В то время как на юге, благодаря энергической деятельности гугенотской знати, поддерживаемой партиею «рьяных», поднято было знамя восстания против королевской власти, — на западе Франции, в Рошели, совершались события, вполне сходные с теми, о которых мы рассказывали в предыдущей главе. Только здесь главным, возбуждающим агентом оказалась консисториальная партия в лице важнейших представителей своих, пасторов (ministres). Колебания и испуг большинства городских жителей, устраненные на юге, главным образом благодаря влиянию знати, были побеждены в Рошели энергическою проповедью бежавших сюда в значительном числе священников. Рошель заперла ворота, отказала власти в повиновении и восстала против нее с оружием руках, находясь под давлением пасторов. По их наущению отказала она королю принять Бирона губернатором и решилась защищать город против сильного королевского войска.

Мы видели в предыдущей главе, как под влиянием обстоятельств, в силу их взаимодействия, равно как и вследствие особенностей географического распределения кальвинизма, в среде гугенотской знати развилось стремление, ввиду достижения своих целей, образовать союз с буржуазиею, и какая громадная сила организовалась вследствие этого на юге. Как отнеслась Рошель к этому движению? Насколько в условиях ее развития и прежних отношениях ее к знати заключалось шансов примкнуть к общему делу? Какого рода помощь или вред оказали пасторы создающейся новой силе? — вот те вопросы, которые предстоит нам решить в настоящей главе.

Мы имели дело с городами и знатью, далеко не разъединенными сильным взаимным недоверием, готовыми лишь с небольшими колебаниями и при выгодных условиях искренно поддерживать друг друга. Было ли нечто подобное и в Рошели? Готова ли была и она искренно примкнуть к «общему делу»?

Для судьбы всей гугенотской партии это были существенные вопросы. От такого или иного положения, принятого Рошелью, зависел, по мнению членов партии, исход борьбы. Одно присоединение ее в начале к борьбе против власти, решение запереть ворота и не отдаваться живыми в руки власти, по их единогласному свидетельству, значительно увеличили шансы на успех «дела». Оцепенение протестантов, — говорит один из них, — было бы гораздо большее, если бы рошельцы не взялись за оружие для защиты своих привилегий».

Действительно, в ту эпоху Рошель принадлежала к числу важнейших крепостей Франции, и в этом отношении, как и по своему стратегическому положению, признавалась сильнейшею опорою делу восстания всеми почти государственными деятелями Франции.

«Более тридцати лет тому назад, — так писал вскоре после взятия Рошели (в 1628 г.) гениальнейший политический деятель во Франции, — когда я занимал епископскую кафедру в Лионе, часто среди глубокого мира я размышлял о средствах подчинить Рошель власти короля. Тогда этот проект носился предо мною как сон, как несбыточная мечта». Он был глубоко убежден в том, что если город не будет взят, — всякая надежда подчинить его когда-либо должна будет исчезнуть. Вот почему, поздравляя Людовика XIII с взятием Рошели, он сказал: «Ваше Величество! Взятие Рошели — важнейший подвиг в пользу благосостояния государства».

Так думали в XVII в. В XVI в. Рошель пользовалась не меньшею славою. Бирон, осаждавший ее в 1572 г., писал герцогу Анжуйскому, что от взятия или потери Рошели будет зависеть исход всего гугенотского восстания, что на нее должно быть обращено главное внимание и что разделаться с остальными провинциями после взятия Рошели будет делом далеко не трудным. В течение почти целого века Рошель была бельмом на глазу у государственных деятелей Франции. Франциск I, Екатерина Медичи и ее сподвижники смотрели подозрительно на Рошель и старались не упустить случая захватить ее, вполне подчинить своей власти. Они разделяли общее мнение всей католической партии и смотрели на нее как на источник всякого зла, место, откуда «как из троянского коня, выходят люди, завладевающие королевством, причиняющим ему столько зла». Ее считали неприступною крепостью, ее просто боялись. Когда разнесся слух о том, что герой Монконтура и Жарнака назначен главнокомандующим войск, осаждавших Рошель, Пакье писал к де ла Биту, генеральному судье в Майене: «Я желал бы, — если бы мои желания могли иметь место, — чтобы на осаду Рошели не посылали нашего молодого герцога, после того как он совершил столько славных и блестящих подвигов. Принцы, — прибавляет он, — должны заботиться о своей репутации».

Такое значение, приписываемое Рошели, и было причиною того, что в августе 1572 г. в королевском совете потерпела поражение мера, предложенная некоторыми членами, — идти войною на Лангедок, оставляя Рошель в стороне. Маршал Таванн, пользовавшийся в те времена большим авторитетом в военных делах, резко напал на лиц, поддерживавших эту меру. «Они, — говорил Таванн, — не принимают во внимание того, что оставлять Рошель в стороне — значит открыть свободный путь проискам Англии и Фландрии, что в то время когда армия будет занята в одном месте, — высадка 3 000 иностранцев, англичан или фламандцев, подымет мятежников в Бретани и других провинциях, с восемью орудиями они будут в состоянии забрать все города в Пуату.

В этих словах Таванна яснее, чем в чем-либо другом, высказывается роль Рошели как стратегического пункта, как приморского порта, соединяющего собою юг Франции с морем, а, следовательно, и с протестантскими государствами севера. Но это было не единственною только причиною того беспокойства, какое испытывала власть, того внимания, с каким она следила за делами Рошели. Правительство видело в ней большую политическую силу, город, обладавший громадными правами привилегиями, почти независимый от центральной власти, не раз уже заявлявший стремление стать в отношения вполне независимые к государству.

Рошель лежит на берегу океана при отлично устроенном самою природою заливе, устье которого обращено к проливу, разделяющему острова Ре и Олерон. Высокая известковая гора, на которой главным образом построен город, постепенно склоняется к морю и переходит в равнину, образовавшуюся вследствие отступления вод океана от берегов. С другой стороны, где гора сливается с материком, еще в XVII в. почва была покрыта или непроходимыми болотами, или лесом, и лишь с одной стороны, обращенной к северу, представляла удобный путь. Но здесь рошельцы давно устроили ряд укреплений, вроде знаменитого бастиона св. Евангелия, которые с успехом могли заменить природную защиту. Весь город, начиная от берега залива, где стояла маячная башня (Tour de la Lanterne), был обведен крепкою стеною, опоясывавшею город и сообщавшую ему вид четвероугольника, на каждом из углов которого были построены башни и бастионы.

В этой местности, превосходно защищенной самою природою, еще в IX веке начали селиться беглые сервы (serfs), искавшие спасения от феодального гнета. Почва, окружавшая гору (отсюда и название Рошели — Rupelia), была негодна для земледелия, и жителям приходилось волею-неволею искать средств пропитания в занятии морским делом. Здесь-то, вдали от всякого жилья, в борьбе с природою и морем, выработали они ту стойкость, то упорство, которое они не раз обнаруживали в борьбе с королями Франции и Англии, а вместе с тем и тот узкий эгоистический дух, ту приверженность лишь к пользе своего города, которая составляет отличительную черту истории Рошели.

К этим первоначальным условиям, влиявшим на выработку характера жителей, присоединялись и другие, действовавшие с не меньшею силою.

Земля, на которой поселились беглые рабы, была собственностью баронии Шателион (castrum Alionis). Вследствие этого новообразовавшееся поселение находилось в зависимости от феодального владельца баронии и было обязано нести феодальные повинности. А это не могло развить в жителях, поселившихся здесь для спасения себя от феодального гнета, особенной приязни к своим владельцам. Правда, нет фактов, показывающих вполне ясно, каковы были взаимные отношения подданных и владельца. Вражда не могла проявиться с особенною силою уже потому, что страшный погром, дважды произведенный аквитанским герцогом в земле их владельца, освободил их от его власти. Возвращенные впоследствии своему владельцу, они обязаны были платить ему лишь половину податей, другая шла королю. Но вражда все-таки продолжала существовать и обнаружилась в поведении Рошели в эпоху столкновений английского и французского королей.

Вследствие развода Элеоноры с Людовиком французским область эта перешла во власть английского короля. Деспотизм Генриха II, насилия, совершаемые его чиновниками, вызвали сильную реакцию в среде аристократии. Восстал и Молеон, владетель баронии Шателион, восстали и многие города Сентонжа. Одна Рошель осталась верна королю. Ее эгоизм уже и тогда обнаружился вполне и вызвал протест у современников. «Горе вам, ро-шельские богачи, — писал один из них, — полагающиеся на свои сокровища! О, преступники, руки которых созданы для ростовщичества! Возбудите в себе лучшие чувства! Все знают, что вас подкупили и вы не видите наших бедствий. Но Ричард сорвет покрывало с голов рошельских дев, и от них отнимут их украшения, смрад заменит у них духи, драгоценные одежды превратятся в рубища. В ваших домах тернии заступят место богатств, и крапива прорастет на оградах ваших жилищ. Внемли совету, Рошель, возьми свой кивмал и пропой песнь покаяния!».

Но эти воззвания были гласом вопиющего в пустыне. Едва только обстоятельства переменились и борьба английского и французского короля (Августа и Людовика VIII) склонила весы на сторону последнего, а аристократия примкнула к английскому королю (Иоанну Безземельному и Генриху III) и Молеон стал ревностным противником французского короля, как Рошель стала переходить на сторону Франции. Правда, Молеон явился в Рошель с войском, заперся в городе и 18 дней выдерживал осаду, но раздоры в среде горожан, их желание подчиниться французскому королю принудили его сдаться. Велика была радость рошельцев, когда французский король вступил в город. «Мы приветствуем, — говорили их депутаты, — событие, возвращающее нас нашим старинным владетелям».

С этого времени Рошель является верною поддержкою французской короны в западной Франции. Аристократия окончательно теряет Рошель, и ее раздражение против нее становится так сильно, что Савари де Молеон (во время всеобщего восстания дворян в малолетство Людовика IX) собирает войска с целью разрушить Рошель.

Таким образом, в течение только одного столетия успели вполне проявиться существенные черты характера рошельцев, их вражда и недоверие к аристократии, их стремление стать на сторону той из борющихся сторон, союз с которою дает большие выгоды.

Действительно, благодаря постоянной борьбе Англии и Франции и выгодному и важному положению Рошели, — что отлично понимали обе борющиеся стороны, — на Рошель со всех сторон сыпались всякие милости в виде привилегий, постепенно создавших из Рошели независимое государство. Еще в 1119 г. Элеонора дала городу хартию, по которой права самоуправления упрочивались за городом. В течение XIII в. рошельцы уже сами выработали свое управление. Они были тогда уже чрезвычайно сильны и богаты. Разрушение Шателиона, постоянные войны в Сентонже, привлекали сюда громадную массу народа. Город увеличивался все более и более, а вместе с тем увеличивались и его торговые предприятия. Корабли рошельцев заходили даже и в Левант. В городе было уже много чрезвычайно богатых купцов, и роскошь, ненавистная в других городах области, сделалась здесь обыкновенным явлением.

В руках этих купцов и сосредоточивалось главным образом управление городскими делами. Чернь была отстранена от управления городом. Из среды купцов избирался городской совет, состоявший из 24 эшевенов (scabini) и 75 пэров (pairs). Он заведовал всеми делами общины, гражданскими и уголовными, равно как и делами политическими во всех тех случаях, когда того требовало положение дел. Его юрисдикции подлежал не только город, но и целый округ с прилегающими островами. Из своей среды они избирали трех кандидатов, представлявших сенешалю или королю, который мог назначить любого из них мэром. По большей части выбор падал на того, кто был более всего излюблен общиною, и право короны составляло в этом случае простую церемонию. Мэр был верховный глава города и вместе председатель совета. Он пользовался большими правами и мог казнить смертною казнью преступников. Его личность была вполне огражден от всяких оскорблений, но он не мог оставаться в должности мэра больше года и тогда только, по истечении своего полномочия, подлежал суду наравне со всеми остальными членами общины.

Члены совета и мэр пользовались правами дворянства, и значение, приобретенное ими, было так велико, что часто соседние дворяне предлагали себя в кандидаты на звание мэра или эшевена.

Среди постоянных волнений, при полном почти отсутствии центральной власти, права общины не могли остаться мертвою буквою. Горожане сами должны были ведать все свои дела, заботиться о своей безопасности. Войны Англии и Франции представляют для них широкую арену в этом отношении, а желание королей обеих стран заручиться помощью Рошели расширяет все больше и больше их права, увеличивает их привилегии. Эдуард III английский, Иоанн, король французский, наперерыв, друг перед другом заискивают у рошельцев. То освобождают они Рошель от всяких податей и повинностей, то предоставляют ей право свободной, беспошлинной торговли на всем пространстве своего королевства.

