Да, мне выпал счастливый билет. Нет, я никогда не играю в азартные игры, даже карты вызывают у меня скуку. Я никогда не покупаю лотерейных билетов, а если они и окажутся у меня случайно, то, как правило, мне не везет. А тут судьба преподнесла мне такой подарок.

Я увижу Париж, я буду на фестивале в Каннах. О чем еще может мечтать актриса? Я ведь нигде до этого не была, разве что в Чехословакии на студии «Баррандов», где снялась в фильме «Три встречи».

Еду домой, улыбаюсь про себя и… Тут же подумала: что я надену? В чем я пройду по знаменитой лестнице на открытии фестиваля? У меня даже и платья, подходящего для такого торжественного вечера, нет.

Я видела кинохронику — Канны, парад звезд, идут мировые знаменитости, популярные актеры… Мужчины в смокингах, белых или черных. С бабочками. Актрисы в роскошных длинных платьях. А у меня такого нет.

Кто‑то мне сказал, что в ателье на Кузнецком мосту шьют вечерние платья. Я пришла в ателье. Стали обсуждать, какой подобрать материал, долго спорили и сошлись на том, что лучше всего сшить из органди, цвета слоновой кости.

— Мне нужно, — говорю я, — вечернее платье и чтобы плечи были открыты.

— Клара, да мы сделаем такое, что все попадают от зависти. Будет очень красивое платье. Не беспокойся.

Я попросила, чтобы мне сшили еще костюм: спина открытая и пелерина, отороченная чернобуркой. Тогда это модно было. Если в пелерине, то выглядит строго, а если я вечером в нем выйду — сниму пелерину и буду в открытом платье.

Опять стали спорить и сошлись на том, что мне подойдет темно — синий цвет.

Потом вспомнила, что предстоит еще церемония закрытия. Что же я надену? Иду по Арбату и вижу комиссионный магазин. Может быть, какую‑нибудь сумочку вечернюю куплю, туфли, которые подойдут к вечернему платью…

Возле Театра Вахтангова встречаю Людмилу Целиковскую.

— Клара, ты что грустная?

— Мне бы радоваться, — говорю, — но я вся в заботах: еду на Каннский фестиваль, а платья нет… Ну такого, особого, для церемонии.

— У меня есть вечернее платье. Ты же знаешь, в Театре Вахтангова замечательно шьют.

«Да, — думаю, — но она поменьше ростом, а я высокая». Я на Люсю так посмотрела, что она догадалась, о чем я подумала.

— Да, мое платье вряд ли тебе пригодится. Я — пожалуйста, но вряд ли оно подойдет.

А я от отчаяния говорю:

— Люся, может быть, попробуем?

И мы пошли к ней. Идем, и я про себя думаю: не может быть, чтоб оно мне не подошло.

Целиковская достала платье из шкафа. Юбка длинная из тафты, а лиф — открытый, застегивается на крючки, подчеркивая фигуру.

Боже мой, думаю, ведь этот лиф я не застегну. Юбка — ладно, а это как?

Наряд мне так понравился, что я выдохнула воздух и почти не дышу. Целиковская застегнула крючки, и, о радость, трудно представить, но все подошло. Правда, впритык, но выдержать можно.

Люся удивилась. Она была уверена, что платье вряд ли подойдет. Мы ведь настолько разные…

Да и я, если честно, не ожидала, но была готова втиснуться во что бы то ни стало. Поблагодарила ее, взяла платье и пошла домой.

…Я познакомилась с Целиковской в Одессе, где гастролировал тогда Театр имени Вахтангова.

Мы жили с ней в одной гостинице. Как‑то я услышала шум на улице. Подошла к окну и увидела большую толпу людей, они скандировали: «Лю — ся, Лю — ся!»

Это поклонники Целиковской требовали, чтобы она вышла на балкон. Толпа все увеличивалась. И Люся, сияя ослепительной улыбкой, вышла на балкон.

Я впервые видела такую любовь поклонников!

