Здорово получилось! Коршунов доказал делом, что умеет верить в людей. И Гринин был молодцом, несмотря на склонность к позерству. Первую свою операцию он провел отлично. Нужно было видеть парня, чтобы понять, чем стал для него сегодняшний день.
Торжественный, стоял он у белой кафельной стены, вытянув вперед руки в резиновых перчатках. Когда на каталке привезли Дубовского, Гринин приосанился, его взгляд стал строгим.
Началась операция. Он долго не мог найти аппендикс, а найдя, как мальчишка, закричал во все горло: «Нашел!»
Потом Гринина поздравляли так, будто он первый в мире сделал операцию на сердце. Опьяненный успехом, он вышел во двор и стоял под дождем, минут десять, пока не остыл. Я заполнял истории болезней в ординаторской, сидя у окна. Мне хорошо было видно его лицо: красивое, мужественное и в то же время немного глуповатое от удачи.
Юрий умел контролировать себя, но сейчас он был один и, зная, что его никто не видит, просто млел от счастья. Я смотрел на него, радуясь и чуточку завидуя. В двадцать девять лет уже не будешь с такой телячьей нежностью любоваться собой.
Положив локти на истории болезней, я смотрел в окно. Мне хотелось — чертовски хотелось! — чтобы Юрий немедленно пошел в палату к Дубовскому и сосчитал пульс. «Иди, Юрка, ну иди! Это же твой первый человек, которого ты сам оттащил от смерти». Гринин, должно быть, почувствовал мой взгляд. Его нервная организация подходила для таких опытов. Он повернулся к окну, наши глаза встретились, глуповатая улыбка уступила место торжественно-победной.
— Салам, будущий хирургический бог! — крикнул мне Юрий, с удовольствием выделяя слово «будущий». Он легко нагнулся, сорвал с клумбы две маргаритки и, стряхнув с них капельки дождя, воткнул в петлицу халата.
Дурень! Не понимает главного.
Вижу Игорька на его месте. Тот сидел бы сейчас у койки больного, забыв про все остальное. У него просто не осталось бы времени заняться собой. Послеоперационный период только начался, и тому, кто лежит под больничным одеялом, так еще много нужно! Нужен не только опыт врача. Нужна нежность. Нужна готовность сделать вот в это мгновение то, что вдруг предстоит сделать. Нужен поток сочувствия и веры, понуждающий больного бороться за свою жизнь.
Я знавал врачей, которые обходили палату и выполняли все, что профессионально надо было выполнить. Потом они уходили, и в палате не прибавлялось жизненных сил. Игорек застрахован от этой разрушающей врачебный талант черствости души. А вот Юрка?
Что-то он не с того бока смотрит на вещи. Хвалили его, что ли, слишком много? Вот и увидел он в операционной только успех, а человека не заметил.
Не было человека на столе, была операция. Случай из практики Ю. С. Гринина. Маргаритка в петлице!
Я думаю, имеется ошибка в самой системе подготовки. В ней у нас слишком мало черной, требующей предельной самоотверженности работы. Кажется, Ефремов придумал для юношей будущего три подвига Геркулеса? Ну, да, об этом он написал в «Туманности Андромеды». Правильно придумал! Помню, когда мы прочитали в артполку, то все спорили, в какой же форме можно провести уже сегодня, у нас, для наших ребят, подобное утверждение нравственных сил и прав. Прямо-таки хоть в ЦК ВЛКСМ пиши!..
Нам тогда, в Тюрингии, посчастливилось видеть подвиг. Тогда-то я и влюбился на всю жизнь в хирургию. Ночью полк подняли по тревоге, и мы, разобрав лопаты, бросились в район обвала. Лес был срезан снежной лавиной. Немецкий поселок смят. Дома, сорванные с фундаментов, разваленные стены, домашние вещи жалко торчат из-под снега. Фары бульдозеров вырывали из темноты одну картину страшнее другой, и солдаты в их лучах искали людей, откапывали и относили к палаткам только что развернутого госпиталя. Одного немца мы с ефрейтором Ивановым нашли в глубокой, засыпанной снегом яме. Я ухватил немца под мышки, попытался поднять — он пронзительно закричал. Раздробленная стопа придавлена огромным валуном, она держалась на нескольких жилах. «Берегись, лейтенант!» — вдруг крикнул сверху Иванов.
Валун подался! Не знаю, какое, но очень точное чувство отметило еще незаметное глазу движение. Взмахом ножа отсечена стопа, и через мгновение мы с раненым были наверху. Скрежетнув по льду откоса, валун сполз в яму. Я посмотрел на Иванова. К белым щекам его стали приливать живые краски. «А на вас совсем лица нет, товарищ лейтенант! — сказал он. — Треба перекурить».
Мы, артиллеристы, все сбились с ног в ту ночь. Еще труднее было медицинским работникам. Их было мало, а нуждающихся в неотложной помощи было много, каждый врач и сестра должны были работать за десятерых. Всю ночь, весь день и, как оказалось, еще целую ночь. Вот это, в сущности, и был подвиг.
Когда под утро спасательные работы закончились, солдаты кучками толпились близ госпиталя, спрашивая сестер: «Как мой-то немец? Жив?», «А моего уже оперировали?» — и получали ответ: «Какой твой? Тут все наши». Потом на пороге появился майор Шарин, главный хирург.
— Эй! — крикнул он. — Товарищи! Кто тут есть со средним образованием — прошу сюда!
Я стоял близко и успел с другими подбежать к нему.
— Пошли, будете помогать!
Каждому дали работу. Мне показали, как мыть и беречь руки, надели белый халат. Пока оттирал щеткой с мылом ладони, майор стоял рядом и смотрел.
— Учились отлично, лейтенант?
— Не очень, товарищ майор.
— Сейчас, дорогой, проверим. Зрелость узнается по способности быстро освоиться в новом деле. Вы замените на несколько часов операционную сестру. Пока что требуют от вас одного — внимательности.
На одноногом столике, накрытом простыней, разложены инструменты. Он их называл, а я повторял вслед за ним названия, неожиданно красивые, более подходящие к цветам, нежели к этим металлическим штучкам: «пеан», «кохер»… Повторял и с ужасом думал, что вот сейчас майор будет резать человеческое тело, а я все перепутаю и наделаю ему беды.
— Рекомендую не смотреть на операционное поле, лейтенант. Вы медицински неграмотны, все равно ничего не поймете. Забудете и то, что узнали. Подавайте, что попрошу, и чур — не обижаться.
Все следующие часы я старался следовать этому совету. Но не смотреть совсем я не мог. Его руки подобно магниту притягивали взор. Они совершали чудеса. До той поры я преклонялся перед людьми, умеющими делать красивые и удобные для людей вещи, я мечтал стать одним из них. Может быть, столяром, как отец, может, думалось, хватит пороху и на другое — скажем, инженер по деревообработке. Неплохо, совсем неплохо! И вот в ту ночь я увидел, как работает человек, отстаивающий у смерти другого человека. Другого, третьего, четвертого, пятого…
Услышав голос майора, я подавал инструмент. Иногда совал мимо руки хирурга, иногда хватался не за то, что требовалось, и он, ругаясь, поправлял меня.
Потом прибыли заблудившиеся в метели медицинские сестры, и моя работа окончилась. Полк уходил в свой городок. Местные власти благодарили солдат за помощь. Майор Шарин, пожимая руку, сказал:
— Ну, спасибо за помощь, товарищ… медбрат. Не обижаетесь?
— Что вы, товарищ майор!
— Язык мой — враг мой. Невоздержан. Вам много лишних слов досталось?
— Семь «болванов», товарищ майор…
— Всего семь, лейтенант? Тогда считайте, что вы с честью выдержали первое испытание.
— Готов хоть семь лет ходить в болванах, лишь бы стать таким хирургом, как вы, — вырвалось у меня.
— О, романтическое увлечение хирургией! Любовь с первого взгляда?
— Мне кажется, тут другое…
— Проверьте себя, лейтенант. Случайный человек в медицине не менее опасен, чем на офицерском посту. Я вас как кутенка сунул в операционную, и вы несколько ошалели. Конечно, ситуация необычная… бедствие, тяжелые травмы… двенадцать операций… благополучный исход. Красиво, ничего не скажешь. Однако проверьте.
— Да как же? Как проверить себя? Легко с высоты вашего опыта прикидывать, а мне?
— Пожалуй, я обескуражу вас своим советом. Право, я бы ради интереса взял вас в госпиталь, но, сами знаете, в армии свои нормы, и офицеру не положено клозеты чистить. А как станете штатским, идите прямой дорогой в любую больницу и нанимайтесь санитаром. И проситесь в самую трудную палату. Поработаете и, если уверуете, что это ваша стезя, валяйте с чистым сердцем в медицинский институт.
Я и теперь не могу забыть этого памятного разговора. Спасибо, майор! Я старался проверить себя как умел. Срок хождения в «болванах» близится к концу. Скоро буду хирургом — теперь-то я уж твердо знаю! — и могу спокойнее думать и говорить об этом.
— Все трудишься? — прервал мои мысли голос Нины.
— Нет, дурака валяю, — ответил я, скосив глаза на окно, за которым домлевал наш Юрий.
Нина выглянула наружу, помахала ему рукой, потом села на диван и спросила:
— Почему ты на него сердитый? Он же сегодня именинник. Неужели завидуешь, Коля?
Ох, уж мне этот «детский сад»! Нина славная девушка, мы с ней немного дружили, и бывало, что я не чувствовал разницу в летах. Женщины взрослеют скорее мужчин, и десять лет не были помехой нашему товариществу. Но сейчас я не мог говорить с ней ни про Гринина, ни про майора, ни про то, что Юру, кажется, надо бы послать на годик в санитары.
— Не передумала? — спросил я. — Пойдем на лодочную?
Нина оживилась, дважды качнулась на пружинах дивана. Если бы ей было чуточку больше, ну хотя бы двадцать пять лет, она так, наверно, не сделала бы. Но пока это ей шло. И она знала, что это ей идет, и с удовольствием любовалась собой, своей игрой в ребячество. Она ответила:
— Покататься я всегда готова. В девять?
В коридоре послышался раздраженный голос Золотова: «Где Нина Федоровна? Сейчас же найдите мне Нину Федоровну! Безобразие!»
— Опять скажет: «амурничаете»! — продолжая свою игру, прошептала Нина, потом встала и нарочито медленно, красиво покачивая плечами, пошла на зов заведующего.
Едва Нина исчезла, в ординаторскую влетел Золотов. Взглянул на меня и сел на зачехленный белой тканью диван, на то самое место, где только что сидела Нина. Мною овладело озорное чувство. «Ну-ка, старик, качнись… раз-два». Золотов сидел с каменным лицом, положив ладонь левой руки на колено и далеко отставив локоть. Тут шла другая игра.
Заполняя очередную историю болезни, я время от времени украдкой поглядывал на него. Белый как лунь и черные широкие брови. Под ними в крутом изгибе карие выразительные глаза. Бронзовый волевой профиль кавказского склада. Строен и нетучен, несмотря на свои годы. Красив!
Многим красив этот человек. И обликом, и повадкой, и профессиональным мастерством. Даже своей диковатой волей, уже принесшей нам столько разочарований. Что же ему мешает понять молодежь? В сущности, мы требуем немногого: чтоб нам дали дело. Вот и все.
Золотов по-прежнему сидел в напряженной позе, как бы собирая себя в пружину. Потом вытащил из кармана конфету, развернул бумажку, откусил. Шоколадные конфеты его слабость. Он прибегает к ним в минуты душевных волнений. Они успокаивают его, как других успокаивают валерьяновые капли.
Вошел Коршунов. Глаза его возбужденно горели.
— Вы меня звали? Слушаю вас. — Коршунов бросил взгляд на пустой стул, но не сел.
Золотов устало опустил веки, несколько минут сидел неподвижно, словно засыпая, и вдруг неожиданно и резко стал бросать фразу за фразой:
— Василий Петрович, какое вы имели право допустить к операции студента? Почему не поставили в известность меня? Вы ставите в весьма щекотливое положение главврача. Кто будет отвечать перед законом, если что-нибудь случится?
— Я буду, — ответил Коршунов. — Я ответственности не боюсь, наоборот — прошу о ней. За что вы мне выговариваете? За то, что Гринин успешно оперировал? Невероятно! Эти ребята хорошо разбираются в теории и посланы сюда, чтобы мы дали им практические навыки. Мы обязаны это делать.
— Не учите меня, Василий Петрович! — почти закричал Золотов. — Я не позволю действовать через мою голову!
Коршунов смотрел на Золотова, на его высокий лоб.
— Не понимаю вас, Борис Наумович, — сказал он, — вы сами кончили ординатуру у Спасокукоцкого. Другие тоже должны расти и совершенствоваться.
— Не читайте мне нравоучений! Молоды для этого. Хотите совершенствоваться — поезжайте в ЦПУ, там всему научат. И как мозоли удалять научат, вам не мешало бы поучиться!
— Я уже подал заявление. Надеюсь, что пошлют.
— И уезжайте. Скорее уезжайте. Можете уехать вообще. Здесь вы только мешаете! — И Золотов пулей вылетел из ординаторской.
На Коршунова было жалко смотреть. Он весь дрожал от стыда и негодования, в нем все кипело, искало выхода. Любого выхода, лишь бы выплеснуться.
— Нет! Это невыносимо. — Он выхватил из кармана авторучку. — Сейчас же пишу. Пусть увольняет…
— Да что вы, Василий Петрович! Одумайтесь.
— Чтобы я хоть день еще работал у него!
— А у кого вы работаете — у Золотова или у советской власти?
Коршунов сидел, крепко сжав губы. В глазах мелькнула искорка.
— Ты славный парень, Николай, — сказал он, перейдя на «ты». — Извини, я оказался мелочным… Хотел бы я знать, кому он служит.
— Не перехлестывай, Василий Петрович. Он тоже ей служит, только с завихрениями.
— Меня что бесит в Золотове? — сказал Коршунов. — Что он имеет опыт, огромный опыт, но не желает быть наставником, он хочет быть только хозяином. Он поэтому и сына родного не стал бы учить. Золотов! Золотишко, а не золото, как приглядишься! — Коршунов опустился на стул у раскрытого окна.
Под окном ординаторской неторопливо шел по тропинке Чуднов, посматривая на вишневый сад, на разрушенную кое-где черепичную крышу больницы. Его догнал Золотов.
— Михаил Илларионович… Глубоко принципиальный вопрос! Без моего ведома Василий Петрович разрешил студенту оперировать.
— Операция, кажется, окончилась благополучно? — Чуднов улыбнулся.
— Еще рано говорить о благополучии, — Золотов нахмурился. — Посмотрим, как будет проходить послеоперационный период.
— Что ж, посмотрим… Юрий Семенович очень способный студент. Не так ли? Прирожденный хирург. Я бы на вашем месте одобрил инициативу Василия Петровича.
— Не узнаю вас, Михаил Илларионович. Вы всегда меня поддерживали и вдруг… — Золотов развел руками.
— Практика студентов у нас впервые, вот наши мнения впервые и не совпали. Так вы считаете, что Юрию Семеновичу нельзя было разрешить самостоятельное оперирование? Подготовлен плохо? А как успевает Николай Иванович?
— Кто?! — брови Золотова прыгнули вверх. — Ах, этот… в кителе?
— Не чудите, дорогой мой. Ну, что это — один «щеголь», другой «китель».
— Ну, может быть, этот немного серьезнее.
— Вы не объективны, Борис Наумович. Они трахеотомию сделали! Я тридцать лет проработал, а не смог бы.
— Не знаю, как это у них получилось, — сказал Золотов и сплюнул. — Чистая случайность.
— Элемент случайности, вероятно, был, — сказал Чуднов, — но не в том, что они спасли мальчонку.
— В чем же, интересно? — спросил Золотов.
— А в том как раз, что к нам попали такие замечательные ребята.
— Вы, безусловно, имеете право на собственное мнение, — сказал Золотов, носком тапочки перекатывая камушек. — Хочу оттенить лишь одно: если что-либо случится, отвечать в первую очередь придется главному врачу.
— Почему же должно что-то случиться? — Чуднов добродушно улыбнулся. — Хотите попугать меня? Так я, слава богу, всякое видел на своем веку.
— Пугают маленьких детей, — сказал Золотов. Спокойная, размеренная речь Чуднова выводила его из себя. Он нервничал и не находил нужных слов. — Аппендектомия и грыжесечение — не такое простое вмешательство… смертность может быть очень высокой, если… Покойный Спасокукоцкий не раз говорил, что…
Концы фраз я не улавливал.
— Дорогой Борис Наумович, — ласково сказал Чуднов, — я ни в малейшей степени не собираюсь отбирать у вас, как говорится, ваш хлеб. Ведь я терапевт. А вы хирургический бог. Мы очень ценим вас. Но надо же… Государство тратит колоссальные средства… И мы должны, обязаны и как врачи и как члены партии предоставить молодежи…
— Ах, довольно, Михаил Илларионович. К чему все это? Хорошо. Я подумаю. — Золотов холодно поклонился и пошел по тропинке в ту сторону, откуда пришел. Чуднов смотрел на крышу больницы, морщась то ли от солнца, то ли от назойливых мыслей.
— Антракт! — усмехнулся Коршунов, отходя от окна. — Тебе понравился этот неожиданный спектакль? — Большие черные глаза его в упор смотрели на меня. В них не было усмешки.
— Мы бы не нашли аргументов сильнее, чем у Чуднова. Обычно главврачи идут на поводу у заведующих хирургическими отделениями. А наш, как видишь, не согласен, пытается убедить.
