, что «свобода буржуазии не могла ужиться с равенством аристократии» и горожане с недоверием смотрели на дворян, — не везде, не во всех областях Франции могли найти дворяне-гугеноты поддержку в среднем сословии. Кальвинизм, принятый дворянами всех провинций, возбуждал отвращение в среде горожан. Ни в одной из северных, восточных и центральной области Франции не нашел он настолько значительного числа последователей в городах, чтобы можно было дворянам, при содействии гугенотов-горожан, овладеть ими, укрепиться в них. Громадное большинство горожан упорно держалось своих верований, перешедших к ним от предков. С другой стороны, Варфоломеевская резня, разнуздавшая страсти католиков, уменьшила и без того незначительный процент гугенотов в городах, лежавших к северу от Луары. Очень многие из гугенотов бежали и лишь в одном Сансерре нашли убежище. Если дворяне и пытались здесь на севере возбудить гугенотов к восстанию (как видно из примера Монгомери), то их попытки были безуспешны. До 1574 г. ни в одной из провинций, даже таких, как Пуату, Бретань и Нормандия, не было никаких волнений. Лишь благодаря соединению с гугенотами и партии политиков, руководимой домом Монморанси, восстание могло укрепиться в этих провинциях. Оставался лишь юг, города области Кверси, Лангедока, Гаскони и других. В них гугеноты были сильны, составляли главную часть населения.

Сюда-то и устремилась аристократия, здесь думала найти опору и помощь. Мы видели, что в большинстве городов юга городское население распадалось на партии и что важнейшую роль в эпоху, следующую за резнею, играли монархисты. Они заправляли городом, издавали законы, касающиеся временных нужд города, установляли правила об охранении мира и спокойствия города и т. п. Страх, произведенный резнею, заставил большинство умеренных кальвинистов присоединиться к ним, и они образовывали в городах могущественную партию. Но как ни были сильны, все-таки в среде горожан их меры встречали часто решительную оппозицию со стороны «рьяных», желавших во что бы то ни стало восстать против короля. Вначале успехи этой партии были крайне слабы, можно даже сказать, что их совершенно не было. Так, из Кастра, где они успели было взять верх, они должны были убраться вследствие поражения, которое нанесли им монархисты, решившиеся сдать город. В Сент-Вуа они настояли на продолжении проповедей, но потом должны были уступить. Но их неудачи не убивали в них энергии. Удалившиеся из Кастра в Рокекурб уже седьмого октября начали военные действия.

В этой партии аристократия нашла сочувствие. Она ввиду общей опасности готова была забыть вражду, разделявшую оба сословия и во многих городах отдать управление в полное распоряжение дворян. От ее энергии зависело захватить города, получить перевес на вече. Для этого ей необходимо было подействовать на тех, кто пристал к монархистам из страха.

Мы видели, что очень многие не решались запереть ворота и взяться за оружие потому, что считали невозможными вести борьбу вследствие полного истребления аристократии. Энергическая деятельность дворян, победа над королевскими войсками легко могла изменить их настроение и привлечь на их сторону «рьяных». С другой стороны, сюда присоединялись и те, которые не желали переходить в католицизм и у которых ненависть к папизму была развита в сильной степени. На них производил сильное действие тот факт, что значительное число их единоверцев бросает проповедь для идолопоклонства и мессы, для религии, «основанной на лжи, служении безжизненным вещам, мирском блеске». Брошюры, в которых самыми яркими красками описывалась вся великость преступления, совершенного отпавшими от «истинной религии», вместе с возбуждениями пасторов и партии «рьяных» и успехами аристократии, пробуждали в них тот прежний дух, который заправлял их действиями по отношению к католикам. «В какой бездне нечистот вас содержат», — говорилось в брошюрах, обращениях к неокатоликам, какой разврат, какая пустота и внешний блеск заменяют вам вашу прежнюю жизнь, исполненную простоты и умеренности, какими мирскими приманками, телесною нечистотою уловили сердца вашей молодежи и какую чистоту верований вас заставили бросить!» Такие поступки не имели в их глазах ничего равного по своей греховности. И они грозили страшным гневом божиим за совершение такого страшного преступления. «Потому что, — говорили они, — соединиться с антихристом и бросить истинную церковь — преступление столь очевидное, что его не извинит никакое человеческое красноречие». И такими речами они все более и более усиливали затихавшую вражду к католицизму. «Не сноситесь с неверными, — вот что говорили им опять, — поскольку что может быть общего между светом и тьмою, между храмом Божиим и идолом?» Повеление короля всем ходить к мессе, торжествующий вид католиков, «осквернявших» гугенотские города своим богослужением, все это все более и более возбуждало истых кальвинистов. Они считали великим для себя благом умереть за истину и выставляли подвигом добродетели уничтожение идолопоклонства. Они готовы были повиноваться власти, но лишь до известного предела. «Никто и никогда не докажет, что должно повиноваться властям даже и тогда, когда они требуют совершения беззаконных дел». «Мы должны быть верными подданными королей, но не далее алтаря, т. е. пока не нарушены повеления божии. Если они преступлены, — должно повиноваться Богу, а не людям». Теперь, эдикт третьего октября потребовал у всех хождения к мессе. Могли ли гугеноты оказывать повиновение? И они пристали к партии «рьяных», имея ввиду лишь достигнуть свободы совести, а некоторые более ревностные и господства и торжества кальвинизма.

Постепенно формировалось в городах иное настроение духа, чем то, которое создала Варфоломеевская резня. Теперь партия «рьяных» могла рассчитывать на большую поддержку, на большее число голосов на вече. Поэтому, едва только совершалось изменение в настроении большинства, как «рьяные» захватывали управление городом в свои руки и соединялись с дворянами для общей борьбы против власти.

Правда, без больших усилий досталась им победа. Партия монархистов, терявшая все более и более значение, пыталась иногда возвратить утраченное влияние на дела, захватить город в свои руки и сдать его королю, но ее усилия оказывались безуспешны. Так, в Милло уже в половине ноября состоялся заговор с целью впустить в город католиков в числе 500 человек под начальством Везена. Все было подготовлено, когда один из заговорщиков выдал своих сотоварищей. Зачинщик был казнен. Его повесили, потом отрубили голову и выставили ее на одной из городских башен.

Успешный исход дела зависел теперь вполне от дворян. Колиньи сказал однажды принцу Конде: «Ваш мир касается лишь дворянства и замков, кто же гарантирует жителей городов?» Дворяне должны были позаботиться и об этом, и от их искренности и уменья вести дело зависела прочность союза, заключенного с буржуазиею.

* * *

В самый разгар парижской резни, подле квартиры одного из дворян-гугенотов остановился отряд войска под предводительством барона Везена. «Красный, как огонь, с широкою шпагою в руке, вломился Везен в спальню своего врага, дворянина Ренье из Кверси. Их вражда началась давно, и все усилия родных помирить враждебные стороны были безуспешны. Ренье молился, когда на пороге его комнаты показался Везен. Он думал, что настал его последний час. Но его ожидания не сбылись. Вместо смерти Везен принес ему приказ снаряжаться в дорогу. Принесены были: шпага, сапоги и плащ; Ренье одели, вывели из комнаты и посадили на дорогую лошадь. Окруженный пятнадцатью всадниками, выехал Ренье из Парижа. Везен молча проводил его до ворот замка Ренье в Кверси. Там он приказал ему слезть с лошади и объявил, что теперь он свободен. «Я надеюсь, — сказал Везен, — встретиться с вами на поле битвы».

Ренье принадлежал к числу энергических деятелей, и его привязанность к «cause» была чрезвычайно сильна. Едва только успел он явиться в свой замок, как тотчас же начал развивать свою деятельность в пользу восстания. «Везен не успел отъехать от замка и на два лье», как Ренье послал гонцов к виконту Гурдону, Сеневриеру и Жискару, с приглашением явиться к нему в замок. Два дня спустя все они были в сборе. Их отряд был мал, всего 25 лошадей, до 12 солдат, но у них было много энергии и решимости. Немедленно снарядились они в путь и с зарею двинулись к Монтобану. Они думали найти в нем поддержку и сделать его операционным базисом своих военных предприятий, но обманулись в своих ожиданиях. Горожане ничего и слушать не хотели о восстании, и поддержка «рьяных» не привела ни к чему. Ренье с отрядом вынужден был удалиться из города. Вести борьбу с властью было невозможно, и он решился запереться в своем замке.