И вот я еду в Канны и везу с собой лучшее вечернее платье Целиковской. Чудеса, да и только…

Через неделю отправилась на Кузнецкий. Но здесь меня ждало разочарование. На платье пошло, по — моему, метров пятнадцать этого органди, потому что сделали плиссированные оборки. И оно получилось громоздким. Фигуры не видно. Все ровное. А плечи, когда я стою спокойно, открыты, но если поднимаю руку, то соскакивает какая‑то там резинка, на которой держится это «плечо», и оно сразу доходит мне до шеи. Надо опять поправлять, чтоб были плечи открыты.

Я чуть не расплакалась.

— Ну как же я в этом платье в Канны поеду? Что же будет?

Мне наперебой стали советовать:

— А вы булавкой пристегните.

Платье пришлось все‑таки взять…

Как говорится, с миру по нитке — и собрался один небольшой чемодан. Но в молодости огорчения переживаешь легче… Ну да ладно, думаю я, как‑нибудь обойдусь… Ну, не буду руку поднимать или… Буду в одном платье ходить, зато увижу Париж, Канны, известных режиссеров, актеров, лучшие фильмы. Это ведь как сейчас в космос лететь, тогда — поехать в Канны.

Наступил день отъезда, мы должны были встретиться в аэропорту. Я подхожу к Орловой:

— Здравствуйте, Любовь Петровна, я Клара Лучко. Я с вами лечу.

— Я знаю о вас, — чуть снисходительно ответила Орлова.

И вдруг я вспомнила Полтаву, вспомнила, как я шла за Орловой по улице, как она спросила меня о букинистическом магазине. Могла ли я тогда предположить, что когда‑нибудь вот так встречусь с ней. Не как поклонница, а как актриса. И что я поеду вместе с ней на фестиваль в Канны.

Сначала мы вылетели в Прагу, там нам предстояла пересадка на рейс до Парижа. Любовь Петровна предложила мне посмотреть, как выгружают наши чемоданы, кладут на тележки и везут к другому самолету.

К нам подошел Сергей Иосифович Юткевич:

— Что вы здесь делаете, дорогие мои?

— Да вот смотрим, чтобы наши чемоданы погрузили.

— Ну знаете… — Юткевич даже вспыхнул. — Что за привычка такая… Это же Европа! Куда ваши чемоданы денутся? Идите‑ка лучше выпейте соку.

Я промолчала, а Любовь Петровна сказала со значением:

— Ничего — ничего, Сергей Иосифович, мы спокойны, наши чемоданы перегрузили.

Прилетаем в Париж. Нас встречает советник посольства по культуре. А прилетели поздно вечером — часов в одиннадцать. Вещи выгрузили, мы с Орловой быстро свои чемоданы отыскали, а Сергей Иосифович стоит озабоченный.

— Что‑то я своего чемодана не вижу.

Еще раз прокрутили багаж — нет чемодана Юткевича.

Любовь Петровна говорит:

— Ну что, Сережа, Европа?

А в чемодане — смокинг для открытия фестиваля. Советник посольства пошел в администрацию аэропорта, написал какое- то заявление. Его успокоили: все будет в порядке. В каком отеле вы будете жить? Чемодан вам туда непременно доставят.

— Я вас провезу по ночному Парижу, — предложил советник. — Не возражаете?

Кто же будет возражать!

Как раз прошел дождь. И после дождя реклама, фонари, бегущие огни — все это отражалось на мокром тротуаре Елисейских Полей.

Я еду по Елисейским Полям. Такая красота, что просто не верилось, что я в Париже. Будто сон.

Позже я не раз бывала в Париже в разное время года. Но всегда вспоминала то первое впечатление: тот Париж я вспоминала. Тот Париж…

Я побывала едва ли не в сорока странах мира, видела Индию и туманный Альбион, пирамиды Мехико и небоскребы Нью-Йорка, африканскую саванну и желтые камни Святой Земли… Но в памяти моей — тот Париж.