— А я думаю, тут ломать надо, а не уговаривать! — почти выкрикнул Коршунов и передразнил Чуднова: «Мы как врачи и как члены партии обязаны…» Не той пробы золотишко-то. Неужели вы, коммунисты, этого не видите? — Он умолк и, сердито сопя, направился к двери.
Пришлось перехватить его за руку:
— Василий Петрович, куда? Плюнул в лицо и дёру? Теперь нас только дуэль рассудит.
— Право, мне не до смеха. Тебе обидно слушать правду?
— Обидно слышать чепуху от разумного человека. Ты чего прячешься за коммунистов? Хорошо, я коммунист, на мне ответственность до гроба. И за успех практики — за все. Но я здесь неделю, а ты три года… валандаешься.
Коршунов протестующе поднял руку и одарил меня презрительнейшей из улыбок.
— Не играй, Василий Петрович! Тут дело на честную идет. Я это слово обратно не беру. Ты же и полсилы своих способностей не отдаешь делу. Любимому делу! Почему? С Чудновым говорил? В горздраве был? Ну хоть раз-то был?
— Ты, Николай Иванович, плохо знаешь положение молодого врача. Нами затыкают все дыры. Нами никто не интересуется.
— Я смотрю, ты жаловаться здорово умеешь.
— Жаловаться? Что за противные слова выбираешь! Никогда никому не жалуюсь, просто хочу откровенно сказать.
— Вот и говори откровенно: что ты сделал за три года, чтобы добиться полной отдачи своих способностей? С кем воевал?
— Не мог же я… я был связан.
— Чем?
— Не привык хлопотать за себя, это вне моих нравственных правил.
Тьфу!.. Я даже сплюнул от злости. Подумать, сколько в каждом из нас напихано эгоизма, он так и лезет, чуть поворошишь. Лезет и еще прихорашивается.
— Ты, я смотрю, как барышня! Милая барышня, как вы благородно воспитаны…
— Прости, Николай, но это уже хамство.
— Черт с ним, таким рожден, принимай, каков есть, я же считаюсь с твоим благородным происхождением.
— Не дури, — Коршунов рассмеялся и хотел уйти, но я стал у двери.
— Серьезно говоря, Василий Петрович, я обвиняю тебя в пассивности. В удручающей пассивности. И вот итог. Итог трехлетия. У тебя один операционный день, все остальные операции делает он. У тебя была одна палата, а теперь и она отдана Юрке. У Золотова же весь этаж. Со всех концов итог плохой. Надо бы хуже, да некуда. Для отдачи сил — никакого оперативного простора. Наконец, для твоей личной славы….
— Вот уж за чем не гонюсь!
— Мелко плаваешь, поэтому и не гонишься. Кому-кому, а врачу без славы нельзя. Ему нужна громкая слава. Иначе больной-то к знахарке пойдет. Врача все должны знать на полсотни верст окрест. Что ты на меня так смотришь? Ведь это же дважды два — четыре.
— Где ты научился так забавно выворачивать сложившиеся понятия?
— Жизнь учит… начинаешь с прописи, а потом постигаешь удивительную подвижность понятий. Но это уже философия, а нам нужно решить практический вопрос, как покончить с пассивностью и неустроенностью молодых врачей в больнице.
Хотелось раззадорить его, толкнуть к Чуднову. Ведь успех, во многом зависел от Чуднова. А мне — как бы сказать? — мне трудно было критиковать его. С первых дней практики я полюбил Михаила Илларионовича, хотя, наверно, и не совсем так, как Игорь, и не совсем за то, за что полюбил он. Этот огромный старичина был мне глубоко симпатичен. Он целиком отдавал себя делу, бескорыстно выполнял работу за троих, получая обычную для главврачей зарплату. А кто считал, сколько часов уходило у него на партийную и депутатскую работу? Единственный в своем роде, второго похожего врача не было. На таких держатся учреждения. Они как фундамент, как свет. Без них немыслимо.
Словом, целое объяснение в любви. Как же в таких условиях критиковать? Ведь любовь и критика несовместимы. И вдруг, да, вдруг, вот только сейчас, наскакивая на Коршунова, я обнаружил, что Чуднов страшно не прав! Нет, хуже — виновен. Прижившись к Золотову, он проглядел судьбу молодых врачей в больнице. Проглядел, что штатный хирург Коршунов перебивается на положении практиканта и что он совершенно закис в своих переживаниях. И ведь он такой не один в больнице. Главврач не имел права проглядеть такие вещи, он должен был…
В сущности, что должен был бы сделать главврач? Что я бы сделал на его месте? Тут у меня блеснула озорная мысль и сразу сорвался вопрос:
— Послушай, Василий Петрович, а ты смог бы все повернуть? Готов ты стать заведующим отделением вместо… Золотова?
— Ты с ума сошел! — воскликнул он и, вскочив со стула, угрожающе двинулся на меня. — Как ты смеешь обо мне так думать? Не для этого веду разговор!
Опешив, я услышал, как хлопнула дверь, и кинулся вслед за Коршуновым. Как мальчишки, мы выскочили во двор.
— Василий Петрович, разговор не окончен!
— К черту! — Он бежал в сторону морга.
— Да остановись же ты, человек!
— К черту!
Из-за угла больничного корпуса вышел Чуднов, остановился посреди дорожки, широко раскинув руки:
— Стоп!.. Что случилось, Николай Иванович?
— Эх, дурака свалял, Михаил Илларионович! — ответил я, ухватившись, чтобы остановиться, за его ручищу. Я почувствовал, как спокойно напряглись в ней и стали железными мускулы.
— Ну и студент нынче пошел… среди бела дня врачей гоняет. Вы что, и с Коршуновым уже поссорились? Тоже оперировать не дает?
— Что вы! Коршунов наш первый друг, но…
Словом, я выложил все, что узнал, что понял, что увидел с того момента, как мы с Коршуновым стали невольными свидетелями разговора главного врача с Золотовым. Чуднов стоял рядом и курил, жуя мундштук папиросы. «Сердится!» — подумалось мне. Его рука легла на мою спину, и мы стали ходить по дорожке взад-вперед.
— Да-с… значит, так-таки и проглядел… прижился… вырастил — как это вы изволили сказать? — «удельного князька первого этажа»? Ишь, как у вас хлестко получается! Вам бы в журналисты пойти, Николай Иванович!
Чуднов вытащил новую папиросу и, скомкав пустую пачку «Беломора», поискал взглядом, куда бы ее забросить.
— Пройдемтесь, Николай Иванович, еще до того угла. Конечно, надо бы урны чаще поставить денег не хватает. Впрочем, это мелочь. Вы мне, Николай Иванович, много рассказали про нашу больницу. Тот же Коршунов… вот тихоня! Ну, почему он сам не рассказал? Обидно, право, обидно… Много нового, много серьезных вопросов. Их тут, на дорожке, не решишь. Я вас вскоре позову, поговорим в подходящей обстановке.
Чуднов ушел. Я постоял на дорожке и отправился в общежитие, чувствуя себя выпотрошенным. Может быть, старик намерен спустить все это дело на тормозах? Критика выслушана, благосклонно принята, и пусть все идет, как оно шло? Ну, нет! Черта с два! «Я вас вскоре позову». Иногда «вскоре» — день, иногда месяц.
Я в горздраве.
— Вам заведующего? Елкин будет через полчасика. По вопросу студенческой практики? — Секретарь улыбнулась, приоткрыв сталь зубов. — Тогда пройдите в кабинет. Один человек уже ждет.
Я открыл дверь: за канцелярским столом в кресле заведующего, напружинившись, как на старте, замер Золотов. В глазах — холод. Секунда — и он встал, молодцевато подошел ко мне. В нос ударил запах шипра. На уровне своих глаз я увидел широкие зрачки в узком кольце коричневой радужки. Право, они напомнили дула орудий.
— Слушаю вас. — Голос его вибрировал.
— Пришел не к вам, к заведующему. — И вдруг ляпнул: — Вот бы нам втроем побеседовать!
На лице Золотова раздумье. Он медленно повернулся и зашагал к окну.
— Все же почему вы так жестоки, Борис Наумович? Мы приехали к вам с открытым сердцем, а вы все время стараетесь стать к нам… спиной.
Золотов вздохнул.
— Куда молодежь спешит? Опыт даже талантливым людям дается с годами, упорным трудом, недосыпанием. А вы хотите сразу.
— Поймите! Молодежь хочет узнать все, оставаясь молодой.
— От вашей практики одни огорчения. В будущем больница откажется вообще. Ну, а в этом году ничего не изменится… Я вас больше не задерживаю, коллега.
— Благодарю.
У секретаря зазвенел телефон. Было слышно, как она с кем-то говорила. Потом вошла к нам.
— Совещание затягивается. Елкина сегодня не будет.
Гринин остался дежурить в больнице без особого желания. Редко кто любит загружать субботний вечер делами. Как бы там ни было, он остался, а мы с Кашей пошли к лодочной станции. Милый Игорек! Ему хотелось больше моего пойти на озеро, но идти он долго не соглашался, я не расспрашивал почему.
На непроезжей части улицы, возле тротуара, пожилой мужчина в полосатой тельняшке сгребал высушенное сено. Тут же стояла большая двухколесная тачка. Душистый аромат перенес меня на берега родной реки, к родительскому дому. Бывало, зимой залезешь на сеновал, и сразу вспоминается лето, луг, сенокос и совершенно особый вкус хлеба и молока.
Мы шли по чистым, подметенным аллеям парка. Танцы еще не начинались. Деревья редели. Стало видно поле. Оно переходило в луг. Луг спускался к озеру. Большое озеро, не — озеро даже — море! Вдалеке сновали байдарки, поблескивали в лучах солнца мокрые весла. У дощатого причала толпились люди. Каждый старался выбрать самую лучшую лодку. С причала я смотрел на дорогу, ведущую в парк. Нину я узнал издалека по широкой свободной походке. Рядом с нею шагала девушка.
— Ты не видишь, кто с Ниной? — спросил я у Игоря.
Игорь мой смущенно заулыбался. Я сделал вид, что не замечаю этого.
— Пора раскошеливаться, — сказал я.
Игорь вытащил коричневый обтертый по краям кожаный кошелек. Мы направились к белой фанерной будке, стали в очередь.
Нина уже сидела в лодке, нетерпеливо покачивая ее на воде.
— Ты плаваешь? — спросила она, когда я притащил весла и черпак.
— Люблю девичьи вопросы! Чтобы солдат и не плавал? Где это видано?
— Ты неуверенно ступил в лодку, Коля.
— Пятерка за наблюдательность! Действительно, это было. Зачем, думаю, нам черпак? Не отнести ли обратно?
— Без черпака лодку не получишь. Такое правило.
— Мудрое правило: спасение утопающих — дело самих утопающих.
В пяти метрах от нас усаживались в лодку Игорь и Валя.
Впервые я видел их вместе вне стен больницы.
Поговаривали, что там-то и там-то встречали Кашу с Валей. Что ж, слухи подтвердились. Пусть дружат. Валя как будто неплохая девушка.
Нина изучающе поглядывала на подружку, как будто видела в ней что-то, невидное остальным.
— Эй, ребята! — крикнул я. — Наперегонки!
Игорь рванул весла, поставив их в воде почти вертикально.
— Сухопутный морячок!
— Не смейся над ним, Коля… Он хороший, твой Игорь.
— Я бы гордился, Нина, если бы у меня был такой брат…
— Вот ты какой, — ответила она, сияя глазами.
— И был бы счастлив за тебя, если бы у тебя был такой жених.
— Ах, вот как! — воскликнула она совсем другим тоном.
Белая будка лодочной станции долго маячила на пологом зеленом берегу. Но вот она стала белым пятном. Уменьшились деревья парка, люди превратились в точки. Противоположный же песчаный берег, казалось, ничуть не приближался. Так и лежал он вдали узкой желтоватой полосой, отчетливо разделяя голубизну озера и голубизну неба.
Говорить не хотелось. О борта лодки плескалась вода, и, наслаждаясь, я слушал этот шум, может быть, самый древний шум земли. И смотрел на Нину. Удивительными становятся эти девчонки, когда на них находит такое вот ожидание чего-то. Чего? Теплого встречного ветра, который поднимет, закружит, расправит крылья и унесет.
Я часто слышал, будто парни и девушки не могут дружить без любви. Обязательно любовь, и никаких гвоздей! Право же, ерунда. Вот мне не пришлось еще встретить девушку по душе. Мать, случалось, ругала меня за это, называла бирюком. Да ведь надо уметь ждать. Я знаю, что встречу ее. И тогда жизнь станет еще полнее. А пока жду, и с девчатами у меня большей частью складываются отличные отношения. Как с Ниной. Она сидит на корме, и мне приятно, что она там сидит, посматривая на меня своими глазищами, иногда усмехаясь. Право, так радостно и хорошо, что даже хочется, чтобы явился вдруг кто-то плохой и сильный, чтобы я мог защитить ее от него.
Поддавшись настроению, я так двинул лодку, что она наполовину выскочила из воды.
— Ой, что ты, Коля! — вскрикнула Нина. — Мы далеко отъехали. Сюда только чайки залетают!
Я оглянулся. Действительно, ни души. А кругом Тихий океан. Уж если что-нибудь и спасет нас во время бедствия, так только черпак. Я улыбнулся своим мыслям и спросил:
— Ты плаваешь?
— Люблю мужские вопросы! Где же это видано, чтобы медсестра не плавала? Да еще родившаяся на берегу такого озера! В наше медучилище не принимали неплавающих.
— Мудрый человек ваш директор.
— Не глупее вашего комполка!.. Чтобы спасать других, сестры сами должны уметь держаться на воде? Как по-твоему?
— О! Я вижу, ты убежденная патриотка своей специальности.
— Еще бы! Работать сестрой мне нравится. Особенно если оперирует Борис Наумович.
Нет, ты не разозлишь меня, девочка. У меня прекрасное настроение. И спорить мне совсем не хочется. Сегодня я уже наспорился.
Грести становилось все труднее. Весла увязали в водорослях. Водоросли виднелись справа и слева, спереди и сзади, везде. Порою мне казалось, что лодка, несмотря на мои усилия, стоит на месте.
Вот я увидел блестящую полоску чистой воды и начал пробираться к ней. Добрался, но через несколько минут водоросли снова окружили нас.
— Ты устал, — сказала Нина, — дай я погребу.
Я хотел возразить, но Нина уже встала и смело шла в полный рост ко мне. Я тоже встал. Лодка закачалась, накренилась. Я начал ее выравнивать. Однако Нина, кажется, хотела искупаться, потому что она не обращала внимания на мои старания. Один раз лодка резко накренилась и зачерпнула воды. Мы схватились друг за друга. Это было короткое, вынужденное объятие. Потом она села на мое место, а я на корму. Я взял черпак и начал выливать воду через борт.
Нина хорошо гребла, ничуть не хуже меня, но сил у нее было меньше, и она минут через тридцать устала.
— Коля, давай покупаемся. Мне очень хочется поплавать.
— Давай. Только выедем из этой травы.
Первой нырнула Нина. Красиво нырнула.
— Поплывем на ту сторону, — предложила Нина.
— Доплывешь?
— Вот ты и не доплывешь! А я как утка. Ты еще не знаешь!
— Сегодня уже поздно. Поворачивай, Нинок, а то без тебя поплыву одеваться.
— Ты сможешь оставить меня одну? — Она искоса смотрела на меня. Черные глаза ее были влажны.
— Поворачивай, поворачивай. Старших надо слушаться, сестренка, — сказал я, отфыркиваясь.
Мы плыли почти рядом.
— Ну что, братишка, на лодку поглядываешь? Боишься?
— С чего ты взяла, что боюсь?
— Не боишься? Нет, правда, Коля, ты храбрый?
— Не знаю, Нинок.
— Конечно, храбрый. Игорь рассказывал, как ты спасал немцев от лавины.
— Вот пацанок-болтунок!
— Я знаю, ты был героем.
— Я был лишь солдатом.
— А я хочу героя! Хочу, чтобы он был тут, рядом. Понимаешь? Хочу, чтобы это был мой герой… — шальная девчонка нырнула, только мелькнули розовые пятки. Потом она высунула голову из воды, и поддразнивая, пропищала:
— Ну, если целого героя нельзя, то хоть капельку можно?
— Сейчас получишь капельку, — крикнул я, пуская ладонью в ее смеющееся лицо веер брызг. — Марш в лодку!
Мы оделись. Неяркий диск солнца наполовину ушел за пологий берег. Лучи его пронзили разноцветные тучи над нами и устремились кто знает в какие миры. Мы ехали под этими последними лучами солнца, как под высоким шатром. Снова началась полоса водорослей.
— Так много водорослей и какой-то бурой травы, — сказал я, — и ни одной белой лилии. Почему они здесь не растут? Ты не знаешь?
— Не знаю, — грустно сказала она. — Не знаю, куда девались белые лилии.
Солнце ушло за черту горизонта. Небо потемнело, и озеро потемнело, вобрав в себя его краски. Желтая полоса берега растаяла, заволоклась туманом. Воздух и вода слились. Кто-то играл на гармошке, спокойная мелодия медленно плыла над водой. Высокий женский голос затянул тягучую песню. Поднялся еще один голос, тихий, прерывистый. Пели где-то далеко, может быть, на том берегу, до которого мы так и не добрались. Я был доволен прогулкой и лишь немного досадовал, что Нина поскучнела. Она молча сидела, опустив руку за борт, и пальцами перебирала воду.
— Где ж моя Валька? — сказала Нина и привстала на лодке. Тон у нее был деловитый, будничный, каким она обычно говорила в больнице.