В это время отряд Монлюка двигался по направлению к Монтобану. Не успел Ренье добраться до реки Тарна, как этот отряд настиг его. Поставивши Жискара с десятью человеками в виде авангарда и совершивши молитву, двинулся он на королевское войско. Натиск был чрезвычайно силен, а, главное, его совершенно не ожидали. В рядах королевского войска произошло замешательство; отряд дрогнул и обратился в бегство, оставляя в руках неприятеля пять знамен и 50 человек пленных.

Победа была полная, и с триумфом, ведя за собою пленных, вошел Ренье в Монтобан.

Поражение королевского войска имело большое нравственное значение. Оно показало многим, что борьба возможна, что победа над властью не представляет неодолимых трудностей, что существуют еще лица, обладающие способностями и энергиею. Для партии «рьяных» это было торжеством. Число ее приверженцев увеличилось, и по их настоянию было созвано вече, на которое приглашены были и дворяне. Их победа, рассказ о страшном избиении гугенотов в Париже, свидетелями которого они были, их уверения, что цель тайного совета — истребление всех гугенотов без исключения, произвели сильное впечатление.

Но партия монархистов не отступала от своих мер, дебаты были очень горячи, и только после долгих прений было решено открыто взяться за оружие, запереть ворота и отказать власти в повиновении. Немедленно приступили к вооружению. Со всех сторон созвали солдат, укрепляли город.

Это происходило в первых числах октября. К этому времени новая побудительная причина вызвала еще большую энергию и решимость в жителях. От Безы было получено письмо, адресованное на имя консулов Монтобана (от третьего октября).

Оно выражало вполне желания большинства умеренных, прибегавших к оружию, лишь для защиты своей религии, но не желавших бороться против короля. Беза снимал с короля вину и переносил ее на его советников, но требовал от горожан твердости и непоколебимости. Он говорил, что «после спасения души и жизни, наиболее дорога для всех должна быть честь короля», но в то же время приглашал их не поддаваться страху, не увлекаться льстивыми обещаниями, не вверяться тиранам, не сдаваться «тиграм, не имеющим ни веры, ни человечества». Он советовал им не допускать волнений в городе, не давать власти повода к вмешательству, но в то же время предупреждал их, что им «приуготовлена сильная борьба», что «Бог на их стороне», что «он воздвигнет освободителя».

Уже в это время старый дух жителей возобновился. По настоянию пасторов жители заперли ворота пред теми двумя консула-ми-католиками, которые были призваны в город по их же согласию. Этого мало. В первую же неделю после решения защищать город они успели убить четырех католиков. Прибытие из разных мест беглых поддерживало воинственное настроение.

При таком настроении легко было увлечь город к восстанию. Действительно, в Монтобане решили образовать самостоятельное военное правление. Но жители относились с большим недоверием к дворянам. Они боялись, чтобы дворяне, явившись к ним, не поступили с ними так, как поступают многие сеньоры в королевстве с своими подданными, чтоб они не предались заботам о своей пользе и выгодах, оставляя благосостояние города в стороне. А жители Монтобана отличались особенною привязанностью к своим демократическим учреждениям и не могли выносить аристократического управления. Они желали сохранить вполне свое устройство и управление и соглашались избрать военного начальника для защиты города, но с тем, чтобы он был в полном распоряжении у консулов и сохранял власть лишь во время войны.

На таких условиях и было устроено шестого октября управление городом. Военным начальником был избран Верлгак (Vfcrlhac), в помощь которому было назначено четыре капитана. Он должен был дать клятву в сохранении верности городу в руки консулов и обязывался отдавать отчет городскому совету во всех своих поступках.

Но каково бы ни было расположение горожан к дворянам, как ни стеснительны были условия союза, аристократия нашла все-таки опору в своих действиях, помощь людьми и деньгами. Теперь могла она начать открытую войну с властью. Его пример служил побудительною причиною и для других городов Кверси и соседних областей пристать к делу восстания. Города Сент-Антонен и Милло, считавшиеся важнейшими городами после Монтобана, открыто взялись за оружие, решительно отказали власти в повиновении и, возбужденные дворянами и под их предводительством, направили свои силы на завоевание окрестных крепостей.

«Жители ваших городов, — писал Виллар седьмого октября к королю, — жители ваших городов: Монтобана, Сент-Антонена и Милло решили не принимать гарнизонов. Сколько мне известно, они собирают войска и укрепляются. Если это справедливо, то они могут причинить много зла в этой стране и совершить много предприятий, вредных для Вашего Величества. Чрез несколько дней его предположения превратились в полную уверенность, что дела идут крайне дурно. «Люди нового толка, — пишет он 15–16 октября, — грабят и убивают католиков. Их силы так велики, что не иначе можно уничтожить их предприятия, как только с помощью оружия. Ежедневно созывают они соседей, захватывают пленных и крепости и укрепляют их».

Действительно, едва только Монтобан дал согласие поддерживать восстание, как Ренье и другие дворяне, которые не нашли мест в городе, отправились против соседних замков. Ренье овладел Виллемюром на р. Тарн (близ Монтобана), а за ним другие дворяне завладели городами: Коссадом, Негрепелисс, Малозом, Каденаком и Суиллаком в Кверси, Сен-Ромом. Нажаком и другими замками в Руэрге, Пюилораном, Сен-Поль Дамиатом, Витербом в Лораге.

Физиономия городов совершенно изменилась. Опять начались проповеди, движение, энергическая деятельность.

Но никто ни из буржуазии, ни из дворян не обнаруживал такой неутомимости и энергии, как Сериньяк. Он сам разъезжал по стране, останавливался в городах и замках и везде возбуждал жителей к восстанию. Его голос имел большой вес между протестантами. «Умный и добродетельный», он считался наиболее ревностным приверженцем «cause», наиболее решительным членом партии. Частные личные выгоды он всегда оставлял в стороне, когда дело шло об общей пользе. Никто не обвинил его ни в излишнем честолюбии, ни в жадности. Понятно, что его увещания могли оказывать, да и действительно оказывали сильное действие на умы.

Благодаря его влиянию присоединились к восстанию виконт Полэн и Монклар, как и многие города в соседних областях.

Между тем в Рокекурбе, куда, как мы видели, ушла партия «рьяных» из Кастра, уже седьмого октября вооруженный отряд завладел замком, в котором заперся Турнель с католиками. Укрепившись вполне в городе и отразив нападение королевского войска, явившегося на помощь Турнелю, «рьяные» захватили чрез несколько дней замок и город Оксиллон (Auxillon) в Лаворе, а потом и город Мазаме.

Таким образом уже в течение первой половины октября восстание не только началось, но охватило собою значительную часть западных областей Лангедока и успело утвердиться в важнейших городах.

Такой успех обусловливался главным образом тем единодушием, какое существовало между аристократиею и буржуазиею, и тою искренностью, какую обнаружили предводители восстания.

Это сказалось в первом же собрании, которое состоялось в Сент-Антонене между 10 и 18 октября. Сюда собрались лишь депутаты нижнего Кверси и Лораге. Жеро де Ломан, сеньор де Сериньяк, был избран единогласно главою местной конфедерации. Буржуазия доверяла ему гораздо более чем кому-либо другому, оттого жители Монтобана не воспрепятствовали тому, что он избрал их город своею главною квартирою. Монтобан же был назначен резиденцией) совета, состоявшего из выборных от обоих сословий. Обязанность членов совета заключалась в контролировании и надзоре за действиями главы, в заведывании финансовыми делами. Глава (chef) получил лишь право назначать в подвластные города. По собственному желанию, военных начальников, которые избирались из среды аристократов.