Но жители тянут на сторону Франции. Богатая буржуазия с решительною ненавистью относится к английскому владычеству и поддерживает всеми силами авторитет французского короля. Когда по миру в Бретиньи (1340) Рошель была уступлена англичанам, — ее жители отказались подчиняться власти английского короля. Лишь одни увещания французского правительства склонили их к повиновению, но они и тогда заявляли, что повинуются устами, а не сердцем. Действительно, в том же столетии они собственною властью «променяли белую розу на цвет лилии», и когда король Франции явился в город, радость жителей была безмерна. «Да будет вечно любим день и час, в который посетил нас цвет лилии», — кричали тысячи голосов.

Но поддерживая власть в ее борьбе с Англиею, заключая в свои тюрьмы мятежных вассалов, Рошель поступала так недаром. Она получала взамен новые права, новые привилегии. Рошельские послы были всегда самыми почетными гостями у короля и всегда возвращались в Рошель с новыми хартиями. Карл V подтверждал за Рошелью право иметь свои укрепления, запрещал иа будущее время разрушать их и предоставил ведению совета все уголовные дела. Он обещал не взимать с города податей без согласия веча и утверждал за Рошелью право свободной торговли. Такие права, по его собственному сознанию, были дарованы Рошели в благодарность за ее повиновение добровольное французской короне.

Община сделалась теперь чрезвычайно сильна. Благодаря своему эгоистическому поведению успела она приобрести права, равные которым вряд ли представлял другой город во Франции. Но ни разу не входила она в столкновение с королями, сохраняя в то же время в своих отношениях к ним роль равноправного лица.

Свободная от всякого феодального гнета, приученная к самому ласковому обращению власти с ее правами и привилегиями, Рошель вряд ли могла снести сколько-нибудь резкое обращение с собою. Ее положение делало слишком опасным затрагивание ее прав.

Но центральная власть, стремясь к полному объединению государства, не могла терпеть существования государства в государстве и делала попытки ограничить привилегии Рошели.

Рошель вступила в новую фазу своего развития. К вражде к аристократии присоединилось теперь и все более и более усиливающееся недоверие к власти. Энергическим сопротивлением требованиям правительства она показала ему, какого страшного противника создало оно себе в ее лице.

Уже Людовик XI испытал на себе, что значит затронуть Рошель. Ее жители любили и почитали власть короля, но очень многие из них еще более были привязаны к своим вольностям.

Амбуазским эдиктом 1469 г. Людовик XI передал своему брату власть над Гиенью и Рошелью. Это было нарушением важнейшей привилегии города, по которой Рошель считалась неотчуждаемою принадлежностью короны. В городе начались волнения, и вече протестовало против эдикта. Настроение жителей сделалось так враждебно к королю, что королевских чиновников не пустили в город, а самому Людовику дозволено было войти в него лишь тогда, когда, стоя на коленях перед евангелием и крестом, он дал торжественную клятву отменить сделанное им распоряжение, и блюсти твердо и ненарушимо привилегии города. Веревка, протянутая у входной улицы, была снята, и Людовик торжественно вступил в город.

Но раз затронувши привилегии Рошели, все более и более усиливающаяся централизация не оставила начатого ею дела. Франциск I стал заявлять, что все делается согласно его желанию (car tel est notre bon plaisir). Не ему было выносить соседство независимой республики. Воспользовавшись смутами в Рошели. Указом от января 1530 г. он подверг конституцию города радикальному изменению. Должность мэра повелено было считать пожизненною, а совет пэров уничтожить.

Этот указ послужил сигналом к борьбе, тянувшейся с небольшими перерывами почти целое столетие, до 30 октября 1628 г.

Распоряжение короля вызвало в городе страшные волнения, усилившиеся вследствие распоряжения взимать соляную подать (gabelle) с жителей Рошели. В Рошель было послано войско, но жители заперли ворота и решились защищаться. Их торжество было, впрочем, непродолжительно. Таванн взял город, Франциск торжественно вступил в него в качестве победителя, и жители должны были покориться, хотя и ненадолго.

В Гиени и Пуату начались волнения, вспыхнул бунт, вызванный страшными разорением страны и чрезмерными поборами. Было много вероятий, что Рошель присоединится к восстанию. Но испуганное правительство поспешило возвратить Рошели все ее права и привилегии, и Рошель удовлетворилась этим вполне. Ее жители остались безучастными зрителями бунта, волновавшего окрестные страны… Еще раз обнаружили они свои эгоистические наклонности, еще раз поддержали власть. Они остались верны своей традиционной политике и враждебно относились лишь к аристократии. В 1554 г. в городе начались волнения вследствие прибытия в Рошель дворян, дозволявших себе наносить оскорбления мэру и жителям. Настойчивость горожан была так велика, что дворяне вынуждены были выйти из города.

Но мирные отношения Рошели к королевской власти продолжались недолго. Власть не переставала стремиться к ограничению привилегий города. Опасаясь вторжения англичан, она постановила устроить в Рошели цитадель для обороны западных берегов Франции. В город посланы были рабочие, и решено было начать ломку домов. Но горожане с оружием в руках стали у ворот своих жилищ и наотрез отказались изменить свои привилегии. Напрасны были уверения короля, Генриха II, что это делается для пользы города. Сопротивление было так упорно, что король вынужден был отменить свое решение.

Это волнение совпало как раз с тем временем, когда в Рошель стали проникать идеи религиозной реформы. Еще в тридцатых годах явились в Рошели последователи нового толка, но тогда они были очень слабы, и их проповедь не имела успеха. Теперь число кальвинистов стало быстро увеличиваться, и уже три года спустя после смуты, в 1557 г., основана была в Рошели кальвинистская церковь и организовано церковное управление. С этого времени реформа стала укрепляться в Рошели. Прибытие энергического деятеля кальвинизма, пастора Рише (Richer) (после неудачной попытки колонизироваться в Америке в 1560 г.) в Рошель, его проповедь и потом пребывание в Рошели короля и королевы Наваррских так усилили кальвинистов Рошели, что решено было увеличить число старшин (anciens), членов консистории. Богослужение, совершавшееся прежде тайно, ночью, теперь стало открытым и явным. Из Женевы стали появляться в Рошели пасторы, и скоро она сделалась их любимым местопребыванием. Влияние, каким они пользовались в гугенотской партии, проповедуемые многими из них демократические доктрины, враждебное отношение к знати, нападения на честолюбивые стремления многих из ее членов, вполне соответствовали тем наклонностям, тем тенденциям, которые с особенною силою укоренились в Рошели. Пасторы поддерживали в ее жителях и дух соборности, и любовь к независимости и муниципальной свободе, и их вражду к знати, и благодаря своему влиянию успели сгруппировать вокруг себя целую партию горожан, называвшихся «рьяными» и готовых для защиты своих привилегий решиться на все.

Но те же самые причины, которые, как мы видели, создали в городах юга приверженцев королевской власти, действовали с не меньшею силою и в Рошели и образовали и здесь большую партию, всегда готовую защищать интересы власти. В эпоху, когда начались религиозные смуты, в руках этой партии сосредоточивалось управление городом. Она теснила партию «рьяных», изгоняла пасторов, отличавшихся резкостью тона, и мало-помалу подготовила в Рошели полную революцию.

Волнения в Рошели начались с 1562 г. и были возбуждены пастором Амбруазом Фаже (Faget), взывавшим к жителям Рошели идти мстить за убийство единоверцев в Васси. Но кальвинисты были тогда еще очень слабы в городе, и большинство партии «умеренных» принудило «рьяного» пастора искать спасения в бегстве. Но бегство одного не лишало партию «рьяных» не менее энергических вождей. Пасторы: Леопард, Ла Валле и другие не переставали своими проповедями возмущать народ и призывать его к оружию. Их речи оказывали сильно действие, и кальвинисты, вооруженные, стали расхаживать по городу. 1 мая 1562 г. волнение разрешилось страшным грабежом и разрушением католических церквей. Сила гугенотов была теперь так велика, что губернатор Жарнак успел успокоить волнение, лишь уступивши кальвинистам две церкви в Рошели.

Но правление все-таки не было в их руках, да они и не умели воспользоваться обстоятельствами. Их недоверие к аристократии пересиливало у них всякие другие побуждения, и несмотря даже на увещевания пасторов Леопарда и Фаже, которые еще пользовались тогда большим значением в армии, они наотрез отказали графу Ларошфуко в помощи. Но их переговоры вызвали опасения в губернаторе города, и он призвал герцога Монпасье в город.

Рошельские кальвинисты должны были понесть наказание за сделанную ими ошибку. Войска Монпасье вошли в город, и богослужение по кальвинистским образцам было запрещено.

Рошельцы поняли свою ошибку, и речи пасторов нашли богатую почву в раздраженном состоянии гугенотов. Они успели убедить их допустить дворянина Шене (Chesnet), из свиты Ларошфуко, в город и соединиться с ним для общего дела. 8 февраля 1562 г. Шене, сопровождаемый 30-ю солдатами, явился на одной из главных улиц города. Его призыв «Vive l’evangile!» собрал вокруг него громадную толпу кальвинистов, и вся эта масса, разгоряченная проповедями Ла Валле, двинулась к городской думе, где происходило в то время заседание совета. Испуганные члены разбежались, и «рьяным», казалось, теперь был открыт доступ к правлению. Одна только энергия и находчивость мэра Пино (Pineau) спасла Рошель от полного господства «рьяных» и кальвинизма.

Новая неудача не поколебала настойчивости «рьяных». Они усилились до того, что представили своего кандидата в городские мэры. А между тем пасторы продолжали прибывать в Рошель и все сильнее и сильнее возбуждать кальвинистов к восстанию. Новоприбывшие пасторы отличались еще большею смелостью и резкостью в своих проповедях, чем их предшественники. «Пасторы де Лиль, Меньо и де Нор (de Nord), — рассказывает современник событий Амос Барбо, — резко нападали на насилия и жестокость, совершаемые над протестантами; они обвиняли короля и власть, которые могли терпеть подобные беспорядки». Проповедуя против декларации короля от 4 августа 1564 г., нарушавшей многие статьи прежнего эдикта, они успели возбудить народ своими речами до того, что многие стали дурно отзываться о короле, его матери и королевском совете. Волнения усилились, и многие из партии монархистов ждали открытого бунта.

Прибытие Карла IX в Рошель на время прекратило смуты. Ему устроили самую торжественную встречу. Вся сила чувств, привязавших большинство буржуазии к монархии. Высказалась здесь во всей силе. Но монархия показала свою силу. Город не видел со стороны Карла того любезного обращения, к которому он привык, которое он получал даже от Франциска I, когда тот входил в город победителем. Король нарушил привилегии города. Он не дал клятвы сохранять права города нерушимо, не удостоил мэра ответом, когда тот напоминал ему об этой обязанности королей. Веревка, заграждавшая путь была разрублена услужливою шпагою коннетабля Монморанси.

Но и этого мало. Король оскорбил не только весь город, он раздражил против себя и гугенотов, приказывая любимым пасторам выйти из города под страхом смертной казни.

Поведение власти подготовило окончательно торжество партии «рьяных». Напрасно монархисты, подкрепляемые новым элементом, введенным в городе ордонансом 1566 г., старались поддержать свое пошатнувшееся положение. Партия «рьяных» увеличилась значительным количеством новых членов, раздраженных нарушением привилегий города. В городском совете происходили бурные сцены. Члены совета постановили взимать штраф в 60 солидов (в 10 ливров в случае повторения) с того, кто начнет говорить, не будучи спрошен председателем совета. Но это не повело ни к чему. На новых выборах кандидаты партии монархистов потерпели поражение. Мэром был выбран Понтар, и «рьяные» захватили в свои руки управление. Пасторы, употребившие все усилия для поддержания кандидатуры Понтара, получили преобладающее значение в городе. Их мечта — сделать кальвинизм господствующею религиею, осуществлялась теперь относительно Рошели. Католический культ был запрещен; церкви разграблены; иконы, кресты и мощи сожжены. А с другой стороны, они сделались важнейшими лицами в городе. К ним обращались за советом, и Понтар ничего не начинал без их согласия.

9 января 1568 г. Понтар, сопровождаемый двумя пасторами, де Нор (de Nord) и Пьером, разъезжал по улицам города, призывая жителей к оружию. Им говорили, что «нет войны более справедливой, как война за свободу совести». А тут присоединялась еще и защита вольностей города.

Недоверие к власти, вражда к ней возгорелись с прежнею силою. Монархисты должны были умолкнуть, и город был объявлен в осадном положении. А между тем поведение короля подогревало неудовольствие в среде «рьяных». Разорение страны Монлюком, осада, хотя и неудачная. Рошели, убеждали жителей в том, что цель власти — уничтожение вольностей города.

