Я была хорошо знакома с Яковом Борисовичем Белопольским, знаменитым архитектором, который дружил с моим мужем. Мы не раз вместе отмечали праздники то в Доме журналиста, то в Доме архитектора.

За столом бывали его друзья: Василий Иванович Чуйков, герой Сталинграда, Павел Алексеевич Ротмистров, Главный маршал бронетанковых войск. Все, кто прошел войну, уважали и любили Белопольского. Ведь это он, архитектор, вместе со скульптором Евгением Вучетичем создал всемирно известные мемориалы на Мамаевом кургане в Сталинграде и в Трептов- парке в Берлине.

Однажды Яков Борисович пригласил нас на выставку своих работ. Он был признанным мастером — академиком архитектуры, лауреатом Ленинской и Государственной премий, победителем престижных международных конкурсов. Я смотрела его проекты… Всемирная выставка в Москве, уникальный мемориал на Курской дуге, тридцатитрехэтажная башня редакции «Известий» на Пушкинской площади. Я смотрела и думала: почему эти проекты не были осуществлены? Как же так случилось, что чуть не треть проектов, о которых в свое время много писали, спорили, которые вот — вот должны были быть реализованы, так и остались на ватманах?

У меня защемило сердце. Я подумала о том, что судьба архитектора похожа на нашу, актерскую.

Сколько ночей он не спал, сколько вариантов рождалось в его воображении, сколько сил отдал он дискуссиям с оппонентами! Но что‑то каждый раз мешало, где‑то переплетались объективные причины и субъективные страсти, менялись времена, сокращались бюджеты и прочее, и прочее. Если только две трети проектов были осуществлены — а Белопольскому завидовали архитекторы, он действительно многое сделал, — значит, чуть ли не треть творческой жизни он только мечтал… А мечты так и остались мечтами.

Так же и у нас. Когда актера спрашивают, какую бы он хотел сыграть роль, то это самый больной вопрос. Мало ли что я хотела сыграть!

Такова жесткая логика жизни в кино. Мечтаешь о какой‑то роли, а потом оказывается, что картина уже снята, а в ней занята другая актриса, и ты можешь лишь рассуждать, насколько лучше, интереснее и глубже можно было бы сыграть, если бы роль была твоей.

В «Молодой гвардии» Тамара Федоровна Макарова исполняла роль матери Олега Кошевого. Мы ехали на машине на съемку, и она вдруг заговорила о том, что годы уходят, а она уже не может сыграть то, о чем когда‑то мечтала… «Анну Каренину, — сказала она, — я уже сыграть не могу. Да и актера, которого я представляла в роли Вронского, нет в живых…» В ее голосе я почувствовала грусть.

И подумала: почему она, знаменитая актриса, не может сыграть Анну Каренину? Неужели жена Сергея Герасимова не может осуществить многое из того, что выношено и прочувствовано? Тогда мне казалось, что Сергей Аполлинариевич может для нее сделать все что угодно…

Но в ту студенческую пору я удивилась — и только…

Теперь, когда прошли годы, я часто вспоминаю наш разговор.

Как бывает обидно, что уходят роли, которые ты мечтала сыграть. А потом… И мечтать бессмысленно. Уходят годы, и ты понимаешь: этого тебе не предложат сыграть никогда. В этом трагизм актерской профессии.

Хотя бывают и счастливые исключения.

После войны на экраны вышел фильм «Без вины виноватые». Алла Константиновна Тарасова играла Кручинину, а Незнамова играл Владимир Дружников. Это была его первая работа в кино. Картина запомнилась.

И вот через много — много лет во МХАТе специально для Тарасовой поставили «Без вины виноватые».

Я пошла на премьеру. Сидела в зале и пристально смотрела на Аллу Константиновну. Ее глаза были полны огня, горечи, отчаяния. Она вся была в порыве, темпераментная и очень молодая. Прекрасная шея, открытые плечи, стремительная походка и звонкий молодой голос.

Это была вершина мастерства.

И никто в зале не подумал о ее возрасте.

В том старом фильме «Без вины виноватые» взошла звезда Владимира Дружникова. Когда я впервые увидела его на экране, я была потрясена. Необычайная красота, глаза, как у Бемби, молодого олененка. Настоящий романтический герой!