Нас разместили в небольшом отеле «Монтевидео», в районе Булонского леса. Маленькая гостиница, очень уютная. Домашняя. У меня номер на втором этаже с балконом, который выходил на Булонский лес.

Утром проснулась от цоканья копыт: цок — цок, цок — цок. Посмотрела в окно — на аллеях наездники. И это мне тоже показалось сказкой. Будто не наши дни, а век минувший. Все одеты как полагается для верховой езды. Утренний променад.

В течение дня в отель привозили несколько чемоданов для Сергея Иосифовича Юткевича. Помню, открыли один из них, а там какая‑то ветхая шляпка с перьями, письма, пожелтевшие бумаги, старые книги. Что за чемодан? Его в Лондоне отыскали. Он долго там лежал. Решили, это и есть чемодан, что пропал у Сергея Иосифовича. Смотрины окончились ничем.

Вечером посольство устроило прием, а потом наша делегация поехала на вокзал. Мы сели в голубой экспресс, который помчал нас в Канны.

В фестивальной столице наша делегация жила в отеле «Карлтон». Это отель в стиле ретро. На первом этаже в ресторане, в эркере, стоял огромный круглый стол и на нем — красный флажок с серпом и молотом. Стол был зарезервирован на все фестивальные дни для советской делегации. Нам сразу представился главный официант, типичный француз с аккуратными усиками — мсье Пьер…

И началась фестивальная карусель. Наша делегация была в центре внимания. В последние годы я наслышалась много чего о советском кино, что, мол, нас никто не знал, да и вообще было ли у нас в стране кино. Это не так. Советский кинематограф знал весь мир. Во всех киношколах изучали творчество Пудовкина, Довженко, Донского, Эйзенштейна. И на кинофестивалях к советским фильмам было привлечено внимание зрителей, прессы, зарубежных деятелей кино. У нас был жесткий график, все было расписано по часам. К нам шли американцы и итальянцы, французы и индийцы. Нас приветствовали зрители.

Я в Москве получала тысячи писем. Адрес простой: «Москва, «Мосфильм», Кларе Лучко». А то и просто «Москва. Кларе Лучко». От этого, как теперь говорят, могла и крыша поехать, но меня Бог уберег. Я спокойно относилась к восторгам и даже не понимала, зачем собирать автографы. А в Каннах у входа в гостиницу день и ночь стояла толпа. Мы проходили через нее, и нас атаковали охотники за автографами.

Я писала, писала, писала эти автографы, даже рука уставала. Ажиотаж был не только у отеля. Стоило где‑то появиться, моментально собирались люди.

Иду я с нашим переводчиком мсье Момпером по набережной Круазетт. Мое внимание привлек красивый ресторан, огромные зеркальные окна. И только мы задержались на минуту, как нас окружила молодежь. Смеются, кричат: «Автограф, автограф, как вас зовут, откуда вы?»

Мсье Момпер, привыкший к подобному ажиотажу фестивалей, представляет меня:

— Мадемуазель Клара, она из Москвы…

А ко мне уже тянутся руки: «Кляра, Кляра…»

Толпа напирает, я отступаю шаг за шагом, и меня прижимают к витрине ресторана. Я уперлась спиной в это стекло, и… оно затрещало, раскололось на сотни осколков. А я оказалась… внутри ресторана.

Первое мое чувство — ужас.

Я выбила зеркальную витрину, нужно будет заплатить за это огромные деньги, а суточные у нас были мизерные. Я в панике, а вокруг суетятся люди…

Тут как из‑под земли появились хроникеры, начали снимать — еще бы! — происшествие на фестивале, на набережной Круазетт.

Ко мне сквозь толпу, я сразу поняла это, пробивался хозяин ресторана. Ну, думаю, пропала, такой скандал! А он расплылся в улыбке, галантно поцеловал руку:

— Мадемуазель, я очень рад, очень рад! Спасибо вам. Вы сделали мне отличную рекламу.