«Чего ты сердишься, девочка? — мысленно говорил я ей. — Тебе вдруг захотелось, чтобы и я говорил о любви? Так ведь ее нет ни у тебя, ни у меня, а есть только теплый вечер после долгих дождей и твои двадцать лет».
Мы сдали лодку. Я получил паспорт и остатки денег. Паспорт Игоря еще лежал в кассе.
— Ждать будем? — спросил я у Нины.
— Они не маленькие. Сами найдут дорогу. Да и мало ли о чем надо им поговорить наедине.
Мы пошли по дороге в парк. «Ну хватит дуться, малыш, — продолжал я про себя свой разговор, — мы же неплохие друзья».
Я шагал рядом с Ниной по дорожке. Она старалась шагать пошире, а я старался частить, так что в целом получалось неплохо. Потом я взял ее под руку, и она с удовольствием опиралась на меня.
Со стороны озера неслись удалые частушки. Мне показалось, что пел тот же женский голос, который не так давно тянул грустную песню. Душа человека повернулась другой гранью, и эта, другая, тоже была хороша.
— Никак Валька поет! — воскликнула Нина.
И вдруг начал подпевать мужской голос. Хорошо знакомый голос. Конечно, он!
— Игорь поет, твой Игорек, — Нина счастливыми глазами смотрела на меня. — Ты… ничего не знаешь?
Я пожал плечами.
— Валя, кажется, согласилась стать его женой, — сказала Нина. — По голосам чувствую, что согласилась.
— Каша женится? — я так и ахнул.
— Только, чур, никому ни слова! — воскликнула Нина. — Игорь очень стеснительный, он хочет, чтобы никто ничего не знал.
Мы пересекли поле и были уже в парке. На танцплощадке буйствовала радиола, а когда она утихла, я снова услышал дуэт Вали и Каши. Голоса доносились издалека, слабые, но слаженные:
Из-за расстояния голоса были неясные, как легкий туман над водой в погожий вечер. «Пел недаром…» А может, даром? Может, напрасно все это, Игорек? Не сделал ли ты опрометчивый шаг? Скорее всего желание любить принял за любовь.
— Какая Валька счастливая! — сказала Нина. — А ты счастливый, Коля? У тебя есть кто-нибудь в Москве? Да?
— Я же не москвич. Я из Кировской области. И никого у меня нет, кроме стариков колхозников.
Я проводил Нину до ее дома. Она жила в рабочем поселке за железнодорожной станцией. Мы шли темными пустырями. Освещенная дорога осталась далеко слева. Лягушки прыгали из-под ног. Нина визжала и прижималась к моей руке. Тропинка привела нас к изгороди из сухих еловых веток.
Закрыв за собой плетеную калитку, уже из сада, Нина сказала:
— Знаешь, какой ты? Знаешь?.. Ты старый!
Я от души рассмеялся.
Большие окна больницы ярко освещены. Прямоугольники света лежат на угомонившемся дворе. Кто-то высокий и узкий, опустив руки в карманы халата, скучающе ходит под окнами. Привлеченный звуком моих шагов, он останавливается, рука вылетает из кармана.
— А! Один кавалер явился. Правильно, Николай! С этой сестрицей стоит повозиться. Будет что вспомнить на пятом курсе… Да и вообще… человек живет один раз. — Гринин одним движением — указательным и большим пальцами — приглаживает усы.
— Ты что, всерьез? Или разучиваешь роль? — спросил я.
— Не прикидывайся простачком. Знаем мы вас, идейных. На собраниях правильные речуги откалываете, а после собраний…
— Договаривай, если есть что за душой. Ну? Что с тобой сегодня, парень?
— Подежурь за меня, будь другом! Не могу сегодня дежурить.
— Почему не можешь?
Гринин неопределенно покачал головой.
— Ну нет! Ничего, что не хочется, умей себя переломить. А пока спокойно, иди-ка, парень, лучше спать.
— Сначала Кашу дождусь. Давно не видел.
Среди ночи меня разбудил стук в окно. Высунулся в форточку: санитарка хирургического отделения.
— Привезли ущемленную грыжу, слышите? — Край белого халата виднелся из-под короткого пальто.
— Спасибо! Сейчас идем.
Игорь спал чутко, как заяц. Едва моя рука коснулась его плеча, он открыл глаза и спросил:
— В больницу?
— Да, санитарка прибегала. Но, я думаю, тебе лучше…
— Никаких «лучше», Николай, — перебил он и выскочил из-под одеяла.
Луговой лежал спокойно. Лишь иногда по его лицу видно было, что ему больно. Гринин оперировал хорошо, очень хорошо. Даже при самом строгом наблюдении не к чему было придраться. Сейчас и я в душе согласился с Василием Петровичем, что Гринин способный малый. И хотя я не любил предсказывать будущее ни себе, ни другим, все же подумал: парень далеко пойдет!
— Ты только подумай, Николай, — сказал Каша, когда мы вернулись в общежитие и снова растянулись на койках, — Юра сделал за сутки две операции. А мы…
— И мы, Игорек, скоро будем делать. Вот увидишь!
Не завидую Юрке: трудно ему додежуривать ночь, когда кругом пусто, покрасоваться не перед кем. Одинокий триумфатор — роль явно не для него.
Проснулся я в десять утра. Было воскресенье. Не спеша мы оделись и пошли с Кашей в столовую. Завтрак давно остыл. Я послал Игоря с кастрюлей на кухню, чтобы он разогрел картофель. Он дошел до двери и возвратился, сказал, что повар вряд ли согласится разогревать. Тогда мы пошли вместе.
Повариха встретила нас вопросом:
— Из-за девочек проспали? — И поставила кастрюлю на плиту.
Игорь так густо покраснел, что его волосы, казалось, стали белыми. Я сказал:
— Почему бы и нет? Да, Игорь?
Он уже оправился от смущения, проговорил:
— Конечно.
— На свадьбу не забудьте пригласить, — сказала повариха и сняла с раскаленной плиты нашу зеленую кастрюлю.
После завтрака Игорь моментально исчез, я даже не успел предложить ему пойти со мной позагорать. Как и вчера, день выдался яркий, солнечный. Одному пойти придется. Только в отделение зайду на минутку.
Сестры куда-то подевались. Открыл ординаторскую: Золотов стоит возле стола и сосет конфету. На столе на брошенных обертках играют шишкинские мишки в лесу. Бедный художник. Куда ни глянь — везде «мишки», даже на оригинал смотреть неохота.
— Операций не будет? — спросил я у Золотова.
— Вот и пойми вас. — Он сердито взглянул на меня. — То просите самостоятельных операций, а то бежите из больницы, как из ада.
— Не понимаю. В чем дело, Борис Наумович?
— Этот ваш напарник… Как его?.. Я предложил ему ассистировать. В роддоме у женщины аппендицит. Так он бегом. Если б вы видели, как он бежал! На свидание спешил. Только перед свиданием так блестят глаза. Даже у стариков. Но у них сложнее. Они подлечиваются, а потом идут к молодухе. Вы не…
— Если не возражаете, буду вам ассистировать, — прервал я Золотова, чувствуя, как закипает во мне неприязнь.
Он вскинул на меня глаза, но сказал спокойно:
— Пожалуйста. Пойдемте мыть руки.
Операция быстро закончилась. Вот оно, воскресенье врача! Одну отоперировал, привезут вторую, третью больную. И так всегда, и так всю жизнь. И к этому нужно быть готовым.
Уплотненный вышел денек!
Зашел Чуднов, встревоженный, запыхавшийся, и попросил Золотова посмотреть больного, поступившего только что в больницу с неясным диагнозом. Я пошел вслед за ними в приемный покой.
На кушетке лежал человек лет сорока, лицо красное, глаза воспалены. Он жаловался на страшную головную боль.
Тут же стоял молодой врач Бочков, специалист по болезням уха, горла и носа. Рослый, чуть сутулый, близорукий. Золотая оправа очков подчеркивала важную серьезность его бледного лица.
— Из ушей течет гной, — сказал Чуднов. — Но вопрос, — Борис Наумович, в том, грипп это, менингит или абсцесс мозга. Куда будем госпитализировать?
Золотов осмотрел больного и сказал:
— По всей вероятности, грипп. Берите к себе… Впрочем, неплохо было бы вызвать консультанта из Москвы. Отиатра… Ну, а ваше мнение? — спросил он у Бочкова.
— Сомневаюсь.
— Имеете на это право. Но свое мнение у вас, как у врача, есть или нет?
— Сомневаюсь, Борис Наумович… в диагнозе…
— Консультант абсолютно необходим, — отчеканил Золотое и вышел.
— Вызовем. — Чуднов начал искать в записной книжке адрес.
— Я был бы очень, очень рад, — сказал Бочков. Что-то жалкое чувствовалось в словах, во всем облике молодого врача. Его лицо было красное. Краснее, чем у больного. Но мне нравилось, что он не скрывает своего незнания. И, наверно, не он виноват, что не знает, а те, кто его учил. И еще, вероятно виноват сам больной, заболевший сложно и непонятно.
— Поживей вызывайте, — простонал больной. — А то богу душу отдашь, пока приедет ваш консультант.
— Немедленно позвоню в Москву, — успокоил больного Чуднов, а у меня спросил: — Кому, думаете, буду звонить?.. Вашему Николаеву. Он оставил мне домашний телефон.
Ассистент клиники болезней уха, горла и носа Николаев был руководителем производственной практики, в его ведении находилось шесть или семь базовых больниц, в том числе и наша. Еще в институте я слышал, что Николаев превосходный хирург. Мне давно хотелось посмотреть, как он работает.
Больного переложили на носилки и унесли. Чуднов сел в кресло, взял телефонную трубку.
— Прошу соединить меня с Москвой, срочное дело.
Видимо, со станции ответили, что соединить нельзя.
— Машенька, дорогая, понимаете, речь идет о жизни человека. Мне нужно вызвать специалиста из клиники мединститута… Вот, вот, пожалуйста. — Чуднов взглянул на меня. — Сейчас соединят. Их только попросить надо. Эти девочки, если захотят, и с Луной вас соединят за пять минут.
Вскоре Чуднов уже беседовал с Николаевым.
— Нет, нет, такси берите, мы оплатим… поездом не скоро, — Чуднов положил трубку, но тут же снова взял ее. — Дайте «Скорую помощь»… Иван Иванович? Попрошу вас срочно подбросить в больницу Надежду Романовну… Да хоть под землей найдите! — Он положил трубку на рычаг и сказал: — Невропатолог нужен, а воскресенье — может дома не оказаться. Вот беда! Экстренные вещи всегда случаются в самое неподходящее время. Вы не замечали?
— Приходилось, Михаил Илларионович.
Через несколько минут ему доложили, что «Скорая» разыскала невропатолога на рынке.
— Так с покупками и усадили! — Чуднов засмеялся. — Ну ничего. Надежда Романовна мало потеряет: живет от рынка далеко, у самого леса, а теперь из больницы доставят прямо на квартиру.
Под окнами загудел мотор автомашины.
— Наверно, она, — сказал Чуднов. — Пойдем.
Мы поднялись на второй этаж. Викторов уже лежал в палате. Дежурная медсестра делала ему инъекцию пенициллина.
Надежда Романовна оказалась очень молодым врачом, щуплая, низенькая, ни степенности в движениях, ни важности в осанке, а лицо серьезное. Мне очень понравилось ее лицо.
Она долго и внимательно осматривала Викторова, подробно записала свое мнение в историю болезни. В ординаторской она сказала, что у больного начинается менингит. Кроме того, абсцесс правой височной доли головного мозга. И добавила, что нужно срочно оперировать правое ухо, поскольку инфекция идет оттуда.
— Я свободна?.. Если буду нужна, присылайте. Весь день специально буду сидеть дома.
Когда она ушла, Чуднов сказал:
— Голова!.. А ведь стаж такой же, как у Бочкова.
— Мне она тоже очень понравилась, — сказал я.
— И, заметьте, Николай Иванович, молодая, а не жалуется… как… некоторые.
— Вы намерены продолжать вчерашний разговор? — спросил я, поглядев ему в глаза. — Тогда оставьте это оскорбительное словечко. Наши молодые врачи не жалуются, а требуют. Иногда не умеют требовать. Только что вы видели Бочкова. Скажите, вам не было стыдно, Михаил Илларионович? — Чуднов побагровел, я продолжал. — А мне было стыдно за вас, главного врача, и за весь коллектив старших товарищей. Разве вам не нужна смена?
Прошла неделя. Снова операционный день Золотова. Теперь он уже не скажет, что не успел с нами познакомиться.
Неожиданно вошел Чуднов. Я ассистировал. В двух операциях на мою долю выпала одна и та же работа: я сделал разрез кожи в начале операции и наложил швы на кожу в конце. И все.
Когда больную увезли, Чуднов сказал:
— Очень мало даете. Очень мало.
Золотов вспыхнул:
— Ну когда же вы, наконец, поймете, что я пекусь не о собственных интересах, а о благополучии больных, о чести больницы. Если Коршунов с вашего благоволения желает рисковать — пусть. А я буду поступать так, как мне диктует врачебная совесть.
— Хорошо, что вы жалеете больных, — сказал Чуднов, — но если вы не обучаете помощника и студентов — это плохая жалость. В конечном счете вы оказываете плохую услугу людям.
— Как и каждый другой, вы имеете право на собственное мнение. — Золотов повернулся к сестре: — Долго я буду ждать?
На каталке уже везли больного.
Грачи кричат в открытое окно, порой заглушают наши голоса.
— Михаил Илларионович, вы слишком боготворите этого человека: «хирургический бог» и тому подобное. Приносят ли титулы пользу? Завотделением прежде всего должен уметь и должен хотеть учить. Один человек не может заменить коллектив. Одна пчела не много меду натаскает… Если хотите спасти Золотова как врача и как человека, сделайте его рядовым. Одних руководящее положение возвышает, других портит. Пусть поработает рядовым врачом. Возможно, тогда призадумается и поймет. Чего вы боитесь? Елкин вас поддержит.
— И до Елкина добрались?
— Мы говорили откровенно, как с вами.
Задребезжал телефон. Чуднов взял трубку. Мне слышно, как чей-то неспокойный голос на том конце провода просил срочно выслать хирурга.
Чуднов набрал номер и передал Золотову, чтобы выезжал в соседнюю больницу. И объяснил, почему.
— Помочь бездарности я не в силах, — ответил Золотов. — Прокатитесь сами. — Вместе с Коршуновым. Вы-то, конечно, сумеете вдохнуть в Ларионова уверенность.
— Значит, не поедете? Так я вас понял?
— Съездит Коршунов. Мне что-то нездоровится.
Чуднов положил трубку.
— Вот и разберись: не хочет ехать или… болен?
— Вот-вот, разберитесь. — Я оставил Чуднова одного.
В перевязочной увидел Нину.
— Очень переживаешь, что не оперировал? Да, Коля? А знаешь, твои руки сегодня работали особенно, как у заправского хирурга. Не верила своим глазам.
Как же он решит? Низвергнуть бога на землю, где одни смертные, наверно, нелегко… Нина ждала ответа.
— А ты хорошо подавала инструменты. Ты, Нинка, шустрая. Тебе идет быть операционной сестрой.
— Борис Наумович всех сестер по очереди заставляет работать в операционной. Чтоб все могли.
— В этом он умница. Зато такое выкомаривает с нами. — И подумал: многоэтажные дома передвигают, реки поворачивают, а человека повернуть на новый путь, оказывается, не так просто… А надо. Если не ради нас, то ради тех, которые приедут в будущем году. И еще ради Коршунова, Бочкова и Ларионова, ради всех молодых — смелых, дерзающих, трусливых, неискушенных или полных ложного величия.
— Ой, душно, Коля. Выйдем.
По вестибюлю шли Золотов и Чуднов. Судя по лицам, разговор был не из приятных. Доносились клочки фраз: «Одумайтесь наконец… Не заставляйте идти на крутые меры… Каждому человеку должно быть приятно, что у него есть ученики… у вас же…»
«Хорошо, я подумаю. — Золотов нашел в кармане конфету, откусил. — А вообще-то от ваших речей оскомина! Как не надоест?.. Пошли бы в озере выкупались. Право, полезнее, чем толочь воду в ступе… — И вдруг он закричал: — Чтоб я не слышал разговоров о студентах и врачах-недоучках! Хватит! Довольно наставлять меня на путь истинный. Я не нуждаюсь в поводыре!»
Чуднов неподвижно глядел на захлопнувшуюся дверь, и по всей фигуре его чувствовалось, как напряглись мускулы.
Таким я видел Чуднова впервые. Как будто под ним пропасть. Назад нельзя — на узкой тропе не повернуться. Путь открыт лишь вперед — по узкому осыпающемуся карнизу. Секунда — и человек шагнет.
— Вы? — Чуднов непонимающе смотрел на нас, он был весь под впечатлением разговора с Золотовым. — Вы были правы, Николай. Посоветуюсь с месткомом, с партбюро, снова пойду к Елкину.
В этот же день мы узнали, что Золотов смещен. Золотов — рядовой врач. Вот здорово! Ай да товарищ Елкин! Ну и Михаил Илларионович!
Мы, практиканты, сидели на скамейке во дворе и строили планы на будущее. Как-то теперь пойдет наша жизнь?
Однако утром пришла телеграмма от заведующего облздравотделом, и Золотов был восстановлен на прежней должности. Рядовым он побыл менее суток. Маловат срок, чтобы родиться заново.
Обсуждать действия старших не положено, но тут трудно было удержаться.
— Несправедливо. Очень. Факты не проверили. Вас не спросили. Елкина не спросили. Как же это?