К большому сожалению, мне не пришлось сниматься с Дружниковым в кино. Зато мы встречались в спектакле «Варвары» на сцене Театра киноактера. Я играла Лидию.

Я играла только вечерние спектакли и очень дорожила этой работой. Для меня это был праздник.

Но однажды случилось непредвиденное.

Утром я поехала на заседание художественного совета «Мосфильма». Только началось заседание, а секретарь директора передает мне записку: «Вас срочно к телефону».

Я выхожу из зала, иду в приемную, беру трубку и слышу срывающийся голос помощника режиссера.

— Клара Степановна, где вы? Через полчаса начинается спектакль, а вас нет!

— Как так? Я же никогда не играю днем. Я первый раз слышу, что у меня сегодня спектакль.

— Извините, вас забыли предупредить. Но что делать, спектакль через полчаса.

Я почувствовала, как волосы зашевелились на моей голове.

Схватила плащ, побежала через двор «Мосфильма», выскочила на улицу, взяла такси и в совершенно невменяемом состоянии подъехала к театру.

Бегу по лестнице в костюмерную. А там все волнуются, ждут меня. Я слышу третий звонок.

А мне еще надо переодеться, загримироваться. У меня костюм амазонки.

Быстро надела юбки, сапоги не снимаю, нет времени.

Никакого грима.

Со сцены слышу реплику:

— А где же Лидочка? Кажется, Лидочка приехала.

Раздается стук копыт, как будто я на лошади прискакала.

Впопыхах я вышла не с той стороны кулис. Там декорация — какой‑то забор и сторожка. Я приподняла юбки, переступаю через забор и вхожу на сцену с другой стороны. Тетушка повторяет:

— А где же Лидочка?

— Я здесь, тетя, — откликаюсь я.

Она повернулась, смотрит на меня удивленно. Откуда, мол, ты явилась.

— Я здесь, тетя.

Этот момент я в жизни не забуду. Это так страшно…

В следующей сцене появляется Владимир Дружников. Это первая встреча наших героев. Мы играли ее каждый раз по — другому. Мы любили импровизировать. Это была игра, походившая на дуэль на шпагах. Горький написал сцену так, что она дает простор актерскому воображению.

За кулисами всегда стояла помощник режиссера. Она заменяла суфлера.

Как только дали занавес, она сказала:

— У вас всегда что‑то новое. Но сегодня вы с Володей играли необыкновенно… Я просто заслушалась…

— Еще бы, — засмеялся Дружников. — Клара так лихо перелезала через забор, что я хотел выскочить на сцену, помочь ей.

Тот спектакль я никогда не забуду.

Иногда я сожалею о том, что в свое время поступила во ВГИК, а не в театральное училище. Кинематограф, как капризная девушка: сегодня она добрая, завтра — злая, послезавтра она в отчаянии. То и дело меняется настроение.

А у театральных актеров есть свой дом — театр. Плохой или хороший, но это дом. Это плановые премьеры. Это осязаемая, твердая почва под ногами. А в кинематографе почва очень зыбкая.

Но зато если спектакль смотрят пятьсот, ну от силы тысяча человек, то у фильма зрителей — миллионы. И популярность киноактера не может сравниться с популярностью актера театра.

Люди узнают на улице, здороваются. На встречах они задают вопросы, спрашивают совета. Ощущаешь, что ты нужен, что твой совет для кого‑то крайне необходим. Что роли, которые ты играешь, могут послужить примером для человека. Подчас важно даже то, в каком душевном состоянии зритель приходит в кинотеатр. Я это ощутила на себе. Ведь я не только актриса, я зритель.

У каждого человека случаются в жизни черные полосы. Как раз в такую пору я смотрела «Красную пустыню» Антониони. Фильм о том, как люди не понимают друг друга, будто говорят на разных языках. Многим картина показалась скучной, сложной. А я, переживая почти то же состояние, что и герои картины, сидела как зачарованная.

Мне эта картина помогла. Я поняла, что можно выйти из сложного состояния и что в конце концов кто‑то тебя услышит.

Я ехала поездом на съемку в Алма — Ату. Чуть ли не трое суток. Вначале смотришь в окно — какая огромная и прекрасная страна, как меняется ландшафт. Проезжаешь мимо больших и малых городов. Мелькают станции и разъезды. Но постепенно, несмотря на мелькание за окном вагона, начинаешь ощущать однообразие. В особенности когда слева и справа — выжженная степь и солончаки. Никого не видно. Иногда кибитка промелькнет, иногда табун лошадей… И больше никого. Кажется, что недалеко и до края света.