Потом спрашивает:

— Из какой страны вы приехали?

— Из Советского Союза, из Москвы.

— О — ля — ля! Из Москвы! Я приглашаю вас посетить мой ресторан. Это замечательно. Москва! Благодарю вас, мадемуазель.

Слава Богу, подумала я, все закончилось чудесным образом.

Меня сняли крупным планом, сняли огромную толпу. И получился сюжет, его показали по телевидению. И любопытные приходили в этот ресторан поужинать и посмотреть: где же случилось такое необычное фестивальное событие?

Пресса баловала меня своим вниманием. Чуть ли не ежедневно в журналах, газетах мелькали мои фотографии. Одно издание, выходившее в Каннах во время фестиваля, посвятило мне целую страницу, написав, что Клара Лучко, советская актриса, в первые три дня фестивальной лихорадки популярностью превзошла Мишель Морган. Была помещена огромная фотография: я раздаю автографы.

А еще обо мне писали: «прелестная актриса из Москвы со свежестью пастушки». У меня тогда был румянец во всю щеку, и журналисты заключали пари — натуральный это румянец или искусный макияж. Один взял платочек и спросил, может ли он потереть мою щеку. Я, признаюсь, уже освоилась, подставила щеку.

— Силь ву пле… Пожалуйста.

Тут подошли другие.

Фестиваль подарил мне множество интересных встреч. И не только с популярными актерами кино. Были личности просто фантастические.

Так, мы познакомились с Ага — ханом — вождем исмаилитов, представителем одного из самых аристократических родов Востока и Запада. Носителем высшей мудрости, как его величали, ибо ему передается благодать пророка. Он дает исмаилитам наставления, и они имеют силу духовного закона. Мне трудно было понять разницу между суннитами и шиитами — приверженцами главных ветвей ислама, а ведь исмаилиты — это ветвь шиитов… Я запомнила жену Ага — хана, француженку, дочь обыкновенного трамвайного вагоновожатого, которая приняла мусульманство.

Когда она шла во Дворец фестивалей, то все расступались, освобождая ей путь, и репортеры бросали звезд, и камеры направлялись на нее. Она шла спокойно, величаво, и сразу чувствовалось — идет Женщина. Даже не просто Женщина, что‑то в ней было магическое, таинственное, это завораживало окружающих.

Мы с ней познакомились, и нам пришло приглашение посетить виллу Ага — хана.

Что тут началось! Ни одного корреспондента не пригласили, на фотосъемку было наложено табу. Мы понимали: не каждая делегация удостоится такого внимания.

За нами прислали машину, извинившись, что она выпуска прошлого года. Я тогда не водила автомобиль, тем более не разбиралась в марках, но заметила, что салон был обит нежнейшей лайковой кожей светлых тонов.

Неподалеку от Канн мы увидели белоснежную виллу с колоннами, увитыми розами. И ступеньки, которые шли от виллы к морю, тоже были в розах. Этакая симфония из вьющихся роз.

Хозяева встретили нас радушно, без чопорности, но во время обеда за каждым из нас стояли по два официанта. Не успеешь попробовать, а уже меняются приборы. Даже мясо было инкрустировано какими‑то восточными узорами.

Благодаря Сергею Иосифовичу Юткевичу, который прекрасно говорил по — французски, и Любови Петровне, которая знала английский, у нас получилась легкая беседа.

Любовь Петровна вообще не терялась нигде. Она разговаривала с Ага — ханом и его женой, как будто только вчера с ними простилась и на следующий день вновь пришла к ним в гости.

После обеда все переместились в гостиную, пили кофе, разговор был общий, потому что хозяева о нас ничего не знали, да и мы о них тоже.

Принцесса сказала, что собирается в Москву. Ей очень хотелось познакомиться с нашей столицей. Она взяла слово с Сергея Иосифовича и с меня, что, когда приедет, мы непременно позовем ее в гости. Я пообещала, но мне тогда это показалось нереальным.

