По следам Дюма-отца
В 1858 году в гостинице «Три императора», в Париже на Луврской площади, знаменитый французский писатель Александр Дюма-отец встретился (довольно случайно) с видным русским вельможей графом Кушелевым-Безбородко…
Нет, я не собираюсь писать о Дюма. Это действительно совсем-совсем другая история, которая уже многократно была рассказана и в большей или меньшей мере читателю известна. Хочу только напомнить об исключительном интересе обоих Дюма (отца и сына) к России. Дело не только в несчастной любви сына к графине Нессельроде и в счастливой и продолжительной к Надежде Нарышкиной, а и в том, что плодовитому перу отца принадлежал роман о русских декабристах: «Записки учителя фехтования» (разумеется, запрещенный в России и сделавший Николая I смертельным врагом Дюма).
Дюма-отец мечтал о путешествии по России — стране, в те времена еще совершенно экзотической для иностранцев. И вот — знакомство с русским вельможей, приглашающим в гости. Да и на престоле сидит уже не Николай I, а Александр II, не питающий столь «личных» чувств к Дюма. Короче, визу удается получить, и Дюма-отец отправляется путешествовать по России.
Описывать путешествия я тоже не буду. Не буду даже рассказывать о том, как писатель встретился в Нижнем Новгороде с графом Иваном Александровичем Анненковым, бывшим декабристом, и его очаровательной женой-француженкой, урожденной Полиной Гебль, добровольно поехавшей с мужем в сибирскую ссылку. А эта встреча особенно примечательна: ведь главными героями «Учителя фехтования», написанного 18 годами раньше, были именно супруги Анненковы.
Перенесемся в Закавказье, в Нуху — уездный город Елизаветпольской губернии. Пребывание Дюма в Нухе меньше всего занимает историков литературы, а для нас с вами интересно как раз оно.
Во время путешествия по России Дюма гостил у людей именитых, для которых пригласить к себе прославленного писателя было делом чести. В Нухе Дюма оказался гостем начальника Нухинского края Романа Тархнишвили. В Закавказье Дюма получил полную дозу романтики и гастрономии, которых искал в своем путешествии. Ущелья, джигиты, древние замки, легенды, южные красавицы, шашлыки, сациви, кахетинские вина…
Насыщенная программа трудоемких развлечений не помешала писателю обратить внимание на одиннадцатилетнего Вано — сына его гостеприимного хозяина. А мальчик действительно стоил этого. Он был не только ловок и смел, этот истинный сын гор, но и на редкость смышлен и любознателен. Несмотря на юный возраст, он вполне свободно владел и русским и французским языками.
Вано не только слушал увлекательные истории автора «Трех мушкетеров», который был блестящим рассказчиком, особенно за столом, после нескольких бокалов доброго вина. Вано и сам многое мог рассказать предмету своего обожания.
— Да, вы правы, монсеньер, наша фамилия действительно грузинская — это ясно по окончанию. Но она не простая. В России любят шутить, что если у грузина есть две овцы, то он уже и князь. Но наш род действительно, один из самых знатных. Вам знакомо имя Георгия Саакадзе? Он был великим полководцем и выдающимся государственным деятелем. Мы зовем его «диди-моурави», что значит великий правитель, le grand régent, хотя и по-русски и по-французски это не совсем передает значение слова «моурави». Он жил в конце XVI — начале XVII века и много сил положил на борьбу за независимость и за объединение Грузии. Именно он возглавил народные восстания в Картли и Кахетии против персидских шахов, захотевших поработить наш народ. И я горжусь тем, что мой отец и я — прямые потомки Георгия Саакадзе.
— Но почему же ваша фамилия не Саакадзе? — спрашивает заинтересовавшийся писатель.
— А дело как раз в том, что Саакадзе получил тарханство, то есть освобождение от «тархана» — феодальных пошлин, les impôts féodales. Отсюда и пошло прозвище моих предков Тархан-Моурави, которое потом превратилось в Тархнишвили.
Недолго пробыл французский писатель в Нухе, но след от этой встречи надолго остался в душе юного Вано. Позже он признавался, что именно это краткое знакомство пробудило в нем страсть к путешествиям и жажду знаний.
Отец, видя способности мальчика, отправил его учиться в столицу — в далекий Санкт-Петербург. В 16 лет Вано, которого теперь звали Ваней, получил аттестат зрелости и поступил на физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета. Мальчик из далекой Нухи стал ученым и одним из первых занялся серьезным изучением действия радиации на живые организмы.
И кто знает, если бы Дюма-отец не встретился с графом Кушелевым-Безбородко и не оказался в Пухе, может, не пробудилась бы в грузинском мальчике жажда к знаниям и стал бы он офицером или священником и, уж во всяком случае, не одним из героев нашей книги, где теперь ему по праву принадлежит самое достойное место.
Академик Тарханов
Если вы поедете в Ленинград, то обязательно зайдете в Русский музей. Сюда, как и в Эрмитаж, нельзя не зайти. А в Русском музее вы почти наверняка осмотрите картины Репина. В одном из залов рядом с портретами Бородина, Глазунова и Римского-Корсакова висит портрет интересного брюнета с буйной шевелюрой и дремучей бородой. На нем форменный сюртук, рядом — кафедра. Суровые и пытливые глаза смотрят на изумленного посетителя. Кто бы это мог быть? На этикетке надпись. «И. Е. Репин. Портрет И. Р. Тарханова».
Многие из наших современников, привыкших видеть в форменной одежде преимущественно военных, скажут: «Офицер какой-то» (эти слова и я слышал возле портрета, невольно останавливающего многих).
Нет, товарищи, это не офицер, а крупный ученый, действительный член Российской Академии наук Иван Романович Тарханов, семья которого, кстати сказать, была в близкой дружбе с семьей Репина. Илье Ефимовичу позировал не кто иной, как Вано Тархнишвили, которого во время его жизни в Санкт-Петербурге стали называть на русский манер.
Не ищите в серии «Жизнь замечательных людей» томика «Тарханов». Жизнь Ивана Романовича нигде еще не рассказана во всех подробностях. Он был довольно известен при жизни. Многие писали о нем вскоре после смерти, а потом все реже и реже, да и совсем перестали. Как-то его имя вспомнили в связи с изданием писем Репина.
В 40-х годах нашего века начала бурно развиваться радиобиология. Это был как раз тот период, когда шла борьба с «космополитизмом» и «низкопоклонничеством», когда всюду искали русские приоритеты. Тогда снова появилось имя Тарханова как основоположника отечественной и мировой радиобиологии.
Я горжусь успехами русской науки (благо есть чем гордиться), и меня возмущает, когда иностранные коллеги замалчивают важные работы советских ученых — либо умышленно, либо по незнанию русского языка. Но когда старые добрые и чисто русские «французские» булки вдруг переименовывают в городские («горбулки»), то, простите, мне смешно и обидно. Тем более что другие хлебобулочные изделия, называвшиеся истинно по-французски — батоны, так батонами и остались.