Сен-Жерменский мир прекратил военные действия, но не уничтожил недоверия кальвинистов к власти, не уменьшил силы и значения «рьяных». Все меры назначались из их среды, и управление оставалось в их руках.

В то время, когда дворянство, исполненное доверия к власти, устремилось в Париж, одна Рошель продолжала оставаться настороже и постоянно предупреждала Колиньи о грозящей ему опасности. Уверения Колиньи, что король исполнен самых благих намерений, что он заботится лишь о мире и спокойствии государства. Его просьбы изгнать дух недоверия не оказывали действия на жителей Рошели.

В таком положении застала жителей Рошели Варфоломеевская ночь.

Из быстрого очерка ее истории, представленного нами, можно понять те основные черты характера и поведения, которыми отличалась Рошель. Вражда и недоверие к аристократии рядом с привязанностью к французской монархии создали сильную партию, готовую всегда являться на помощь власти. Богатство и торговые предприятия ее членов заставляли их искать мира и спокойствия, а надежным оплотом и того, и другого являлась власть. Но усиление централизации и эгоистический дух жителей, стремившихся к развитию прав и привилегий лишь одного своего города, рядом с попытками уничтожить эти права, попытками, выходившими от центральной власти, возбуждали в среде многих из горожан дух недоверия к власти и послужили основанием для создания новой партии, для которой привилегии и вольности города имели больше значения, чем удовольствие или неудовольствие короля. Насильственные меры королей Франции вроде Людовика XI или Франциска I увеличивали с каждым днем число членов партии, получившей название партии «рьяных». Кальвинизм, проповедовавший демократические доктрины в лице некоторых из своих членов, нашел сильную поддержку в этой партии и, руководимая пасторами, она решительно направилась к достижению своей цели — упрочить привилегии и вольности города и сделать его возможно более независимым от центральной власти, обеспечить за собою и права совести, и права самоуправления. Борьба, возникшая в городе под влиянием пасторов, между двумя партиями повела к торжеству «рьяных» и полному господству пасторов в Рошели. А в это время, последнее, связующее звено между аристократическою и консисториальною партией, было уничтожено смертью Жанны д’Альбре и Колиньи.

Когда 9 января 1568 г. в Рошели совершился переворот, передавший ее окончательно в руки пасторов и «рьяных», партия монархистов и «умеренных» не потеряла уверенности в своих силах и в возможности опять восстановить свое значение. Мэр Бланден, глава этой партии, ревностный защитник короля, поддерживавший энергически ордоннанс Муленский, задумал вскоре составить заговор. Война, объявленная королю, возбудила сильное неудовольствие у некоторых горожан, и Бланден, воспользовавшись им, стал действовать против нового правительства.

Заговор был открыт, большая часть заговорщиков заключена в тюрьму, а Бланден принял яд. Но монархисты не потеряли надежды получить перевес в городе и захватить опять в свои руки правление. Поражение гугенотов при Жарнаке и общий упадок духа среди гугенотской партии дали им повод вновь поднять голову. В это время истекал срок Сальберу, мэру Рошели, и совет должен был приступить к новым выборам. Для побежденной партии настала удобная минута начать агитацию. Как кажется, ее усилия были очень опасны для «общего дела» и партии «рьяных»: пасторы, Жанна д’Альбрэ, принц Беарнский употребляли все средства для убеждения жителей выбрать вновь Сальбера. Лишь после долгих усилий удалось им достигнуть своей цели, несмотря на сопротивление монархистов, на то, что выбор был противозаконен.

Теперь, в 1572 г., после резни, партии монархистов опять открылось обширное поле, иона попыталась вновь испытать свои силы. Страшный испуг и оцепенение, произведенное Варфоломеевскою резнею, отразились на многих и в Рошели, как отразились и в других гугенотских городах. Оттого все те аргументы, которые выставлялись монархистами в Ниме и других городах в доказательство полнейшей беззащитности гугенотов, повторялись и здесь и приводили к одинаковым результатам. К монархистам приставали многие из «умеренных», требовавшие мира.

Войска, сосредоточенные вокруг Рошели и назначенные для охраны берегов западной Франции от вторжения испанцев, в случае осуществления предполагавшейся по проекту Колиньи войны с Фландриею, и флот, стоявший подле Рошели, могли быть направлены против города и угрожать ему осадою. Испуганному воображению жителей рисовались опять все те бедствия, которые они уже раз испытали (в 1569 г.).

А между тем защищаться было не для чего, так как власть торжественно уверяла жителей Рошели в полной их безопасности. Письмо за письмом являлось в Рошель то от короля, то от принцев крови, то от начальников войск, стоявших в Бруаже, и каждое письмо заключало в себе заявление миролюбивых стремлений власти. «Будьте вполне уверены во мне и в Строцци, — писал Рошель де ла Гард: мы никогда не позволим, чтобы вам был нанесен какой-либо вред. Нам приказано заботиться о сохранении мира для всех и помогать вам в том, что в нашей власти». Король с своей стороны старался успокоить жителей Рошели, заявлял им, что они могут жить в полной свободе с своими женами и детьми под охраною его эдиктов.

Только правительство рошельское, главным образом в лице своего представителя, мэра Жака Анри (Henri), обнаруживало энергическую деятельность по укреплению города, вызванную недоверием к власти. В Анри партия «рьяных» нашла лучшего защитника прав города и прочную поддержку своего положения. Моряк, воспитанный в то время, когда Колиньи, еще начальствовал флотом, он выработал еще с молодых лет твердость и энергию характера. Кальвинизм поддерживал в нем это качество и сообщил ту любовь к религии и ее интересам, которую он заявил в эпоху «испытания», при осаде Рошели. Его любовь к вольностям и правам Рошели была известна всем, а его резкие и крайние мнения привлекали к нему тех, для кого сохранение привилегий составляло главную цель деятельности.

Его настояниям, его влиянию Рошель была обязана принятием тех мер, которые были употреблены для защиты Рошели.

Анри питал полное недоверие к намерениям власти; он не доверял уверениям короля, и по его инициативе Рошель не раз предупреждала Колиньи беречься засады. Теперь, когда все его подозрения оправдались, он энергически принялся за укрепление и защиту короля.

Еще 1 сентября приступили к переписи всех жителей Рошели. Их разделили на восемь частей, не считая того отряда, который находился под начальством Аранделя, наместника мэра. Во главе каждой части совет поставил пэра, приказавши остальным присутствовать на страже день и ночь. Сверх того образовали отряд летучей кавалерии, под начальством Сент-Этьена, дворянина нижнего Пуату, с целью оберегать обозы с припасами, привозимые в город, и восемь полков пехоты, под начальством прославившихся храбростью дворян. Важнейшие башни города были исправлены и вверены особым капитанам (capitaines), власть которых продолжалась не более восьми дней. Кроме того, по распоряжению городского совета, были отведены для войск особые помещения, а купцам, привозившим порох, гарантирован десятый процент сверх условленной платы. Не меньшую заботливость оказало рошельское правительство и в деле снабжения города съестными припасами. По его приказанию была ускорена жатва в соседних с Рошелью деревнях, и благодаря этому в город было ввезено значительное количество хлеба, цена которого была установлена особым законом. Словом, город приготовлялся к долговременной осаде. Во все области Франции, к эмигрантам, с приглашением оказать помощь, приступить к общему союзу. В своем рвении защитить город правительство даже забыло ту вражду, которую питал город к аристократии. Форма правления была подвергнута изменениям. Образован был совет из пяти эшевенов, трех пэров: четырех буржуа и четырех дворян из соседних областей. Даже пасторам предложили прислать своих представителей, но те отказались, объявивши, что будут являться, когда окажется в том надобность.

Таким образом, партия «рьяных» была крепка силою и энергиею правительства. А между тем в город со всех сторон являлись беглецы. Тут были и дворяне соседних областей, преимущественно из Пуату, и простые буржуа, и пасторы, явившиеся сюда в количества 57 человек. Шеневер (Chesnevert), Ла Плас де Маран, Дюмулен выдавались между другими своею энергиею. Так, Шеневер еще в 1562 г., будучи уже пастором, предводительствовал вооруженною толпою и грабил повсюду католические церкви. Он пользовался большим почетом в среде гугенотов, говорит Попелиньер, как вследствие личной храбрости, так и за ум и красноречие. Его вражда к дворянству была так велика, что в своей реляции об осаде Рошели он самыми черными красками обрисовал поведение дворян, обвинил их в измене и клятвопреступничестве. Другие пасторы были все в том же роде. Дюмулен, например, еще при начале религиозных войн не побоялся открыто заявлять в проповедях, что дворянство ведет войну из-за честолюбия.

При том влиянии, том уважении, каким пользовались пасторы, они могли оказывать сильное действие на горожан. Действительно, с самого прибытия своего в Рошель они не переставали возбуждать народ к защите своих прав, а вместе с тем действовали и против знати, с которою смерть Колиньи разлучила их совсем.

Итак, две силы, две партии стояли теперь друг против друга в Рошели. Одна, имевшая всю власть в своих руках, поддерживаемая речами пасторов, решившаяся защищаться во что бы то ни стало, другая, слабая, обескураженная, лишенная всякой поддержки, опиравшаяся лишь на тех, кто был испуган резнею, кто не надеялся противостоять силе власти.

Но борьба началась, даже велась энергически до самого мира в Булони, в 1573 г. Ее поддерживали, совершенно против воли, пасторы, увеличивая своими бестактными действиями число лиц, готовых согласиться заключить мир.

Король не думал приступать к энергическим мерам против Рошели. Политика правительства после резни заключалась в том, чтобы мирными средствами, путем переговоров добиться успокоения страны и подчинения таких городов, как Рошель, ним и другие.

Еще до резни в Рошель был назначен военным губернатором Бирон. Но он не являлся к месту своего назначения. Теперь правительство потребовало от Рошели принятия Бирона в свои стены, а вместе с тем и удаления всех иностранцев, поселившихся в городе. Оно ясно понимало, какую силу имели эти беглецы, а особенно пасторы, и рассчитывало изгнанием их открыть свободный путь к подчинению Рошели и умиротворению страны.

В начале сентября из Парижа были отправлены в Рошель Одевар (Audevars) и Бушеро (Bouchereau) с полномочиями от короля вести переговоры с Рошелью.

Седьмого сентября оба посла явились в Рошель. По распоряжению мэра было созвано немедленно чрезвычайное собрание совета, на котором присутствовала и масса народа. Здесь-то партия «умеренных» и показала свои силы.

Предложения короля были чрезвычайно выгодны для Рошели. Он требовал от них только повиновения, должного ему как королю, и, заявляя, что резня в Париже произошла вследствие заговора Колиньи, грозившего уничтожить его, короля, предоставлял Рошели полную свободу совести и богослужения, подтверждал эдикты о мире, ограждающие безопасность гугенотов, и давал даже обещание казнить смертью всякого, кто осмелится нарушить его эдикты. Правда, свобода совести и богослужения давалась лишь одной Рошели. Но это было для Рошели делом второстепенной важности; жители Рошели получили, «к своему великому удовольствию», заверение от Одевара, что войска будут выведены, что их права свободной торговли будут восстановлены. Одевар написал даже в этом смысле письмо к де ла Гарду.

Собрание решило отправить послов к королю и заявить ему свои требования. Послание было составлено в самом монархическом духе. Жители Рошели объявляли, что они готовы оказать полное повиновение власти, что никогда не сомневались в его благих намерениях. Они просили короля не нарушать привилегий города и отозвать войска, стоявшие подле Рошели.

«Соседство близкое войск разоряет нас. Наша торговля страдает, а жители окрестных мест подвержены грабежу солдат».

Но если таковы были чувства «умеренных», искренне стремившихся к миру, то совершенно иначе были настроены дворяне, убежавшие в Рошель. Они менее всего согласны были с подобными заявлениями чувств преданности и нимало не помышляли сдать город во власть короля. Разрыв с властью был полный, и в то самое время, когда партия «умеренных» составляла прошение королю и отправляла в Париж Тексье как своего посла, «рьяные» выпустили брошюру, в которой высказали свои воззрения на отношения к королю после того, как Варфоломеевская резня стала известна между ними. Они заклеймили поступки власти именем «подлости и бесчестия» и наотрез отказывались вступить с нею в сношения, отказывались даже признавать подлинность королевских указов. «Рошель, — писали они, — не может выполнить того, что от нее требуют, потому что все приказания, обращенные к ней, исходят от лиц, замаскированных, злоупотребляющих именем короля, скрывающих свои вероломные намерения под покровами его одежды». После такого события, каким была Варфоломеевская резня, события, подобного которому не представляют летописи истории и которое сделается предметом омерзения для грядущих поколений, не могут иметь смысла ни попытки к примирению, ни все начатые переговоры. Все то, к чему прибегает власть, возбуждает лишь одно подозрение в среде горожан, усиливает их бодрость и заставляет их быть еще более ревностными, заставляет обнаружить еще большую энергию, чтобы отвратить те бедствия, которые висят над ними, чтобы защищать и свою жизнь и имущество, и свои привилегии.