Чуднов молчал и курил папиросу за папиросой. Плечи его вздрагивали, будто от холода.
— Где же выход, Михаил Илларионович? Вот и добейся правды.
Михаил Илларионович глянул на меня жестко, непримиримо.
Требовательно зазвенел телефон.
— Так… так… выезжаем. — Чуднов взглянул на часы. — Успеем! Вы едете со мной, — бросил он, уже направляясь к двери.
Мы быстро спустились по лестнице. «Коробочка» нацелила свой нос на ворота.
— Садитесь! — Чуднов показал рукой на машину.
Через заднее оконце кабины я видел, как тяжело он втискивался на сиденье рядом с шофером. Что же это за срочный вызов? Машина не шла — летела по улицам города. Чуднов стал причесываться. Редкие волосы за ушами и на затылке лежали хорошо, но он старательно приглаживал их.
Шофер резко тормознул. Я выпрыгнул, открыл заевшую дверцу кабины.
Передо мной за вековыми соснами стояло бело-желтое здание с большими, как в операционной, окнами. Не горздрав. Не горсовет. Не школа. Когда приблизились, прочел: горком… Вероятно, заболел сам секретарь, раз вызвали главврача.
Особое чувство охватывает, когда дверь горкома закрывается за тобой. Внутренне подтягиваешься. Сегодня к этому чувству примешивалось новое — тревога. Удивляло одно: зачем главный взял с собой студента? Э-э, философ, зачем да отчего. Был под рукой — вот и прихватил «для практики»…
Чуднов окинул меня беглым взглядом, не отстал ли, и прошел вперед, повернув с лестничной клетки направо. Тишина ковровых дорожек. В конце длинного коридора блестел высокий прямоугольник окна. Вдоль коридора все время тянуло ветерком, несильно, но настойчиво, как будто сюда непрерывно нагнетали свежий воздух. Идя за Чудновым, я увидел через полуоткрытую дверь конференц-зал. Сейчас там не было никого, но воображение мгновенно вызвало в памяти собрание партийного актива нашего района в Москве, и мною овладело ощущение силы и товарищества.
Молодежь часто спорит о счастье… Да вот же оно, счастье: быть в коллективе единомышленников. Генерал, рабочий, академик, студент — здесь все равны. Звания, почетные титулы — все оставлено дома. С собою лишь совесть и партбилет. Но сегодня…
Михаил Илларионович похлопал по карману брюк, привычно проверяя, на месте ли фонендоскоп, постучал в дверь с табличкой «Секретарь ГК Е. А. Погребнюк» и, открыв ее, подтолкнул меня вперед.
Женщина за столом кивнула нам и, сказав, певучим голосом украинки: «Садитесь, Михаил Илларионович», продолжала разговор с товарищем, сидевшим напротив нее в кресле. Чуднов тяжело опустился на стул, я взглянул на него, стараясь хоть по его лицу угадать, в чем же все-таки дело. Он не поднял глаз.
За столом секретаря шел как будто неприятный разговор. Товарищ все порывался вскочить с кресла, вполголоса что-то доказывал, плечи его иногда беспомощно поднимались. Секретарь горкома отрицательно поводила над столом ладонью. Ей было лет под сорок, наверно. На лице напряжение, но, может быть, это выражение придавал ему шрам, идущий от брови вниз к уху.
Потом товарищ был отпущен, и нас пригласили к столу. Чуднов пошел первым, говоря на ходу:
— Вот, Алена Александровна, привез к вам баламута. Жить не дает!
— Здравствуйте, товарищ Захаров, — она пожала мне руку. — Давно из армии?
— Четвертый год, Алена Александровна, — ответил я, думая: «Ах, чертов старичина! Какой номер выкинул…»
— Где проходили службу?
— В Германии, командовал взводом.
— Хорошая школа… Моему поколению именно армия дала путевку в жизнь. Ну, выкладывайте ваши заботы и трудности.
— Вы его с перцем допросите, Алена Александровна, — бубнил рядом Чуднов, — речь идет о чести нашей больницы. А вы в нашем деле дока.
— Слушаю вас, товарищ Захаров. Думаю, что нам полезно получить, так сказать, взгляд на нашу больницу со стороны.
— У меня нет взгляда со стороны, — бухнул я.
Она расхохоталась:
— Как ни хвать, все ерш да еж!.. Хотите быть нашим, городским? Ладно, беру свои слова обратно. Что же у нас с вами в больнице неладно?
Беседа продолжалась с полчаса. Я рассказывал обо всем, что у нас накипело, и резче, чем говорил Чуднову. Алена Александровна особенно подробно расспрашивала про успехи Гринина и про Коршунова. Вопросы ее были профессионально точны, и часто она прерывала меня, говоря: «Понимаю… давайте дальше».
Коршунов ее определенно заинтересовал.
— Хотела бы познакомиться с этим врачом поближе, Михаил Илларионович, и понять, что за противоречивый характер. С одной стороны — готовность к подвигу… операция Лобову — это, несомненно, подвиг! А с другой — невозможная вялость и бездеятельность. Штатный врач на положении практиканта! Да, Михаил Илларионович, мы недоглядели…
Потом, бросив взгляд на часы, она спросила Чуднова:
— Николаев приезжает минут через двадцать? Я думаю, мы отпустим товарища Захарова, пусть присутствует, операция обещает быть поучительной… — А мне, прощаясь, сказала: — Полагаю, что наши студенты идут верным курсом. Суйте нос везде, пусть до всего вам будет дело! Люди легко заболевают терпимостью к недостаткам…
В голове путаница мыслей. В кабинете у Алены Александровны все было легко, а сейчас… Разбираться не хотелось. На сердце… в сущности, что было в эти минуты у меня на сердце? Чувство исполненного долга? Чувство локтя? Ощущение какой-то вымытости, чистоты? Где-то на донышке шевелился вопрос. Это был вопрос самолюбия: «Кто все-таки кого уложил на лопатки? Я нашего старикана или он меня?»
Ассистент ушной клиники прибыл через полтора часа после того, как Чуднов ему позвонил. Викторова на носилках опустили на первый этаж.
Началась операция. Ассистировал доктор Бочков.
У хирургов много общего: очки с позолоченной оправой, черные волосы, почти одинаковый высокий рост, того и гляди обознаешься, когда они оба в марлевых масках стоят за операционным столом. Но если хорошо приглядеться, то можно заметить, что морщин у Николаева на лбу больше, кожа на лице не такая гладкая, на висках порядочно седых волос. Движения рук спокойные. А в глазах — мудрость. И краткий содержательный комментарий по ходу операции давал он, а Бочков только слушал. Слушал и благодарно покачивал головой. Ему было приятно, что на него не кричат, что его не оскорбляют. Чувствовалось, что и Николаев испытывает полное удовлетворение: и оттого, что подшефной больнице понадобилось его столичное уменье, и, наверно, оттого, что здесь, как и в институте, он учит неоперившегося птенца.
Сложная операция! Они долбили височную кость. Можно было подумать, что они не врачи, а металлисты или плотники. Из очага заболевания выделилось ложки три желто-зеленого гноя. Без лечения он разлился бы по мозгу и…
— Думаю, что он будет жить, — сказал Николаев после операции.
Я тоже верил, что не умрет теперь Викторов, как не умерли Гриша и мотоциклист Лобов.
Мы беседовали в ординаторской терапевтического отделения, куда Чуднов пригласил Николаева. Ассистент спешил. Чувствовалось, что важное дело, ради которого он прибыл, кончилось и остальное его не интересует.
— Ну так что у вас тут с практикой студентов, Михаил Илларионович? — спросил Николаев, поглядывая на часы.
— Не найдут общий язык с заведующим хирургией, — ответил Чуднов.
— Не понимаю, разве это настолько трудно?
— Товарищ Николаев, — сказал я, — вам ассистировал доктор Бочков. Вам хотелось бы, чтобы мы вышли из института такими же беспомощными?
Николаев вдруг насупился.
— Да, Михаил Илларионович, Бочков слабоват в самом деле. Он не делает никаких операций?.. Почему не воздействуете на заведующего отделением?
— Пробовал — не получается. Я его в ЦИУ пошлю.
— Бочкова? Вот-вот, непременно.
Чуднов улыбнулся одними глазами.
— Что касается практики студентов, то я советую, товарищ Захаров, прилежно выполнять предписания врачей, они знают, как и чему вас учить. И затем: не разбрасывайтесь. И не суйте свой нос куда не следует…
— Вам же говорили! — воскликнул наш чудесный старичина и подмигнул мне.
За окном трижды просигналила машина.
Николаев бросил на спинку стула халат и подал Чуднову руку. Через две минуты красный крестик на стекле «Волги» мелькнул в воротах.
— А я все-таки пошлю его в ЦИУ, — сказал Чуднов. — Пока он будет там, мы здесь наведем порядок, а Борис Наумович, возвратясь и потеряв инерцию косности, его примет. Алена Александровна прямо спросила: «Сумеете Золотова вылечить?» Вот как появилась у нас идея с ЦИУ.
— Скучать будет на курсах, — сказал я. — Он и так все операции делает.
— Думаете, великому умельцу курсы противопоказаны? Ему же там диссертацию профессор поможет закончить. Кандидат наук в больнице! Плохо это или хорошо для всех нас? Вот так-то.
Чуднов, думая о чем-то, ходил по комнате, будто вдруг сразу забыл обо мне. Потом остановился, положил мне на плечо руку и спросил:
— Хотите, расскажу историю Лены Погребнюк?
…Тысяча девятьсот сорок первый год. Девятнадцатилетняя девчонка ушла медсестрой на фронт. Первое ранение под Крюковом, госпиталь — и снова в боях. Десант через Керченский пролив в Крым. Тогда она была сестрой в хирургическом взводе десантной дивизии. Полтора месяца на плацдарме, в отрыве от своих. Каждый метр взрыт немецкими бомбами и снарядами. В операционной работают при коптилках. С потолка падают штукатурка и земля. Осколки врываются через окна. Повторные ранения солдат на операционном столе. Здесь ей перебило руку, а впереди был рейд по тылам врага — дивизия уходила на Митридат, на соединение со своей армией. После войны — институт. Вот как наша Алена Александровна стала врачом, и каким врачом! Она, дорогой мой, свою профессию выстрадала, она свою любовь к ней через огонь пронесла… Это, Николай Иванович, в продолжение нашего разговора о молодых специалистах. Ну, а дальше — «испортили» ей карьеру товарищи: избрали секретарем парторганизации, — и началась ее вторая профессия, уже по партийной линии.
Учитель Дубовский и электрик Луговой быстро поправлялись. За Грининым прочно закрепилась характеристика — прирожденный хирург. Что ж, это можно было понять. Он первым из студентов сделал две полостные операции и сейчас готовился к более сложной. Так говорили сестры и санитарки. Я слушал и только улыбался. Говорят? Пусть!
Настроение у него в последние дни было прямо-таки превосходное. Он не ходил, а плавал по коридорам и палатам, высоко держа пышную голову. Кто его не знал, мог подумать, что это очень важное лицо в больнице. Хотелось подойти и щелкнуть его по носу. Пригни голову, мальчик, шишку набьешь!
Порою было забавно наблюдать за ним.
На днях меня назначили дежурить на «Скорую помощь». Гринин спросил, не буду ли я против, если он подежурит вместе со мной. Я, конечно, не возражал. Гринин попросил Чуднова, и тот разрешил дежурить двоим.
Мы пошли на дежурство.
Светло-голубая машина с красным крестом на боку, казалось, дремала во дворе поликлиники возле старого, покрытого зеленоватой плесенью забора.
В тесной комнатушке с большим окном, выходящим на улицу, за столом сидела совсем молоденькая фельдшерица и весьма оживленно разговаривала по телефону. Это был необязательный и совсем не медицинский разговор. Я раскрыл рот, чтоб сказать об этом, но Гринин схватил меня за руку:
— Подожди, Николай, я скажу… Сестра, разве вы не знаете, что не рекомендуется занимать служебный телефон пустыми разговорами?
— Что?.. Одну минуту, Витя, — сказала фельдшерица в трубку и повернулась к Гринину. Он сидел рядом со мной на кушетке. — Во-первых, я не сестра, а фельдшерица. Во-вторых, я вам не подчиняюсь и прошу мне не указывать. — Черные подведенные ресницы ее дрожали. Она поглядывала на меня, ища в моих глазах сочувствия. Я не вмешивался. Пусть Гринин сам с ней разделается.
— Ваша пустая болтовня может дорого обойтись, — наступал Гринин.
— Что вы сказали, интересный юноша? Дорого обойтись?
— Да! Она может стоить человеку жизни!
— Прошу не указывать, человек с усами. Впрочем, усики вам идут. С ними вы напоминаете мужчину, — фельдшерица взглянула в трубку, словно в зеркало, улыбнулась, представив, наверно, что ее видит тот, с кем она говорила: — Алло, Витенька! Ты меня слушаешь?.. Да так, тут один молокосос ко мне прицепился… Я его, конечно, отшила, как полагается. — Она коротко взглянула на Гринина, проверяя, как он будет реагировать на ее слова, и продолжала разговаривать.
Гринин смотрел на меня, дрожа от ярости.
— Василию Петровичу скажу. Он ей даст на орехи! — Гринин встал, резко одернул халат и уже направился в хирургический кабинет к Коршунову, который сегодня дежурил вместе с нами.
— Повремени, Юра, — сказал я и подошел к столу.
Фельдшерица краем глаза наблюдала за нами.
— Дайте! — сказал я ей и взялся за трубку. Она не отдавала. Я потянул сильнее: — Прошу!
Она опустила трубку, отскочила, словно ее ударили, и истерично закричала:
— Хам! Я на служебном посту, а ты…
Я положил телефонную трубку на рычаг и спросил:
— Может быть, окно открыть, чтобы вас лучше слышали на улице? — И толкнул раму — обе створки распахнулись.
Фельдшерица мгновенно притихла. Сжав толстые накрашенные губы, смотрела на меня, прищурившись, с выражением страха и бессилия. Кривляясь, спросила:
— На что вы еще способны, бывший военный?
— Садись к телефону, Юра, — сказал я.
Гринин сел за стол, а она стояла у раскрытого окна, видимо обдумывая, что бы ей выкинуть. Сначала она сжимала кулаки, потом поковыряла пальцем замазку, повернулась и, бросив мне: «Дуб!», уселась на подоконник.
Я достал из чемоданчика «Последние залпы», раскрыл сотую страницу. Не читалось.
Я оглядел комнатушку. На одной стене — портрет Павлова, на второй — таблица о мерах помощи при отравлениях. Точно такую же таблицу я видел на станции «Скорой помощи» в Москве, где работал зимой полтора месяца. Потом трудно стало совмещать учебу с работой, и я ушел.
В углу стоял стеклянный шкаф с инструментарием, рядом — такой же, с медикаментами.
Вошел Василий Петрович, настороженным взглядом оглядел нас, поводил выпуклыми карими глазами. С наших лиц, наверно, еще не сошло раздражение, потому что Коршунов спросил:
— Что тут у вас?
— Телефон арестовали! — сказала плаксивым голосом фельдшерица.
— Не верьте ей. — Гринин поднял брови. — Она оскорбила нас. Она назвала меня…
— Татьяна Сергеевна любит шутить, — Василий Петрович улыбнулся.
Фельдшерица расцвела. Она мигом соскользнула с подоконника и, подойдя к Гринину, сказала:
— Разрешите, интересный юноша. Освободите место.
Меня покоробило, что ее зовут Татьяной. Я полюбил это имя еще со школьных лет.
Гринин встал со стула. Она села, закинула ногу на ногу.
— Татьяна Сергеевна плохо шутит, — сказал я. — А вернее, не умеет шутить.
— Что вы понимаете в шутках, бывший военный? — фельдшерица улыбнулась, не сводя глаз с Василия Петровича.
— Ну и Татьяна! — сказал я.
— Буду вам Татьяной после загса.
— Боюсь, что и тогда вы не станете Татьяной. Проба не та.
Коршунов двинул черной бровью и улыбнулся.
— Ну, не скучайте и не ссорьтесь… У вас есть что читать?
Мы ответили, что есть. Он ушел в хирургический кабинет. Мы взяли книги и тоже вышли в зал ожидания, опустились на диван и начали читать.
Через час я заглянул в комнату «Скорой помощи». Фельдшерица положила голову на стол рядом с телефонным аппаратом, чтобы услышать вовремя звонок. Человек как человек, когда спит.
Я возвратился к Гринину. Ярко светила над головой лампочка. Гринин читал монографию о хирургии почек. Одолжил у Коршунова.
На «Скорую помощь» долго не звонили. Примерно в час ночи раздался звонок. Фельдшерица сразу же ответила: посоветовала нюхать нашатырный спирт. Видно, кто-то угорел и спрашивал совета.
Гринину читалось плохо. Услышит на улице шаги запоздалого прохожего и ждет, прислушивается, не на скорую ли помощь идет человек. Не дождавшись, выходит на крыльцо. Тишина. Ни души. По звездному небу ползет, словно жук, самолет. Его не видно, лишь светятся бортовые огоньки. Гринин провожает жучков-светлячков взглядом, докуривает папиросу, затаптывает окурок ногой и возвращается в поликлинику.
Снова берется за монографию. Но чувствую: не лежит у него душа к этой книге. Не знаю, может быть, написана тяжелым языком, а может быть, просто еще не дорос парень, и она ему неинтересна.
Василий Петрович выглянул из кабинета.
— Вы бы поспали немного. Завтра рабочий день, отдыхать не придется… В физиокабинет зайдите. Кушеток там полно.
— Спасибо, Василий Петрович, — сказал я.