Когда мы возвращались в гостиницу, то увидели залегших в кустах репортеров. Они пытались сфотографировать хотя бы автомобиль, в котором мы ехали.

Дня через два Григорий Васильевич Александров признался:

— Я не знаю, куда фотопленку спрятать.

Дело в том, что он с разрешения Ага — хана и его жены снимал нашу встречу.

— Боюсь, что пленку украдут. Я прихожу в отель и чувствую, что кто‑то рылся в моих вещах.

Действительно, Александрову предлагали большие деньги всего лишь за один негатив.

Газеты много писали о нас, в том числе и всякую чепуху. Будто мы привезли с собой столько черной икры, что Ага — хану подарили чуть ли не бочонок.

Нас приглашали то на дегустацию сыров, то на вечерний раут в старинном замке. Я даже не представляла, что все это может быть в жизни.

И только в Каннах узнала нравы желтой прессы: сижу в номере, вдруг легкий стук в дверь, открываю, — врывается человек, отталкивает меня, открывает дверцы шкафа и начинает фотографировать мой нехитрый гардероб. Я онемела, не знала, что сказать, а он все снял и так же проскочил мимо меня в дверь, даже не попрощавшись.

У нас был прекрасный переводчик, добрый, отзывчивый человек. Он сразу понял, что я стараюсь из трех платьев изобрести двадцать нарядов. Однажды он говорит:

— Мадемуазель Клара, моя мама портниха.

У меня был красивый шарф из настоящего венецианского кружева. Я купила его по случаю в московском комиссионном магазине.

— Вы меня извините, но, если вы пожелаете, моя мама сделает из вашего шарфа нечто бесподобное.

А тогда только входили в моду платья без бретелек. На чем все держалось, я даже не понимала.

Мы поехали. Я отдала маме переводчика этот шарф, и на следующий день она сделала мне модный лиф.

Потом нас посетила какая‑то дама и преподнесла в подарок бижутерию. Получился роскошный, ослепительный наряд. Когда я, немного оробев, спустилась в холл, портье даже присвистнул:

— О ля — ля, мадемуазель!

Я покраснела…

Встречи в Каннах продолжались, и однажды Юткевич сказал, что завтра нас ждет Пабло Пикассо.

И мы помчались на авто в маленький городок — там была керамическая фабрика великого художника. В своей мастерской нас и встретил Пабло Пикассо.

Мы остановились перед ним и стоим. Словно его разглядываем. И вдруг Любовь Петровна бросилась к нему на шею:

— Паблуша!

Они обнялись, а мы все засмеялись, и все сразу переменилось.

Пабло Пикассо нам показал продукцию фабрики и каждому сделал подарок. Мне он подарил овальное блюдо, а на нем несколько черточек. Две черточки — глаза, больше, меньше, еще меньше — рот. И какие‑то еще черточки. На первый взгляд, примитивно до невозможности, но, тем не менее, вот уже столько лет висит у меня на стене это блюдо. Я просыпаюсь иногда, погляжу, и такое впечатление, что на меня смотрят глаза, в которых доброта и мудрость Иисуса.

Пикассо оказался крепышом в вельветовых джинсах, довольно потертых, рубашка в клетку, вокруг шеи повязана пестрая косынка.

Мне запомнились его глаза. Как два черных угля. Горящих, проникающих в глубину души. Вот такие были у Пикассо глаза.

Пикассо показал нам памятник пастуху: в руках у пастуха кувшин, а рядом овечка.

Потом повел нас в часовню. Маленькая часовня, которую он расписывал. На одной стене — атомная война, на другой — мир: женщина кормит грудью ребенка. Символы земли, жизни, материнства, счастья. На меня это произвело огромное впечатление.