То было в высшей степени знаменательное явление: оно показывало, как мало уступчиво, несговорчиво было большинство городского населения, как мало думало оно о мире, о возможности поддаться власти. «Мы будем повиноваться, — писали «рьяные», — когда король станет говорить, как король, когда он будет свободен». Но возможно ли было это? Не значило ли это, что повиновение будет оказано лишь тогда, когда все желания партии будут выполнены, другими словами, когда власть короля перестанет быть такою, какою она была прежде?

Ни «умеренные», ни власть не обратили должного внимания на это заявление. Они не поняли его и поплатились за это потерею самого драгоценного времени. Правда, были лица, понимавшие, что другого исхода кроме употребления силы не могло быть, подававшие даже советы в этом смысле королю. Но их голоса были тогда гласом вопиющего в пустыне. Де ла Гард и Строцци извещали короля, что Рошель деятельно вооружается, а король, вместо ожидаемых приказаний о начатии военных действий, вновь прибегал к переговорам и, не дожидая прибытия Одевара, отправлял Бирона в Рошель. Он сильно рассчитывал на него и, посылая его в Рошель, был уверен, что его вмешательство приведет Рошель к соглашению. Действительно, он до некоторой степени не ошибался, и надежды, которые он возлагал на Бирона, были далеко не неосновательны. Имя Бирона пользовалось известным уважением в среде гугенотов. Было известно, что он не пользовался особым расположением при дворе, что однажды даже, заподозренный в сочувствии делу «истины», он вынужден был оставить двор. Про него рассказывали в придворных кружках, что он крестил детей своих по обряду кальвинистской церкви. События, происшедшие во время резни, еще более упрочивали за ним право считаться покровителем гугенотов. Говорили, что он дал убежище в арсенале Бушеро, Ла Моту и другим кальвинистским дворянам и должен был, поэтому, выйти из Парижа, что сам он находился в списке дворян, которые были осуждены на смерть в тайном совете.

Правда, то были рассказы сомнительного свойства; сочувствие Бирона делу гугенотов нимало не доказывается ни его поведением, ни теми советами, которые они щедро раздавал королю и герцогу Анжуйскому и которые могли оказать вредное влияние на успехи гугенотской партии, а обвинение его Давилою в тайных сношениях с Рошелью во время осады принадлежало к числу выдумок придворных соперников, но гугеноты в большинстве принимали все эти рассказы за чистую монету и готовы были относиться к Бирону с полным доверием. При стремлении некоторых из них к миру, Бирон мог найти и действительно находил в них сильную поддержку, преимущественно в среде богатой буржуазии и судебного сословия, составлявших важнейший и многочисленный элемент партии «умеренных».

Бирон охотно согласился взяться за дело, предложенное ему королем. Как человек в высшей степени честолюбивый, он видел, что успех его в исполнении поручения открывал ему широкое поприще для деятельности, смывал пятно, лежавшее на нем и заставлявшее короля относиться к нему холодно, снимал упрек в приверженности к делу религии. Снабженный письмами от короля Карла и короля Наваррского, он немедленно же отправился в Рошель.

Благодаря тому доверию, с каким относились к нему жители Рошели, ему нетрудно было завязать сношения с городом, начать переговоры о принятии его в Рошель, в качестве губернатора. Мягкий тон его писем, его уверения в добрых намерениях короля еще более увеличивали его шансы. Действительно, едва только он прибыл в Ниор (Niort) и отправил послов в Рошель с предложением вступить в переговоры. Как переговоры начались. На вече было постановлено отправить уполномоченных, Мориссона и Гараденера, в Сюржер (Surgeres), город, назначенный самим Бироном местом совещания.

Уполномоченные были встречены самым лучшим образом. Бирон лично вел с ними переговоры и принял их со слезами на глазах. Он призывал небо в свидетели чистоты своих намерений, с отвращением говорил о резне и клятвенно уверял послов в том, что его руки не замараны кровью их единоверцев, что они могут относиться к нему с полным доверием. «Ваши силы, — говорил он послам, — слишком слабы, и вы не в состоянии сопротивляться войскам короля, собранным вместе. Единственное спасение для вас — ввериться мне, впустить меня одного ли, или с приближенными в город, лишь на несколько часов. Этим вы окажете повиновение королю, а он большего и не требует от вас».

Свидание происходило 26 сентября. В тот же день послы возвратились в город, и вечевой колокол уже сзывал жителей Рошели выслушать донесение о результатах переговоров. То был важнейший момент в истории Рошели. Партия «умеренных» рассчитывала навсегда захватить власть в свои руки: она не сомневалась в победе. Для «рьяных» же вопрос шел о жизни или смерти. Они понимали, что допустить Бирона в город — значит подвергнуться полному уничтожению, Прочтены были письма короля, выслушано было увещание Генриха Наваррского, советовавшего горожанам принять Бирона в Рошель как человека благонадежного, миролюбивого и могущего защитить Рошель от угрожающих ей бед.

Настала очередь послов, потрясенных свиданием с Бироном, вверившихся в чистоте его намерений. Их рассказ о поведении Бирона, его слезах и клятвах произвел сильное впечатление, и его предложения были приняты, несмотря на сопротивление «рьяных». Громадное число голосов высказалось в пользу принятия его в город в качестве губернатора, и «рьяным» сделана была лишь та уступка, что Бирону дозволили войти в город лишь в сопровождении двух лиц. Торжество партии «умеренных» было полное. Немедленно же декретировала она устройство торжественного кортежа, который должен был встретить Бирона при въезде в город. Но торжество это было слишком непродолжительно. Совещания еще продолжались, когда раздался звук трубы. Трубил гонец из королевского лагеря, привезший письма от барона де ла Гарда. Гонец был введен в залу совета, письма взяты, и вечу пришлось услышать вещи, которые заставили «рьяных» потребовать вновь перерешения вопроса о допущении Бирона в город. Один тот факт, что письма присланы были ла Гардом, которого ненавидели жители Рошели, что они были привезены не послом, а герольдом, как будто бы между Рошелью и королем началась война, — возбуждал сильное неудовольствие. А тут присоединялось и то обстоятельство, что письма отличались крайне резким тоном, что они были переполнены угрозами, и Рошель объявлялась мятежною стороною. Адмирал католического флота требовал от горожан, чтобы вместе с Бироном они впустили и его в город, так как и ему необходимо участвовать в решении вопроса о способах установить на твердой почве авторитет короля. «Не забывайте, — прибавлял он в заключение, — что вы подвластны государю, у которого достаточно сил, чтобы наказать мятежных подданных». Неизвестно, было ли то подложное письмо или нет, но впечатление, произведенное им, было чрезвычайно сильно. Уверения власти, что Рошель безопасна, оказались ложными. Недоверие пробудилось с новою силою, и «рьяные» получили перевес. В это время курьер привез из Монтобана известие о страшной резне в Кастре, жители которого доверились власти и приняли губернатора. Это было новым, еще более сильным доводом в пользу полного недоверия к власти. В городе началось волнение, народ потребовал прекращения переговоров с Бироном, и совет отправил к Бирону заявление, что он не может быть принят в Рошели.

Напрасно Бирон посылал в Рошель послов, увещательные письма, — горожане оставались крепки в однажды принятом решении и на все просьбы и увещания отвечали отказом. Партия «рьяных» получила сильный перевес в городе, а она менее всего склонна была поверить власти. Король и Бирон давали торжественные обещания удалить войска из-под Рошели, выполнять без упущения все статьи Сен-Жерменскош мира, — совет коммуны отвечал на все эти просьбы одними и теми же словами: «мы не можем ничего предпринять, пока наш город будет находиться в блокаде». Горожане пошли даже еще далее. Они наотрез отказались вступать с Бироном в переговоры, посылать к нему послов. Пасторы овладели вполне умами. Ежедневно произносили они самые резкие, возбуждающие речи. Денор (получивший имя «рошельскош папы») особенно сильно выдавался своими речами и оказывал огромное действие на умы. «Дело ваших несчастных братьев, — ваше дело, — увещевал он слушателей: и вас ожидает та же участь, какая постигла уже их! Вам нечего искать надежного убежища в эдиктах: вы убедитесь, что самые торжественные обещания — простые слова. Умирайте и будьте довольны тем, что вы умрете лишь один раз, а не будете погибать постоянно, заботясь о сохранении своей жалкой жизни, вечно страшась потерять ее! Защищайте ваши укрепления, умирайте с оружием в руках в виду своих жен и детей! Правосудие божие поможет вас скоро, десница его, поднятая против творцов ваших бедствий, поразить их и покончить с тираниею, уничтожая тиранов».

При таком настроении умов, партии «умеренных» нечего было и думать о каком бы то ни было влияния на дела города. У горожан Рошели преобладающею мыслью стала мысль о защите города, о сопротивлении всеми силами королевской власти. Время было чрезвычайно удобное для приведения города в состояние обороны и приготовления его к долговременной осаде. Королевские войска еще не начинали враждебных действий, и местность, окружающая Рошель, была вполне свободна. В течение всего октября и ноября стояла сухая погода, и подвоз припасов, уборка винограда и выделка вина могли совершаться вполне успешно. В Рошель было доставлено около 25 000 бочек с вином. С утра до позднего вечера прибывали в Рошель повозки, наполненные хлебом и вином. На городских стенах, в порте кипела работа: починялись стены, возводились укрепления под руководством Шинона, опытного и искусного инженера, не раз уже и прежде заявившего свои блестящие способности. Город сам нанимал рабочих, но много было и волонтеров, и дело подвигалось быстро вперед. К концу ноября все приготовления были почти покончены. Укрепления города были так сильны, что католики сами сознавались, что вряд ли можно будет завладеть ими. Мало того, что город был окружен крепкою стеною с множеством башен, что везде против ворот были устроены земляные укрепления, а крепостные рвы были наполнены водою, — доступ со стороны моря был прегражден новыми укреплениями, построенными инженером Вергано.

Войска было вполне достаточно для защиты города, но рошельский совет с целью увеличить свои силы и главным образом флот отправил к Елисавете английской послов. Они должны были упросить ее подать помощь Рошели. Кроме того, в Англию же был отправлен Жан де Лаплас для закупки боевых снарядов.

Влияние пасторов сказывалось здесь на каждом шагу. Их речам, их возбуждениям обязана была Рошель такою энергиею и поспешностью в принятых ею мерах для обороны города. Но на этом не останавливалось все дело пасторов…

Испуг, произведенный резнею, привел в Рошель не одних только пасторов. Значительное число дворян соседних с Рошелью областей искали защиты в ее стенах. Они не оставались безмолвными зрителями совершающихся событий. Наравне с пасторами участвовали они в поддержании энергии в жителях, и в возбуждении их к восстанию. Правительство отлично понимало опасность для него от их присутствия в городе и постоянно издавало указы, писал к ним увещания выйти из Рошели. Их ответы, исполненные гордости и сознания своей силы, показывают, какого сильного защитника приобретала Рошель в лице дворянства. Несомненно, поведение дворян, их заносчивость и надменность производили крайне дурное впечатление на жителей, но зато у них не было недостатка в тех качествах, которые имеют большую цену в военное время. Во всех вылазках, при защите укреплений они были впереди других. Городской совет понимал значение дворян, и вследствие его стараний они были назначены начальниками отрядов и бастионов. Правда, недоверие выразилось в том, что они лишены были права долго оставаться на одном месте. Но все-таки в их руках была возможность вести дело защиты.

Но не так смотрела масса, находившаяся в полном распоряжении пасторов. Она относилась с постоянным недоверием к знати, и с первых же дней после резни стали ходить самые невыгодные слухи о дворянах. Неизвестно, кто распускал их, но они принимались с полным доверием массою, подготовленною и настроенною в известном направлении пасторами. Правда, в первый раз недоверие обратилось на дворян роялистов, которые вынуждены были удалиться из города, но оно не остановилось на них, и, поддерживаемое поведением самих дворян, разразилось в ноябре целым взрывом неудовольствия, заставившего Сент-Этьена, назначенного главным начальником войск, выйти из города.