Мне как-то попалась в руки немецкая поваренная книга. Я был поражен, когда в перечне изделий из теста увидел: Bliny, Blintschiki, Oladji, Watruschki, Prianiki, Pliuschki, Pontschiki, Kowrischki, Chworost, Kulebiaka, Rasstegai, Pelmieni, Warieniki и т. д. и т. п. Почти подряд я читал русские слова, написанные на немецкий манер! А раз мы, как видно, стоим на первом месте по «тестяному», стоило ли бороться с французскими булками!
Точно так же и в науке. Мы достаточно богаты, и нет нужды из соображений ложной национальной гордости что-то или кого-то притягивать за волосы.
Каюсь, когда мне стали попадаться ссылки на радиобиологические работы Тарханова, о которых я ничего не слышал и которые нигде раньше не цитировались, я решил, что это именно выдуманный, искусственный приоритет. Но когда значительно позже я познакомился с самими работами, больше узнал о жизни и деятельности Тарханова, мне пришлось изменить свое мнение.
Впрочем, судите сами: выходец из глухой провинции, да к тому же «инородец» (как в те времена шовинисты называли нерусских жителей Российской империи), в 46 лет становится действительным членом Академии наук — для этого, конечно, нужно иметь вполне определенные научные заслуги. Но дело даже не в этом. Достаточно познакомиться с научными трудами Тарханова (что, однако, не так легко — статьи Тарханова напечатаны давно, в редких, подчас малоизвестных изданиях), чтобы убедиться: он действительно был выдающимся ученым. А что теперь снова приходится «открывать» Тарханова, не удивительно — такие случаи достаточно часты.
Но прежде чем говорить о работах Ивана Романовича по исследованию действия рентгеновых лучей и радиоактивности на живые организмы, вернемся к его жизни. Мы его оставили в то время, когда, получив аттестат зрелости, он поступил на физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета. Во времена Тарханова «физмат» университета был не таким, как теперь, — факультетом, где специализируются в физико-математических науках. Теперь, в эпоху узкой специализации, в некоторых университетах «физматы» даже делят на физический факультет и механико-математический. А в те времена физико-математический факультет объединял вообще все естественные науки. Разумеется, существовали разные отделения, кафедры, и факультет выпускал довольно разнообразных специалистов.
Тарханова с самого начала привлекали науки о жизни. Ему повезло. Лекции по физиологии он слушал у Ивана Михайловича Сеченова, а в особенно интересовавшей его гистологии им руководил Филипп Васильевич Овсянников. Но Тарханову не суждено было закончить университет.
9 апреля 1864 года его вместе с Николаем Николаевичем Миклухо-Маклаем и несколькими другими студентами исключают из университета за выступления на студенческих сходках. Тарханову удалось поступить в Медико-хирургическую академию, которую он успешно окончил. К этому времени молодой ученый уже имел четыре печатных труда.
Затем — защита диссертации, смерть отца, в связи с которой ему приходится уехать на некоторое время в Тифлис, потом подготовка к профессорской деятельности. В течение двух с небольшим лет Тарханов работает в лучших европейских лабораториях. Он посещает Вену, Берлин, Лондон, Оксфорд, Брюссель, Женеву, Цюрих, Турин…
И успешная работа в Медико-хирургической академии. Очень успешная. Слишком успешная! Блестящими лекциями он завоевывает популярность студентов, ученые труды создают ему известность в научном мире. Все это становится источником зависти для бездарных, но крепко сидящих на своих местах коллег. К тому же профессор Тарханов придерживается слишком прогрессивных убеждений… И происходит невероятное.
В 1895 году отмечается 25-летний юбилей научной деятельности академика Тарханова. Произносятся речи, преподносятся адреса…
Торжество продолжалось несколько дней. А когда оно закончилось, Тарханова уволили из академии. Формальный повод — выслуга лет, хотя в то время ему нет еще и пятидесяти.
Это был сильный удар, от которого Иван Романович, вероятно, не смог оправиться до конца своих дней. Он начал читать в Санкт-Петербургском университете необязательный курс физиологии животных, работал в Санкт-Петербургской биологической лаборатории. Но это уже не та деятельность, которой он желал.
В августе 1908 года Тарханов скончался.
Первые опыты
Построить рентгеновский аппарат нетрудно. Это, конечно, не значит, что его может соорудить любой член кружка «Умелые руки». Но в физической лаборатории его собрать несложно. Главное — иметь высоковольтное оборудование и вакуумную установку. А в любой физической лаборатории они есть.
Поэтому, когда ученые узнали об удивительном открытии Рентгена, то сразу же в десятках лабораторий стали пытаться повторить результаты немецкого коллеги и провести какие-то дополнительные исследования. И почти всем желающим это удавалось.
Русские ученые не отставали от других. Как только пришло первое сообщение о новых невидимых лучах, наши физики стали собирать необходимые установки. Один из первых рентгеновских аппаратов был сделан академиком князем Борисом Борисовичем Голицыным в Санкт-Петербурге. Именно этой установке выпало на долю сыграть важную роль в рождении радиобиологии.
Иван Романович Тарханов интересовался всем новым. Поэтому, узнав о новых лучах, да к тому же свободно проникающих в глубь организма, он, естественно, захотел проверить их возможное физиологическое действие. Сказано — сделано. И Тарханов уговаривает Голицына уступить ему на время «приспособление для добывания X-лучей».
Поскольку Тарханов изучал тогда работу центральной нервной системы, его в первую очередь заинтересовала возможность действия новых лучей на головной мозг. Объектом опытов Тарханов избрал лягушку, у которой исследовал кислотные рефлексы. На заднюю лапку действовали кислотой и отмечали время, когда начнут сокращаться мышцы. Обычно рефлекс появлялся через 5–7 ударов метронома. Если же лягушку перед исследованием облучали в течение 15–20 минут рентгеновыми лучами, рефлекс наблюдался лишь через 30–50 ударов, а у некоторых облученных лягушек не проявлялся совсем.
Но хотя движения мышцы находятся под контролем головного мозга, эти опыты еще не доказывают, что рентгеновы лучи действительно тормозят деятельность «произвольно-двигательных центров мозговых полушарий», как говорят физиологи. Постановка четкого опыта, а тем более однозначное объяснение его результатов, дело не простое. Ведь облучался не только головной мозг, но и периферические нервы, и мышцы, и многое другое.
Есть анекдот, который особенно любят рассказывать люди, далекие от науки. Ученый решил установить, где находится орган слуха у таракана. Посадил на стол и свистнул — таракан побежал. Оторвал ноги, свистнул — таракан не убегает. Значит, орган слуха у таракана в ногах.
Среди ученых эта шутка не слишком популярна: больно уж неправдоподобна. Бывают, конечно, случаи неграмотной постановки опытов или неправильного их объяснения. Но существуют определенные правила проведения опытов, и большинство ученых достаточно строго им следует.