Спустя много лет я была в городе, где прошла юность художника. Это Барселона — по — моему, один из самых красивых городов Европы. И там, в Барселоне, есть удивительный музей Пикассо. Ранние, еще ученические работы — реалистические портреты, полотна, относящиеся к «розовому» периоду его творчества. Была я и в музее Прадо, в испанской столице, где есть специальные залы Пикассо. Но я отчетливо помню, как сильно меня взволновало то, что я увидела на керамической фабрике и в часовне. Видимо, магические флюиды, которыми Пикассо, бесспорно, обладал, задали мне какой‑то особый импульс восприятия, и я запомнила это на всю жизнь.

Пабло Пикассо тепло распрощался с каждым из нас и сказал:

— Зовите меня Пабловский…

Дня через три советник посольства по культуре сказал, что рабочие фабрики, которую мы посетили, просят кого‑нибудь из советской делегации приехать к ним и выступить. У них будет праздник, и они очень хотят видеть советских артистов.

Ну кто должен поехать? Конечно, Клара.

— Ты у нас самая молодая, тебе это очень интересно. Согласна? — Любовь Орлова, казалось, была уверена в ответе.

Что мне оставалось? Конечно, согласна.

Советник по культуре решил меня на всякий случай проинструктировать.

— Клара, вы расскажете о Москве, о ее истории, не забудьте о квартплате, она у нас самая низкая в мире. Как промышленность развивается и так далее. И не забудьте сказать, что Москва — порт пяти морей…

Мне приставили переводчика, и мы поехали с ним на фабрику. Я приоделась как положено, думаю, сейчас речь буду держать.

Народу в зале полным — полно. Приехал мэр этого маленького городка. Он открыл встречу короткой речью:

— У нас сегодня — праздник. К нам приехала гостья из Советского Союза, из Москвы. Посмотрите на эту молодую прелестную актрису. Вы можете подойти к ней, потрогать ее и даже поцеловать. И взять у нее автограф.

После такого вступления рассказывать о том, что Москва — порт пяти морей, было бессмысленно. Да я об этом сразу же забыла. На сцене выстроилась очередь, и каждый, кто поднимался, преподносил мне маленький подарок: розочку керамическую, пепельницу, кувшинчик…

Очередь нарастала, и каждый прикладывался к моей щеке под бурные аплодисменты и радостный свист собравшихся.

Тут же я раздавала автографы.

В Каннах я познакомилась с художницей Надей Леже, женой знаменитого французского художника Фернана Леже.

Надя была родом из бедного белорусского села. История ее жизни уникальна. С детства она мечтала учиться рисованию. В ее биографии — учеба в Варшаве, мытарства в Париже, где, наконец, она поступила в школу Фернана Леже и осталась там навсегда. Она талантливая художница, ее работы широко известны и в Париже, и в Москве.

Когда возвращались из Канн, в Париже получили приглашение на обед в мастерскую Фернана Леже на Нотр — Дам де Шан.

Фернан Леже в начале двадцатых годов познакомился с Маяковским, затем подружился с Эйзенштейном. Он чтил их как крупнейших мастеров революционного искусства, к которому причислял и себя. В мастерской он показал нам фрагменты «Сталинградской битвы», над которой в ту пору работал.

— Документасьон, — говорил он, показывая вырезку из газеты. На ней — фотография пленения фашистов под Сталинградом.

Полотно было во всю стену мастерской. Маэстро бодро взобрался на лестницу и сказал, что вот так начинает свой рабочий день в шесть утра. По виду он напоминал крестьянина, глубокие морщины прочерчивали его обветренное лицо.

Оказалось, он смотрел «Кубанских казаков», его поразили буйство красок и темперамент режиссера. Леже выбрал женский портрет, выполненный из керамики, и подарил мне.

— Она похожа на тебя, Клара, — сказал он.

Этот портрет с теплой дарственной надписью — посвящением — висит у меня на стене рядом с работой его друга и единомышленника Пабло Пикассо.

Именно с Канн, с Парижа началась моя многолетняя дружба с Надей Леже.

Она часто приезжала в Советский Союз, где у нее отыскалось много родственников. Мы обязательно встречались в каждый ее приезд.