Дело происходило следующим образом. Правительство, не оставившее надежды на подчинение Рошели мирными средствами, отправило в нее дворянина Вижана. Переговоры, веденные им в Талоне, не привели ни к какому результату, и он вынужден был прекратить их и отправиться в армию. На дороге, в городе Сюржер, некто Гимениер (Guimenieres), начальник одного из рошельских отрядов, напал на Вижана и разбил отряд, сопровождавший его. Это было нарушением прав посла, личность которого считалась неприкосновенною. Всеобщий крик поднялся в Рошели против поступка дворянина. Пасторы произносили горячие проповеди и побуждали народ требовать правосудия. Гимениер был заключен в тюрьму, и все ожидали, что он будет наказан по всей строгости законов. Но дело приняло иной оборот. Сент-Этьен потребовал у городского совета освобождения своего подчиненного на том основании, что ему не дано было знать о выдаче охранного листа Вижану, что он напал на него как на врага. Он грозил выйти со всеми дворянами из города. Испуганный городской совет прекратил следствие. Но едва только это решение сделалось известным, как страшное волнение поднялось в городе и грозило произвести открытый разрыв между знатью и горожанами. Дело дошло до того, что Сент-Этьен, недовольный дурным обращением с ним горожан, решился выполнить свою угрозу. Несколько дней спустя он с Гиминиером оставил город. Но волнение не утихло. Слух о заговоре против Рошели, пущенный в ход, довел раздражение до крайнего предела. Несколько человек из числа находившихся в городе дворян были схвачены и посажены в тюрьму, а капитану Пуатье отрубили голову.

В лице Этьена Рошель лишалась лучшего защитника, а вместе с ним она лишалась и многих других. Поведение горожан было до того нестерпимо для дворян, что значительное число их вышло из города. Пасторы и масса народа торжествовали, но то было делом крайне невыгодным для них. Мало того, что город лишался защитников, партия «рьяных» теряла в лице дворян важнейшую поддержку в борьбе с «умеренными». Ослабляя себя, она усиливала своих противников.

То было первое проявление той политики, которой держались жители Рошели, горячо поддерживаемые в этом отношении пасторами. Правда, то не было еще вполне определившимся действием со стороны Рошели: ссора была вызвана случайными обстоятельствами, но она обнаружила уже, чего могут ждать от Рошели и пасторов дворяне.

Между тем неудача, постигшая все попытки власти прийти к соглашению мирным путем, все-таки не остановила правительства, и оно прибегло к последнему средству, какое было теперь в его руках. Оно обратилось к Лану, еще очень недавно защищавшему Рошель против королевской армии, надеясь при его посредстве привести город к повиновению.

Лану был родом из Бретани и принадлежал одной из ее древних дворянских фамилий, представители которой успели своими подвигами внушить уважение к своему роду. Его отец, Франсуа Лану, имел большие связи с разными аристократическими домами в Анжу и Бретани и, как кажется, принадлежал к числу дворян старого закала. Он не послал своего сына ко двору, а воспитывал его сам, в своем замке. То было чисто феодальное воспитание. Лишь кое-как научили молодого Лану читать и писать, зато на физические упражнения, на военное дело было обращено исключительное внимание. При таком воспитании, при той обстановке, в которой он находился, мог выработаться лишь тип «медного лба», любящего старину и ненавидящего двор. В своем доме он наслушивался рассказов о старых временах, временах независимости, о подвигах своих предков, решавших споры битвами и в битвах и охоте находивших высшее наслаждение. Понятно, что здесь, в уединении от всего мира, среди такой обстановки, в нем должен выработаться и действительно выработался тот дух независимости, любви к славе предков, их нравам, нерасположение ко двору, которые, как мы имели уже случай видеть, не раз обнаруживал Лану. Так, возвратившись из своего путешествия по Италии, он не захотел остаться при дворе и возвратился в свой замок. С другой стороны, любовь к серьезным занятиям заставила его приняться за свое научное образование и при энергии сделала его одним из замечательных писателей своего времени. Но эти занятия лишь усиливали в нем наклонности и чувства, которые развились в нем еще с детства. Научные знания можно было приобрести лишь изучением древних авторов, а любимым автором в то время был Плутарх и его жизнеописания. Он составлял настольную книгу у большинства читателей XVI в., и рисуемые в нем типы, их любовь к родине и свободе могли лишь поддерживать то же настроение и у молодежи, жившей в замках. В сочинениях Лану, в его «дискурсах» на каждом шагу проглядывают его наклонности, обнаруживается влияние примеров древности.

Кальвинизм легко был воспринят подобною натурою. Ему не было еще и 30 лет, когда Дандело явился в Бретань проповедовать новое учение. Впечатление, произведенное на него новыми доктринами, было чрезвычайно сильно. Они совпадали вполне с его характером, выработанными привычками, и уже с первой религиозной войны он явился ревностным защитником дела кальвинизма и своими подвигами уже и тогда приобрел себе славу и известность. И католики, и протестанты считали его одним из самых даровитых военных деятелей. В его отряде господствовал полный порядок, дисциплина поддерживалась строго, и ни разу жители тех областей, чрез которые проходил его отряд, не были ограблены; за все, получаемое от жителей, Лану платил наличными деньгами. Все это создало его репутацию, и одно его присутствие побуждало энергию гугенотов. Защита Рошели, где он потерял руку, еще сильнее упрочила его славу и уважение к нему гугенотов и жителей Рошели.

С другой стороны, всем была известна его любовь к миру, к спокойствию страны, правда связанная с стремлением к восстановлению старого порядка вещей, но тем не менее заявленная им с тою решительностью, какую вряд ли высказывал кто-либо другой из его лагеря.

Все это вместе взятое и заставило правительство обратить на него внимание.

Лану жил тогда в Камбрэ в самом безвыходном положении. Неудача при Монсе и победы Испании не давали ему возможности принять участие в войне за независимость Нидерландов, а страстное желание возвратиться во Францию, в свой замок и к своей семье, не могло быть достигнуто. Тогда только что разразилась резня над гугенотами, и Лану считал небезопасным возвратиться на родину. Письмо его старого друга, герцога де Лонгвиля, бывшего в то время губернатором Пикардии, вывело его из затруднительного положения. Король поручил ему пригласить Лану ко двору.

Приглашение было сделано кстати, и после недолгих колебаний Лану решился отправиться в Париж. Ему был сделан самый блестящий прием. Король принял его в отеле Рец. Он уверил его в полной безопасности, возвратил ему все его должности и имения, даже конфискованные имения Телиньи. Он просил лишь уговорить жителей подчиниться его власти. На Лану все это оказывало мало влияния. Не его натуре, чуждой честолюбия и суетности, было свойственно поддаваться подобному приему. Правда, Лану согласился отправиться в Рошель и попытаться склонить ее к миру, но он согласился на это лишь при том условии, что его действия будут вполне свободны и что он будет действовать в пользу мира лишь дотоле, пока его действия не станут изменою общему делу. Он как бы оставлял за собою право в случае нужды явиться не миротворцем, а защитником Рошели против правительства.

Король согласился на все. Его желание установить прочный мир в королевстве было так сильно, что, посылая Лану и принимая его условия, он не замечал, что увеличивал затруднения, что присутствие Лану в Рошели в качестве губернатора, избранного народом, увеличит шансы на торжество дела гугенотов, что военные способности Лану будут причиною слишком долговременной осады. Он забывал прежнюю деятельность Лану.

Сопровождаемый флорентинцем Гаданьи (Gadagne), Лану отправился в Рошель. Но он понимал и знал все то влияние и значение, каким пользовались в Рошели пасторы. Он знал, что его прибытие в Рошель вызовет целую бурю против него со стороны консисториальной партии. Поэтому, на пути в королевский лагерь под Рошелью, встретившись с одним из пасторов, он упросил его отправиться в Рошель в качестве посла. Он употребил все то, что было в его власти, чтобы убедить пастора, что его намерения чисты, что его уважение и преданность церкви оставались в прежней силе, что обещание, данное им королю, не заставить его поступить во вред интересам религии. Пастор согласился.

Мы видели, в каком состоянии была Рошель. Всеми делами заправляли теперь, хотя и не прямо, пасторы. Лишь их речи, их увещания имели силу. Под их влиянием были прерваны всякие сношения с властью, а вместе с тем и недоверие к знати возросло в значительной степени. Когда посол явился в Рошель и сообщил просьбу Лану принять его в город и выдать паспорт, в городе начались волнение. Пасторы поняли, что прибытие Лану в город равносильно полному их устранению от дел, что его слава и заслуги, воспоминание, еще не успевшее исчезнуть, о подвигах, его при защите Рошели, были очень сильною поддержкою просьбы. Пасторы употребили все усилия, чтобы отстранить его предложение. Они обвиняли его в страшных преступлениях. «Он был у мессы! Он изменник делу религии!»

Они доказывали, что его цель — хитростью войти в город и потом предать его в руки короля. Их речи оказали влияние. Значительная масса горожан громко заявляла требование не вступать с Лану ни в какие сношения.

Лишь городской совет, дворянство, да партия «умеренных», каждый по собственным мотивам, настаивали на принятии предложения Лану. Очень многие из среды горожан доказывали, что в нем спасение города, что он прислан в Рошель не королем, а самим Богом. Они верили в честность Лану, в его привязанность к делу партии. Совет же и дворяне, оставшиеся в Рошели, приобретали в нем сильную поддержку и защиту, и опытного руководителя при осаде. Они готовы были бы принять его немедленно, но настояния «рьяных» и пасторов были слишком энергичны, чтобы можно было не обращать на них внимания. Они считали требования консисториалов «варварскими, недостойными ни христиан, ни французов», но признавали их силу и вынуждены были сделать уступку. Лану не допустили в город, а назначили ему свидание в небольшом городе Тадон (Tadon), неподалеку от Рошели. От города были посланы: Лангвиллье, уже успевший обнаружить в деле Сент-Этьена свое нерасположение к дворянам, Рош-Эйнар, Моро и Вилье. 19 декабря произошла встреча Лану с депутатами от Рошели, встреча, невиданная, по словам Де Ту, в истории, так велика была надменность послов.

Речи Лану, его уверения в расположении к делу религии не оказали действия на депутатов. Вместо прямого ответа на его предложения, они поступили с ним крайне враждебным и оскорбительным образом. «Мы надеялись встретить в Тадоне Лану, — говорили они ему, — но ошиблись и отправимся донести городу о результатах». Они собирались уйти. «Как, господа, — воскликнул Лану, — вы меня не узнаете? Неужели вы забыли все то, что я вместе с вами предпринимал для нашей взаимной безопасности?» Он показывал им свою руку, убеждал их, но все было напрасно. «Да, мы припоминаем, — отвечал один из послов, — что несколько лет тому назад один дворянин, по имени Лану, совершил много подвигов для защиты истинной религии и нашей безопасности. Но в вас мы не узнаем того Лану. То же лицо, тот же рост, но не те речи, не те советы. Тот Лану не мог быть подкуплен обещаниями двора». Это были последние их слова, и они удалились в город.

Между тем пасторы, отказавшиеся от прямого участия в делах, но выговорившие себе право вмешиваться в них по собственному усмотрению, отправили в свою очередь двух из своей среды к Лану. Но и это свидание окончилось, не приведя ни к какому результату начатые переговоры. Пасторы требовали от Лану верности делу религии, Лану клялся в ней, но пасторы продолжали относиться к нему с тем же недоброжелательством и недоверием.

В это время послы от города доносили совету о результатах своих переговоров и о требовании со стороны Лану нового свидания. Свидание вновь было разрешено, совет предписал своим депутатам обходиться с Лану с полным уважением. Но и новое совещание (21 декабря) не привело к цели. Оно было повторением почти дословным первого, так что для Лану, казалось, не оставалось надежды быть принятым в город. Только благодаря настояниям дворян и совета пришли, наконец, к соглашению. Лану предложили или сделаться военным губернатором города, или поселиться в Рошели в виде частного лица, или отправиться на одном из городских кораблей в Англию. Лану принял первое предложение.

Для пасторов это было жесточайшим ударом. Со всех кафедр раздались громовые речи против Лану. Все то влияние, какое они имели на народ, было пущено в ход, и всеобщий крик неудовольствия против решения совета поднялся в Рошели. Лану обвиняли во всевозможных преступлениях. Его честное и незапятнанное имя топталось в грязь раздраженною толпою, возбужденною пасторами. Отчего Лану не был убит в Варфоломеевскую резню? Должно быть, он изменил адмиралу и Телиньи и ценою низости купил свою жизнь, а теперь его запятнанная рука приведет и Рошель к гибели, — вот о чем повсюду кричали «рьяные».

Но их усилия были безуспешны. Партия «умеренных» и дворяне порешили дело, и отступать назад было невозможно.

Торжественно был введен Лану в залу собраний городского совета и здесь, среди массы народа, он произнес речь, произведшую сильное впечатление на слушателей. Верный принятой на себя обязанности, он уверял народ в полном расположении к ним короля, в его искреннем желании мира. Он говорил, что король соглашается предать забвению прошлое, что он готов утвердить и беречь привилегии и вольности города, восстановить в прежних должностях всех тех, кто ушел за границу, обеспечить за Рошелью право полной свободы совести, и как бы в противоположность этому, представляли Рошели всю невыгоду и опасность осады: король владеет большими средствами, у него есть сильная поддержка в Испании, а укрепления города слишком слабы для того, чтобы спасти город от гибели.