Академик Тарханов ставил свои опыты так, чтобы из них можно было сделать вполне определенные выводы. И, конечно, он не ограничился облучением целой лягушки. Он провел и другие, более специальные опыты. Например, всю лягушку закрывали свинцовым экраном, практически не пропускавшим рентгеновых лучей, открытой оставалась лишь одна лапка, которую предстояло раздражать кислотой. При таком изолированном облучении лапки даже более высокой дозой никакого изменения рефлекса не наблюдалось. Значит, дело не в местном действии лучей на лапку. Дальнейшие опыты не оставляют сомнений: да, рентгеновы лучи действительно оказывают влияние на работу центральной нервной системы.
Разумеется, Тарханов исследовал не только кислотный рефлекс и ставил опыты не только на лягушках. Особенно интересны, по-моему, опыты с икрой миноги, которые намного опередили свое время. Тарханов установил, что облученная икра теряет способность к развитию. Мальков из нее не получается.
Увы, рентгеновы лучи были открыты, когда Тарханова уже «ушли» из Медико-хирургической академии. Ни в университете, ни в биологической лаборатории не было возможностей для широкой экспериментальной работы. К сожалению, ученому не пришлось много экспериментировать с рентгеновыми лучами. Но он продолжает следить за всей литературой, выступать со статьями о новом виде лучей, об их значении в биологии и медицине. По-видимому, Тарханов был первым, кто указал на возможность применения ионизирующих излучений для лечения рака и других злокачественных новообразований.
Лучи, да не те
Не зная их физических свойств, в те ранние годы многие ученые смотрели на новые лучи как на что-то близкое к световым. Природа рентгеновых и гамма-лучей, видимого, ультрафиолетового и инфракрасного света и радиоволн действительно одна: все они относятся к электромагнитным излучениям. Но из-за гораздо более высокой энергии квантов ионизирующие лучи способны вызывать большие химические изменения и оказывать совершенно иное действие на живые организмы.
Тогда ученые ничего этого не знали. Немецкий ботаник Шобер, например, тем и занимался, что сравнивал действие рентгеновых лучей и лучей света. Надземные части растений обладают положительным фототропизмом, тянутся к свету. Если, скажем, семена овса прорастить и выращивать в темноте, а потом осветить через узкую щель, то уже через час проростки искривятся по направлению к свету. Именно такие опыты и ставил Шобер.
С обычным светом все шло хорошо. Но Шобер думал, что растения так же будут реагировать и на рентгеновы лучи. Он поднес к стенке ящика с проростками трубку и заставил ее работать в течение целого часа. Конечно, никакого искривления проростков по направлению к трубке не было. Исследователь был искренне удивлен.
Не только Шобер проводил далеко идущие параллели между ионизирующими лучами и лучами света. Некоторые ученые шли еще дальше. Ведь свет необходим для жизни. Причем необходимы не только видимые, но и невидимые лучи. Ультрафиолетовые лучи тоже невидимы, а и они необходимы для жизни. Недаром летом, в отпускное время, все горожане стремятся на солнце. Может, и лучи, испускаемые радиоактивными веществами, тоже необходимы для жизни?
Так думал, в частности, немецкий физиолог Цваардемакер. Когда стали заниматься радиоактивностью, то узнали, что этим свойством обладают не только тяжелые элементы, большинство которых совсем еще недавно вообще не было известно науке, но и такой обычный элемент, как калий. Почти все элементы существуют в виде нескольких разновидностей, так называемых изотопов, обладающих совершенно одинаковыми химическими свойствами, но отличающихся строением ядра. И вот оказалось, что один из естественных изотопов калия, который в определенной доле содержится в обычном калии, — радиоактивен.
Но ведь калий — один из элементов, всегда присутствующих в живых организмах, в частности в крови. Он необходим для нормального сокращения сердечных мышц. Без него сердце останавливается. Вот какой важный элемент калий!
Цваардемакер подумал: что, если здесь важны не химические свойства калия, а его радиоактивность? Он поставил опыты, чтобы проверить это предположение, и подробно рассказал о них на страницах XIX тома ученейшего немецкого журнала «Эргебнисе дер Физиологи». Перелистаем страницы журнала, и перед нами ясно предстанут эти опыты.
Вот Цваардемакер препарирует лягушку. Перерезаны сосуды, идущие к сердцу, к ним присоединяются трубочки, по которым вместо крови течет физиологический раствор. Сердце продолжает ритмически сокращаться. А вот по трубочкам пошел совершенно такой же раствор, но без калия. Сердце остановилось. Добавляется калий, сердце начинает биться. Впрочем, все это знали раньше. Такие опыты и сейчас ставят студенты на физиологическом практикуме…
Но вот снова идет раствор без калия. Сердце не бьется. Ученый добавляет в него вместо калия другое радиоактивное вещество. Сердце забилось. Значит, дело не в калии как таковом. Правда, может быть, и это вещество действует на сердце химически? Нужно проверить. По трубочкам снова течет раствор без калия. Кусочек радиоактивного вещества кладется рядом с сердцем. Те же самые лучи оно получает не с раствором, поступающим в сердце, а извне: они летят по воздуху. И — о чудо! — сердце снова начинает биться.
Так все описано в статье Цваардемакера. Его вывод, что для сокращения сердечной мышцы необходимо радиоактивное излучение, вошел в некоторые старые учебники…
Увы, то, что выглядело так убедительно в статье Цваардемакера, не соответствовало действительности. Многие ученые повторяли его опыты и получали только отрицательные результаты. Шло время, открыли искусственную радиоактивность. Стало возможно получать радиоактивные изотопы любого элемента. И тогда ученые смогли поставить еще более ясные опыты. В физиологический раствор вместо калия добавляли радиоактивный натрий, радиоактивный фосфор — вещества, которые всегда есть в крови, но в нерадиоактивной форме. Сердце не билось. Добавляли искусственный радиоактивный изотоп калия, радиоактивность которого в несколько миллионов раз выше, чем у обычного калия. Сердце билось точно так же, как и в норме.
Но почему-то время от времени находились люди, продолжавшие верить, что для жизни необходимо именно радиоактивное излучение калия. Пришлось поставить последний и решающий опыт. Его не так давно провел академик Александр Павлович Виноградов. Он получил калий, совершенно свободный от радиоактивной примеси. И что же: он вполне заменял естественный, слабо радиоактивный калий.
Новая болезнь
Итак, ионизирующие лучи не оказались «лучами жизни».
А ведь еще Тарханов в одной из первых радиобиологических статей в мировой литературе описал свои опыты с икрой миноги. Как будто ничего особенного с этой икрой после облучения не происходило, но мальков не было.
Как мы помним, нечто похожее случилось с Беккерелем и многими другими исследователями новых невидимых лучей. Во время работы ученые ничего не чувствовали, а через некоторое время у них появились те или иные болезненные симптомы. Но то, конечно, были отдельные случайные наблюдения.
В точных исследованиях ряд авторов подтвердил результаты, полученные Тархановым. Такие же опыты, какие он провел на икре миноги, другие ставили на спермиях жаб и кроликов, на семенах растений… Во всех случаях после облучения потомства не получалось. Следовательно, облученные зародышевые клетки теряли жизнеспособность. Правда, сразу после облучения клетки всегда казались совершенно нормальными.