Мы начали дремать на скамье, как иногда дремлют больные в ожидании приема врача. Не знаю, сколько прошло времени. Из оцепенения меня вывел топот. Гринин вдруг вскочил и побежал к выходу, остановился, левое ухо повернул к раскрытой двери.
— Ты что? — спрашиваю.
— Никуда не уезжал?
— Мальчик, очнись!
— Значит, приснилось. Вот как наяву видел, что эта самая Татьяна приняла срочный вызов. Автобус перевернулся, масса жертв. Ты говоришь: «Пусть этот ребенок поспит». И уходишь.
— Да с чего же я пойду без тебя?
— Ну, знаешь, у всякого свои планы!
Второй раз меня разбудил голос Василия Петровича:
— А зря не пошли в физиокабинет. — Он смотрел на храпевшего Гринина. Увидев, что я открыл глаза, сказал: — Вот ведь как умеет безмятежно спать, а у меня уже не выходит. А у тебя?
— Тоже разучился.
Едва Коршунов скрылся за дверью хирургического кабинета, как зазвенел телефон. Фельдшерица, громко стуча каблуками, пробежала через пустой зал ожидания, забарабанила в дверь. Через минуту она вышла вместе с Василием Петровичем.
— Быстро собирайтесь, — сказал он нам.
Фельдшерица прошла к телефону, а мы выбежали из поликлиники. В руке Василия Петровича — чемоданчик. В нем шприцы, йод, бинты, кордиамин, камфара, валидол. Он сел в кабину справа от шофера, мы — в кузов «коробочки».
Я поднял брезентовую занавеску, прикрывавшую оконце. Ни огонька в домах, ни души на улицах. Шофер гнал машину вовсю.
Улица внезапно оборвалась. Мы въехали в лес. Еще минута — и машина резко остановилась. Нас бросило на стенку кабины. Дьявол, а не шофер. Ему бы камни возить.
— Сюда! Сюда идите!
Комната освещена лампой дневного света. Женщина указывает рукой на кровать. Тень от руки прыгает по стене.
Полный мужчина с красным лицом смотрит на нас. Губы у него с фиолетовым оттенком. Он часто и тяжело дышит. Василий Петрович проверяет пульс, выслушивает фонендоскопом грудь. Потом делает нам знак: «Приступайте».
— Минутку, Николай, — Гринин вежливо оттесняет меня от кровати, занимает ключевую позицию. Спрашивает больного, ощупывает живот.
— Диагноз абсолютно ясен, — говорит он, едва повернув голову ко мне, — острый аппендицит. Необходима экстренная операция. Где можно вымыть руки?
Жена больного с отчаянием смотрит на Василия Петровича.
— Сделайте инъекцию камфары. — Коршунов протягивает Гринину коричневый чемоданчик.
Гринин хочет что-то сказать, но берет чемоданчик, сжимает губы в прямую линию, протирает руки спиртом и молча делает инъекцию.
— Осмотрите. — Василий Петрович кивает мне.
Через семь минут мы уже сидели в хирургическом кабинете поликлиники.
— Все-таки я не согласен, — сказал Гринин. — У больного явный аппендицит!
— Вы тоже нашли аппендицит? — спросил у меня Василий Петрович.
— Упадок сердечной деятельности, — сказал я.
— Сердечный приступ? — Гринин встал с кушетки. — Ну, знаешь, это… это…
Василий Петрович, улыбаясь, глядел на Гринина и вдруг сказал так, будто был старше его не на пять, а на целых двадцать пять лет:
— Юрочка, не дурите!
— Нет, нет!.. Остаюсь при собственном мнении. Конечно, терапевтом я быть не собираюсь, но… — Гринин вытащил портсигар, открыл, сосчитал папиросы, закрыл. Он держал портсигар перед собой и изучал его блестящую поверхность. Интересно, это золото или анодированный металл?
За окном по чистому небу разливалась бледно-розовая заря. Пропело сразу несколько петухов.
Перед уходом из поликлиники Юрий сказал:
— Василий Петрович, ну что это за дежурство? Совсем неинтересно!
— Вам хотелось, чтобы кто-нибудь попал под электровоз?
— Что вы! Вы не так меня поняли.
Когда мы выходили из поликлиники, возле регистратуры уже стояли люди. Они хотели попасть первыми на прием. В кабине санитарной машины сидел наготове шофер и читал учебник физики для восьмого класса. Это уже был не тот шофер, который дежурил с нами ночью. Этот был аккуратно причесан на пробор и носил галстук.
Улицы города оживились. Народ спешил на работу. Проехал фургон с хлебом. Его тащила похожая на слона лошадь. Пробудившись, закричал электровоз. Протяжным гудком отозвалась фабрика.
— Как дежурство, Юра? — спросил Каша, пофыркивая над умывальником.
— Знал бы, не навязывался Николаю. Считай, ночь потеряна. Ни пользы, ни удовольствия.
В этот день я дежурил по больнице, и мне очень не повезло.
Только сел я ужинать, вбегает санитарка Маша из терапевтического отделения, та самая, у которой тридцать три ухажера и которая никак не может выбрать из них достойного жениха.
— Вас Вадим Павлович. Скорее!
Оставив на столе ужин, я бросился за нею.
Вадим Павлович сидел возле больного в седьмой палате. Больной задыхался от удушья. Вадим Павлович собственноручно держал подушку с кислородом. Кивком головы он подозвал меня к себе.
— «Скорая» привезла какого-то пьянчужку, — тихо сказал он. — Я занят. Астматик. Не могу отлучиться. Взгляните, пожалуйста, на привезенного. Если он ничего, пусть везут домой. А если плох, оставьте в больнице.
Машина стояла во дворе, напротив главного входа. Задние двери открыты, на носилках гладко выбритый седенький старичок лет под семьдесят. Возле него фельдшерица в белом халате. Но не та, с которой мы дежурили в последний раз.
— А, доктор! Вот посмотрите, пожалуйста, — обратилась она ко мне. — Пенсионер Новиков. Алкогольное опьянение, а возможно и…
Я не стал выяснять, что думает она в отношении диагноза. Но ее фраза, оборвавшаяся на «и», не осталась незамеченной. Я особенно тщательно осмотрел старика. Измерил пульс, кровяное давление, выслушал сердце и легкие — все как будто бы нормально. Только вот ничего не отвечает, спит. И пахнет водкой.
— Везите домой, — сказал я. — Проспится, и все войдет в норму.
— Значит, не оставите? — спросила фельдшерица.
Мне запомнились ее умные глаза. Может быть, спросить? Но я сказал:
— Нет. Везите домой.
— Тогда вот тут распишитесь. — Она подала бланк.
Я расписался и со спокойной душой направился к Вадиму Павловичу.
Я доложил ему, и он сказал:
— Молодец. Хвалю за оперативность. Вы знаете, не терплю пьяных. И почему не повысят цену на водку раз в пять?
Всю ночь мы проканителились возле больного с бронхиальной астмой. Астматическое состояние удалось снять. Больной начал свободно дышать. Зато сами мы очень устали, глаз не сомкнули. Отоспимся после работы!
Утром мы с Вадимом Павловичем сдали дежурство и разошлись по своим местам.
Я был в своей палате, на обходе, когда прибежал служитель морга, вызвал меня в коридор.
— Вадим Павлович просит вас немедленно зайти.
Прихожу и чувствую, что колени мои задрожали.
На столе для вскрытий лежал гладко выбритый старичок Новиков, которого я вчера смотрел в карете «Скорой помощи».
— В чем дело? — спрашиваю.
Вадим Павлович подводит меня к столу. С минуту смотрю на старичка, потом перевожу взгляд на Вадима Павловича.
— Как же так?
Он пожимает плечами, говорит:
— Что бы ни оказалось на вскрытии, по головке нас не погладят. Минус поставят за поведение. Надо было его, конечно, положить в больницу.
— Но ведь… — начал я.
— Знаю. Никаких объяснений, ученый муж, — перебил Вадим Павлович. — Давайте раньше вскроем.
Через сорок минут причина смерти была ясна: кровоизлияние в мозг.
— Что же теперь? — спросил я.
— Похоронят, и все, — сказал Вадим Павлович. — Ему шестьдесят девять лет. Выпил, сосудик в головном мозгу лопнул — вот вам и кровоизлияние, моментальная смерть. Если бы и в больницу положили, все равно бы умер. От кровоизлияния никуда не уйдешь, когда в шестьдесят девять лет ты напился до потери сознания. Он не отвечал на вопросы?
— Конечно, нет! — ответил я.
— Ну, так чего же?.. Одно плохо — что я сам не посмотрел вслед за вами. Но вы не думайте ничего плохого, товарищ, — сказал Вадим Павлович. — Вашим показаниям я верю как своим собственным.
Я возвратился в отделение в подавленном настроении.
Скоро вся больница узнала о смерти Новикова. И рядом с фамилией умершего упоминался Вадим Павлович и «студент в кителе».
Тяжелое пятно легло на душу.
Случай смерти старика Новикова разбирался на врачебной конференции. Нас, студентов, тоже пригласили. Все шишки, правда, свалились на голову Вадима Павловича. И, как он ни защищался, ему все равно строго указали, что он и сам должен был осмотреть старика, а не передоверять практиканту. Правильно, он, может быть, все равно умер бы, и все-таки дежурный врач обязан был найти несколько минут для осмотра больного. Практикант мог эти несколько минут посидеть у постели астматика.
По моему адресу не было сказано ни слова упрека, наоборот, Чуднов даже похвалил меня за то, что я измерил Новикову кровяное давление в машине, выслушал его сердце и легкие и записал все это в амбулаторной карте. «К вам, Николай Иванович, претензий нет никаких. Сделать больше того, что вы сделали, вы не могли», — сказал Чуднов.
Но разве это меня успокоило? Остаток дня и почти вся ночь прошли в тяжелых размышлениях, от которых я всегда устаю больше, чем от любой другой работы. Я лежал на кровати, не раздеваясь, и слушал через открытое окно ночной город. Он дышал ровно, медленно. И мысли тянулись медленно. «Бездарность. Отправить умирающего отсыпаться…» Невдалеке прогромыхивали поезда, и я по движению звуков определял, идут ли они в Москву или из Москвы. Захотелось уехать. «Устал, Захаров?» — «Нет, не устал. А просто понял: Золотов прав, тысячу раз прав, воробьи мы, и больше ничего».
Самолеты почти беспрерывно бороздили воздух. Казалось, это тракторы сеют рожь. Глухой ровный рокочущий шум. Воробьи… воробьи… Я проснулся от холода и закрыл окно. Было уже утро. Синицы, предвещая еще больший холод, запорхали в кустах перед окнами. Одна постучала клювом в стекло, но, заметив меня, улетела. По двору школы прошли в замасленных спецовках двое рабочих. Каша и Гринин спали. Пусть спят, пока спится. Кто знает, сколько бессонных ночей у них впереди.
Коршунов, видимо, по-настоящему поверил в Гринина. Иначе бы не оставил его старшим в поликлинике. Самого Коршунова срочно вызвали в отделение.
— Юрий Семенович, оставляю вас за себя, — сказал он, уходя. — Вместе с Николаем Ивановичем принимайте больных. Не срывать же нам прием в поликлинике? То, что не сумеете сами, оставьте. Я приду — доделаем общими силами.
— Можете быть спокойны, Василий Петрович! — Гринин сел в кресло Коршунова, простое жесткое кресло, которое часто можно встретить в больницах и поликлиниках. Сел и руки положил на стол. Рукава халата закатаны до локтей. Так он сидел минуты три. Потом, наверно, понял, что поза Коршунова ему не очень-то подходит, вышел из-за стола и принялся за дело.
— Постарайся быстрей принимать, Николай, — сказал он мне на правах старшего.
— Не помню, Юра, чтобы Василий Петрович когда-нибудь нас подгонял.
— Но все же, Николай! Василий Петрович будет доволен, если к его приходу не останется ни одного больного. — Гринин петухом посмотрел на меня.
— Что ты говоришь? — сказал я. — Принимать людей — не дрова рубить. Сам не буду и тебе не советую.
— Ты обижаешься? — Гринин подошел ко мне и взглянул на рану на ноге больного, которую я обрабатывал. — Надо бы побольше срезать ткань, — посоветовал он мне.
— Брось играть в начальники, Юра, — сказал я шепотом. — Яйца курицу не учат.
— Это ты меня яйцом считаешь? — Он выпрямился. — Ну, знаешь… У меня, если хочешь знать, еще никто не умирал! — И он отошел к своему столику, повернулся ко мне спиной.
Больные, сестра Зина и санитарка смотрели на меня с недоумением.
— Новиков умер от кровоизлияния в мозг, — сказал я для всех, — и никто из врачей не виновен в его смерти, в том числе и я.
— О! Ты еще не врач, Николай! И будешь ли врачом — неизвестно. Оседлать науку — это тебе не колхозную кобылку оседлать. Запомни! — Гринин наклонился над рукой больного и что-то рассматривал.
— Советую, Юрка, думать, перед тем как говорить.
Гринин повернул ко мне лицо: гладкая розовая кожа щек, белый без единой морщинки лоб, холеная щеточка усов на узкой верхней губе. Свежесть и молодость. Как говорится, кровь с молоком. Он глядел на меня своими черными красивыми глазами. «Какой странный взгляд! — подумал я. — Так смотрит собака, которая хочет укусить. Не дворняга, нет, а хорошо воспитанный комнатный пес, понимающий, что кусаться допустимо дворняжкам, а не ему. Но укусить хочется, нужно, — вот когда у собаки бывает такой взгляд».
И он-таки укусил.
— Хватит, студент в кителе! Считаю замечания неуместными, — сказал он.
Он сказал это спокойно, холодным золотовским тоном, но не удержался и пустился в объяснения:
— Я знаю, ты обижаешься, что не тебя оставили старшим, хотя ты бывший солдат и тебе скоро тридцать лет. Но ты у Василия Петровича спроси, почему он так решил. Я не напрашивался в старшие.
Мне стало жалко его, этого парня, в сущности ведь неплохого. Родись он пораньше да попади в наш огневой взвод, мы, наверно, сделали бы из него человека.
Я вспомнил дежурство на «Скорой помощи», когда Юра испугался, что я уехал без него на вызов. Неужели он видит во мне конкурента? Вот дурень!
— Работаете? — раздался в дверях голос Чуднова. — Сейчас придет Вадим Павлович. Он вам поможет. Хочу приобщить его к хирургии. До зарезу нужен еще один хирург.
Он вышел, а вскоре морговский врач уже был в нашем кабинете и снимал пиджак. Он надел халат Коршунова и, посмотрев на себя, улыбнулся. Халат был широковат.
— Как идут дела? — обратился ко всем сразу.
— Потихоньку, — ответил я.
Вадим Павлович листал амбулаторные карты, читал записи врачей. Мы с Юрой продолжали прием, как будто ничего не произошло. В сущности, ничего и не произошло. Ну, повздорили два воробья…
— На что жалуетесь? — спросил я больного.
Он жаловался на боли в стопе. Дома он нечаянно наступил на торчавшую иголку.
Мы сходили в рентгеновский кабинет. Игла была хорошо заметна. Она состояла из двух кусочков. Я пометил карандашом то место, где она находилась.
— Придется сделать небольшой разрез, — сказал я. — Сделаю без боли. Согласны?
— Конечно. Я же ходить не могу.
— Зина, дайте, пожалуйста, новокаин, — сказал я сестре.
А Вадим Павлович по-прежнему с благодушным видом листал амбулаторные карты. Скучно ему, что ли, среди живых? Хоть бы Юрию помог, видит же, что у мальчика что-то не ладится. Я уже отпустил четвертого больного, а Гринин все еще возился с первым.
— Вадим Павлович!
Он поставил палец на строчку и настороженно поднял на меня глаза:
— Да? Все в порядке, коллега?
— Полная норма, — ответил я и подошел к Юрию. — Можно тебя на минутку?
Гринин спешил что-то закончить. Он повернулся с неожиданной готовностью.
— Меня торопил, а сам, интересный юноша?
Он принял шутку:
— Видишь ли, бывший военный, тут не так просто… — Краски сошли с его лица, посерьезневшего и растерянного, хотя Юра старался, чтобы растерянность была не видна.
Юноша лет двадцати трех сидел на кушетке с вытянутой рукой. На кисти лежали пропитавшиеся кровью салфетки. Пинцет в руке Гринина дрожал. Напорол парень.
— Можно посмотреть? — спросил я.
— Собственно, смотреть тут нечего, — сказал Гринин. — Но если уж так хочешь — пожалуйста! — Он несмело ухватил пинцетом салфетку, но поднять не успел: вошел Коршунов.
— Как тут они без меня? — спросил Коршунов у Вадима Павловича.
— И спрашивать нечего! Сплошная эрудиция! Гиппократы! Ну, я пошел. — Вадим Павлович моментально снял халат, надел пиджак и удалился.
— Василий Петрович, — неестественно громко сказал Гринин, — я хотел с вами посоветоваться.
Коршунов склонился над пораненной рукой.
— Что произошло? — спросил он у больного.
— Пилой шарахнуло.
— Подвигайте пальцами.
Больной сделал усилие, весь напрягся, а пальцы не двигались.
— Понимаете почему? — спросил у нас Коршунов.
— Конечно! — воскликнул Гринин и отвернулся от меня.
— Откуда прибыли? — спросил Коршунов. — Кто оперировал?
— Ларионов Александр Спиридоныч, — ответил больной.
— Где направление?
— Я без направления. Уговорил регистраторшу записать. Пальцы-то мертвые. Хоть бы левая, а то ведь правая рука, товарищи.