В то время, когда в Кверси, так сказать, санкционировался союз буржуазии и аристократии, и вводилось правильное управление целой областью, в других, соседних областях, в Руэрге и Альбижуа, в которых почти одновременно с Кверси было поднято знамя восстания, дела шли тем же путем. И здесь, как и в Кверси, необходимость установления прочного союза с буржуазиею заставила аристократию прибегнуть к созванию собрания.

В Руэрге собрание состоялось почти одновременно с Сент-Антоненским собранием. Оно ограничивалось лишь одною областью и было назначено в главном ее городе, Милло. Собрание приняло те же меры, как и Сент-Антоненское. Главою был избран Кастельперс, барон Пана, успевший уже заявить свои военные способности взятием городов: Коссада, Биуля, Каденака и других, а Милло был сделан, как и Монтобан, резиденцией) совета. Здесь связь буржуазии с аристократиею была так прочно установлена, что спустя некоторое время, 10 ноября, жители Милло сами от себя предложили Ториаку (Tauriac), сеньору де Сент-Ром, собрать отряд в 120 человек.

Оба собрания, каждое отдельно, послали депутатов в Рошель с целью образования конфедерации.

1 ноября в Пейресегаде (Peyre-segade) было созвано третье собрание гугенотов. Как и первые два, оно носило характер местный и ограничивалось областями: Альбижуа и Кастрэ. То было собрание, состоявшее, главным образом, из аристократии верхнего Лангедока. Но несмотря на это, его постановления показывали, какое влияние оказывала буржуазия, и как важен был ее союз для аристократии. Правда, Полэн, принадлежавший к одному из древнейших аристократических родов (Rabastens), был избран единогласно главою и получил право назначать губернаторов в подвластные города. Но зато над ним, для контроля над его действиями был поставлен совет, состоявший из пяти лиц, преимущественно из буржуазии, заседания которого происходили в Реальмоне. Взамен этого собрание дало Полэну полномочие собирать войска.

Итак, у аристократии оказалась та опора, которой она напрасно искала на севере. Города, с которыми она вступила в союз, снабдили ее войском, и она могла теперь с большею энергиею взяться за дело. В течение октября и ноября настроение буржуазии изменилось самым решительным образом, и то самое большинство, которое прежде готовилось отдаться в руки власти, теперь напрямик заявляло, что «готово лучше погибнуть, защищая жизнь своих членов, чем отдаться в руки убийцам». С каждым днем горожане становились все более и более твердыми в своих намерениях, и увещания Виллара не вели ни к чему. Везде, в Гаскони и Бигоре, как и в Кверси, буржуазия вооружалась и совершала нападения на соседние местности. По Гаронне не было проезда, потому что большая часть крепостей была в руках гугенотов. Купцы города Бордо жаловались, что их торговля страдает, а жители Тарба и Баньера (Bagnères) просили дать им губернатора и гарнизон, так как гугеноты, скопившиеся в Беарне, угрожали захватить эти города. Вообще, «с некоторого времени лица новой религии стали особенно надменны и решительны, даже и те, которые отреклись недавно от ереси».

Имея таких союзников, аристократия могла смело рассчитывать на успех.

Действительно, едва только состоялось окончательное решение действовать заодно, выработанное на собраниях, как Сериньяк направился из Монтобана на замок Террид, находившийся в Гаскони. Он считал его своею родовою собственностью и потому счел себя вправе завладеть им. Укрепившись в нем, он стал осаждать города, лежавшие по Гаронне. Прежде всего он овладел аббатством Беллеперш, находившемся в миле от Террида. Все монахи были захвачены и брошены в реку, церковь разграблена, монастырь разрушен. Укрепившись на западе, он повернул назад в Монтобан, потерпел неудачу пи осаде Рабастена, достиг, не встречая препятствий, до Бюзе (Buzet), небольшого городка подле Тулузы, и взял его.

В то же время протестантское оружие оказывало большие успехи и в других местностях. В Руэрге барон Пана при содействии Ториака с каждым днем расширял гугенотские владения. 15 января он разбил отряд Везена, не терявшего надежды захватить Милло, а потом направился к Соммиеру на помощь осажденным гугенотам. Между тем как его помощники успели завладеть Компейром (9 марта), Сен-Серненом и другими замками.

В Альбижуа виконт Полэн овладел Ломбером (Lombers), а потом, 24 декабря, и городского крепостью, несмотря на то, что на помощь городу явился Лакрузетг с 200 человек конницы, 800 пехоты и войсками Альби и Гайлляка. Затем он взял Альбан и укрепился в Тилле, в области Альби. Большую поддержку оказывали ему в этом жители Рокекурба, не перестававшие совершать набеги в ту же область.

Между тем капитан Пюи успел захватить значительное число замков в Альбижуа. А капитан Кастельран — город Алэ.

Католики везде терпели неудачи. Едва только начинали они осаду, как отряд гугенотов, являвшийся на помощь осажденным, или принуждал их снять осаду, или совершенно разбивал их, результатом чего было присоединение новых замков к числу гугенотских владений.

В других областях, лежавших к югу от Кверси и Руэрга, восстание началось почти в одно время с ними. В Фуа, кажется, с ноября начаты были военные действия. Здесь восстание возбудил виконт Комон, пользовавшийся у гугенотов таким же, если даже не большим уважением, как и Сериньяк. Благодаря его энергии и увещаниям восстание началось и в области Фуа. Города: Мазер, Мас-д’Азиль, Юр (Urs) и Карла, в которых держались гугеноты, оправились и единогласно провозгласили Комона своим вождем.

Таким образом, к маю 1573 г. восстание обняло собою все области юга, начиная от Кверси вдоль по западному берегу и внутри страны до Беарна. Искусство гугенотских генералов, общее сочувствие делу борьбы с властью, прочно установленный союз аристократии с буржуазиею и целая сумма других причин привели борьбу к тому, что большая часть замков и городов очутилась в руках гугенотов. Им принадлежал весь Беарн и значительная власть Бигора. В Кверси они держали в своих руках Монтобан, Коссад, Каденак, Кардайляк, ла Тронкер и множество мелких замков. В Лораге — Пюилоран, Бюзе, Монтескью и много земляных укреплений. В Руэрге — Милло, Крессель, Компейр, Сенерак, Сент-Антонен, Сент-Легу (S. Lehous), Сю Разелль, Сент-Роман и другие города и замки. В Альбижуа — Ломбез, Реальм и много замков. В Каркассе — Алэ и замки на 25 лье в окружности, в Кастрэ — Кастр, Виан со многими мелкими крепостями.

Во всех этих городах стояли гарнизоны. Каждый был укреплен и находился в заведывании особого начальника, назначенного из среды дворян главою области.

Что же делало правительство? Какие меры принимало оно для подавления восстания? Оно оказалось вполне не приготовленным.

Производя резню, оно рассчитывало, что всякое сопротивление будет убито, что во всех тех областях, где кальвинизм был силен, он потеряет всякое значение, что путем обращений и под влиянием страха гугеноты ослабеют до того, что с ним будет легко справиться. Одна Рошель привлекла на себя всеобщее внимание. Туда стянуты были войска. Правительство было глубоко убеждено, что с ее взятием всякое волнение, если только оно возможно, должно будет затихнуть, мятежные города должны будут сдаться.

Правда, две армии были посланы на юг, но их вряд ли можно было назвать так. Лучшие солдаты были взяты на осаду Рошели, оставшиеся же годны были скорее грабить из-за угла, чем вступать в бой с правильно организованными силами.

Лишь тогда только, когда пронесся слух о беспорядках на юге, король послал в Гасконь Виллара с армиею, состоявшею, впрочем, из всякого сброда, набранного во всех провинциях Франции.

Виллар шел на юг, вполне уверенный в победе. Но эта уверенность скоро должна была исчезнуть. Едва только он прибыл на юг, как тотчас понял положение дел. Седьмого октября он, как мы видели, писал, что гугеноты укрепляются и могут причинить много бед стране. Это было лишь предположением с его стороны. Но в скором времени он успел вполне убедиться в силе гугенотов. 15 октября он пишет королю, что одно оружие может уничтожить сопротивление гугенотов, а в письме от 22 октября заявляет, что все увещания тщетны, что гугеноты стали так надменны, что одна сила может заставить их покориться. Месяц спустя, 24 ноября, он сознается уже в своем бессилии подчинить гугенотов. «Сильно ошибаются те, — пишет он, — кто думает, что можно взять без артиллерии даже самую маленькую крепость гугенотов».