Но клетки есть клетки. И видно-то их только под микроскопом. Много ли им надо?! Ученые знали, что достаточно лишь слабого изменения температуры или кислотности среды, небольшой примеси постороннего вещества, наконец, просто не совсем обычных условий, чтобы убить живую клетку.
Однако в 1903 году Хейнеке сообщил ученому миру о результатах своих опытов, которые казались поистине удивительными. Он облучал рентгеновыми лучами взрослых животных: мышей и морских свинок. Все животные, получившие достаточно большую дозу, погибли через несколько дней. Вскрытие показало, что у них изменены многие внутренние органы, особенно селезенка, костный мозг, лимфатические железы. Селезенка была в несколько раз меньше, чем у нормальных животных, и более темного цвета, а микроскоп показал, что во всех этих органах осталось очень мало живых клеток.
Опыты Хейнеке произвели на современников очень большое впечатление. Теперь, после того как на два мирных города были сброшены атомные бомбы, о смертоносных свойствах радиации знают не только радиобиологи, а вообще все жители нашей планеты, и мое сообщение, что ионизирующие лучи вызывают смерть живых организмов, вероятно, никого не удивит.
Более существенно — рассказать, что представляет собой новая болезнь. Мы не будем рассматривать лучевую болезнь у человека, это область радиационной медицины, а не радиобиологии. Впрочем, у всех млекопитающих лучевая болезнь протекает сходно и имеющиеся различия не принципиальны. Кроме того, на животных она гораздо лучше изучена. Ведь на них можно проводить специальные опыты, собрать большой и вполне достаточный материал.
Давайте и мы с вами поставим опыт. Возьмем несколько белых мышей, скажем несколько десятков, и попросим знакомого радиолога облучить их рентгеновыми или гамма-лучами. Чтобы опыт был проведен по всем правилам, отберем животных более или менее одинакового внешнего вида, возраста и упитанности. Взвесим каждую мышку. Чтобы следить за их здоровьем, исследуем кровь; подсчитаем хотя бы общее число белых и красных кровяных шариков на единицу объема крови.
Для первого опыта выберем дозу, которая вызвала бы смерть большей части животных, что-нибудь около 600 рентген.
Дело сделано. Мы получили мышей обратно. Все они облучены смертельной дозой, но вначале это внешне никак не проявляется. Однако если через несколько часов мы исследуем у них кровь, то увидим, что, хотя не прошло и суток, число лейкоцитов (белых кровяных клеток) уменьшилось в 2–4 раза. Число эритроцитов (красных клеток) практически не изменилось. Но внешних признаков болезни нет.
На следующий день внешних изменений тоже незаметно. Разве что животные стали более вялыми, чем обычно. Но число лейкоцитов упало еще ниже. Несколько уменьшился вес.
Через двое суток животные выглядят больными. Они сидят неподвижно. Обычно гладкая и блестящая шерстка стала грязной, торчит клочьями. Животные перестали следить за своей внешностью. Они отказываются от пищи. У некоторых начался кровавый понос. Заметно уменьшился вес. Но резкое падение числа лейкоцитов прекратилось (впрочем, дальше падать почти некуда!). У некоторых мышек число их даже несколько возросло.
На третий день картина мало отличается от той, что мы видели накануне. А на четвертый, придя в виварий, мы находим несколько мертвых мышей. Число их невелико. Одна-две из каждого десятка, вряд ли больше.
На пятый и шестой день все оставшиеся животные живы. В среднем они как будто чувствуют себя лучше. Но далеко не одинаково. У одних кровь восстанавливается, у других нет. Вес у одних держится почти на постоянном уровне, у других — падает…
На восьмой-девятый день погибает довольно много животных. Причем как раз те, у которых падал вес и сохранялся низкий уровень лейкоцитов. В последующие дни умирает меньшее число животных. А после двадцатого дня смертность прекращается, причем почти половина облученных животных остается в живых.
Попробуем вскрыть погибших животных. Мы не специалисты и особенно тонких изменений не заметим. Но кое-что сразу бросится в глаза. Особенно изменилась селезенка. Она уменьшилась в несколько раз, сморщилась и потемнела. В разных органах можно заметить внутренние кровоизлияния.
Но отчего погибли животные? Для этого отдадим их трупы патологу. И он скорее всего скажет, что большинство животных умерло… от воспаления легких. Странно. Может, ошибка? Нет, они действительно умерли от воспаления легких. Все объясняется просто. В организме животных уже были пневмококки — бактерии, вызывающие воспаление легких. Пока мыши были вполне здоровы, и пневмония не развивалась. А когда организм оказался ослабленным облучением, бактерии размножились и вызвали заболевание. Особенно существенным оказалось катастрофическое падение числа лейкоцитов — надежных санитаров нашего тела.
Если бы после облучения мы вводили мышам пенициллин, многие из них остались бы живы. Но не все, так как инфекция — далеко не единственная причина гибели при лучевой болезни. Более того, при других дозах облучения она почти не играет роли.
Время идет, а животные, пережившие роковой двадцатый день, остаются живыми. Они выглядят все более и более нормальными. Но опыт не закончен.
Мнимое благополучие
При исследовании острой лучевой болезни опыт обычно ограничивают тридцатью днями. Нетрудно догадаться, так поступают потому, что, как мы видели, период массовой гибели облученных животных кончается раньше этого срока. Поэтому часто животных, которые остались в живых, через месяц убивают, чтобы зря не кормить и освободить клетки, нужные для других опытов. Это делают, когда, скажем, сравнивают влияние разных защитных веществ на смертность животных. Но мы продолжим опыт. Ведь наша задача — познакомиться с экспериментальной лучевой болезнью. А она не закончилась, лишь перешла в хроническую фазу.
Итак, животные выглядят нормально. Их вес восстановился, и кровь более или менее нормальна. Но животные больны. Их братья и сестры, которых мы не облучали, активно размножаются. А подопытные мышки не дают никакого потомства, хотя им созданы все необходимые условия. Животные стали стерильными. При меньших дозах плодовитость восстанавливается, при более высоких возникает постоянная стерильность.
Пожалуй, мы сделали ошибку, взяв для опыта белых мышей. У черных или коричневых результат облучения более резко бросался бы в глаза. Среди окрашенных волос мы увидели бы довольно большие пучки совершенно седых. У наших же мы можем заметить лишь то, что волосы стали более редкими.
Седина, облысение… Ведь это признаки старости. Да, мы действительно наблюдаем ускоренное старение. Это заметно и по состоянию внутренних органов. У облученных мышей естественная смерть («от старости») наступает раньше, чем у необлученных.
Но не все животные умирают просто «от старости». Довольно многие от рака. Особенно часто можно наблюдать лейкемию — злокачественное белокровие, рак крови.
Ускоренное старение, злокачественные опухоли называют отдаленными лучевыми поражениями. К ним относятся и некоторые другие, например поражение глаз. Нередкий результат облучения — помутнение хрусталика, или катаракта.