— Одну минутку, больной. — Коршунов отвел нас к стеклянному шкафчику с инструментами и сказал: — Ларионов не сшил сухожилия. Понимаете? Пила разорвала сухожилия, а этот сапожник зашил только кожу… Юрий Семенович, что вы успели сделать?
— Разрезал швы на коже и хотел сшивать сухожилия, — ответил Гринин.
— Приступайте!
Пока Гринин работал, Коршунов ни на секунду не отошел от него. Минут через двадцать я подошел к ним.
Окровавленная, но не очень ладонь. Аккуратно сшитые лоскутки кожи.
Чисто сработано, Юрка, ничего не скажешь!
— Прекрасно, Юрий Семенович! — сказал Коршунов, глядя, как больной пошевелил пальцами. — Прекрасно. Рука будет жить.
Мы продолжали прием. Дело шло к концу. Но в половине шестого в коридоре послышался топот ног, шум.
— Узнайте, пожалуйста, что там такое, — попросил Коршунов Зину.
Она вышла и минуты через две возвратилась в кабинет.
— С фабрики человек двадцать. А запись окончена. Они шумят. «К самому, — говорят, — Чуднову пойдем, если не примете». Давайте примем. Им только на осмотр. Это ведь быстро.
— Скажите регистратуре, чтобы записали. И предупредите, чтобы в коридоре была полная тишина.
Зина навела порядок, и мы начали принимать работниц фабрики. Это было какое-то наваждение, не иначе. Одна жаловалась, что у нее болит горло, другая — что болит живот, третья — что в груди нащупала яблоко, четвертая — что в ухе стреляет, и все пришли с готовым диагнозом — рак.
Я осматривал каждую женщину очень внимательно и не находил никакого рака. Женщины не верили и обращались к Коршунову. Он смотрел. И тоже не находил никаких болезней.
Мы сидели до восьми вечера, приняли не двадцать, а дополнительно пятьдесят человек. И лишь у предпоследнего нашего пациента, бухгалтера фабрики, Гринин обнаружил в животе уплотнение величиной с кулак. Коршунов тоже его осмотрел и посоветовал бухгалтеру сходить в рентгеновский кабинет и в лабораторию для исследования желудочного сока. Предполагался рак желудка.
— Вначале в лабораторию сходите, — сказал ему Василий Петрович и обратился к нам: — Из-за чего этот переполох? Ничего подобного прежде не бывало!
Выручила молодая работница со смешливо вздернутым носиком. На вид ей было не больше семнадцати. Она уже разделась до пояса и стояла, поправляя прическу и посмеиваясь. Еще издали я заметил у нее на губе небольшую темную корочку.
— Что это у тебя на губе? Тоже небось рак? — спросил я.
— Нет! Муж крепко поцеловал.
— Похоже, — согласился я. — А не скажешь ли, почему это вы полетели все в поликлинику?
— Врач попутал. Пришел из больницы с лекцией. Незнакомый, чудной. Напугал до смерти. Всю ночь многие не спали. После смены побежали сюда.
— Незнакомый врач? — спросил Коршунов. — Странно!
— Маленький такой, низенький, широкий в плечах. Волосы как перекисью водорода вымыты, нос горбатый. От каждого вопроса краснеет — умора!
— Так это же Пшенкин! — воскликнул пренебрежительно Гринин.
— Кто? — переспросил Василий Петрович.
— Наш Игорь, — сказал я. — Игорь Александрович Каша.
— Вот-вот! Сестра перед лекцией вроде бы Гречкой его назвала, — сказала работница. — Сколько к вам завтра народу прибежит! Пропасть! Спасибо, что ничего не нашли. До свидания, доктора!
Она вышла, и Коршунов рассмеялся от души.
— Вот вам и сила слова… Придется нам туда выйти, в здравпункт, там и осмотрим людей. С Чудновым согласую… — Он стал вдруг серьезным. — А у этого старичка бухгалтера, думаю, рак. Все-таки рак. И, значит, лекция вашего товарища, несмотря на некоторые недочеты, принесла пользу. Вы тоже готовьтесь к лекциям, друзья! Обскакал нас, хирургов, Чуднов!
Рабочий день окончился. Мы зашли за Игорем в терапевтический кабинет.
— Игорек, ты переполошил всю фабрику своей лекцией, — сказал я.
— Заставь медведя богу молиться… — процедил Гринин.
— У нас на приеме было пятьдесят твоих слушателей! — сказал я.
— Пригнал к нам стадо баранов! — сказал Гринин.
— Ничего не понимаю! — Каша смущенно оглядывал нас, залившись румянцем. Он начал снимать халат, когда мы вошли, не успел его снять и стоял, опустив руки, с халатом, повисшим на бедрах, как юбка.
— Ну и вид у тебя, Пшенкин! — Юрий вытащил блестящий портсигар. — Представляю, каков ты был на сцене. Вперед не трепись, не зная дела. Лектор должен учитывать психологию масс. Масса подобна стаду.
— Какое стадо? Какая сцена? Николай, о чем он говорит?
— Пойдем, Игорек, я тебе все объясню, — сказал я, стаскивая с его рук обвисший халат. — Самое главное — ты помог человеку. Он слушал твою лекцию и пришел к нам. Теперь его будут лечить. А все остальное, что наговорил Юрка, бред. Юрка — бредовый парень.
— Как ты сказал? — Гринин подскочил ко мне, и его бледные пальцы сжались в смешные кулачки.
— Хочу посмотреть на твоих дружков.
— Могу устроить! Только вернемся в Москву!.. Постой-постой, а зачем?
— Интересуюсь… друзьями друга.
— «Друг»! Я чихал на тебя! Понял?
Ну вот, диагноз определился. Остается вылечить. Если б это было так же легко, как в книгах.
Диагноз поставлен, а кто подскажет рецепты? Что привело Юрку к такой болезни? Ничего не знаю. Игорь не прибавил ни штриха. А вылечить, в сущности, можно каждого. Главное, докопаться до истоков. Главное, не быть нейтральным. Чтоб человек и хотел порой закрыть глаза, а у него не получалось бы. Ничего не знаю об истории болезни. А сентябрь так далек.
У бухгалтера фабрики действительно оказался рак желудка. Василий Петрович сказал об этом жене больного, а самому бухгалтеру, улыбаясь и шутя, сообщил, что у него лишь безобидная язвочка, которую вообще-то лучше бы удалить. Болит, не болит, а удалить полезно. Бухгалтер не возражал.
Юра потерял покой. Он умолял Коршунова разрешить ему сделать операцию. Он ходил за ним по пятам. Василий Петрович спросил, делал ли он раньше такие крупные операции. Гринин сказал, что не делал. И добавил: «Но ведь надо же когда-то начинать!»
Василий Петрович сказал:
— Операция весьма сложная, Юрий Семенович. Сможете ли? Ну? Положа руку на сердце? Сможете?
— Кажется, вы правы, Василий Петрович. — Гринин стоял перед ним несколько смущенный. Но всем своим видом он как бы говорил: «Все равно я свое возьму». Право, он выглядел молодцом в этот момент.
Десять минут спустя, проходя по коридору, я видел сквозь стеклянную дверь, как Юра, картинно отставив ногу, стоял возле тети Дуси, курил папиросу и рисовал в воздухе какие-то фигуры. И говорил, говорил, говорил… Об операциях. Гардеробщица слушала и тоже говорила. И, ясное дело, восхищалась.
Опять мне стало жалко этого парня. Способный, а растрачивается по пустякам. Человек, конечно, должен иметь пробивную силу. Должен уметь прокладывать дорогу своей мечте. Все дело в том, куда ты идешь.
Я лежал на своей кровати, крайней у двери, и смотрел на Кашу и Гринина, игравших в шахматы. В чемодане у Игоря нашелся ключ, который подошел к учительской. Там он раздобыл шахматы, и по вечерам ребята азартно сражались. Гринину не везло. Он начинал партии блестяще, но где-нибудь в середине давал маху, а Каша тотчас засекал его промах, добивался перелома, затем и победы. Страдальческими глазами смотрел Гринин на Кашу, когда тот объявлял ему мат. А Каша, выиграв, визжал от радости, и тем громче, чем меньше это нравилось Гринину.
Я лежал на кровати и с удовольствием смотрел на них.
Десять лет назад я уже оканчивал среднюю школу, а Каша, Гринин, их ровесники и ровесницы ходили в детский сад. Теперь у мальчишек усы, а девушки — невесты. Да, детский сад стал взрослым. И нередко они затыкают нас, стариков, за пояс. Ничего не поделаешь. Жизнь идет вперед, и каждое новое поколение становится чем-то выше своих предшественников.
Мы встретились на первом курсе института. Встретились как равные. И постепенно привыкли друг к другу. Они хотели быть чуточку старше, а мы чуточку помоложе. В общем в институте у нас выходило неплохо. А здесь, на практике, я опять почувствовал разницу в возрасте.
Приходят и уходят поколения, исполнив свое дело на земле, а сама планета только молодеет. В пустыни побежала вода, новые города поднялись над тайгой, на целине заколосилась пшеница. Сделать осталось немало. Нам делать. И я хочу знать свою шеренгу и свой взвод.
Игра у ребят была в разгаре. Лежать было хорошо. Приятно бывает полежать и примерить, что к чему. Судя по тишине, преимущество пока было на стороне Гринина. Каша навис над шахматным полем боя, прикусив язык. Лицо выражало хитрость и ожидание. Ему очень хотелось, чтобы Юрий сделал глупость. Но Гринин не торопился, он точно рассчитывал комбинацию.
Хватит, Юрка, рассчитывать! Ставь смелее коня на «эф-четыре» и ответь честно, сумеешь ли ты на другом поле, на поле жизни сделать единственно верный ход? Игорек — тот сумеет, уверен. А ты?.. Что случилось с тобой в ту ночь? С такими способностями и вдруг бросить умирающего ребенка. Ты бросил бы, если б был один. Доказательств у меня не было. Но бывает ведь, когда чувство знает больше рассудка.
…Сейчас Игорь поднимет визг, потому что Гринин взялся не за коня, а за ладью. Ошибка, Юрий! Ты что-то делаешь много ошибок за последнее время, и все из-за того, что не понимаешь простой истины: один за всех, все за одного. Хорошее правило, парень! Отцов учила революция, старших братьев — пятилетки и фронт, а мое поколение училось жизни на заводах, колхозных полях и в армии.
Юрий взглянул на меня и будто понял мою мысль. Иногда мысль человека, ну, просто написана на его лице. Он поставил ладью обратно и двинул коня на «эф-четыре», откинулся на спинку стула и снисходительно посматривал на Кашу. А тот, помрачнев, недовольно выпятив нижнюю губу, уставился на шахматную доску. Не вышло? Думай, поросенок, думай. Дурака обставить нетрудно, умного сумей победить. А у твоего противника есть голова на плечах. Только забита трухой. Много всякой трухи у него в извилинах. Однажды он попрекнул меня кителем. «Для тебя, — говорит, — китель офицера — это вид на жительство в первых рядах». Не так, не так сказано. Не вид на жительство, а путевка в жизнь. И дала путевку армия, научив правильно служить людям, открыв мне самую гуманную профессию на земле.
Тогда, в горкоме, Алена Александровна сказала, что ее поколению армия дала путевку в большую жизнь. А я в годы войны был всего-навсего школьником и не мог пройти той дорогой испытаний, которой прошла она. Но армия и меня научила многому, и прежде всего упорству. Демобилизовавшись, я решил испытать себя.
Окончив первый курс, я приехал домой, в свое родное село. Обнял мать. Покурил с отцом на крылечке. На другой день пошел в районную больницу, как советовал майор Шарин. Вытягиваюсь перед главным врачом и говорю: «Разрешите обратиться! Павел Юрьевич, возьмите медбратом». — «Без диплома? Нельзя! Вот санитаром возьму — пожалуйста. Пойдешь?» Вижу, прячет улыбку в седые усы, уверен, что не пойду. Да почему же не пойти? «Конечно, пойду». — «В какое хочешь отделение?» — «Только в хирургическое!» — «Понятно. — Павел Юрьевич меряет меня взглядом, улыбается. — Что ж, можно и в хирургическое, там как раз Маня в отпуск просится, а замены нет. Выходи завтра же на работу». — «Слушаюсь!»
Все лето я был в санитарах, мыл полы в своей палате, часть коридора, ну, и мужская уборная мне досталась. Таскал утки, прибирал в тумбочках. Бывало, мужики поддевали: «Баба, а не человек. Может, парень, ты и родить умеешь?»
Уберу свою территорию — и в операционную. Часами стоял и смотрел за работой хирурга, под осень осмелился и попросился ассистировать, но Павел Юрьевич сказал: «Рано, молодой человек, рано еще». А на следующее лето я работал в регистратуре, в больничной аптеке, подменяя уходящих в отпуск людей и пропадая все свободное время в хирургическом кабинете. Так я брал «быка за рога», как любит выражаться Юрий. А ему сразу хочется стать хирургическим богом. Вот где неточность!
Мечтаю о том времени, когда все врачи будут начинать снизу, с простой и грубой работы, с лошадиной работы, а тогда уже — в институт. Поработай, и если почувствуешь, что не можешь жить без больницы, — тогда в институт.
— Ты совсем замечтался, Николай, — услышал я голос Игоря. Он стоял около кровати с кепкой в руке. — Может, прогуляемся? — Он был расстроен.
— Продулся-таки? — спросил я.
— Проиграл… Юрка все же догадался сходить конем, а я думал — зевнет. Ну, так пойдешь?
— Нет. Что-то не хочется. А ты иди с Юрием. Иди!
Из окна я посмотрел на улицу. Они шли рядом, а на углу повернули в разные стороны. Игорь свернул направо, Юрий — налево. Как это поется в песне: «Если один говорил „да“, то „нет“ говорил другой…»
Немного времени прошло с тех пор, как мы сблизились, а я к ним здорово привязался. Игорька полюбил, а Гринин для меня раздражающе любопытен. Так же, как Золотов. Вот ведь характер! Нина объясняет просто: «Борис Наумович цену себе набивает». А мне он напоминает тех коллекционеров, которые накупят редкие дорогие картины и запрут в своей квартире. Запрут, развесят по стенкам и любуются. Трудно сказать, что их больше радует, тщеславие или понимание красоты.
Не могу удержаться, чтобы не сравнить Золотова с Василием Константиновичем. Какой человек! У него был дар, которого лишен Борис Наумович: дар отдавать себя людям. Может быть, это шло у него от педагогического опыта, но ведь не всякий ассистент кафедры общей хирургии умел делать это так щедро. Только бери! И я брал. На третьем курсе студенты, бывало, после занятий уходили домой, а я оставался, помогал ему оперировать. Он даже книги из дома для меня приносил: «Эту, Коля, прогляди, а эту проштудируй!» И вот он-то, Василий Константинович, и благословил меня в клинике на первую самостоятельную операцию. За год я прооперировал под его руководством двадцать пять человек. И какое же было у меня торжество, когда на следующее лето я оперировал в своем родном селе, в нашей больнице! Павел Юрьевич был доволен: «Выходишь в люди, санитар!»
Привезли «прободную язву». Я ассистировал Павлу Юрьевичу, а через два дня оперировал такого же больного уже сам. Не было у них лишнего хирурга, просили из области, а оттуда все не присылали.
Образы трех людей храню я в сердце с особым чувством: майора Шарина, ассистента Василия Константиновича и главврача районной больницы Павла Юрьевича. Где бы ни был — в Москве или в этом, ставшем мне родным городке, они всегда со мной. И захотелось пойти к Золотову и сказать: «Вот есть же люди! Какие учителя — врачи!..»
События следующего дня показали, что нелегкую болезнь Золотова и лечить нелегко. Закончив вечерний обход в своей палате, я вышел в коридор. Навстречу двигался Чуднов, за ним крайне взволнованный Золотов. Он торопливо бросал вопросы:
— Михаил Илларионович, что случилось? Зачем меня вызывают в горком?
— Не знаю, батенька, чего не знаю, того не знаю. Когда вызывают-то?
— Погребнюк звонила. Просила зайти через десять минут.
— Поезжайте, если просила.
— В чем же я провинился?
— Чудак человек! Разве в горком только виноватых зовут?
— Ваша очередная каверза. — И Золотов заспешил к выходу.
Похмыкивая, Чуднов начал читать мои дневники в историях болезней.
— Торопиться начинаете, Николай Иванович. Принципиальных замечаний у меня нет, но скажу прямо — мой Игорь красивее ведет истории.
Вернулся Золотов. Озабочен. И, кажется, растерян. Должно быть, здорово намылили шею.
— Что, батенька, там стряслось? — спросил Чуднов.
Золотов сел у открытого окна.
— Товарищ Погребнюк предложила делать доклад.
— Какой доклад? Где?
Золотов взял мою папку и, как веером, махал перед своим лицом.
— В понедельник горком созывает конференцию молодых специалистов, ставят два доклада. Один делает главный инженер стройуправления, второй поручают мне. О росте молодых кадров.
— В понедельник? — с беспокойством протянул Чуднов. — Всего неделя осталась… — И осторожно спросил: — А нас не ругали?
Золотов сидел, отвернувшись к окну. Не поворачиваясь, сказал:
— Я не могу делать этот доклад.
— Я спрашиваю, были упреки в адрес нашей больницы?
— Об этом не было речи, но… — Золотов быстро встал и подошел к столу, за которым сидел Чуднов. — Я не буду делать этот доклад.