Проводница объявила, что сейчас будет маленький полустанок, где продаются дыни. Пассажиры оживились, обрадовались. Я тоже взяла деньги и, как только поезд остановился, вышла на платформу.

Я подошла к старой казашке, торгующей дынями. Она сидела, скрестив ноги, в бархатном полупальто, в цветных шароварах.

— Апа, почем дыни? — спросила я.

Она посмотрела на меня и улыбнулась. А зубы у нее через один. Один есть — другого нет, один есть — другого нет…

— А Абдулай где? — неожиданно спросила она, и глаза ее заблестели.

На диком полустанке, на краю света эта женщина не то что не засомневалась: артистка — не артистка, я — не я, — она улыбнулась и спросила: «А Абдулай где?»

— В Москве остался, — отшутилась я.

— Сколько показывали, столько и смотрела. Возьми дыню, деньги не надо…

О такой популярности театральные актеры и мечтать не могут.

Мы должны быть благодарны зрителям за то, что они нас помнят и любят. Мы должны это ценить и не обманывать их, не разочаровывать. Это очень важно.

И еще. У актера должно быть профессиональное обязательство. Обещал — сделай. Зритель не знает, здоров ты или болен, хорошее настроение у тебя или плохое. Если ты дал согласие, если тебя ждут, забудь про настроение и болезни.

Меня пригласили на творческую встречу в Каширу. Всего‑то часа два от Москвы. Пришла за мной машина, и мы поехали. За рулем мужчина средних лет. Любит поговорить, любопытный. А за дорогой не смотрит. И на одном из поворотов мы врезались в фургон.

Я на миг потеряла сознание. Администратору стеклом порезало лицо. Шофер выскочил, видимо в шоке, и удрал. А мы остались.

Тишина… Болит нога, я ударилась о сиденье. Темно в глазах, голова тяжелая, состояние ужасное.

Наконец я спрашиваю администратора:

— Который час?

— Без четверти три.

— У нас же в три начало, — ужаснулась я.

— А вы сможете? — спрашивает администратор.

— Попробую. Надо.

Мы ловим первый попавшийся автомобиль и едем в Каширу.

В отделе культуры спросили:

— Что с вами? Почему вы приехали на чужой машине?

— Авария…

Вызвали «скорую помощь». Врач осмотрел меня и говорит: нужно сделать рентген.

— Вы теряли сознание?

— Да.

— У вас сотрясение. Вам надо лежать. Нельзя двигаться.

Я прилегла на диван, мне вроде бы стало лучше. Заведующая отделом культуры спрашивает:

— Если вам лучше, может, вы все‑таки выступите? Народ ждет… Тут всего пять минут на машине.

Что поделаешь? Я соглашаюсь.

Встаю, а голова кружится. Когда села в машину, то перед глазами все так и поплыло. Врач поехал с нами, возмущается, говорит: как можно поступать во вред самой себе?

Но я выхожу на сцену. Сбоку оркестровая яма, и мне по ее краю надо пройти к микрофону. Я иду и чувствую, что меня тянет в эту яму. Вот сейчас я свалюсь в нее. С трудом прошла к микрофону, руками взялась за стойку.

Не помню, что я говорила. Людей в зале я не видела. Но как по — накатанному что‑то рассказывала, показывала отрывки из фильмов. Попрощалась.

И врач увез меня в больницу. Там сделали рентген, какие‑то анализы. И сказали, что надо немедленно ехать домой. Но у меня еще было выступление в кинотеатре. Там тоже ждали. Зрители знали, что я попала в аварию, сочувствовали мне… И я поехала.

Наконец меня везут в Москву на такси.

— Давайте побыстрей.

— Нет, меня предупредили, что у вас сотрясение мозга. Вам быстро ехать нельзя.

А навстречу машины с зажженными фарами. Какие‑то автоколонны. И свет прямо в глаза бьет. Лечь не могу — мне плохо. Сидеть не могу — мне плохо. Глаза закрыть не могу — все плывет. Открываю глаза — свет встречных машин… Большей пытки я, пожалуй, не испытывала за всю свою жизнь.

После Каширы я месяц пролежала в постели. Действительно было сотрясение мозга.