Но и это не все. Некоторые из наших животных в конце концов восстановят способность производить потомство, но мы увидим, что плодовитость их понижена, а часть детенышей рождается с теми или иными дефектами. Ионизирующие лучи не только вызывают лучевую болезнь у облученных особей, но вредно влияют и на наследственность.
Вниз и вверх
Когда мы ставили свой воображаемый опыт по облучению мышей, то избрали среднелетальную (среднесмертельную) дозу. Но ведь интересно посмотреть, что получится, если взять меньшие или большие дозы.
Снова возьмем белых мышей (ведь все млекопитающие реагируют на облучение сходным образом) и будем действовать на них разными дозами рентгеновых или гамма-лучей. По-прежнему, чтобы не осложнять опыты, будем давать всю дозу сразу и облучать все тело животного.
После облучения дозами ниже 100 рентген мы вообще не заметим ничего, если ограничимся лишь внешними наблюдениями. Конечно, биохимик или физиолог сможет найти много отклонений от нормы, но ни одно из них не является фатальным. Правда, такая доза далеко не безвредна. Нет только острой лучевой болезни. Однако в течение некоторого времени животные более подвержены инфекционным заболеваниям. Продолжительность жизни у них меньше, чем у необлученных (преждевременное старение). А такое-то количество мышей умрет от злокачественных опухолей. С потомством тоже не все благополучно. Малые дозы могут снизить или временно подавить способность к размножению, а среди потомков будут животные с наследственными дефектами.
Несколько более высокие дозы — от 100 и до 300–600 рентген вызовут острую лучевую болезнь, с теми же самыми симптомами, которые нам уже известны, но, как правило, без смертельного исхода.
Несколько выше говорилось о том, что доза 600 рентген вызывает гибель половины облученных мышей. Здесь же я пишу, что при этой дозе смертельных исходов может и не быть. В этом нет противоречия. Не только разные виды могут обладать разной чувствительностью к облучению, но и разные породы, линии и т. д.
В лабораторной работе используют мышей разных линий. И чувствительность их оказывается разной. Доза, вызывающая гибель 50 процентов животных, может колебаться. Для отдельных линий — в пределах по крайней мере от 400 до 800 рентген. Разная чувствительность может быть у самцов и самок, у животных разного возраста. Не случайно, когда я ставил с вами воображаемый опыт, то подчеркнул, что для этого мы подбираем одинаковых животных.
Где-то с 300 рентген или выше лучевая болезнь начинает приводить к смертельным исходам. Что при этом происходит, нам уже известно. С повышением дозы процент остающихся в живых будет, естественно, все меньше и меньше. Интересно отметить, что разница между дозой, не вызывающей смертности, и дозой, приводящей к стопроцентной гибели, невелика и составляет, как правило, не больше двухсот рентген.
Наименьшая доза, достаточная для того, чтобы отправить на тот свет любое животное, во всяком случае, не больше тысячи рентген. Это справедливо не только для мышей разных лабораторных линий, но и вообще для всех млекопитающих.
При минимальной дозе, вызывающей стопроцентную смертность, средняя продолжительность жизни мышей около 12 дней. Изменчивость этой средней величины довольно велика; 12 — это в среднем, но одни мышки погибнут через три дня, а другие проживут дольше двадцати. При дальнейшем повышении дозы средняя продолжительность жизни довольно быстро уменьшается и при дозе 1000–1200 рентген (для разных животных) составит три с половиной дня. Изменчивость этой цифры очень мала. Подавляющее большинство умрет в ночь с третьего на четвертый день, и лишь единицы — накануне или в течение следующего дня.
Три с половиной дня — удивительная цифра. При увеличении дозы от нуля до тысячи рентген мы наблюдали довольно пеструю смену событий. Но если мы дадим животным дозу 2000 рентген, увидим то же самое: животные погибнут через три с половиной дня. Можно продолжать повышать дозу. Картина не изменится: средняя продолжительность жизни будет составлять все те же три с половиной дня!
И так вплоть до почти астрономической дозы в 20 тысяч рентген! Только при еще более высоких дозах продолжительность жизни животных снова начинает уменьшаться. С увеличением дозы они умирают все раньше и раньше и при дозе около 100 тысяч рентген начинают гибнуть «под лучом», то есть непосредственно во время облучения.
Смерть через три с половиной дня связана с поражением тонкого кишечника. Это можно доказать в простых опытах. Если во время облучения закрывать брюшко свинцовым экраном, который почти не пропускает лучей, то животные даже при дозах в несколько тысяч рентген проживут около семи дней. Если же облучить один кишечник, то смерть наступит через три с половиной дня.
Еще более ранняя гибель при дозах выше 20 тысяч рентген связана, по-видимому, с поражением центральной нервной системы. Гибели животных предшествуют судороги, начинающиеся за несколько часов до смерти, а чтобы вызвать эту смерть, достаточно облучить только голову животного.
В рассрочку
Напрашивается вопрос: что, если смертельную дозу облучения дать не сразу, а разделить на большое число маленьких частей? Например, вместо того чтобы сразу облучить мышей дозой 1000 рентген, давать им ежедневно, скажем, в течение ста дней по десять рентген? Ведь с практической точки зрения это очень важно. Однократную смертельную дозу в мирное время получить мудрено, чаще можно столкнуться с повторными облучениями небольшими дозами. Насколько они опасны?
Вопрос не такой простой, и в двух словах на него ответить невозможно. Тем более что всего несколько лет назад казалось, что все уже понятно, а совсем недавно выяснились новые и неожиданные факты.
На вопрос о смертности облученных животных (при использовании обычных источников облучения) можно ответить довольно просто. Чем больше растягивать облучение, тем смертность ниже. Если, например, мышам давать каждый день дозу в 10 рентген, они живут в среднем около 150 дней, то есть успевают накопить дозу в 1500 рентген, которой при однократном применении более чем достаточно, чтобы убить их всех за три с половиной дня.
Уменьшение эффекта наблюдается не только при фракционировании (дроблении) дозы, но и при ее растягивании во времени. Если, например, облучить мышей с интенсивностью 2500 рентген в час, то для того, чтобы убить 50 процентов животных, понадобится 1000 рентген, а при интенсивности 5 рентген в час — 2700 рентген!
Все было бы очень просто, если бы так получалось всякий раз. Но фактор времени далеко не всегда изменяет эффект облучения. Иногда оказывается совершенно безразличным, дана ли большая доза за несколько минут, растянута ли во времени или разделена на несколько частей. Именно так обстоит дело с возникновением мутаций (наследственных изменений) в опытах с плодовой мушкой и с другими объектами. Есть указания на то, что фактор времени не играет роли при возникновении рака.
Но чаще всего при фракционировании и при облучении с меньшей интенсивностью эффект, вызываемый лучами, уменьшается. Выходит, что в одних случаях наблюдается полное суммирование общей дозы, тогда как в других оно неполное; по-видимому, в этих случаях живые организмы или их клетки способны восстанавливаться от последствий облучения.