Как‑то мне позвонила Лиля Брик. Она только что вернулась из Парижа, где жила ее сестра — писательница Эльза Триоле, жена Луи Арагона.

— Клара, я навестила Фернана Леже. Он спрашивал о тебе и передавал привет… Это было за два дня до его смерти.

Помню, как Надю Леже и ее нового мужа, Жоржа Бокье, министр культуры СССР Екатерина Фурцева пригласила в Москву и этот визит совпал с посещением Хрущевым выставки в Манеже, где он разгромил работы художника Фалька.

Скандал в Манеже Надю Леже не только насторожил, но и напугал. В тот вечер Надя и Жорж долго не могли уснуть в гостинице «Националь», а когда заснули, услышали взрыв. Они вскочили и, ничего не понимая, бросились к окну, в страхе думая, что началась стрельба. Но тут же увидели, что трехлитровая стеклянная банка с квашеной капустой, привезенная родственниками из Белоруссии, взорвалась от тепла…

В тот приезд Надя почувствовала, что друзей в Москве у нее поубавилась. Наступало Рождество, а в гости никто не пришел.

Я купила маленькую елочку, набор игрушек и поехала в «Националь». Мы вместе отметили то Рождество.

Летом следующего года Надя с Жоржем Бокье и двумя сыновьями руководителя коммунистов Франции Мориса Тореза — Жаном и Полем — решила путешествовать на машине по СССР. Они побывали в ее родной деревушке Зембин, посмотрели Смоленск и приехали в Москву. Дальше их путь лежал на Украину.

Я позвонила папе в Полтаву, и всех парижан приняли в нашем доме. Баба Киля угостила французов настоящим украинским борщом.

Надя побывала в одном из полтавских детских домов и взяла над ним шефство. До самой своей кончины она присылала своим подопечным подарки…

Надя всегда внимательно смотрела на портрет, подаренный мне Фернаном Леже. Особенно ее умиляла дарственная надпись.

Так Канны одарили меня не только памятными встречами, но и добрыми друзьями.

Нас пригласила в гости актриса Симона Синьоре. И там же, в Каннах, встретила я Марину Влади, которой тогда было, по- моему, лет шестнадцать, не больше. Она снялась чуть ли не в первой своей картине — о жизни послевоенной молодежи, травмированной и неприкаянной.

Марина сама подошла к нам, представилась, рассказала необычную историю сестер Поляковых (это ее настоящая фамилия). Она сказала, что режиссер, у которого она снималась, едет в Москву на фестиваль и приглашает ее. Ей очень хотелось бы посмотреть Москву, но вот мама опасается, не случится ли с ней чего‑либо, не арестуют ли ее в Советской России. Мы посмеялись, успокоили, советовали приехать.

Через некоторое время я встретила Марину в Венеции. Она уже стала известной актрисой. Марина Влади пригласила нас на премьеру своего фильма и на прием.

Я была несколько удивлена: зал Дворца фестивалей полон, а Марины Влади все нет.

Но вот она появилась, медленно, гордо прошествовала по проходу, в руках у нее была норковая накидка. Она небрежно держала ее, а сама с наивно — виноватым видом смотрела в зал. Подошла к своему креслу и в микрофон сказала, что просит извинить ее… Она очень волновалась перед премьерой и потому опоздала. И зал ей рукоплескал как ни в чем не бывало… Звезда, оказывается, имеет право опаздывать…

Не могу не вспомнить об одном эпизоде в Каннах, который неожиданно получил продолжение. В программу Каннского фестиваля входил и показ студенческих режиссерских работ. Для участия в нем прилетел директор ВГИКа Владимир Николаевич Головня. Мы обедали с ним, обсуждали последние новости и так увлеклись беседой, что не заметили, как остались за столом втроем — Владимир Головня, Любовь Орлова и я. Появился наш официант мсье Пьер с помощником, парнишкой лет шестнадцати, который нес кипяток для чая. Он споткнулся о ковер и… кипяток ошпарил мне ногу. Я закричала от боли. Кричу, а сама думаю: «Кричу как кипятком ошпаренная».