— Мы от многого с вами можем отказываться, Борис Наумович, но только не от партийного поручения. И, собственно, почему не будете? Разве вам нечего сказать? Возьмите того же Гринина! Студент-практикант блестяще сделал две операции. Одним этим фактом вы потрясете зал. Конечно, есть недостатки, обдумайте, покритикуйте…
Чертовски сложная штука жизнь! Вот мы, воробьи, приехали в небольшую больницу, в этот небольшой городок, и как властно подхватил нас ее стремительный поток. В сущности, что такое практика? Конечно, не только приобретение профессиональных навыков. Сейчас я это ясно вижу. Через два года нам на работу, и я не хочу оказаться столь профессионально беспомощным, как Бочков. Но также не хочу очутиться на положении Коршунова — робким и беспомощным в общественном отношении. Николаев сказал: «Будьте прилежны…» Иначе говоря, стойте на берегу, и поток пронесется мимо. Нет! Будьте активны — и жизнь тотчас начнет вас учить.
С жадностью я наблюдал за обоими старыми врачами. Тут тоже ведь шла борьба. Борьба за человека. Интересно, знал Чуднов о конференции или нет? Наверно, знал! Наверно, он сейчас в глубине души приговаривает: «Погляжу, Борис Наумович, что ты скажешь людям». У Золотова внутри буря: «На позор хотите выставить?» Он искал и не находил достойных аргументов.
— Михаил Илларионович, я компетентен говорить лишь о хирургическом отделении. Правильнее этот доклад сделать главному врачу.
— Не могу, дорогой, что вы в самом деле! Мне работы хватит. Надо посоветоваться с молодыми специалистами, кое-кому помочь. Выступать-то будем оркестром… Одному вам не отстоять честь больницы.
Звонок. Чуднов взял трубку.
— Да… Борис Наумович сообщил о вашем решении… конечно, помогу…
Не ожидая конца разговора, Золотов махнул рукой и, устало сгорбившись, направился к двери.
— Занятно повернула дело Алена Александровна, — сказал Чуднов, когда мы остались вдвоем. — Вы думаете, он сегодня заснет? Всю ночь будет делать доклад перед своей совестью.
На следующий день в кабинете Чуднова собрались молодые врачи. Михаил Илларионович рассказал о предстоящей конференции и попросил каждого серьезно подготовиться. «Думаю, наши студенты тоже не останутся в стороне», — заметил он в конце.
Игорь поднял руку.
— Пожалуйста, Игорь Александрович.
— Я читал в газетах… мы тут собрались, молодежь… давайте сделаем вместе что-нибудь хорошее для больницы. Ну, чем мы хуже фабричных ребят?
— А что можно сделать, Игорь?
— Например, радиофицировать палаты!
— Правильно! — воскликнула Надежда Романовна.
Я тоже поддержал идею Игоря. Очень хорошо, Игорь. А я думал, ты не умеешь выступать.
Гринин вызвался съездить в Москву за всем необходимым. Он вернулся через два дня и действительно притащил и провод, и наушники, и даже набор инструментов, необходимых радиомонтеру. И карманный приемник — для себя.
По вечерам мы теперь не спешили кто куда, а занимались проводкой. Работали до отбоя, а позже, в школе, заполняли дневники и готовились к следующему дню.
Завершив работу на первом этаже, принялись за второй. Шли от палаты к палате, от койки к койке, укрепляя провод. Однажды Игорь исчез, и я решил отругать его, потому что времени у нас было в обрез. Многоголосый шум притянул меня к окну. Я увидел группу парней, несших пилы, топоры и рубанки. С ними шел Игорек.
— Принимайте пополнение, — сказал он вышедшему навстречу Чуднову.
Тот развел руками, и ребята, окружив его, пошли в столярную мастерскую, размещавшуюся в каменном здании за моргом. Игорек в этой группе выглядел фабзаучником.
Птенец! Он обставил всех нас. После своей лекции о раке он часто бывал на фабрике, знакомился с заболеваемостью, с условиями работы в цехах, а вечерами с таинственным видом делал вычисления и записи в толстой общей тетради. Все ищет великих открытий, думалось мне тогда, Что ж, он сделал открытие, а мы проморгали. Люди ходили в больницу только лечиться. Теперь они пришли, чтобы сделать ее удобнее для себя.
В столярной мастерской уже кипела работа. Под неумелой рукой Каши повизгивало, напрягаясь, полотно лучковой пилы. А вот у длинного паренька рубанок играл в руках, я видел работу отца и понимаю толк в этом красивом деле. Стружка, не ломаясь, завивалась длинным локоном и, шурша, падала на пол.
— Ты не жми, — говорил Игорю не по летам полный юноша, — тут силой не возьмешь, посылай спокойно, и рез у тебя будет правильный.
Чуднов сидел рядом с дедом Акимом, больничным столяром, и его лицо выражало самое полное удовлетворение.
— Николай! — крикнул Каша. — Знакомься! Ребята, знакомьтесь: наш бригадир…
Крепкие пожатия рук.
— Павел!
— Василий!
— Федя, — сказал паренек, кладя рубанок на верстак боком.
Я бы тоже положил так, чтобы не тупилось лезвие.
Очень захотелось поработать вместе с ними, может быть, показать, что и мы не лыком шиты. Я взял рубанок, потрогал большим пальцем лезвие, с радостью почувствовал, что ручка плотно и естественно легла в ладонь. Ну, как бы не осрамиться!.. Но стружка, не ломаясь, упала длинным локоном.
— Видать, держали в руках, доктор, — усмехнулся Федя.
— Бывали дни… А здорово это получилось, что вы пришли, ребята!
— Больница — нам, а мы больнице скорую помощь оказываем, — сказал Павел. — Ну, за дело, товарищи. А то не стоим, не едем.
Работа возобновилась. Ребята делали урны для мусора, готовили детали садовых скамеек, настил для кое-где прогнившего тротуара, соединявшего больничные корпуса.
Павел говорил Чуднову:
— Там у вас черепица с крыши кое-где обсыпалась. Сегодня у нас материала нет, завтра сделаем.
— Паша, я видел, забор в двух местах прохудился. Доски для видимости висят.
— Это же нарочно, — сказал Василий, — захочется пивка выпить — досочку в сторону и в парк!
— Да, ты в этом разбираешься!
— Василий выпить не дурак!
— И когда это доктора лекарство против водки изобретут?
— Игорь, вот тебе наше задание. Найди ты такое лекарство, чтобы Ваську от пол-литра отучить.
— А что? И найду, вот только дайте кончить!
— Долго ждать. К тому времени Ваську в морге обмоют.
— Да ну вас ко всем чертям! — рассердился Василий. — На свои пью.
— Все равно не разрешаем. Мы за тебя в ответе!
Я сказал Павлу, что заберу Игоря с собой, а то задерживается радиопроводка.
— А мы его было совсем в свою бригаду записали. Ну ладно, берите. Как кончишь — приходи сюда, — обратился он к Игорю. — Про воскресенье не забыл? Ваша-то тройка поедет?
— Куда?
Игорь взглянул на Чуднова.
— Михаил Илларионович, вы нас отпустите? Мы всей бригадой собираемся в Москву на «Онегина».
Часа два мы работали на втором этаже — я, Игорь, Юрий и Валя.
— Ребята-то уже кончили! — крикнул от окна Каша.
Мы все подошли к окну. Двор ожил. Рабочие вытащили готовые урны, скамейки. Чуднов ходил и показывал, где и что лучше поставить.
Мы вчетвером стояли все вместе у окна, и, может быть, никогда нам не было так дружно и хорошо.
Не знаю, что передумал Золотов за несколько минувших дней. Я видел, он раза три заходил в кабинет к Чуднову и долго сидел у него. Возвращался замкнутый, подчеркнуто отчужденный и кивком головы приглашал меня заняться очередными делами в перевязочной.
Самокритика, что ни говори, трудная штука для каждого и особенно для Золотова. У людей будущего, быть может, и выработается новая натура, которая легко будет вершить суд над собой. Пока же мы от этого далеки. И неожиданно, будто в насмешку над моими мыслями, Золотов только что отдал половину палат Василию Петровичу. Он подбежал ко мне: «Ты подумай, Николай! То, что казалось вечным и неделимым…» Полчаса спустя Коршунов и Гринин обходили присоединенную территорию. «Сегодня я сожалею, что вы лишь практикант. Могу ли надеяться, Юрий Семенович, что после института вы…» — «Теперь это предложение резонное! На пару лет? Обещаю. В аспирантуру со стажем берут куда охотнее».
Палаты Золотов передал, однако ни к Коршунову, ни к нам не изменился, по-прежнему не хотел знать. Чувствовалось, что на нас он отводит душу. Понимает, что нельзя, что неправильно, и все-таки дуроломит. Поэтому мы, как и раньше, могли рассчитывать на один операционный день в неделю — на Коршуновскую пятницу.
— Ты знаешь, Юра, что я придумал? — сказал я Гринину, когда мы втроем возвращались в четверг из больницы в школу.
Он настороженно взглянул на меня.
— Поскольку Борис Наумович все еще не разрешает мне оперировать, давай поделим пятницы. Одну пятницу с Василием Петровичем оперируешь ты, другую — я.
Гринин остановился:
— Ты что? Белены объелся? Ты прикреплен к Золотову, с ним и договаривайся. Сумел же я найти общий язык с Василием Петровичем! Нет, я не могу уступить тебе ни одной пятницы.
— Почему же не можешь?
— Ты, Николай, говоришь вздор. — Гринин из-под сомкнутых бровей смотрел на меня. — Я так старался, а теперь должен все отдать?
— Не все, а лишь половину.
— Пусть даже половину. Почему я должен расплачиваться за твой… — Юрий остановился, подыскивая слово. — Да, за твой плохой характер!
— Как тебе не стыдно! — воскликнул Игорь, хватая его за локоть.
— Не лезь не в свое дело, — отбросил его руку Гринин. Обращаясь ко мне, он продолжал: — Вся эта возня с молодыми врачами… Кто учит да как учит… какое тебе дело? Странная практика для будущего специалиста!
— Ты в самом деле так думаешь, Гринин?
— Юрка, где твое комсомольское сознание! — снова вмешался Каша.
— Прочитай лекцию своей бабушке.
— Тьфу!
— Чего ты плюешься? — взбешенный Гринин схватил Игоря за руку. — Постой. Ты-то кто такой? Морщишь лоб, как Захаров. Ходишь по-утиному, как Чуднов, и глаза закрываешь по-чудновски, когда слушаешь больного в фонендоскоп! Тоже мне ярко выраженная индивидуальность!
Игорь взвизгнул и повис у Гринина на шее, стараясь свалить. «Ну, я тебя… ну, я тебя!» — повизгивал он.
Я разнял их.
— Двое на одного? — с презрением сказал Гринин.
— Перестань, — оборвал его я.
Утром Гринин ушел в больницу один. На полчаса раньше обычного. Ни я, ни Каша в операционную не пошли. От Нины я узнал, что три операции сделал Коршунов, четвертую — Гринин. Но радости не было на его лице.
— Бойкот? Бойкот объявили? — спросил Гринин, выскочив из операционной.
Я сидел в коридоре возле стола. Я даже не посмотрел на него и продолжал заполнять дневники в историях болезней.
Гринин постоял немного и скрылся в дверях операционной.
Через несколько минут санитарка пришла за мной.
Коршунов подождал, пока она выйдет.
— Я очень огорчен, товарищи. Сегодня утром Юрий Семенович рассказал мне о вашем споре. Я тогда же сказал, кто прав. Но Юрий Семенович остался при собственном мнении. Решим так: две последующие пятницы будет оперировать Николай Иванович, — Коршунов быстрыми движениями сбросил с себя халат, маску и вышел.
— Итак, Гринин, — сказал я, — ты больше не оперируешь. Хирургическая практика для тебя закончилась.
Он готов был расплакаться.
— Ну, что ж, радуйся, Николай! Ты обворовал товарища, если хочешь знать, и можешь радоваться.
Я ничего не ответил. В сущности, что я мог ему сказать? Что, по совести говоря, не очень-то нуждаюсь в коршуновских пятницах? Что, наверно, уступлю их Игорю? Эх, Юрка, мне хотелось услышать от тебя лишь одно слово, и вот я его не услышал. Туговато действует твоя мозговая кора.
Гринин в этот день не находил себе места. Раза три он заходил в мою палату, хотел, кажется, начать разговор и не мог. Он прохаживался по коридору, заложив руки за спину, выходил во двор, опять возвращался в больницу и подолгу стоял у окна, пожевывая папиросу. Он даже поднялся на второй этаж. Я слышал, как он меряет шагами коридор терапевтического отделения, потом спустился вниз с выражением горечи на лице и удалился в свою палату.
Мы обедали без Гринина, он не пришел. В общежитии его тоже не было. Но часом позже я увидел его на крыльце. Он не решался войти в школу.
Начался дождь, мелкий и нудный, как осенью. Все вокруг стало серым.
Я услышал шаги Гринина за дверью нашего класса. Но дверь не открылась.
Минуту спустя он снова был на крыльце. Закурил и долго стоял, глядя на тучи, проносившиеся над крышами.
«Ему чертовски холодно без плаща», — подумал я. Ничего, пусть закаляется.
Я видел, как он поднял воротник пиджака.
Наверно, ты надолго запомнишь этот день. Хотел бы я знать, покраснеет ли, вспомнив о нем, заслуженный товарищ, уважаемый профессор Гринин. Тогда у него будет все — и клиника, и почет, и научные труды, и сынишка. Все у него будет, в том числе и прошлое.
Окно было открыто, и я видел, что по улице мелькнула машина «Скорой помощи», прошуршав по мокрому асфальту. Опять кого-то повезли.
Кто-то протопал к крыльцу. За нами? Хриплый голос нетрезвого человека добродушно проговорил:
— Юрий Семенович! Не журись…
— Кто это? Что вам надо? — нервно выкрикнул Гринин.
— Своих не узнаешь? Па-а-лучай штаны…
— Редькин? Сейчас же вон! Убирайтесь отсюда!
— Держи штаны, говорю! Семенович — чертов сын…
Сверток шлепнулся о сырые доски крыльца. Редькин смотрел на Гринина с пьяным озлоблением и вдруг прежним добродушным голосом сказал:
— Эх ты, цуцик! — и пошел прочь, не разбирая, где лужи.
Гринин уже не стоял, а сидел на ступеньке крыльца, сжав голову руками. Было слышно, как он бормочет:
— За что… за что все они ненавидят… презирают меня…
«Пора мириться», — подумал я и крикнул в окно:
— Ну иди же в класс, Юрка! Хватит дуться.
— А ты… не будешь молчать? — спросил он, продолжая сидеть на крыльце и лишь повернув голову в мою сторону.
— Я — нет. Вот если Игорь…
Игорь сказал в окно:
— Вот чудак!
Тогда Гринин поднялся со ступенек. Через минуту он вошел в класс и протянул мне руку. Она была холодная, будто изо льда.
— Прости, Николай, не знаю, почему так получилось. Поверь, не в моем характере поступать так глупо и так мелко.
— Пожалуй, да… — Я смотрел на белый, без единой морщинки лоб и вдруг увидел поврежденную пилой руку в тот день, когда Коршунов оставил Юрку за себя. И прибавил резковато: — Вижу, дошло до твоих извилин.
Гринин мучительно улыбнулся:
— Кажется, дошло. Ты, Юрка, лучше, чем я думал. Ты не забыл вставить «кажется». И все же хотелось сказать: «Нет, парень, не дошло до твоих извилин!»
Юрка сунул под кровать сверток со штанами и выкурил прямо в классе папиросу. Черт с тобой, кури.
Вскоре мы собрались и пошли в поликлинику. Я негромко насвистывал что-то не очень веселое, в тон моросящему дождю. Снова мы шли втроем. Справа, замкнувшись, шел Гринин. Слева вышагивал огромными шагами Игорь. Он поеживался от холода, но глаза его живо, с хитрецою поблескивали.
Повзрослевшие гусята плескались в луже. Они были так заняты, что не заметили нас, своих старых знакомых.
Игорь первым взбежал на деревянные ступеньки крыльца, открыл застекленную дверь и юркнул в поликлинику.
Под вечер мы завершили радиопроводку, разнесли по палатам наушники. Из городского радиоузла на велосипеде прикатил техник.
— Ну что, москвичи? Закончили? Поздравляю!
Техник полез на чердак, чтобы к чему-то что-то присоединить. Мы не могли отказать ему в этом удовольствии.
Через несколько минут заработали наушники. «Говорит Москва». Даже на расстоянии отчетливо слышны слова диктора. Теперь больным, особенно надолго прикованным к койкам, не придется скучать.
Пойду-ка пройдусь по палатам.
Вот Викторов приник здоровым ухом к наушнику. Глаза веселые, на лице улыбка. Второй день у Викторова нормальная температура.
Лобов сидит на койке, тоже слушает. Оба наушника прижаты дужкой к ушам. О чем он думает, глядя в окно?
Гриша меня не замечает. И у него на голове наушники. Гришу на днях выпишут. Чудесные детские глаза, чистые и бесхитростные, как лесной родник.
В коридор спустился с чердака Гринин. Он вытирал перепачканные руки носовым платком. Подойдя ко мне, сказал:
— Ну, я пойду, Николай.
— К Верочке? — спросил я.
— Да, мы с ней уговорились встретиться на стадионе. Там сегодня футбольный матч.
— Симпатичная у тебя девушка!
— Что-то трудно у меня здесь складываются отношения с людьми, Николай.
— Что, поссорились?
Гринин помолчал.
— Знаешь, — сказал он задумчиво, — мне кажется, что девушка всегда должна быть глупее парня, который ее любит.
Гринин ушел.
Да, жизнь задает этому парню загадки.