Все это можно прочесть в любом более или менее старом руководстве по радиобиологии. Однако последние годы принесли в проблему фактора времени новые наблюдения, смысл которых еще не совсем ясен.
В конце 40-х годов лаборатория, где я работал, занималась изучением вопроса, как влияют на живые организмы радиоактивные «осколки» — продукты деления урана. То были годы бурного развития атомной техники, и понятно, что перед нашей лабораторией стояла важная задача. Нужно было, в частности, выяснить, что происходит в клетках гороха после намачивания его семян в растворах осколков разной концентрации.
Что получится, если взять более разбавленный раствор, но держать в нем семена дольше? На основании существовавшей литературы можно было ожидать одного из двух: либо эффект уменьшится, либо останется неизменным. Однако в наших опытах более разбавленный раствор (применяемый соответственно дольше) оказывал больший эффект! Конечно, это могло объясняться не чистой радиобиологией, а скорее физиологией. Ведь мы намачивали семена, и из-за разной скорости накопления радиоактивного изотопа они могли получить разные дозы.
Для проверки ставится «чистый» опыт. Семена облучают извне гамма-лучами, общие дозы в точности одинаковы, однако и здесь растянутое облучение дает больший эффект. В чем же дело? Почему наши результаты противоречат всей литературе? Но мы работали с другой шкалой времени, чем прежние авторы. Они варьировали время в течение минут, а мы — часов. Может, все дело именно в этом?
Ставятся еще опыты, и они подтверждают сделанный вывод. Действительно, с увеличением продолжительности облучения эффект вначале уменьшается, а затем растет. Но как объяснить обратный фактор времени? Убедительного ответа не было.
Через некоторое время, в 1951 году, в печати появилась работа англичанина Лэйна, где описывались аналогичные результаты. Она привлекла довольно широкое внимание ученых, потому что противоречила существовавшим взглядом. Начали проверять данные, полученные Лэйном. И… большинство авторов никакого обратного фактора времени не обнаружило. Ученый мир успокоился. Правда, кое-кто подтвердил Лэйна, но этих работ постарались «не заметить».
Шли годы… И нет-нет, да и получит кто-нибудь больший эффект при растянутом облучении. Такие результаты накапливались. И в самое последнее время пришлось всерьез заняться этим вопросом. Опять вспомнили Лэйна, вспомнили и мою старую статью. Но как объяснить обратный фактор времени, до сих пор неясно. Конечно, в гипотезах нет недостатка. Но ни об одной из них пока нельзя сказать, что она действительно верна.
С изучением фактора времени произошла характернейшая история. Изучали, разобрались и с благодарностью оставили (с благодарностью — потому, что проведенные исследования помогли кое в чем разобраться). А прошло несколько лет, и новые факты ставят старые представления с ног на голову, и приходится почти что все начинать сначала. Но это хорошо. То положительное, что дали старые работы, остается, а новые еще больше углубят и уточнят наши знания. Таков естественный путь развития науки.
Мягкие и жесткие
Еще больше, чем опыты по фактору времени, помогают понять механизм действия радиации исследования зависимости эффекта от жесткости лучей и от типа применяемых излучений.
До войны основными ионизирующими лучами, с которыми могли экспериментировать радиобиологи, были электромагнитные излучения: рентгеновы и гамма-лучи. Альфа- и бета-лучи имеют очень короткую длину пробега в ткани, и ими можно облучать только «мелочь»: бактерии, пыльцу растений и т. п. Нейтроны были открыты лишь недавно и оставались для биологов труднодоступной диковинкой, а о могучих ускорителях заряженных частиц никто и не думал.
Конечно, интересно было узнать, как зависит эффект от длины волны, или, другими словами, от жесткости излучения, так как рентгеновы лучи высокой энергии часто называют жесткими, а малой энергии — мягкими. Но странное дело: в большинстве опытов жесткость излучения на эффект не влияла. Только совсем-совсем мягкие лучи (с которыми тоже не так просто экспериментировать) давали больший эффект.
Биологам это казалось странным. Но физики объяснили, в чем дело. Ведь поглощение электромагнитных излучений может происходить по-разному. При фотоэффекте вторичный электрон получает всю энергию кванта, а при комптон-эффекте — только часть. Оказалось, что в довольно широком диапазоне энергий рентгеновых и гамма-лучей средняя энергия вторичных электронов остается примерно одинаковой, так как по мере возрастания энергии квантов увеличивается удельный вес комптон-эффекта. Но ведь для биологического эффекта важно не то, что вышло из рентгеновской трубки, а лишь то, что поглотилось в облучаемом объекте.
Быстрые нейтроны (при облучении которыми ионизируют, как мы помним, не они сами, а протоны отдачи) вызывали, как правило, значительно больший эффект, чем рентгеновы или гамма-лучи. Бета-лучи давали примерно то же, что рентгеновы. А альфа-лучи занимали промежуточное положение между рентгеновыми лучами и быстрыми нейтронами. На разных объектах и для разных изучаемых эффектов наблюдались, конечно, некоторые различия, но в общем картина была примерно такая, как я только что сказал.
С началом атомной эры арсенал радиобиологов очень сильно расширился. И стали наблюдаться на первый взгляд странные явления. Например, протоны в некоторых опытах, вместо того чтобы давать в несколько раз больший эффект, вели себя, как и обычные рентгеновы лучи… Но раньше единственные протоны, с которыми экспериментировали биологи, получались при нейтронном облучении, и притом вполне определенными нейтронами. А теперь протоны, которые применялись в опытах, были разными. Собственно, протоны были, конечно, одинаковыми, разнилась их энергия.
А когда накопился достаточный материал, выяснилась презанятнейшая закономерность. Название лучей никакой роли не играет. И дело не в названии, конечно. Но оказалось, что дело и не в массе частицы и не в ее заряде. Эффект зависит только от густоты ионизации вдоль пути частиц. Если энергии гамма-лучей и протонов подобрать так, что в облучаемом веществе они будут создавать треки одинаковой густоты, то и эффект окажется одинаковым. Потому-то в наше время, сравнивая эффективность разных излучений, ученые, как правило, пишут не о жесткости лучей, а о линейном переносе энергии, той энергии, которую оставляет частица на единицу своего пути в облучаемом веществе.
Зависимость биологического эффекта от линейного переноса энергии довольно проста. С возрастанием плотности ионизации эффект, как правило, растет, достигает максимума, а затем начинает падать. Для разных случаев максимум приходится на разные значения линейного переноса энергии. Диапазон различий тоже неодинаков. Но общий характер зависимости один и тот же для большинства достаточно подробно исследованных случаев.
Обреченные до рождения
Среди людей, находившихся в Нагасаки неподалеку от эпицентра взрыва атомной бомбы и оставшихся в живых, были, конечно, и беременные женщины. Около ста таких женщин взяли под наблюдение. А чтобы выводы сделать бесспорными, одновременно с ними наблюдали такое же число беременных женщин, находившихся в роковой день 6 августа вдалеке от места взрыва. Результаты оказались поистине трагическими.