Члены совета вышли для совещаний по поводу предложения короля и, несколько времени спустя, вынесли отрицательный ответ. Они отказывались принять гарнизон и губернатора от короля и ссылались на хартии, данные им Карлом V, ратификованные Людовиком XI и вновь подтвержденные Карлом IX. «Мы надеемся, — сказали они, — что при помощи божией нас не захватят в наших постелях, как то было в Париже».

Речи пасторов, не преминувших явиться в собрание, поддержали и укрепили решимость народа защищаться до истощения сил. Нарисованная ими живая картина страшных бедствий, испытанных гугенотами, разоренных церквей и жертв, стонущих под гнетом преследователей, их уверения, высказанные со всем жаром глубокого убеждения, что кровь не перестанет литься, что гонения не прекратятся, — увлекли собрание, и расчеты Лану, надежды короля исчезли.

Лану сделал все, что было в его власти, для приведения Рошели к повиновению. Его роль как королевского посла была окончена. В ответ на заклинание пасторов оставить свой проект, на их просьбы он перестает быть орудием власти, он заверил собрание в полной готовности защищать религию и поклялся в верности делу церкви. Его речь смягчила враждебное настроение массы, а члены совета приняли его с распростертыми объятиями.

Он вышел из Рошели, сообщил Гаданьи и Бирону результаты своих усилий и 23 декабря вступил в город в качестве главного начальника всех войск, находившихся в Рошели. У ворот св. Николая, через которые ему приходилось войти в город, произошло последнее совещание его с пасторами. Мы не знаем подробностей совещания, но известно, что сомнения пасторов были значительно ослаблены. Консисториалы уступили, замолкли, но ненадолго.

28 декабря Лану принес присягу в верности в руки мэра и начал свою деятельность на пользу города.

То был наиболее решительный момент в истории города; попытки власти прийти к соглашению мирным путем потерпели окончательное поражение, надежды на мирный исход дела исчезли, и власть увидела ясно, что необходимо прибегнуть к силе как единственному средству принудить жителей Рошели подчиниться решению короля.

Другого исхода кроме употребления силы и быть не могло. «Я послал в Рошель, — писал Бирон королю, — аббата Гаданьи с письмом и потребовал у жителей Рошели заложников, но они отказались дать их и согласились вести переговоры лишь письменно, обнаруживая при этом крайне дурное настроение». А между тем войска были уже сосредоточены вблизи Рошели, и Бирон не раз уже заявлял, что все готово для начатия военных действий. «Настало время, — писал он королеве-матери, — когда повиновение должно быть оказано Вашему Величеству». Настоятельные просьбы Бирона получили, наконец, удовлетворение, и едва только переговоры были прерваны, и Рошель отказалась подчиниться, как Бирон начал обнаруживать энергическую деятельность. В деревне Beauvais-sur-Matha, подле Сен-Жан д’Анжели, сделан был генеральный смотр всей армии. То были лучшие силы королевства: восемнадцать полков пехоты, семь эскадронов кавалерии и 500 человек пионеров составляли те силы, с которыми Бирон предпринял дело осады, а он требовал еще новых сил, чтобы сразу нанести решающий удар. По всем дорогам, ведущим в Рошель, двигались королевские войска на осаду Рошели и опрокидывали преграды, поставленные им на пути. Все укрепления, воздвигнутые Рошелью, были взяты: Маран, где засел капитан Норманн, был очищен, а кавалерия графа де Люд захватила и замок ла-Гременодьер, оставленный ночью войсками коммуны. Постепенно все местности, лежащие подле Рошели, попали в руки Бирона, и Рошель была окружена со всех сторон. Сам Бирон основал главную квартиру в Сент-Ксандре, остальные войска расположились в деревнях La Gord, Puilboreau, Aytré, Rompsay, находившихся на всех путях, ведущих с севера, юга и востока в город. Успех Бирона был так велик, что ему удалось даже захватить деревню de la Fond, находящуюся подле самой Рошели и снабжавшую город водою при посредстве подземных ходов. И повсюду воздвигались по его приказу батареи, вооруженные пушками невиданного калибра, изрыгавшими огонь двумя жерлами скрепленными вместе.

Сообщение города с остальною Франциею было прервано, а с моря вход в Рошель был крайне затруднен, так как Бирону удалось построить на обоих берегах залива по форту, из которых каждый был снабжен тяжелыми орудиями.

Но обложением города завершилось все дело. Бирон оказался не в силах подвинуться ни на шаг вперед, так как ему пришлось иметь дело с человеком, далеко превосходившим его в военных дарованиях, человеком, имя которого произносилось с уважением даже католиками и искусству которого Рошель была уже однажды обязана своим спасением.

Рошель увидела вновь, какого энергического защитника она приобрела в лице Лану. Во все время осады, говорит Де Ту, он вел себя с полным тактом. Он исполнял все обязанности, как превосходный генерал и ревностный защитник дела, и оборонял Рошель со всею тою верностью, какую требовало принятое им на себя звание. Неутомимо работал он над укреплением города. Во всех вылазках, в наиболее опасных местах, он являлся всегда первым. Его энергия и уменье вести дело были так велики, что везде рошельцы оказывались победителями. В течение всего января королевская армия испытывала одни поражения, а удачные вылазки выводили у ней из строя множество солдат. Воодушевление и самоотвержение жителей все более и более увеличивались. Все они от мала до велика трудились на пользу города, возбужденные примером своего неустрашимого вождя. Рошельские женщины во время вылазки приносили вино, варенье, конфеты, уксус для сражающихся, яйца, белье и корпию для раненых. Уже с начала января Бирон понял, что его надежды далеки от осуществления, что тот успех, на который он так рассчитывал, ускользал у него из рук. После первой же стыки с войсками Лану он сознался, что с теми силами, которые были у него в руках, ему невозможно взятие Рошели. «Крайне необходимо, — так писал он герцогу Анжуйском, — крайне необходимо, чтобы те полки, которые на пути, прибыли в возможно скором времени, потому что силы Рошели далеко не так слабы, как думают некоторые». Он откровенно заявлял, что вылазки совершаются с значительными силами, что потери его велики.

Но заслуги Лану не имели в глазах пасторов и «рьяных» — защитников самостоятельности и свободы города, — того значения, какое приписывали им как многие из жителей Рошели, так и в католическом лагере. Неудовольствие, заявленное пасторами при переговорах о принятии Лану, не исчезло. Правда, оно на время притихло. Но достаточно было малейшего повода для того, чтобы вражда к дворянству и его главе разразилась с новою силою.

Такой предлог найден был скоро, и борьба, завязавшаяся теперь, разгорелась до того, что единственным исходом для нее оказалось лишь удаление дворянства из города.

Как ни были велики успехи гугенотов при защите города, они не влекли за собою снятия осады. Правительство твердо решилось покорить мятежный город и употребляло все средства, имевшиеся у него в руках, для достижения этой цели. Оно, как мы видели, готово было терпеть неудачи на юге и дать усилиться там гугенотам. Все лучшие войска были стянуты к Рошели. С суши и с моря обложена она была королевским войском, и всякие сношения ее с остальною Франциею были, если не прерваны вполне, то значительно затруднены. А это сильно сказывалось на городе. Как ни были велики запасы, но от страшного наплыва в город чужеземцев они стали истощаться. В деньгах чувствовали большой недостаток. А помощи не были ниоткуда. Ряд посольств в Англию не дал в результате того, чего ожидали от них рошельцы. Необходимо было принять решительные меры для поддержания города.

Сальбер, бывший прежде мэром Рошели и отличавшийся своим миролюбивым характером, чуждым слепой вражды к знати, взялся энергически за устройство дел. По его настоянию был организован особый военный совет под председательством мера, в котором должны были принимать участие и дворяне. Общественная безопасность и финансовое управление были отданы в заведывание особых советов, состоявших уже исключительно из буржуа. Сверх того было постановлено передать в руки Лану всю военную власть, так как у мэра и без того было много занятии.

В руках дворянства сосредоточивалась таким образом вся военная часть. А буржуазия, особенно из партии «рьяных», смотрела с большим недоверием на дворян. Поэтому предложение Сальбера и меры, принятые советом по его предложению, вызвали опять на сцену затихавшую борьбу, к которой примешались и стремления чисто монархические со стороны «умеренных». «Дворяне и буржуазия готовы были перерезать друг друга из-за управления делами». Волнение началось страшное, и «рьяные» заявляли, что передача власти в руки Лану заставляет их опасаться, что вольности Рошели погибнут. Они протестовали против столь абсолютной власти и предсказывали, что Рошель приготовляет себе цепи, что в лице Лану явится тиран. Многие советовали в крайности обратиться к Монгомери, которого считали врагом Лану, и поручить ему управление военными делами.

А дворяне своими речами еще больше разжигали страсти. Они открыто жаловались, что Лану дают мало власти, особенно после того, как когда-то он имел такие обширные права в Рошели, где он был неограниченным почти вождем, губернатором и Рошели, и всей области они. Они смело заявляли, что для Лану как дворянина и бывшего губернатора Рошели унизительно подчиняться распоряжениям мера, простого буржуа.

Вражда обоих сословий разгоралась все сильнее и сильнее. Дело дошло до того, что около 60 человек из дворян заявили Бирону о своем желании выйти из Рошели, а Лану решительно задумал оставить Рошель. Он просил совета отправить его в Англию для переговоров. Лишь настояния лиц из партии «умеренных» заставили его отказаться от принятого им намерения. Он остался главным начальником войска и по-прежнему энергически вел дело защиты. Но, по словам его биографа, в стычках с врагами Рошели он искал не славы, а смерти.

Теперь, казалось, спокойствие восстановлялось в городе. Пасторы, как кажется, не вмешивались прямо в споры между партиями. Но это было на время. Едва только ссора затихла, как прибытие герцога Анжуйского в лагерь под Рошелью, его письма к дворянам и приглашения начать переговоры возбудили вторично смуты в городе. Пасторы и «рьяные» выступили вместе на арену. Борьба была сильна и упорна, но кончилось на этот раз полным торжеством пасторов и «рьяных». Соединенными усилиями свергли они «тиранию» дворянства.

Назначение герцога Анжу главнокомандующим войск, стоявших под Рошелью, вызвало со стороны правительства новые попытки завязать переговоры. Еще в конце декабря был послан Гаданьи во второй раз в Рошель. Но жители наотрез отказались вступать с ним в переговоры. Несмотря на просьбы Бирона, на его письма, совет не соглашался вести переговоры лично, а только посредством писем. А между тем, когда уже к концу января и началу февраля, вследствие истощения средств и слухов о новых подкреплениях, присылаемых королем, стали заявляться требования подчиниться королю. Было много верных королю, желавших сдать город. Это порождало смуты в городе и вызывало у «рьяных» еще большее недоверие ко всем не из своей партии, а прибытие Анжу лишь усилило его. Ходили слухи о каком-то заговоре, сношениях дворян с мэром и другими членами совета насчет сдачи города. Многих заподозренных лиц подвергли суду и казнили. Правда, ни Лану, ни его приверженцы из дворян не были замешаны в этом деле, но это ничего не значило, по мнению враждебно настроенных против них горожан и пасторов. Несмотря на то, что ответ дворянства на приглашение герцога Анжуйского поступить так, как то подобает верным подданным, показал твердую решимость не оставлять оружия, и что три дня спустя после получения письма дворяне вместе с Лану разбили наголову отряд королевского войска, пытавшегося подступить к Рошели, — недоверие усиливалось с каждым днем. А между тем вылазки из города становились все более и более опасными, и уже много лиц, защищавших Рошель, пали в неравной борьбу с королевским войском. Не всегда стычки оканчивались победою, и положение Рошели становилось с каждым днем все опаснее и опаснее. Лану решился попытаться склонить совет к переговорам о мире. Его настояния оказались успешными: свидание было разрешено, и местом его назначена мельница Амбуаз. Сам Лану в сопровождении Мориссона, Рош-Энара и Дезенара отправился в качестве депутата, и 23 февраля состоялись переговоры с Гаданьи. Эти переговоры были повторением тех, которые не раз уже вели жители Рошели с властью: те же увещания, те же обещания, которые давались и прежде, предлагались и теперь депутатам коммуна. Король требовал полного повиновения со стороны города, настаивал на принятии Бирона губернатором, и тогда только гарантировал жителям Рошели свободу совести и снятие осады.