Действительно, положение правительства на юге было крайне не утешительно.

Большинство жителей в восставших областях принадлежало их кальвинистской церкви и, за малыми исключениями, было враждебно настроено против королевской власти, в особенности же против ее представителей. Оскорбленная в своих правах аристократия охотно шла в борьбу с королем. Многие из тех, кого спасла от смерти сама власть, оказались наиболее ревностными ее противниками. Нужны были крайние усилия, чтобы отвлечь ее от войны. Но напрасно испуганное правительство, постигшее, наконец, всю опасность своего положения на юге, обратило на дворян свою деятельность, адресовалось к ним с просьбами — не выходить из замков или возвратиться в них, уверяло в своем расположении, приказывало всем губернаторам и генералам заботиться о дворянах и не допускать их до восстания. Если его усилия с этой стороны иногда и приводили к цели, то они все-таки мало помогали делу, так как дворяне-гугеноты, не поднявшие оружия против власти, не подымали его и за нее.

С другой стороны, у правительства не было ни сил, ни средств вести войну во враждебной стране. Брать налоги было совершенно почти невозможно, так как страна была крайне истощена. Жители южных провинций в своей просьбе королю представляют ужасающую картину тогдашнего положения народа.

«У бедного народа, — писали они, — отняли и жир, и мясо, и кровь. Представьте себе, Ваше величество, анатомированное человеческое тело, у которого сохранились лишь кожа да кости, — Ваш народ вполне на него походит». Такое положение было естественным результатом действий власти, и нарисованная картина далеко не была пустою фразою.

Когда-то в старые времена, при Людовике XI, налоги были невелики, не ложились страшною тягостью на народ. Так, область Дофине платила талью лишь 17 тысяч ливров, а Лангедок — 132 тысяч. Начиная с Франциска I, талья увеличились в Дофине на 40 тысяч ливров, а в Лангедоке — на 67 800 ливров, так что в мирное время один Лангедок платит 23 000 000 ливров. Но этого мало. Таллион удвоен на все припасы. За производство увеличены пошлины; продана большая часть церковных имуществ, взяты всевозможные субсидии с городов. Но все эти тальи, субсидии, налоги и прочее ничто в сравнении с тем страшным разорением, которое приносят с собою грабежи крестьян солдатами, обращающими области в неприятельскую страну. Народу нечем больше платить. У него нет даже и скота. Единственное спасение — освободить страну на десять лет от всяких налогов и поборов.

Монморанси-Данвиль, в своем письме от октября 1572 г., писаном раньше жалобы, вполне подтверждает донесение буржуазии. Лангедок, — говорит он, — представляет из себя картину полного разорения, бедности и бесплодия.

Но этого мало. Армии почти не существовало на юге, об артиллерии не было и помину. В каждом письме жаловался Виллар на дурное состояние войска. «С существующими силами, — писал он 15 октября, — я не в состоянии осилить гугенотов». «Их силы всегда в сборе, и мне нет возможности приблизиться к ним». В то время когда они объявляли, что придут драться с ним, он писал, что у него нет войска. Действительно, когда он прибыл в армию, то нашел в ней лишь три полка, вполне готовые к войне. Пехоты почти не было, а пушки, правда, были, но такого качества, что с ними только «теряешь время». А между тем настоятельные просьбы, которые в каждом письме он заявлял королю, не приводили к цели. 15 октября он писал королю: «У меня нет ни пушек, ни пороху, ни пуль, ни канониров». О деньгах и говорить нечего — их совсем не было. Наскучивши просьбами к королю, он стал просить у него разрешения взимать их самому. Но ни пушек, ни денег он не получал. «Ради Бога пришлите мне пушки, о которых я просил в двух моих депешах». Но, как видно, ответа не последовало. «Я чувствую большой недостаток в артиллерии, — писал он И октября. Те пушки, которые находятся в Бордо — совершенно испорчены. Напрасно он грозил опасностью потерять Кверси и Руэрг, объявлял, что дела идут дурно, — правительство не присылало ни войск, ни пушек. В ноябре повторяются прежние жалобы. «У меня только четыре пушки, мало пороху и пуль, — писал он герцогу Анжуйскому».

Подобное состояние армии вполне отразилось на всех предприятиях Виллара. По словам гугенотов, он вторгнулся в Гиень с десятитысячным войском, набранным, впрочем, в Анжу, Турени, Аженуа из всякого сброда, осадил замок Террид и взял его. Тогда еще не вполне исчезла уверенность в могуществе правительства, а рассказы о десяти пушках и многочисленном войске сильно действовали на умы. Отряд, оставленный Сериньяком и состоявший из 120 человек, был слишком слаб, хотя и здесь уже Виллару пришлось несколько раз возобновлять канонаду.

Это была первая, но зато и единственно удачная победа Виллара. Правда, она заставила гугенотов очистить Гасконь, но ни мало не упрочила положение католиков. Уже осада Коссада, защиту которого взял на себя известный своею храбростью Ламотт-Пюжоль, показала, чего можно было ожидать от армии Виллара.

В то время, когда он писал к королю просьбы о присылке орудий, гугеноты укрепляли город. В Коссад был введен крепкий гарнизон, его снабдили всем необходимым. Виллар вполне верно предсказал исход осады. Гарнизон Коссада не только избавился от осады, но и сам поставил в осадное положение армию Виллара. Три недели тянулась осада, и во все это время осажденные не давали покоя Виллару ни днем, ни ночью. Громадные потери вместе со страшными холодами вынудили снять осаду и идти на мелкие крепости. Здесь победа была легка, но зато и отплата за разорение была значительна. Виконт Гурдон, замки которого особенно пострадали, преследовал Виллара по пятам и в мелких стычках до того ослабил его армию, что о новой осаде и именно осаде Монтобана (на что Виллар рассчитывал вначале) нечего было и думать. Вместо победы и осады мятежных городов войско Виллара стало грабить жителей и совершать всевозможные неистовства в стране. Их поведение вызвало всеобщее неудовольствие, и крестьяне сами стали производить нападение на королевское войско.

А между тем жалованье не выдавалось войску. Ни денег, ни боевых снарядов не было. Напрасно просил Виллар прислать ему помощь. На его просьбы не было ответа. Даже хуже. В марте 1573 г. от него потребовали присылки к Рошели целого отряда под предводительством Гуа (Goas). Это было решительным ударом для армии Виллара. Бедная полуголодная армия разбилась на отряды, которые были истреблены по частям раздраженными крестьянами. Виллар должен был прекратить военные действия и предоставить юг власти гугенотов.

* * *

Слух о всеобщем восстании против королевской власти, пример и увещания Рошели, Монтобана и других городов, привели мало-помалу и весь восточный Лангедок в движение и дали возможность партии «рьяных» захватить в свои руки управление делами. Старейший город, Ним, служил здесь главным двигателем восстания.

Мы видели, как постепенно усиливалась и приобретала все большую и большую уверенность в своих силах партия «рьяных». По ее настоянию Жуайезу было отказано в принятии гарнизона. Правда, прежний дух оставался еще не без влияния. Ответы жителей Нима Жуайезу были исполнены выражений самой глубокой преданности королевской власти. Но уже и в них стали слышаться иные ноты. В одном из своих ответов они писали, что подчинятся только тогда, когда все поводы к недоверию исчезнут, а теперь они готовы претерпеть всевозможные страдания скорее, чем отдадут свою шею под нож убийцы или палача. Для власти подобный ответ был равносилен прямому объявлению войны. Такой же ответ жителей Монтобана был признан, как мы видели, доказательством крайне мятежного настроения умов.