Среди жительниц Нагасаки в 28 процентах случаев зародыш умирал до рождения. В контрольной группе процент был меньше трех. А в большинстве случаев, когда дети родились живыми, их развитие шло ненормально. Многие из новорожденных умерли в раннем возрасте, только половина их дожила до шести лет. Дети отставали в росте, у многих был недоразвит мозг: окружность черепа их была на целый дюйм меньше. Некоторые к пятилетнему возрасту еще не умели говорить.
Да, радиация поражает живые организмы еще до рождения, причем действие на плод оказывается гораздо более сильным и драматичным, чем на взрослый организм. Это и понятно. За 9 месяцев (если говорить о человеке) из одной-единственной клетки, около десятой доли миллиметра диаметром, вырастает ребенок весом в несколько килограммов со всеми органами, присущими взрослому человеку. Ни одна раковая опухоль не растет с такой скоростью. Причем опухоль только растет, а у зародыша в это время закладывается и развивается вся сложнейшая система органов. Столь быстрый и сложный процесс повредить крайне легко.
Развитие зародыша можно разделить на четыре стадии. В течение первых десяти дней происходит интенсивное дробление яйца, одна клетка превращается в несколько тысяч. В конце этой стадии совершенно недифференцированный зародыш прикрепляется к стенке матки. Затем примерно до конца третьего месяца проходят основные процессы дифференцировки: закладываются все важнейшие органы и системы будущего организма. На третьей стадии, которая тянется до седьмого месяца, возникают более тонкие детали органов. В течение последних двух месяцев идет общий рост и созревание плода.
Особенно чувствительны к облучению две первые стадии. Облучение на первой стадии приводит к гибели зародыша. Опыты на животных показывают, что уже такая маленькая доза, как 25 рентген, вызывает гибель значительного числа эмбрионов. Облучение на второй стадии, как правило, не убивает зародышей. В это время радиация приводит к повышенной смертности после рождения и к возникновению уродств.
Можно было бы подробно описывать встречающиеся типы уродств, но достаточно сказать, что они бывают самыми разными. Очень часты, например, дефекты головного мозга, скелета, глаз.
Высокую чувствительность развивающегося зародыша к облучению используют в научных целях. Облучая животных на разных стадиях беременности и наблюдая возникающие уродства, стараются понять, как происходят процессы эмбрионального развития, когда закладываются и развиваются те или иные органы будущего организма.
А практические выводы ясны. Женщин, которые готовятся стать матерями, нужно оберегать от возможного действия радиации. В нашей стране особенно заботятся о здоровье народа. Недавно Министерство здравоохранения издало специальную инструкцию о запрещении проводить рентгенологическое исследование беременных женщин.
Силами энтузиастов
По перрону Октябрьского вокзала в Ленинграде, держа в руке пузатую стеклянную чернильницу, бежал человек без особых примет. Поезд должен был вот-вот отойти. Собственно, время отправления давно прошло… Но во время гражданской войны поезда ходили не слишком аккуратно. Только поэтому человек с чернильницей успел вскочить в один из вагонов правительственного поезда, отправляющегося в Москву.
Перед этим человек долго убеждал часового. Тот требовал пропуск. У человека пропуска не оказалось, но была бумага, которую срочно должен подписать народный комиссар просвещения, уезжавший в поезде. А от этой бумаги зависело очень многое. В конце концов часовой поверил и пропустил человека. Тот прихватил на всякий случай в кассе чернильницу (вдруг у Луначарского не найдется ручки) и бросился на перрон.
Анатолий Васильевич Луначарский бумагу подписал. Это было решение об организации в Петрограде нового научно-исследовательского института. Человек с бумагой поспешил в Политехнический институт, где в одном из кабинетов его ждали целый час несколько профессоров. Они не просто сидели и ждали. Нет, они обсуждали структуру будущего института, и делали это еще до того, как нарком дал свое согласие.
Впрочем, в согласии его трудно было сомневаться. Институт задумали давно. Еще до начала первой мировой войны профессор Михаил Исаевич Неменов, известный петербургский врач, пытался организовать рентгенологический институт. В то время из этого ничего не вышло. Сразу после Октябрьской революции Неменов снова возобновил попытки. Луначарский очень заинтересовался этой идеей и горячо поддержал ее. Поэтому Неменов не сомневался, что нарком подпишет решение. Человек, бежавший по перрону, был, конечно, сам Неменов — будущий директор института.
Новым институтом заинтересовался не только народный комиссар просвещения. Крайне важно и то, что идею нового института поддержал и профессор Абрам Федорович Иоффе. Вы помните это имя? Иоффе был одним из учеников и ближайших сотрудников Рентгена — ученого, стоявшего у колыбели ионизирующих излучений. Кроме того, Иоффе был первоклассным физиком и талантливым организатором. Он не только поддержал идею о создании нового института, но и дал согласие заведовать в нем физико-техническим отделом.
Новый институт начал свое существование осенью 1918 года. Его задача состояла в исследовании самих лучей, изучении их биологического действия, применении в медицине для диагностики и терапии, использовании для исследования атомов и молекул. Физико-технический отдел впоследствии выделился и превратился в крупнейший самостоятельный институт. А институт Неменова существует до сих пор. Сейчас он называется Центральный научно-исследовательский институт рентгенологии и радиологии Министерства здравоохранения СССР.
Михаилу Исаевичу Неменову удалось сколотить довольно сильный коллектив. В 1920 году начал выходить журнал «Вестник рентгенологии и радиологии», сразу ставший одним из ведущих радиологических журналов мира.
Но дело сейчас не в этом. Главное, на что я хочу обратить ваше внимание, это то, как был создан этот институт. Если бы не энтузиазм Неменова, не его инициатива, не знакомство с Иоффе, не интерес Луначарского, такой институт появился бы гораздо позже.
Я хочу вспомнить комичный случай, происшедший не когда-нибудь, а совсем недавно, в 1955 году. Сотрудники лаборатории (радиобиологической лаборатории), где я в то время работал, готовили к печати сборник своих статей. По существующим правилам научные статьи, а тем более книги, чтобы их можно было напечатать, должны получить положительный отзыв специалиста. Этим уменьшается вероятность выхода в свет недостаточно серьезных работ. Отзыв должен быть от ученого из другой лаборатории. Считают, что это обеспечивает большую объективность.
Но что делать? В городе, где мы работали, все радиобиологи собрались в стенах одной лаборатории. Пришлось дать на отзыв просто биологу — старшему научному сотруднику, опытному и потому не очень молодому. Отзыв был вполне положительным. Серьезные возражения рецензента встретило только одно слово «радиобиология», встречавшееся чуть ли не на каждой странице. Он нашел его не вполне удачным и советовал заменить каким-нибудь другим.
Рецензент полагал, что мы сами придумали слово «радиобиология». Между тем оно существовало уже несколько десятилетий. Однако ничего удивительного не было в том, что биолог с большим стажем не знал о существовании целой науки, ведь он сам работал в довольно далекой области.