Но ни речь Гаданьи, ни торжественные обещания короля не тронули послов. Они не дали прямого ответа, так как не были уполномочены на то вечем, потребовали письменных условий и вернулись с ними в город.

А между тем в городе поднялось сильное волнение. Пасторы и «рьяные» протестовали против конференции. Они доказывали, что это нарушение общей ассоциации, которую они образовали все вместе, и осмелились даже заподозрить Лану в измене. Генерал, — говорили они, — должен избегать всяких свиданий и не доверять уверениям врага. Едва только Лану успел возвратиться с условиями мира, как на вече, созванном по этому поводу, все страсти, все неудовольствия вылились наружу и предложения короля были отвергнуты. Собрание, уже враждебно настроенное, увлеклось речью пастора, бывшего представителем церкви на вече. Его речь была энергическим протестом против всякого мира. «Нет ничего более опасного, как мир. Он нечувствительно приведет верных к гибели тем более, что правительство не переменялось. Оно дает лишь одной Рошели то, что отнимает у других городов. Все члены консистории заявили то же мнение, и вече громадным большинством голосов отвергло все предложенные условия и постановило впредь вести переговоры лишь письменно.

Лану был окончательно побежден. Враждебное настроение массы, ее усиливающееся влияние показали ему, что вряд ли можно ожидать чего-нибудь от жителей Рошели. С большим, чем прежде, рвением, бросился он на защиту города, ив кровопролитных стычках стал искать смерти. Не раз он был близок от нее, но пули даже и не задевали его.

Но его честная натура не могла оставаться в бездействии. Раз взявши на себя обязанность спасти Рошель, он неуклонно шел к своей цели, пока видел, что еще существует хоть малейшая надежда достигнуть ее. 29 февраля представился новый предлог для Лану еще раз попробовать свои силы. Парламентер от герцога Анжу явился пред стенами Рошели, требуя свидания с Лану для переговоров о мире. Собрался совет; явились и пасторы. Они одни только и говорили в собрании. Они называли клятвопреступничеством нарушения постановлений прежнего веча и с всею энергиею протестовали против переговоров. Дело было решено по их желанию. Недаром ходили они по домам, уговаривали, упрашивали жителей, употребляли все средства, какие давало им их положение, чтобы склонить жителей в свою пользу.

Теперь они стали силою, теперь они вновь приобрели сильное влияние на дела. Прежде они ограничивались лишь одними речами, теперь в виду борьбы с Лану и дворянством они решаются приняться за дело. Пасторы Денор, Меньен и Рише предложили разделить между всеми пасторами занятия по защите города. Одни взяли на себя укрепления, другие стали участвовать в патрулях, третьи отправились в госпитали. В их руки теперь переходила значительная часть власти. Смерть герцога Омальского, убитого при атаке 3 марта, окончательно укрепила их влияние. Велико было торжество в Рошели при этом известии, — еще большее было оно для пасторов. В своих проповедях они доказывали, что это суд божий над убийцею Колиньи. Они могли смело рассчитывать теперь на победу.

Эта победа не замедлила явиться. Партия «умеренных», состоявшая преимущественно из богатых купцов (gros), настаивала на заключении мира. Несмотря на энергическое сопротивление пасторов, на вече, собранном по требованию «умеренных», открыто обвинявших мэра в желании погубить город, было решено начать переговоры.

Лану с двумя депутатами был отправлен к герцогу Анжуйскому. Генрих Анжуйский повторил требование сдать город и принять те условия, которые были уже переданы Гаданьи. А эти условия были выгодны для Рошели. Король давал ей теперь же полную свободу совести и обещал после окончательного успокоения страны дать и другим городам. Он требовал лишь заявления покорности и принятия губернатора, назначенного им. Лишь пасторы могли опасаться дурных последствий: король прямо обвинял их в возбуждении и поддержке восстания в Рошели. Депутаты выслушали предложения герцога и вернулись в город.

А в городе уже началась в это время агитация. Пасторы не дремали и, пользуясь отсутствием Лану, пустили в ход все средства для возбуждения умов против заключения мира. Они так успешно повели дело, что когда явился Лану, — все было подготовлено для сильнейшей оппозиции его предложениям. Они вели борьбу, рассчитывая на полную победу. Мало того, что за ними стояла масса народа, ненавидевшая дворян, боявшаяся их, — они находили сильную поддержку в городском совете. Большинство его членов принадлежало к партии «рьяных» и если и соглашалось поддерживать Лану, то единственно в видах более энергической обороны; при первом неудовольствии и разногласии свет неминуемо бросал Лану и дворян.

А в это время как раз совершилась размолвка между советом и Лану. В его квартире происходило совещание многих из жителей Рошели и дворян о выходе из города. Мэру донесли о совещании, и он, явившись к Лану, горячо протестовал против проекта, неминуемыми последствиями которого была бы гибель муниципии. Вмешательство мэра повело к спору, а это не могло не повлиять на взаимные отношения совета и Лану, не могло не внушить подозрения мэру и его помощникам.

Совет, созванный Лану, не решился сам, без пасторов порешить дело. Пасторы были призваны и, разумеется, отвергли все предложения Лану и герцога. Напрасны были протесты «умеренных», восставших против пасторов, напрасно доказывали они, что аргументы, приводимые пасторами, одинаково верны и на случай гибели, и на случай сохранения города. Решение совета было непоколебимо.

Решение совета было передано вечу, собранному немедленно же, но здесь оно не было подтверждено; возникло сильное разногласие, вызвавшее новые переговоры. Но они были повторением прежних. Народ не успокоился, волнение охватило весь город и разразилось целою драмою на новом заседании совета.

Шесть пасторов явилось на заседание. В своих речах они повторяли прежние аргументы. Если заключают мир, говорили они, — Рошель погибнет. Ей не для чего сдаваться, когда она снабжена всем, когда она может еще в течение трех месяцев вести энергически дело защиты. Если она сдастся, оставить собственную защиту, — вечный позор покроет ее имя. «За чем иным вы, дворяне, явились в Рошель, как не для спасения себя и религии? Трактат, который хотят заключить, уничтожит богослужение, и когда стены Рошели падут — для вас не будет более убежища». Один из присутствовавших на собрании дворян стал возражать. Но его возражения были бессильны. Совет, повинуясь пасторам, постановил отвергнуть все предложения мира, защищаться до последней крайности и запретить впредь всякие словесные переговоры. Напрасно возражали против последнего пункта, что депутаты дали герцогу Анжуйскому обещание вновь явиться на совещание, — пасторы заявили, что их вызывают подавать голоса не для выслушивания того, что они говорят от лица божия, а для оскорбления, для предания презрению их мнений. Партия «умеренных» решилась употребить последние силы для уничтожения решения совета. В следующее заседание возобновились вновь споры. Роберт Давид, из партии «умеренных», потребовал созвания веча для решения вопроса и именем народа заставил совет разрешить новое свидание с герцогом Анжуйским. Между тем Лану и дворяне старались убедить народ в необходимости переговоров. Лану произнес одну из самых блестящих своих речей. В ней он излил накипевшую у него, но постоянно сдерживаемую энергию, всю силу своего красноречия. «Он рассуждал как опытный военный и великий государственный деятель». С величайшим изумлением выслушал ее народ, но она «подействовала лишь на мудрых». «Рьяные» были в руках пасторов, а ни разу до этого времени не действовали они с такою энергиею, как теперь. Лану потерпел полнейшее поражение. Все его предложения были отвергнуты. Но этим поражением не окончились его невзгоды. Вражда к нему пасторов была слишком велика, долго сдерживали они ее, теперь они были в силе и могли отплатить за все прежнее. Они могли действовать смело, потому что в настроении большинства жителей, в их чувствах к дворянству они находили сильную поддержку.

С заседания Лану отправился прямо домой, сопровождаемый дворянами. Но на дороге из толпы вышел пастор Лаплас, один из наиболее ревностных защитников религии и церкви, и до самого дома, где жил Лану, провожал его. Ни заслуги Лану, ни его честность и высокие нравственные достоинства не удержали ярого пастора, и в страшных ругательствах он излил всю силу этой ненависти к Лану. «Изменник», «низкий дезертир» — все эти и другие имена прилагал он к Лану, оценивая его деятельность. Но он не остановился на этом и в порыве раздражения дал Лану пощечину. Дворяне обнажили шпаги и хотели положить на месте оскорбителя дворянской чести. Лану запретил им убивать безумца и приказал отвести его домой.

«Рьяные» торжествовали. Не безобразный поступок, а истинную ревность видели они в нем. Ни малейшая попытка не была сделана в пользу Лану; никто не потребовал суда над виновным, наказания его.

Разрыв между буржуазией и дворянством был полный. Дворянам нельзя было более оставаться в городе. Слишком враждебно и подозрительно относились к ним жители, слишком много оскорблений перенесли они от горожан и пасторов. Для Лану же исчезла последняя надежда получить прежнее влияние и значение, и для него оставался единственный исход — удалиться из города.

11 марта, сопровождаемый значительным числом дворян, он вышел из Рошели, предоставивши ее вполне власти пасторов.

В руках пасторов сосредоточилась теперь вся власть. Но они не замечали, что эта власть попала к ним в руки в самое невыгодное время и при крайне неблагоприятных условиях. Выход дворян и Лану лишал город полезных деятелей и вместе с тем ослаблял партию «рьяных» на которую пасторы только и могли опираться, так как и многие дворяне настаивали на энергической защите города. Во-вторых, партия «умеренных» усиливалась не только удалением дворян, но и тем, что отсутствие хороших и знающих воинов заставляло с опасениями смотреть на то время, когда истощенный и лишенный средств город окажется не в силах более сопротивляться власти.

Действительно, едва только вышел Лану, как партия «умеренных», в соединении с оставшимися дворянами, раздраженными против пасторов, начала энергическую деятельность и породила ряд столкновений, приведших город в страшное хаотическое состояние. Взаимные ссоры и драки, с одной стороны, пасторов и «рьяных», а с другой — богатой буржуазии и дворян, дошли до того, что грозила опасность возникновения внутренней междоусобной войны. А «рьяные» своими действиями усиливали неудовольствие. Все те, кто по подозрению был заключен в тюрьму, были выведены из нее и казнены, личная безопасность исчезла, и страшный террор господствовал в городе. Пасторы произносили громовые речи против Лану и изменников. По рукам ходила просьба к королю, составленная под влиянием пасторов. От правительства требовали отмены всех актов и постановлений, направленных против Колиньи и гугенотов, полной свободы совести, гарантии городам в том, что их привилегии не будут нарушены, что гарнизон никогда не будет в них впускаем, освобождения всех пленных без выкупа, посылки к какому-либо из германских князей шести католических дворян по выбору гугенотов как гарантия безопасности церкви. Сама для себя Рошель выговаривала полную независимость от центральной власти. Все войска должны быть выведены из-под Рошели, все построенные для осады укрепления срыты, привилегии и вольности города подтверждены, губернатором назначалось лицом, избранное самим городом.

Для партии монархистов подобные требования казались верхом дерзости, и союз с ее «умеренными» и дворянством создавал внутри города сильную партию, которая могла подорвать влияние пасторов.

Мэр принял самые энергические меры для успокоения города, так как волнение грозило опасностью предать его в руки герцога Анжуйского. 13 марта было созвано вече. Анри увещевал присутствовавших прекратить ссоры ввиду общей опасности и потребовал клятвы в том, что отечество будет защищаемо до последней возможности. Избраны были новые военные начальники и приступлено к составлению списка лиц, недовольных ходом дел, с тем, чтобы изгнать их из города или заключить в тюрьму.

Но вряд ли эти меры могли бы привести к какому-нибудь существенному результату при страшном разорении одних горожан против других, если бы от Монгомери не были получены письма с заявлением, что ему удалось устроить заем в 40 000 ливров на город Рошель, и что с 45 кораблями он сам явится туда через месяц.

Надежда получить подкрепление разбивала один из сильнейших аргументов в пользу сдачи города в руки власти. Противники пасторов и «рьяных» должны были замолкнуть на время, чтобы потом с новыми силами начать борьбу, уже окончательную, с консисториалами.

Теперь вся энергия партии «рьяных» обратилась на защиту города, и она обнаружила здесь замечательную силу и неустрашимость. Одна вылазка следовала за другою, самые сильные неприятельские атаки отражались с уроном. Вся партия действовала как один человек, и это спасало Рошель от гибели. В течение всего марта и первой половины апреля герцога Анжуйского постигали одни неудачи. Внутренние раздоры умолкли, и Рошель, казалось, удесятерила свои силы.

Но это продолжалось недолго. Два удара — один за другим — подорвали силу «рьяных» и дали возможность «умеренным» поднять голову.