Действительно, все события влекли и Ним к восстанию. Партия «рьяных» сделалась всемогущею, и к половине ноября город стал открыто вооружаться. Прибытие Данвиля с войском в Лангедок нимало не изменило положения дел. На предложение его сдаться гугеноты отвечали отказом. Ответ их, посланный уже в конце ноября королю, обрисовывает вполне то изменение, которое произошло в настроении жителей: «Мы не можем не считать себя жестоко оскорбленными, имея пред глазами пример страшного вероломства и жестокости наших врагов», которые и до сих пор заправляют делами. Мы объявляем открыто, что не можем считать ни декларацию, ни приказы истинными вашими словами и приказаниями, и думаем, что они сами составляли их». Но «если Вы, Ваше величество, передадите свое имя бесчеловечным заговорщикам на нашу жизнь, гонителям нашей религии, тогда мы обратимся к Богу мести, отцу и покровителю угнетенных». Они объявляли, что готовы повиноваться королю, но коль скоро власть исходит из рук тех, кто преследует их, они отказываются принять ее, как отказываются изгнать иностранцев из стен своего города, которые служат для них единственною гарантиею жизни. Они говорили, что не вменяют убийств в вину королю, но отказывались верить всем его уверениям и эдиктам и требовали чего-нибудь более прочного, чем обещания лиц, которые уже раз нарушили эти обещания.

Подобный ответ ясно показывает, что жители решились действовать, что они считают бесполезным всякий иной путь, кроме войны. Действительно, в это время в городе кипела работа. Одни составляли отряды, шли на завоевание мелких замков в окрестностях Нима, другие занимались вооружением и укреплением города. Городской совет принимал самые энергические меры для достаточного снабжения города всем необходимым. Делались большие заказы бомб, ружей и пушек, принимались все необходимые меры для содержания солдат на случай осады. В заседании совета (2 декабря) решено было употребить на это все доходы города, все налоги, а также доходы католических церквей и суммы, вырученные от продажи имущества католиков и протестантов, оставивших город.

Деятельность городского совета был та успешна, энергия жителей была так велика, что уже к концу ноября гугеноты захватили около 80 крепостей.

Город управлялся совершенно самостоятельно. Во главе городского управления стояли консулы, а для заведывания военными предприятиями был избран дворянин Сент-Ком, получивший название губернатора города. Взаимные права и обязанности губернатора и города были строго определены. В заседании городского совета были редижированы законы, гарантирующие город от всякого произвола со стороны аристократии. Они заключались в том, что увеличение числа войск в городе или допущение войск иностранных может быть дано лишь с разрешения веча, что переговоры с послами, будут ли то союзники или неприятель, должны производиться губернатором в присутствии консула и двух советников, что никто кроме веча не вправе ни впустить в город католика, ни выдать паспорт для входа и выхода из города, что ключи от городских ворот должны быть в двух экземплярах и находиться и у губернатора, и у консула, что споры и дела между солдатами и горожанами должен судить не губернатор, а обыкновенный городской суд, что часть добычи достается городу, а для контроля избирается горожанин, который обязан сопровождать губернатора во всех его походах, что, наконец, охранение важнейших ворот в городе принадлежит горожанам.

Таково было состояние, в каком очутился Ним, таковы были принятые им решения. Как ни стеснительны они были для знати, все-таки знать находила в Ниме поддержку и могла с большиею энергиею вести дело восстания.

Но материальная помощь Нима была ничто в сравнении с тою нравственною поддержкою, какую давал Ним восстанию.

Как главный и важнейший центр кальвинизма в восточном Лангедоке, он обладал громадным влиянием на все города своей области. Пока в Ниме шла борьба партий, и он не мог стать в ясные и определенные отношения к власти, города окрестных областей — Виваре, Жеводана и других — ждали решения старейшего города. На них отражались вполне все колебания нимского веча. И в них, как и в Ниме, происходили споры между партиями, и им также мало не доставало (по словам современника), чтобы сдать свои города королю, как и Ниму. Поэтому, едва только Ним открыто пристал к восстанию, как в окрестных городах «рьяные» одержали верх и военные действия открылись в гористых областях Лангедока.

Особенно сильны были гугеноты в городах Обена, Прива и Пузен. Ободренные примером восставших городов, они не только укрепляются в своих крепостях, но и начинают захватывать соседние замки. Так, жители города Вивиера (Vivers) и других, лежащих по соседству, собирают около шести тысяч войска, разрушают предместья и укрепляют замки. А в это время в Виваре гугеноты захватывают замок Шейлар (Cheylar). Замок считался неприступною крепостью, и взятие его ободрило гугенотов. С торжеством рассказывали они, как повесил нос и менялся в лице губернатор Дофине, Горд (Gordes), когда ему донесли о взятии крепости. Кроме того, они отобрали у католиков город Вилленеф, захваченный католиками еще в сентябре во время того страшного испуга и оцепенения, в каком находились гугеноты. Избиение католиков и особенно священников, произведенное гугенотами, было ужасно. Всех, кто оказывал им сопротивление, они убивали на месте. Два дня дрались на городских улицах, пока, наконец, гугеноты не заставили королевский гарнизон сдать город.

Ужас, наведенный их подвигами на жителей страны, их успехи и завоевания уничтожили оппозицию сколько-нибудь прочную со стороны королевских войск, и путь из Виваре в Ним сделался вполне свободен. Занятие ряда крепостей было результатом победы. Город Миребель, замки: Крюссоль, находившийся против города Валенса, Лагорс, Салава и Бозас, также как и город Дезен и множество других были приведены в состояние обороны. Во главе отрядов стояли повсюду лица, избранные городами ми известные своею храбростью. То были большею частью местные дворяне, как, например, сьер Гарриг и другие, хотя часто были избираемы в губернаторы и лица среднего сословия.

Вообще деятельность гугенотов была и здесь так же успешна, как и в западных областях. К маю 1573 г. в их руках находилась вся Севеннская область, значительная часть Виваре, много замков в Велэ и южных частых Лангедока около Нима.

Восстание началось здесь позже, чем в западном Лангедоке, его начала сама буржуазия, возбужденная примером и успехами гугенотов на западе. Она вела войну с властью при помощи и содействии знати. Успехи, обнаруженные конфедерацией), обусловливались и здесь тою крепостью союза, какая существовала между сословиями, и тем бездействием, тем бессилием, какое проявляла власть.

Преобладание буржуазии сказалось вполне на взаимных отношениях сословий и на тех учреждениях, какие были введены в новообразовавшееся государство. Уже в конце ноября открытие свободных сообщений между Нимом и городами Виваре заставило гугенотов обратить особенное внимание на свои силы и возможно лучше организовать их. Партия сильно страдала вследствие отсутствия общего глав и тех раздоров, которые возникали между равноправными губернаторами отдельных городов. С этой целью в Ниме состоялось собрание депутатов от провинций восточного Лангедока, и на нем был выработан устав, по которому должно было совершиться управление страною. При том положении, в каком находились гугеноты, при полном убеждении их, что король в руках врагов верных, самостоятельное управление страною было делом настоятельной необходимости, и собрание гугенотов решилось устроить нечто вроде республики в областях, находившихся в союзе с Нимом в «ожидании того времени, когда Богу будет угодно изменить сердце тирана и восстановить во Франции хороший порядок вещей, или воздвигнуть соседнего государя для освобождения несчастного народа, собрание постановляет избрать путем всеобщей подачи голосов (par suffrages publics) всеми гугенотами главу для каждого города отдельно, как для заведывания делами военными, таки для управления и наблюдения за общественным порядком.

Этим полагалось основание независимому, самостоятельному правлению. Верховная власть переходила вполне в руки народа, который избирал из своей среды главу для заведывания делами. Но «глава» не был неограниченным властителем избравшего его народа. Народ, передавая ему верховную власть, определял и те меры, которые необходимы для ограждения интересов и безопасности страны. В помощь главе назначался совет из двадцати четырех лиц, избираемых безразлично из среды дворян или простого народа, и сверх того еще 75 человек из жителей города и соседних с ним мест, которые вместе с советом 24-х и главою образуют совет ста.