Теперь слово «радиобиология» не только известно каждому студенту, он даже знаком с основами этой науки. И не обязательно студент-биолог, а и многие из студентов физиков и химиков. Но два последних десятилетия оказались чреватыми событиями, которые отвели радиобиологии совсем иное место, чем раньше.
А до середины 40-х годов радиобиология развивалась главным образом за счет инициативы энтузиастов вроде Тарханова, Неменова и других, с чьими именами мы еще встретимся в дальнейших главах. Чем привлекала их эта наука, жившая в те времена где-то на задворках биологии и физики? Трудно сказать. Но, судя по превосходным работам этих энтузиастов, видно, что это были в большинстве своем крупные ученые. Вероятно, они смотрели дальше других и предвидели будущее радиобиологии.
Вчера, сегодня и завтра
Зловещий гриб вырос до самого неба и, когда рухнул вниз, похоронил под своим пеплом город с сотней тысяч мирных жителей. Это было 6 августа 1945 года, рано утром. Именно так, разрушением Хиросимы, атомный век возвестил о своем приходе. Да, наше время действительно атомное. С этим нельзя не считаться. И это определяет очень многое. В том числе и развитие наук.
Если раньше биологическое действие лучей имело практическое значение лишь с точки зрения профессиональной вредности для рентгенологов и рентгенотехников да в плане нежелательных осложнений при радиотерапии, то теперь огромные группы людей стали жить бок о бок с радиацией. Речь идет не только о работниках атомной промышленности. Мирное применение ионизирующих лучей и радиоактивных изотопов проникает во все новые и новые области. А потенциально все жители нашей планеты могут столкнуться с радиацией. Даже не могут, а уже сталкиваются. Ведь естественный фон радиации на Земле за время ядерных испытаний повысился и до сих пор еще не вернулся к прежнему уровню.
Так почти сразу радиобиология из предмета увлечения горстки энтузиастов стала делом государственной важности. Возникла необходимость знать все о биологическом действии радиации. Начали открывать лаборатории, институты, потребовались тысячи специалистов-радиобиологов…
Прошло немного лет, и человек шагнул в космос. За первым шагом последовали другие. Люди надеются все дальше и все на более длительное время уходить от родной планеты.
Люди любят называть свое время «таким-то веком». И не успел родиться атомный век, как появился век космоса. Впрочем, чаще говорят не о веке, а о космической эре. Для этого есть все основания. Точно так же, как и для того, чтобы говорить: мы живем в век полупроводников, в век кибернетики, в век молекулярной биологии. А может, через год или через месяц начнется еще какой-нибудь век. В такое уж время мы живем, что на каждое столетие приходится по нескольку веков.
Космическая эра тоже предъявила свой счет радиобиологам. На поверхности Земли мы надежно защищены атмосферой от действия космических лучей. А оболочки скафандров и космических кораблей они прошивают насквозь, впрочем, как и тех, кто в них находится. Но космические лучи — такие же ионизирующие частицы, как и те, с которыми ученые познакомились еще на рубеже двух столетий, только с гораздо большей энергией. Возникают вопросы, ответы на которые должна дать радиобиология.
Ни один из университетов не готовил впрок радиобиологов, которые должны были пригодиться атомному веку космической эры. Но — удивительное дело! — возникший «вакуум» заполнился быстро.
В старину генералов не называли просто генералами. Были «генералы от инфантерии», «генералы от кавалерии», «генералы от артиллерии» и т. д. Когда я знакомлюсь с радиобиологом моего поколений, то иногда спрашиваю: «„От чего“ вы радиобиолог — от зоологии, от ботаники, от медицины, физики, химии или чего-нибудь еще?»
Да, именно так и заполнялись сотни вакантных должностей: их заняли люди разных специальностей, пришедшие в радиобиологию со стороны. И это хорошо. Потому что каждый принес знания, методы и подходы своей науки. А для такой пограничной науки, как радиобиология, именно это и нужно.
В связи с возросшим значением их науки совершенно изменились условия работы радиобиологов. Раньше, бывало, чтобы провести облучение, приходилось ехать на другой конец города, а то и в другой город, в больницу, где знакомый врач позволял поставить под рентгеновскую трубку коробку с десятком мышей или баночку с лягушачьей икрой.
Теперь же радиобиологам стали покупать дорогие приборы, сооружать уникальные установки, строить лаборатории, виварии и оранжереи. И если раньше радиобиологи могли завидовать большинству своих коллег из соседних лабораторий, теперь многие коллеги стали завидовать им.
Возможности для экспериментальной работы, так же как прилив новых кадров и лучшее финансирование, — несомненное благо. Но любая медаль имеет оборотную сторону. Так и здесь. В радиобиологию валом повалил народ, от которого нельзя было ожидать больших успехов.
Что их привлекало? Одних лучшие условия, других легкость получить работу, третьих — мода, четвертых — молодость науки, где еще много «неподнятой целины», пятых — возможность быстро сделать и защитить диссертацию и т. д. и т. п… А кое-кто и независимо от своей воли стал радиобиологом. Например, лаборатория, раньше занимавшаяся другими вопросами, получала новое задание. Или такой специалист, как военный врач, который не вполне волен распоряжаться своей судьбой, переводится на другое место работы.
Это вчерашний день радиобиологии, конец 40-х — начало 50-х годов.
Хотя вчерашний день сливается с сегодняшним и трудно провести между ними границу, но сейчас уже можно посмотреть назад. То, что было, — и хорошее и плохое — закономерно. Как и в любой другой модной области, проведено много опытов, опубликовано слишком много статей, в которые попало много шелухи. Но получено огромное количество фактов и цифр, которые до сих пор еще до конца не осмыслены и не обобщены.
Из-за спешки некогда было следить за работами коллег, сравнивать свои результаты и соображения с чужими. Одни двигались в одном направлении, другие в другом. А сейчас, встречаясь, зачастую не могут понять друг друга. Стали говорить на разных языках. Можно сказать, что это очень плохо. Исчезла единая радиобиология, которая существовала в середине 40-х годов. Но это и хорошо. Ведь когда мы снова найдем общий язык и приведем работы всех школ «к общему знаменателю», насколько более зрелой и многогранной станет наша наука!
Произошел отбор. Время воспитало большую группу специалистов-радиобиологов, которые знают свою науку, любят ее и собираются посвятить ей жизнь. Именно на их долю после периода «снимания пенок» выпадает тяжелая, но благодарная работа: заполнять «белые пятна» и искать «общий знаменатель», обобщать то, что сделано, поднимать науку на новый уровень, внедрять ее результаты в практику.
А любители «пенок» ушли в другие, более новые и более модные области, вроде молекулярной биологии, бионики, кибернетики, на которые теперь уже радиобиологи могут смотреть с завистью. Сделал человек кандидатскую диссертацию по радиобиологии, теперь пишет докторскую по молекулярной генетике. А через три года войдет в моду новая область, он перейдет в нее в надежде стать лауреатом или членом-корреспондентом. Что ж, и это тоже хорошо… для тех наук, из которых он ушел.