Помощь, на которую так сильно рассчитывали рошельцы, не могла быть им оказана. Правда, 19 апреля Монгомери показался с флотом в виду Рошели, но он потерпел поражение в морской битве с королевским флотом и принужден был удалиться, предоставив Рошель ее собственным средствам. Когда последний корабль исчез из виду, отчаяние до того овладело всеми, что всякая мысль о защите была забыта, и, по словам современника, если бы Анжу напал на город, он бы наверное захватил его.

Но это было не единственным ударом для «рьяных» и пасторов. Скоро оказалось, что в городе большой недостаток в съестных припасах. Голод уже стал обнаруживаться мало-помалу. Хлебные торговцы скупили весь хлеб и страшно возвысили цены на него. Народ стал грабить лавки. Совет издал строжайшие законы против возвышения цен, назначил особых чиновников для надзора за продажею хлеба. Но все это мало помогало. В мае дело дошло до того, что беднейшие жители стали питаться устрицами. Они подвергали жизнь свою опасности от неприятельской пули или просто плена, потому что искать пропитания нужно было на берегу моря. Правда, пасторы воспользовались этим и указывали на этот новый источник пропитания как на дар божий, благость провидения, желающего спасти город. Это могло на время поддержать энергию, но только на время.

При таких обстоятельствах, при страшной потере в людях, положение Рошели становилось с каждым днем хуже и хуже. Только одно то обстоятельство, что и королевская армия находилась в самом плачевном состоянии, как вследствие убыли людей от болезней и стычек. Так и от интриг и раздоров, происходивших в ней и едва не окончившихся открытым бунтом, улучшали ее положение, нисколько, впрочем, не ослабляя опасности быть вынужденною сдаться от голода. А его действие успело уже обнаружиться с полною силою. Целыми толпами уходили рошельцы в лагерь, а некоторые составляли прошение с целью вынудить у совета решение приняться энергически за дело примирения. Более смелые составили даже заговор и думали овладеть городскими воротами и передать их королевскому войску.

Правда, по распоряжению совета имения заговорщиков, находившихся вне города, были конфискованы, но угрозы уже не имели силы, и партия «умеренных» стала открыто требовать заключения мира. Энергия «рьяных» поддерживалась лишь речами пасторов и успехами в стычках с католиками, но число членов ее уменьшалось все более и более, а настояния «умеренных» усиливались, да и число их возрастало более и более. В начале июня важнейшие граждане города явились в совет требовать паспортов. Им было отказано, и даже вменена в преступление их просьба. Тогда они составили прошение, покрытое подписями более чем трехсот лиц, с требованием принять какие угодно условия мира, но только прекратить осаду.

То было движение, крайне опасное для партии «рьяных» и пасторов, успевших своими действиями оттолкнуть многих и тех, кто готов был идти заодно с нею; оно показывало, что готовится более сильная оппозиция со стороны богатой буржуазии, что она готова решиться на все, чтобы достигнуть цели. Городскому совету и новому мэру, Мориссону, избранному после Анри и принадлежавшему к числу наиболее ревностных защитников городских вольностей, приходилось теперь употреблять всевозможные уловки, чтобы выпутаться из беды, удержать в своих руках ту власть, то влияние на дела, которые неминуемо должны были быть потеряны ими. Они решились держаться прежней политики во внутренних делах, но были вынуждены изменить внешнюю политику и начать переговоры о мире.

Даже пасторы сочли нужным сделать уступку в этом отношении, и сам «рошельский папа» отправился однажды для переговоров в королевский лагерь. Но то были лишь словопрения. Требования одних и предложения других были слишком противоположны, что б можно было согласить их, и оттого переговоры оканчивались ничем, и военные действия возобновлялись с новою силою, разрушая все более и более город, унося лучших его защитников.

А между тем из ратуши стали выходить новые законы, превосходившие друг друга своею суровостью. Было строжайше запрещено оставлять город даже женщинам, и лишь одним старикам, и то за большую плату, дозволено было выдавать па-спорты. Кроме того, имущества лиц, оставляющих город, облагались большим налогом, чем имущества остальных граждан. Уже одна эта мера возбуждала неудовольствие. Но городской совет действовал решительно, и богачам было крайне невыгодно жить под управлением подобного рода. Недостаток в съестных припасах увеличился в значительной степени, беднякам грозил голод — и вот городской совет издает постановление: каждый зажиточный гражданин обязан дважды в неделю выдавать пищу беднякам. То не было лишь постановление, обладающее качеством подобных постановлений — оставаться на бумаге: мэр ревностно заботился о действительном применении его к делу. Вместе с членами совета он работал энергически день и ночь, до полного истощения сил, для удержания города в спокойствии и подчинении. Все зачинщики беспорядков, все ослушники распоряжений совета заключались в тюрьмы. Богатые и знатные горожане, агитировавшие в городе для составления прошения, набиравшие подписи, попали под суд, для решения их дела составлена была особая комиссия.

Но все эти меры не приводили к цели. Волнение не только не ослабевало, а напротив усиливалось все в большей степени. Уже одна суровость мер, принятых ратушею, показывала, что положение партии «рьяных» становится крайне шатким, что она боится выпустить из своих рук власть, что она не имеет уже прежней прочной опоры. А положение города, те страшные потери в людях, которые понесла Рошель, не могли содействовать упрочению влияния «рьяных». Сильная и долговременная бомбардировка, частые штурмы, производимые королевскими войсками, страшно повредили укрепления города. Бастион Евангелия представлял груду развалин, — не в лучшем состоянии находилась и башня св. Николая и городские стены. Возможность вторжения в город представлялась очень легкою, и даже «рьяные» должны были сознаться в отчаянном положении города. Когда Генрих Анжуйский потребовал от послов Рошели пропуска в город и торжественного вступления в него, они отсоветовали это. «Вместо восторженных кликов радости, — говорили они Генриху, — вас встретят слезы и вопли женщин и детей, лишившихся отцов и мужей!»

Но несмотря на подобное положение города, несмотря на настояния «умеренных», переговоры велись крайне вяло. Городской совет настаивал на ограждении привилегий и вольностей города и прерывал сношения, едва только встречал сопротивление, несогласие в королевском лагере. Однажды, после страшной бомбардировки, совершенно разрушившей ворота св. Николая, решились начать переговоры, но в паспорте, выданном Генрихом Анжуйским рошельским послам, жители Рошели были названы бунтовщиками (rebelles). Городской совет счел это оскорблением, и паспорты были возвращены.

Все это не могло не возбуждать неудовольствия в среде «умеренных», решившихся во что бы то ни стало заключить мир, не могло не вызывать новых смут, а вследствие этого и новых предписаний, еще более суровых, со стороны совета. Одна мера переполнила чашу, и «умеренные» решились действовать прямо и открыто. Когда переговоры были прерваны, совет издал постановление, по которому строжайше воспрещалось жителям входить в какие бы то ни было сношения с осаждающими. Капитан Браньо (Bragneau) нарушил его и устроил пирушку, на которую были приглашены офицеры королевской армии. Мориссону донесли об этом, и испуганный и раздраженный в высшей степени, он прибежал на пирушку, приказал схватить капитана и предписал участникам пирушки немедленно же оставить город. То была мера, вполне оправдываемая теми опасностями, которые грозили городу, но она возбудила сильное неудовольствие в жителях Рошели, теперь уже открыто требовавших заключения мира и успевших добиться цели. Изнурительная, неустанная деятельность, борьба с постоянным сопротивлением всем мерам правительства подорвали здоровье Мориссона и заставили его слечь в постель. А он больше других настаивал на сопротивлении, его влиянию и энергии и обязана была Рошель всеми теми мерами, которые принимал в последнее время городской совет. Его отсутствие значительно ослабляло оппозицию со стороны «рьяных», и «умеренные» воспользовались этим и потребовали созвания веча. Вече было созвано наместником мэра, и на нем обнаружилось в полной силе все то же изменение, которое произошло в настроении жителей Рошели. Большинство оказалось теперь не на стороне «рьяных», оно склонялось к «умеренным» и монархистам, поддерживало их с тою же энергиею, с какою стояло прежде за «рьяных», и готово было согласиться на все, чтобы избавиться от бедствий осады и от того правительства, которое заправляло делами города. Богатой буржуазии особенно сильно не по нраву приходились те меры, к каким прибегали мэр и городской совет, и она агитировала теперь в пользу мира как лучшего средства захватить в свои руки власть. Ее значение в городе возросло в сильной степени, а нравственное давление ее на умы сделалось так велико, что «рьяным» нельзя было относиться к ним так, как то было прежде, нельзя было употреблять уже крутых мер. Они должны были делать постоянные уступки «умеренным», обратить органы своей власти в послушное орудие желаний большинства.

Все те требования, которые предъявляли «рьяные» как необходимое условие для заключения мира, и из-за непринятия которых столько раз были прерываемы переговоры с герцогом Анжуйским, были отвергнуты на вече, и «лучшие мужи» настояли на выдаче заложников на год и на возобновлении переговоров, которые должны были быть окончательными. «Рьяным» была сделана одна уступка: город требовал, чтобы единственным звеном, связывающим его с властью, была признана та клятва, которую он обязан дать королю, согласно со всеми хартиями, дарованными королями Рошели.

Подобное настроение жителей Рошели было как нельзя более кстати и для короля и для герцога Анжуйского. Уверенность в победе, торжестве власти над гугенотами, уверенность, которая была так сильна несколько месяцев тому назад, теперь почти совершенно исчезла, ее место заступила боязнь за исход предприятия, и большинство желало теперь мирного выхода из того затруднительного положения, в какое поставлена была власть осадою Рошели. Все попытки взять город окончились полнейшею неудачею: ни бомбардировки, ни частые приступы, ни взрывы городских стен не принудили горожан сдаться. А между тем в королевском лагере господствовали вечные смуты, составлялись заговоры; очень многие открыто заявляли свое сочувствие делу Рошели, готовы были идти к ней на помощь. Значительная часть армии гибла от болезней. Colique de Poitou, нечто вроде холеры, умерщвляли целыми массами солдат. Достать новых солдат было крайне трудно, казна была пуста, и денег добыть было неоткуда. Король на все просьбы о помощи, о присылке средств для содержания войска отвечал, что у него нет ничего, что он не может помочь ни деньгами, ни людьми. Мириться было крайне необходимо: мир представлял наиболее почетный выход для герцога Анжуйского.

Еще в начале мая король требовал заключения мира с Рошелью, но тогда герцога Анжуйского еще не покидала надежда украсить свое чело новыми победными лаврами. Ряд неудач, испытанных им в течение мая, заставили его иначе смотреть на дело, и он воспользовался первым удобным случаем, чтобы с честью для себя снять осаду города. Тогда как раз он был избран королем польским, и польские послы явились на зиму в королевский лагерь под Рошелью. А они сочувствовали вполне делу протестантов, хлопотали за них у короля, получили даже обещание, что с гугенотами поступят милостиво. Не обращать внимания на их требования было невозможно, тем более что епископу Монлюку удалось склонить поляков избрать Генриха королем лишь после того, как он уверил их, что герцог Анжуйский не принимал участия в резне, что самая резня была вызвана политическими соображениями. Генрих обратился прямо в Рошель с требованием, чтобы жители явились к нему в лагерь просить помилования. Он считал это необходимым условием для заключения мира и тогда только обещал снять осаду.

Желания большинства горожан сходились вполне с желаниями герцога Анжуйского, свидание состоялось, и на нем была выработана форма прошения к герцогу. Рошель просила его быть посредником между нею и королем, просила гарантировать ей и другим гугенотским городам свободу богослужения, сохранить нерушимо привилегии и вольности города. Герцог согласился принять подобную просьбу; снятие осады представлялось после этого как бы делом милосердия, выставляло с лучшей стороны качества нового короля. Генрих лишь вычеркнул Сансерр из числа гарантируемых городов.

Предварительные переговоры кончились, нужно было подтверждение условий вечем. Но с этой стороны препятствий особенно сильных быть не могло: оппозиция «рьяных» не была более опасна, их влияние пало. Вече, созванное мэром, на вопрос его: не станет ли кто возражать против условий капитуляции, ответило полным молчанием. Капитуляция была принята, и депутаты отправились в лагерь. Король подписал условия мира, и 13 июля городские депутаты приносили клятву в верности королю. Осада была снята, королевские войска удалены, и жители торжествовали освобождение от долговременных страданий. Желания, высказанные почти год тому назад партиею «умеренных» и монархистов, желания, выполнить которые и тогда еще соглашалась власть, были даны теперь, и Бирон, которому отказали «рьяные» в пропуске, торжественно вступил в город. Какой же смысл могло иметь после этого сопротивление «рьяных»? Вольности города были гарантированы, права и привилегии утверждены: цель достигалась, по мнению большинства, — какое дело было ему этому большинству, до того, что станется с Сансерром?