Ведению обоих советов подлежат все дела республики, гражданские и уголовные, общественное управление, как и заведование военными делами. Но между ними существует и различие. Совет 24-х не имеет права без совета ста ни изменять законов, вводить новые и отменять старые, ни определять налоги и вообще заведовать финансовою частью, ни заключать мир или объявлять войну. Все эти дела подлежат ведению совета ста. Совет 24-х компетентен лишь в делах уголовных и гражданских. Он может разрешать споры между гражданами и наказывать смертною казнью преступников. Но даже и здесь его решения не имеют безусловной силы, На решения малого совета можно было апеллировать в совет ста. Зато глава не имеет права предпринимать что-либо без согласия на то членов совета 24-х.

Но эти установления были не единственным только ограждением прав народа. С целью предупредить злоупотребления и стремление к самовластию как со стороны главы, так и со стороны членов малого совета, ежегодно в январе совет ста должен был избирать главу и малый совет в новом составе. Было строго предписано не избирать одно и то же лицо дважды к ряду. Тот, кто пробыл главою или челном совета один год, лишался права быть избранным на следующий год. Новоизбранный совет немедленно же кассирует полномочия 75 членов большого совета и приступает к выбору новых на тех же основаниях, на каких происходит и выбор его самого.

По такой системе должен был управляться каждый город конфедерации отдельно. Но этим еще не достигалось единство всей конфедерации. Для достижения этой цели все городские советы должны собраться вместе и на этом общем собрании избрать общего всем главу, который должен заведовать военными делами и командовать войсками конфедерации. В помощь ему и для контроля над его действиями назначался особый совет. Но главе предоставлялась известная свобода действий. Он мог спрашивать мнения у своего совета лишь тогда, когда дозволят то обстоятельства. Для устранения беспорядков на случай смерти вождя избирается 5 или 6 человек в качестве наместников главы, которые должны немедленно по очереди вступать в управление делами, если избранный глава погибнет на войне или от руки убийцы.

Такова была организация, которая была решена на собрании. В ней исчезало всякое различие сословий. Дворянин и буржуа могли рассчитывать в одинаковой степени быть избранными в члены управления. Вся власть сосредоточивалась в руках народа, и он мог выбирать кого было ему угодно. Аристократы могли рассчитывать на возможность быть выбранными даже в гораздо меньшей степени, чем буржуазия. Правда, за ними гарантировано было право быть членами совета; но могло случиться, что большинство членов будет выбрано из среды городского населения. С другой стороны, строгий надзор за действиями главы, отнятие у него права распоряжаться делами самовольно, без совета, ограничение одним годом срока, в который он мог управлять делами, отнимало у знати возможность действовать смело и решительно в деле полного своего преобладания.

Но эти уступки были не единственным только ограничением для деятельности дворянства. Они еще были недостаточны для установления прочного союза. Среди гугенотов существовала консисториальная партия, разрыв которой с партиею политическою, подготовляемый давно, в эту эпоху обнаружился вполне. В лице своих представителей, пасторов, она вступила в борьбу с аристократиею и примкнула к буржуазии. Правда, она заодно с знатью возбуждала народ к восстанию против власти, но рядом с этим она старалась поселить в горожан недоверие к знати. Ей не по нраву было то преобладание, которое в среде партии получили дворяне, преобладание, лишавшее ее права и возможности быть полными распорядителями дел как этой партии, так и всех кальвинистов.

Дворяне были вынуждены сделать уступки и пасторам и заручиться их поддержкою. Но то были далеко не важные уступки. Они состояли лишь в обязанности относиться с полным уважением к представителям церкви, совершать нравственные поступки, следовать строго предписаниям церковной дисциплины, редижированной на национальных синодах. Аристократия беспрекословно согласилась на все это, по крайней мере не встречаем в последующее время никаких заявлений, направленных против этих уступок, никакой оппозиции в среде знати этим постановлениям нимского собрания. Она дала свое согласие на то, чтобы при выборе диктатора было обращено внимание на его личные качества, чтобы он имел страх божий и охранял церковь божию, другими словами, чтобы он был угоден пасторам, чтобы его поведение не противоречило постановлениям церкви. Она без сопротивления приняла предложение о том, чтобы правила церковной дисциплины блюлись строго, как главою конфедерации, так и всеми ее членами, не противоречила внесению предложения о том, чтобы консисториям оказывать помощь при наказании преступников и назначить особых лиц (prévôts), которые должны всегда находиться при армии для приведения в исполнение наказаний за нарушение дисциплины церковной и военной.

Все исчисленные уступки как в пользу церкви, так и в пользу буржуазии дали возможность знати и здесь, в Восточном Лангедоке, найти не менее, если даже не более сильную поддержку у буржуазии. Она получила от буржуазии деньги и войска. Собрание ввело правильную систему взимания налогов. Оно разрешило главе и его совету избрать особых чиновников как для сбора податей, так и для приема денег и контроля над сборщиками и обязало этих последних повиноваться совету и исполнять его приказания.

Заключенный на таких условиях союз оказался достаточно прочным. Буржуазия считала себя достаточно огражденною от насилий дворян, а дворяне были на время удовлетворены тем, что получили средства вести борьбу с властью.

Этим объясняются те успехи, каких достигли гугеноты в восточном Лангедоке. Но то была не единственная причина их успехов в завоевании крепостей, в подчинении своей власти всей почти области. Как и в западном Лангедоке, много содействовали им в их завоеваниях и та слабость, та нерешительность, какую обнаруживала власть и здесь, как и в других местах.

Подобно армии Виллара, и армия Данвиля не обнаружила особенных способностей побеждать. Много вредило ее успехам дурное ведение дел. У правительства не было ни денег, ни хорошо устроенного и сколько-нибудь достаточного войска. Оттого Данвиль жаловался, как и Виллар, что армия его плоха, что с наличными силами он не в состоянии вести войну.

Рошель привлекала тогда исключительное внимание правительства и отнимала войска у других провинций. «В моем губернаторстве», — писал Монморанси-Данвиль королю, — я нашел лишь пять рот пехоты, по шестидесяти человек в каждой, под командою Сен-Жерана. Но он увел с собою лучших солдат в Бруаж». Как и Виллар, в каждом почти письме он просит короля прислать войско и разрешить собирать деньги ему самому. «Для усиленных действий, — писал он, — мне необходимо иметь от 10 до 12 тысяч пехоты и батарею в 18 или 20 пушек».

Правда, Данвиль был поставлен в лучшее положение, чем Виллар. Он был послан на юг тогда, когда восстание уже началось. Король разрешил ему собрать в Лангедоке, Дофинэ и Провансе 12 000 человек и предоставлял в его распоряжение 50 000 ливров, которые провинция должна была казне, как налог на лишнюю соль, и сверх того еще 30 000 в виде займа, уплата по которому должна была производиться из сумм вырученных продажею имуществ, принадлежащих мятежникам. Но надобно было прежде собрать и войско, и деньги в страшно разоренной стране. На Штатах, собравшихся в Монпелье в 1571 г. и в Безьере в сентябре 1572 г. депутаты прямо заявляли королю, что Лангедок не в силах нести никаких податей, что он разорен и войнами, и страшными морозами, а потом засухою 1571 г., убившими всю жатву и виноградники, что страшная смертность господствует среди народа. Во имя привилегий своего края протестовали они против новых поборов и указывали на бедность и бесплодие страны. Был послан даже посол к королю с просьбою от страны избавить ее от всяких новых поборов. Правда, на Штатах в Монпелье, созванных Данвилем к 16 января 1573 г., было разрешено взимание предписанной королем суммы, но эти Штаты вряд ли можно было признать компетентными. Ни один дворянин не явился в это собрание, да и вообще число членов его было очень невелико. Страна вовсе не выражала в этом случае степени своей экономической выносливости. Да кроме того, предписанную сумму нужно было прежде собрать.

Лишь с трудом успел Данвиль собрать четыре тысячи человек для ведения воины.