Ресторан респектабельный, публика богатая. Никто даже не обернулся в нашу сторону. А боль была такая, что я выскочила из‑за стола и помчалась в номер. За мной — Любовь Петровна.

Через несколько минут в моем номере появился хозяин ресторана, с ним официант мсье Пьер и насмерть перепуганный его помощник. Хозяин выразил сожаление о случившемся, вручил мне розы в необычайно красивой прозрачной упаковке и заявил о готовности не только заплатить мне деньги за причиненный ущерб, но и уволить помощника мсье Пьера.

Я, как нормальный советский человек, ответила, что платить мне ничего не надо, и попросила не увольнять парнишку. Конечно, хозяин с радостью согласился, сообщил, что вызвал врача, и удалился.

Вечером, как всегда, наша делегация пришла в ресторан на ужин. Обычно была такая церемония. Официанты выстраивались в шеренгу, и каждый провожал своих гостей к столу. На этот раз, как только я появилась, все официанты стали аплодировать. Так они выразили свою благодарность за то, что их товарища не уволили.

Все оставшиеся дни я получала самое вкусное сверх того, что мне полагалось. Мсье Пьер незаметно приносил блюда, накрытые салфеткой, и молча ставил передо мной.

Прошел год. Возвращается из Канн директор «Мосфильма» Сурин и, встретив меня, говорит:

— Сижу я в ресторане, подходит ко мне официант и спрашивает: «Как поживает мадемуазель Кляра? Прошу вас, передайте ей привет». Я, конечно, удивился…

Я выслушала рассказ директора и рассмеялась, ничего не объяснив ему.

Потом мне не раз передавали привет из Канн — и актеры, и режиссеры.

Наконец, через несколько лет в Каннах вновь побывал Владимир Николаевич Головня, очевидец того давнего происшествия. По приезде он позвонил мне:

— Клара, твоя история продолжается. Сидел я за тем же столом, обедал с одной очень известной актрисой и рассказал ей о случае, который тогда произошел. В это время появляется официант мсье Пьер и спрашивает: «Как поживает мадемуазель Кляра? Мы всегда будем помнить ее благородный поступок». Представляешь, Клара, как была удивлена моя собеседница?

Есть в Каннах такая традиция — «битва цветов». На набережной Круазетт выстраиваются тысячи зрителей. У них в руках корзиночки, в них маленькие букетики цветов. А мы, артисты, — на открытых машинах. На радиаторе нашей машины — сделанный из белых цветов голубь мира. Проезжаем по набережной, нам бросают цветы, и мы бросаем свои букетики в публику. Восторг, крики, аплодисменты. Вот это и есть «битва цветов».

Бесконечные встречи, пресс — конференции, необычные знакомства — легко представить, что это значило для меня, молодой актрисы. Париж… Канны…

Я даже не расстроилась из‑за того, что фильм «Возвращение Василия Бортникова», в котором я снималась, не был удостоен наград фестиваля. Видимо, в Госкино решили, что само имя Всеволода Пудовкина будет гарантией успеха. Кстати, и дирекция фестиваля взяла фильм безо всяких препятствий. Ведь Пудовкин — классик мирового кино.

Но все‑таки Канны меня приметили и наградили. Но это было уже на следующий год.

Фильм Иосифа Хейфица «Большая семья», снятый на «Ленфильме», был отмечен специальным призом за лучший актерский ансамбль. Даже сейчас, по прошествии многих лет (а фильм нередко показывают по различным телеканалам), зрители смотрят его с интересом, вспоминают любимых актеров, составляющих цвет нашего кинематографа: Борис Андреев, Алексей Баталов, Павел Кадочников, Сергей Лукьянов, Екатерина Савинова, Николай Гриценко…

Вот какая большая актерская семья была собрана на одной съемочной площадке Иосифом Ефимовичем Хейфицем, чтобы быть отмеченной в Каннах.