Таким образом, и деньги и войско существовали больше на бумаге, чем в действительности. Но и этого мало. Если у Виллара было дурное войско, мало денег, зато у него было искреннее желание поддержать авторитет власти. Он не имел, по его собственным словам, «недостатка в доброй воле». Напротив, Данвиль сражался не из любви королевской власти, не из-за вражды к гугенотам. Когда-то, — говорил Д’Обинье, — он вел войну в Лангедоке по страсти, теперь — по обязанности. Его отношения, как и отношения всей его семьи к королевской власти, сильно изменились в последнее время. Он знал, что в списке дворян, составленном в тайном совете, его имя, как и имена его братьев, фигурировали рядом с именами гугенотов, что лишь благодаря отсутствию его старшего брата, маршала Монморанси, голова его и его братьев уцелела в ночь на 24 августа. Оттого его сочувствие не было на стороне власти, и военные предприятия он вел крайне вяло. Он осаждал лишь мелкие, незначительные замки и города и обходил главный центр гугенотской деятельности в восточном Лангедоке, Ним, постоянно заключал перемирия и давал гугенотам полную возможность усилиться.

Католики Лиона и Тулузы снабдили Данвиля деньгами, католики Гаскони, Лионнэ, Дофинэ и других провинций дали ему войско. «Они ненавидели Ним» и ждали, что на него прежде всего направит свои удары войско короля.

Данвиль не оправдал их ожиданий. Он ограничился лишь по отношению к Ниму требованием принять гарнизон, но, получивши отказ, не думал приниматься за его осаду. Он начал военные действия в январе 1573 г. взятием замков Монпеза, Ко-виссона и Сен-Жени и 11 февраля обложил небольшой городок Соммиер. Городская крепость не принадлежала к числу особенно сильных и недоступных. Лишь с одной стороны город имел собственную защиту в скалах и обрывах, в других же частях его окружали две стены, на которых торчали старые четвероугольные башни. Весь гарнизон состоял из 200 человек под начальством Гремиана. И это в то время, когда Данвиль обладал уже армиею в 10 000 пехоты, значительною кавалериею и имел в своем распоряжении 8 больших орудий и 6 малых (couleverines). А между тем осада длилась около двух месяцев, часто производились атаки, но всегда с уроном. Только 9 апреля, и то вследствие недостатка в боевых снарядах, Гермиан сдал крепость, нона самых выгодных условиях. Гарнизону дозволено было с оружием выйти из города и направиться куда угодно. Данвиль потерял тысячу человек убитыми и ранеными, и, главное, потерял лучшее время на осаду ничтожного городка. Испуганные вначале громадностью королевского войска, гугеноты, — говорит современник, — стали потом укрепляться и заботиться о своих делах лучше, чем когда-либо, и мало-помалу овладели всею страною почти без выстрела.

Взятие Соммиера не дало в результате никаких особенных выгод для правительства. Данвиль вел дело по-прежнему крайне вяло. Он овладел еще двумя или тремя замками, но гарнизон их был отпускаем на тех же условиях, как и гарнизон Сомимиера. Силы гугенотов не были ослабляемы, тогда как, напротив, силы власти, ее армия претерпевали сильный урон. Значительное число убитых и раненых, развивавшиеся болезни, выводившие из строя около половины армии, вынудили Данвиля принять перемирие на месяц и распустить свою армию.

16 мая начата была новая кампания против гугенотов, но она длилась недолго и была еще менее успешна, чем первая. Гугеноты завладели многими городами и в Лангедоке, и в Виваре, а Данвиль, обложивший только теперь Ним, ограничился лишь стоянием подле города, и в конце мая заключил с гугенотами новое перемирие до 15 августа.

Таким образом и здесь, благодаря прочности союза, заключенного с буржуазиею, и недобросовестное поведение Данвиля, аристократия успела оказать значительные успехи. Вся Севеннская область, большая часть Виварэ и собственно Лангедока очутились к маю 1573 г. в руках гугенотов, и силы и смелость их стали так велики, что они единодушно отвергли тот мир, который Рошель заключила с правительством, мир, гарантии которого уже не были в состоянии удовлетворить и половину тех требований, которые они ставили условием прекращения войны.

* * *

Восстание не ограничилось лишь теми областями, которые лежат к югу от Луары и к западу от Роны. Едва только оно успело обнять собою эти области, как тотчас же перешло на противоположный, восточный берег Роны, и в Дофинэ нашло богатую почву.

Здесь оно носило на себе характер чисто аристократического движения. Города, которыми прежде владели здесь гугеноты, были потеряны ими, и восстание могло найти поддержку лишь в одних замках. А это была сильная поддержка. Может быть, ни в одной области кальвинизм не нашел такой массы последователей среди аристократии, как здесь. Большая часть аристократических родов, возводивших свою генеалогию к самым отдаленным временам, приняла кальвинизм. Таковы были, например, аристократические роды Арбалетье, Аргу, баронов де Валуз, Монбренов, Ледигьеров и многих других. Их энергия и храбрость были известны: они успели заявить их еще в первые религиозные войны. Но теперь, лишенные важнейшей поддержки, которою обладали дворяне Лангедока, лишенные помощи от городов, они до января 1573 г. не начинали враждебных действий. Между гугенотами ходил слух о том, будто они охладели, будто Монбрен заперся в своем замке и упал духом под тяжестью несчастий. Но то был далеко не верный слух. Аристократия не могла и здесь одна, лишь собственными силами вести борьбу с властью. Она ждала лишь удобного случая, ждала нравственной поддержки со стороны гугенотов, живших в по ту сторону Роны. Поэтому лишь только восстание началось в восточном Лангедоке, как в январе 1573 г. и в Дофинэ открылись враждебные действия против власти.

Ледигьер первый начал борьбу. Война, боевые подвиги составляли для него цель жизни. Назначенный родными к юридическому поприщу, получивший даже воспитание в этом смысле, он тотчас же по смерти своего опекуна бросил занятие правом и поступил в армию Горда. Кальвинизм произвел на него сильное впечатление, и он оказался одним из первых и самых ревностных его последователей. В первую же религиозную войну он оказал чудеса храбрости, и с этого времени партия возлагала на него все свои надежды. «Если он будет жить, то заставит многих говорить о себе», — так отозвался о нем один из ветеранов, сражавшихся с гугенотами против католиков.

Король отлично понимал все то значение и влияние, каким пользовался Ледигьер между дворянством Дофинэ. Поэтому, едва только начались волнения на юге, Горд, губернатор Дофинэ, употреблял все усилия для привлечения Ледигьера на сторону власти. Но блестящие предложения не произвели на Ледигьера ожидаемого действия, и он наотрез отказался бросить дело гугенотов. К январю он успел собрать небольшой отряд, состоявший из дворян, известных своей храбростью и преданных ему, и с ними начал войну и захватил соседний замок Амбель. Укрепивши его и оставивши в нем губернатором Бастьена, он с остальным войском направился в город Ман (Mens) и здесь основал главную квартиру. Слух о его подвигах привлек к нему новую массу дворян, и теперь для него открылась возможность предпринять более смелые подвиги. Он был враг всякого покоя, враг выжидательной политики в войне. Его энергия и решимость не останавливались ни пред какими препятствиями. С небольшим отрядом он перелетал из одной области в другую, и везде победа была его верным спутником. Города Карп взят с первого же приступа. Оттуда — поход на Гренобль, и армии королевской как не бывало. Лишь три или четыре человека спаслись от смерти. В это время жители небольшого городка, Фрейссиньер, посылают к нему просьбу спасти их от католиков, обложивших крепость. В несколько переходов Ледигьер добрался до города, прогнал католиков, освободил город и разбил милицию города Гап (Gap), явившуюся на помощь осаждавшим.

Между тем другие аристократы, в том числе Сен-Обан и Брагар, соединились с Монбрэном, личностью не менее энергическою, чем Ледигьер, и пользовавшеюся большим авторитетом среди дворян. То был истый феодал, тип дворянина прежнего, средневекового строя. Член одной из самых знаменитых фамилий Дофинэ, он сильнее, чем кто-либо другой в его время, сохранил любовь к старому порядку и те нравы, которыми отличались феодальные дворяне. Как и Ледигьер, он любил войну для нее самой, но, ведя ее с властью, он считал себя вправе открыто заявлять, что он не признает ее существования. Король написал ему письмо, «смелое, надменное и достойное короля». Он был не доволен, что Монбрэн осмелился ограбить королевский багаж. «Как, — воскликнул Монбрэн, — король пишет мне как король и в такой форме, как будто я обязан признавать его власть! Пусть он знает, что я готов признать его королем во время мира, но во время войны — все товарищи». Во всех религиозных войнах он был главным деятелем, и католикам не было от него пощады, как не было пощады и католическому культу. Гугеноты смотрели на него с величайшим уважением. «Храбрый» было единственным именем, под которым он слыл между ними. Зато правительство ненавидело и боялось его больше даже, чем Ледигьера. Как и по отношению к этому последнему, оно употребляло все усилия, чтобы изолировать Монбрэна, отклонить его от войны, но потерпело и здесь неудачу. Никакие просьбы не могли спасти его, и он был повешен.

Его смелость и уверенность в себе были так велики, что, собравши всего 200 человек пехоты и 18 человек конницы, он начал военные действия. Он составил план войны и склонил жителей Виварэ присоединиться к нему, с целью захватить важнейшие города Дофинэ. Но план был открыт, и ему пришлось переменить образ действий. Оставивши в стороне города Валенс и Монтейль, он направил свои удары на Ориньер, Серрес и другие города и успел с небольшими усилиями захватить их в свои руки.

Теперь для двух гугенотских армий, действовавших в Дофинэ, открылась возможность развить все свои силы. В апреле Аедигьер соединился с Монбрэном, и города один за другим попадали в их руки. Провансальская армия была разбита, и благодаря этой победе города: Кондорэ, Нион, Менебр и другие вынуждены были подчиниться власти гугенотов. Везде в этих городах вводил Монбрэн, избранный главою всего Дофинэ, новые порядки и назначал губернаторов из дворян.

Все эти завоевания, а особенно победа над конницею Горда, навели такой ужас на католиков, что они отказывались от всякого сопротивления войскам Монбрэна. А между тем гугеноты стали воодушевляться и целыми толпами приставали к армии. Уже к июню 1573 г. в одной армии Монбрэна насчитывали до 3 000 человек. Уверенность в успешном исходе борьбы сделалась так сильна, что когда был заключен в июле 1573 г. мир с Рошелью, Монбрэна едва успели уговорить прекратить военные действия только на несколько недель.

* * *

Таким образом, к половине 1573 г. восстание обняло собою весь юг. Главным деятелем восстания оказалась аристократия, опиравшаяся на ту поддержку, какую оказывали ей города, среднее сословие, обнаружившее особенно в восточном Лангедоке, замечательную энергию и стойкость в борьбе.

Но как ни успешны были действия гугенотов, они все еще носили на себе характер чистой случайности, опирались на энергию личностей, не были результатом общей, совокупной деятельности всей партии. Три области, вступившие в борьбу с властью, делились на множество отдельных частей, имели в своей главе независимого вождя и все предприятия начинали и вели исключительно одними и теми же силами, которые были у них в распоряжении. Если известная организация и была введена, то это была организация местная, не выходившая за пределы одной области. Только в одном восточном Лангедоке она обнимала собою значительное число городов, — в западных областях, Кверси, Руэрге, Бигорре и т. п., такой общей всем организации не было: каждая область управлялась вполне независимо от других.

Чем сильнее разгоралось восстание, чем больше становились успехи гугенотов, тем яснее должны были обнаружиться недостатки существовавшего у них устройства. Предприятия могли быть совершаемы и в более обширных размерах, а между тем разъединенность ставила на каждом шагу препятствия. Кому предоставить главное начальство над союзным войском, откуда и каким образом добывать средства для содержания войска, кто и как должен контролировать действия вождя — эти и подобные им вопросы оставались нерешенными, несмотря на все более и более увеличивавшуюся их настоятельность.

Сознание необходимости изменить существующее устройство сделалось особенно сильно в первые же месяцы 1573 г. Начиная с февраля и кончая маем, гугеноты употребляли все усилия для создания общей всем областям организации. Сначала в Андюзе, потом в Милло и, наконец, в Реальмоне, собирались они для составления правил об управлении делами страны.

К сожалению, данных для точного и подробного изложения деятельности гугенотов в этом отношении слишком мало. Постановления общего андюзского собрания были простым подтверждением частного нимского. Неизвестно, распространялись ли они на все области. Как кажется, они имели силу для тех только областей, в которых были введены прежде. Депутаты от других областей, как, например, от Руэрга, имели полномочие вести переговоры с Нимом и подвластными областями лишь насчет взаимной поддержки имеющимся в распоряжении их силами и кроме того, насчет введения общей системы в управление финансами. Но к каким результатам привели эти переговоры — источники об этом умалчивают.

Что касается до собрания в Милло, состоявшегося в апреле (26 числа) 1573 г., то все сведения наши о нем ограничиваются лишь тем, что мы знаем, что оно существовало, и что виконт Пана был вновь избран губернатором Руэрга, а в помощь ему, в виде наместника, назначен был Лас-Рибес.

Лишь о собрании в Реальмоне имеются более положительные и точные сведения.

Это собрание было первою попыткою ввести прочную организацию в среду гугенотской партии и, насколько то было возможно, централизовать ее силы. Но оно ограничивалось в значительной степени лишь областями Гиени и западного Ланегдока. Оно было создано к маю месяцу 1573 г. вследствие предложения виконта Полэна, и на него явились депутаты от верхнего Лангедока, Кверси, Лорагэ, Руэрга, Фуа, Арманьяка и других соседних с ним областей. Большинство членов собрания состояло из знати, и потому их постановления резко разнятся от тех, которые были составлены в Ниме и Андюзе. Здесь еще на первых собраниях было дано большое значение централизации, и назначение губернаторов в мелкие города зависело не от самих городов, как в Ниме, а от главного начальника области. Реальмонское собрание сохранило в силе прежние постановления, но поделило несколько иначе, чем прежде, подвластные ему области. Было образовано шесть округов:

1) Руэрг, отданный в распоряжение барону и виконту Кастельнерсам;

2) верхний Кверси, находившийся под управлением Гурдона;

3) Лорагэ, переданный Терриду;

4) Фуа — Комону;

5) Арманьяк и Бигорр — Астараку де Фонтрайлю;

6) Альбижуа с Кастрэ и диоцезом Сен-Понс (S. Pons), где главным начальником был сделан Полэн.

Но собрание не остановилось на одном переделе гугенотских земель. С целью объединения гугенотских сил, оно постановило считать главным начальником того из шести губернаторов, который призовет остальных к себе на помощь. Ему принадлежало в этом случае главное начальствование над армиею, и все призванные вожди должны были вполне и беспрекословно повиноваться всем его распоряжениям.

Но зато оставались в полной силе все те распоряжения, которыми ограничивалась власть губернатора. Советы по-прежнему должны были избираться и из среднего сословия и контролировать действия главы (chef).

Впрочем, недоверие к знати было значительно ослаблено. Собрание назначило трех сборщиков податей, разрешило новый набор войска и дозволило дворянам усилить гарнизон в городах.

* * *

Таково было то состояние, в каком находилась кальвинистская партия на юге. Ее военные успехи были значительны и всякий раз увеличивались все более и более; возможность быть подавленною королевскою армиею исчезла вместе с исчезновением одной и ослаблением другой армии, находившейся под начальством Данвиля. С другой стороны, внутри самой партии произошли изменения, которые, как ни скудны наши сведения о мерах, принятых на собраниях, показывают, что в среде гугенотов стало все прочнее и прочнее укрепляться сознание в необходимости централизации сил и единства, все более и более ослаблялось то разъединение, какое существовало между буржуазиею и дворянством.

При таком положении дел партия, казалось, была накануне полного торжества, когда как снег на голову упало среди гугенотов юга менее всего ожидаемое известие, что король заключил мир с гугенотами и что представителе их оказался города, на энергию которого они рассчитывали больше всего.