Мы с Игорем тоже направились к выходу. Вышли на больничный, двор. Вдоль корпуса с правой стороны бежала медстатистик, тонкая девушка в халате и белой докторской шапочке. Ножки-спички подбрасывали полы халата на бегу.
— Вас Михаил Илларионович зовет! Скорее идите! — крикнула она издали.
— В чем дело, Катя?
— Михаил Илларионович благодарность вам вынес, приказ по больнице отдал. Велел переписать на машинке и повесить на самом видном месте в вестибюле.
— Это за какие же такие доблести? — спросил я.
— За радио, конечно!
Каша прямо-таки кипел от счастья и, конечно, залился румянцем.
— Не пойдем к Михаилу Илларионовичу, — сказал я. — Скажи, что не нашла. Хорошо, Катюша? А то мы на стадион опоздаем. Наши проигрывают.
— Кто это ваши? — спросила она.
— Москвичи.
— И пусть проигрывают! — Катя повернулась и побежала вдоль длинного кирпичного корпуса больницы.
Не знаю, что скажет она главврачу. Похоже, что правду скажет.
Мы быстро пошли к калитке.
— Игорь Александрович, вы куда?
Чуднов стоял возле угла больничного здания и курил, маня нас пальцем. Пришлось повернуть к нему. Нас обогнал почтовый служащий. Он вручил Чуднову телеграмму. Чуднов вскрыл бланк, улыбка сошла с его губ.
— Так и думал. Замучили соседи.
— Какие соседи? — спросил я.
— Больница тут есть. Неподалеку, километрах в двадцати. В соседнем районе. Хирург молодой, не очень опытный — Ларионов.
— О Ларионове мы слышали, — сказал я, снова вспомнив руку молодого рабочего, поврежденную пилой.
— Месяца три назад у него больная умерла на операционном столе. Теперь чуть что — телеграммами забрасывает, требует хирурга. Приходится выручать. Опять буду просить Василия Петровича…
— Могу позвать, — сказал я.
— Мы вдвоем, — добавил Игорь.
— Пожалуйста! Только никуда не отвлекайтесь, — сказал Чуднов. — Сами видите — молния.
Коршунов жил недалеко от поликлиники. Как-то мы шли с приема, и он показал нам свои окна.
Мы быстро шагали по улице. Игорь едва поспевал за мной.
Вот и двухэтажный оштукатуренный дом, под окнами — широколистые тополя.
— Я подожду, — сказал Игорь и сел на лавочку.
Я вошел в подъезд и громко постучал в левую дверь.
Открыл сам Василий Петрович, пригласил войти. Я сказал, что получена телеграмма-молния от соседа.
— А-а! Понятно.
Он начал собираться. Пока он завязывал галстук перед зеркалом, я спросил, где же его жена и дети.
Василий Петрович рассмеялся:
— В проекте! Вот живу в двух комнатах один.
Во второй комнате было много картин.
Василий Петрович, очевидно, заметил мой любопытный взгляд.
— Любишь? — спросил он. — Пожалуйста! — и шире распахнул дверь.
Я вошел. Настоящая картинная галерея. На стенах трудно найти свободное местечко. Картины, картины, большие и маленькие, круглые, квадратные и овальные. Меня заинтересовали знакомые пейзажи: больница, озеро, железнодорожная станция… И — я даже вздрогнул от неожиданности — Нина! Нина на фоне голубого озера. Она стоит на берегу и машет платочком тому, кто плывет к ней на лодке. Лодки не было на картине, но я-то знал, что лодка плывет к Нине и она ждет того, кто плывет к ней. Это все было прямо-таки написано на ее лице… Портреты ему удаются лучше. Почерк Серова. Но уже проглядывает сквозь потуги ученичества и что-то свое, коршуновское. Смотришь, и через несколько лет родится художник. И тогда попробуй определи, кто в Коршунове сидит крепче: художник или врач.
— Хорошо рисуешь, — сказал я. — Всегда с натуры?
— Чаще всего. А ты, случайно, не увлекаешься?
— До армии баловался, — сказал я. — А после не приходилось.
— Заходи как-нибудь. Холст, кисти, краски есть, от тебя требуется лишь желание.
— Правильно, художник! Совсем немного нужно, чтобы рисовать. И чтобы тебя рисовали. Одно желание…
— Что с тобой, Николай? — подошел ко мне Коршунов.
— Завихрение, — ответил я, взяв его под локоть. Мы рядом пошли к двери.
Хотел бы я знать, что со мной. Что задел во мне этот коршуновский этюд? Мужское тщеславие? Мы с Ниной немного дружили, и, бывало, она мило кокетничала, и я с удовольствием смотрел, как она это делает. Девчонки мастера на такие штучки, у них это здорово получается. Словом, все было нормально, а вот увидел ее взгляд, зовущий того, кто в лодке, и стало не по себе. «Ты как собака на сене, Николай. Как собака на сене…»
Игорь встал с лавки, поправил упавшую на лоб прядь волос.
— Никто из вас не хочет проехаться со мной, на соседа посмотреть? — спросил Коршунов.
— Извини, Василий Петрович, — сказал я, — но…
— Объяснять не нужно, — перебил он. — Мало ли какие могут быть причины. Ну, всего!
Коршунов быстро пошел в сторону больницы. Мы стояли на тротуаре.
— А ты чего не поехал? — спросил я Игоря.
— Так…
Мы немного постояли и тоже направились к больнице. Не пойму, что тянуло к ней. Какое-то не совсем осознанное беспокойство.
— Ну, куда летишь? — дернул меня за китель Игорь.
— Может, поехать с Василием Петровичем, а? — спросил я у Игоря. — Может, поедем? Посмотрим на соседа?
— Не поедем, — сказал Игорь. — Устал я от всей этой спешки. То радио проводили, то срочные операции, то… Нет ни одного свободного вечера. Ну, куда спешишь? — Он снова дернул меня за рукав.
— Ну ладно, не поедем. Только узнаю, порядок ли в отделении, и пойдем гулять. Так?
Игорь согласился, и мы быстро зашагали по середине асфальтированной улицы.
В отделении было спокойно, операций пока не предвиделось. Ну, значит, про хирургию можно на час-другой забыть. На доске объявлений в вестибюле мы прочли приказ, касающийся нас, радиомонтеров и бригады фабричных ребят.
— Атаман, с тебя причитается! — Я похлопал Кашу по плечу, и мы отправились погулять, как это было решено.
Людской поток затянул нас, и незаметно для себя мы подошли к железнодорожной станции. Деревянный, потерявшийся в зелени дом. Вдоль перрона, словно в почетном карауле, выстроились высокие березы.
Мы поинтересовались расписанием поездов и решили, что расписание составлено неудачно: приедем в Москву на рассвете, когда еще закрыто метро. Невольно начинал я думать о дне, когда окончится практика, и мы, распрощавшись со всеми хорошими людьми, поедем по домам. Как-то там отец, мать? Здоровы ли?
Скамьи в зале ожидания пустовали. Все пассажиры высыпали на перрон. С минуты на минуту ожидали прибытия поезда, следующего в Москву.
— Погляди, это не Вадим Павлович? — спросил я у Игоря, указывая на человека в светлом макинтоше и зеленой шляпе.
— Конечно, нет, — сказал Игорь. — Чего ему здесь делать?
— А ну, пойдем, — сказал я.
Мы приблизились к мужчине в макинтоше: он! Я тронул его локоть.
— Вы тоже отсюда? — спросил Вадим Павлович, заметив нас. В руках у него был небольшой чемодан в чехле.
— Наша практика закончится тридцать первого июля, — сказал я. — Еще не так скоро. Больше месяца.
— А я уезжаю. Совсем, — сказал Вадим Павлович, поглядывая в ту сторону, откуда должен был прийти поезд.
— Совсем? — переспросил я.
— Здесь нет практики, здесь совершенно нет практики, — говорил он… — Закиснешь во цвете лет. Чуднов предлагает переквалифицироваться на хирурга. Но разве каждый может бросить любимое дело и взяться за чужое? Надеюсь, вы меня понимаете?
Каша вытаращил на него глаза.
— Нет, совсем нет, — продолжал Вадим Павлович. Он говорил тихо, словно сам с собою. — За месяц умерло лишь двое. Разве это практика?
Вдали показался поезд. Вадим Павлович протянул руку. Мы пожали ее. Паровоз, пыхтя, остановил перед перроном свою шеренгу, и Вадим Павлович побежал к передним вагонам.
Мы стояли на перроне и смотрели, как выходят из вагонов немногочисленные пассажиры. Гораздо больше людей ожидало посадки. Все ехали в сторону Москвы. Даже Вадим Павлович.
Игорь стоял рядом со мной и тоже смотрел. Вдруг он подался вперед и выкрикнул:
— Венера!
Он бросился к вагону, который стоял против нас.
По ступенькам спускалась высокая девушка в сиреневом платье. В руке — белая лакированная сумочка, на загорелой шее — белые мелкие бусы.
Игорь подбежал и уже что-то ей говорил. Она улыбалась. Игорь вытащил из кармана блокнот и что-то записал. К ним подошла седая, еще не старая женщина, тоже очень высокая. Девушка протянула ей обе руки. Они поцеловались.
Игорь спрятал блокнот. Девушка подала Игорю руку. Он схватил ее и долго не отпускал. Потом девушка взяла мать под руку, и они пошли.
Я ничего не понимал.
В каком-то оцепенении Игорь смотрел на мать и дочь, пока они не скрылись в лесу. Минуты две он стоял с опущенной головой. Потом подошел ко мне и сказал:
— Пойдем в буфет, хватим по сто граммов. Охота выпить.
— Это по какому случаю? — спросил я.
— Пойдем, Коля, — сказал он.
В станционном буфете было накурено. Голубой дым поднимался к потолку. Окна были открыты, но теплый вечер, казалось, не желал впитывать в себя этот дым.
Около стойки и в проходе толпились люди. Все столики были заняты. Игорь поморщился. Ждать, видно, он не мог.
— Неуютно, — сказал он. — Пойдем куда-нибудь еще.
Мы вышли из здания, прошли по опустевшему перрону и направились к центру города. Из парка доносилась музыка. На Игоря жалко было смотреть. Он шел тяжело, как старик.
Мне не терпелось узнать, почему Игорек так странно ведет себя и при чем тут эта милая девушка Венера, у которой такая милая, совсем не старая мать.
На крутой лестнице кафе мы едва не столкнулись с Любовью Ивановной, с той Любовью Ивановной, которая первая позаботилась о спасении мотоциклиста.
— Игорь Александрович, в самом деле вы женитесь?
— Вы удивлены? — спросил Игорь.
— Иначе бы не спросила.
— Почему удивлены? Скажите, почему? Или я не такой человек, как все? Почему?
— Спокойнее, Игорь Александрович. Я просто подумала, что, может быть, рано жениться в двадцать лет. А вообще-то вы лучше многих… — И она стала спускаться вниз.
В кафе мы заняли отдельный столик. Подошла официантка. Я заказал по сто граммов водки, по кружке пива, яичницу, ветчину, сыр и по стакану компота.
Игорь выпил водку и, не закусывая, взялся за кружку с пивом.
— Не спеши, — сказал я, придерживая его кружку. — Закусывай. Или ты хочешь напиться?
— Хочу! — ответил он. — Если бы ты знал…
— Надеюсь, что буду знать, только сперва закуси.
Игорь упрямо тянул кружку к себе.
— Ты будешь закусывать, дурень? — спросил я. — Не будешь — так скажи, я подожду, когда ты напьешься, и потом вызову «Скорую». Положу тебя отсыпаться в приемном покое. Или сдам в вытрезвитель. Тому лейтенанту.
— Какому?
— Который не давал молока твоему ребенку. Помнишь?
Игорь принялся за яичницу.
— Закусывай как следует, — посоветовал я.
— Ну тебя, Николай.
— Послушай, Игорь, а где сейчас Валя?
— Валя? Не знаю…
— Не знаешь? Это же очень странно.
— Наверно, дома, — неохотно ответил он.
— Но вы же расписались? — спросил я.
— Да.
— Почему же вы не вместе?
— Так надо… После, когда практика закончится, поедем в Москву.
— Не понимаю тебя, Игорь.
— Я сам себя не понимаю… И что тебе от меня надо? Что? Зачем в душу лезешь? — И вдруг тихо, как бы сам с собою он заговорил: — Она свободна. Да, свободна. Понимаешь? Она сказала, что не замужем. Эх, и растяпа ты, Игорь! Я всегда был немного такой. А ведь она все время жила во мне. Я только сейчас понял. — Игорь тер ладонями виски.
Мы молча сидели, тянули пиво, закусывали и не знали, что в эти минуты няни, сестры и машина «Скорой помощи» искали нас по всему городу. Они искали нас везде, но никому не пришло в голову заглянуть в кафе.
Ветер старательно подметал улицу и тротуар. Я повернулся к ветру спиной и закрыл глаза, ожидая, пока пронесется взвихренная пыль.
Игорь спросил совершенно трезвым голосом:
— Ты в парк?
И вдруг повернулся и пошел по улице, не интересуясь, что я отвечу.
Черные клочковатые тучи плыли над городом. Погромыхивал, приближаясь, гром. Молнии бросались на землю.
Люди шли и бежали по улице. Казалось, к городу приближается фронт. Все бежали из парка. И лишь я шел туда. Парк опустел удивительно быстро. Погасли огни. Выключена радиола.
Я сел под навесом летнего ресторана. Буфетчица, уходя, окинула меня подозрительным взглядом.
Хлынул проливной дождь. Деревья угрюмые, потемневшие. Глухо шумят вершины. Кажется, что черные тучи задевают их. Капли пляшут по танцплощадке, по озеру и по аллеям парка. Они отбивают чечетку на скамьях и в лодках, наполненных водой, на трибунах стадиона и на футбольном поле. Везде.
Уже совсем темно. Слева, в доме у ворот стадиона, зажгли свет. Я смотрю на этот светлый маячок. О чем там беседуют люди? О том ли, что дождь может сорвать график спортивных состязаний? Или беспокоятся за судьбу урожая в это дождливое лето?
Около веранды послышались шаги. Я чиркнул спичкой и увидел лохматую седую бороду и усталые глаза старика.
Он спросил сонным голосом:
— Ты чего здесь? — С его обвислых усов стекали капли дождя.
— Да вот сижу. Дождь, мокро.
— Ладно, сиди, — разрешил он. — Не подожги строения… Кто, думаю, спичками балует? — Старик скрылся за деревьями.
Вершины сосен качались. Шишка, сбитая ветром, упала на крышу навеса и покатилась по ней.
Удивительно плохо человеку, когда товарищ попал в беду и ты ничем не можешь помочь.
Я спрыгнул со стола и зашлепал в темноте по мокрой аллее к выходу. Я был зол на тучи, налившие столько воды.
Справа между деревьями я увидел освещенный огнями корпус больницы. Он напоминал корабль, плывущий сквозь шум и свист непогоды. Но почему в такое позднее время не погашен свет?
Я быстро шел, глядя на светлые зовущие окна.
Под высокой аркой входа я увидел девушку. Она бежала мне навстречу. Нина — здесь? Зачем? Ветер вырывал зонт из ее рук. Еще немного, и он улетел бы. Куда подевалась ее сила?
— Ты, Коля? — спросила она.
— Девушка спешит на свиданье, — сказал я, но, увидев ее лицо, ее губы, сразу осекся.
— Борис Наумович умирает! — Нина тяжело дышала.
— Золотов? — Я схватил Нину за руку. Рука была холодная и мокрая. С зонта стекала вода.
— Бежим, — сказала Нина.
Мы побежали.
— Что с Золотовым? — спросил я.
— Не знаю.
— Тебя послали за мной?
— Нет. Я сама. Ты знаешь, с Борисом Наумовичем очень плохо. Ты даже не представляешь.
— Василий Петрович не вернулся?
— В этом вся загвоздка. Послали телеграмму.
— Хорошо, что послали. А кто дежурит сегодня? — спросил я.
— Михаил Илларионович.
Я весь вспотел и промок, задыхался, но бежал.
— Ребят позвали? — спросил я.
— Уже в больнице. Гринин будет оперировать.
— Да?
— Чуднов велел… А я как узнала у Игоря, что ты пошел в парк, так и кинулась за тобой.
Я толкнул вперед стеклянную дверь, пропустил Нину и вошел сам.
В вестибюле полусвет. Несколько человек — мужчины и женщины в мокрых плащах и блестящих накидках — молча стояли у двери приемного покоя.
— Все врачи сбежались! — шепнула мне Нина.
Врачи смотрели на нас. Их было шесть человек: терапевты, педиатры, акушер-гинеколог. Я узнал Бочкова, Ларионова бы еще сюда.
— Какая сила, — сказал я вполголоса, когда мы вошли в раздевалку. Я повесил китель.
— Сила? А толку никакого! — тихо сказала Нина. — Никто не может оперировать. И акушер-гинеколог тоже.
Я вспомнил слова Коршунова о том, что здешний акушер-гинеколог делает только аборты. А все более сложные операции выполняет Золотов.
Врачи говорили вполголоса. Акушер-гинеколог что-то доказывала невропатологу Надежде Романовне. Лицо ее выражало страдание и боль.
— Вы даже ассистировать не будете? — спросила Надежда Романовна.
— Что значит даже? — обиделась акушер-гинеколог.
— Простите, я хотела узнать, будете ли вы ассистировать.
— Я предлагала свои услуги, но Михаил Илларионович сказал, что ему нужен оперирующий врач, а не ассистент. «Ассистентов, — говорит, — у меня хоть отбавляй».
Было очень тихо. Все врачи слушали их разговор. Врачей пришло много, и все они стояли в вестибюле, не раздеваясь.
Вслед за Ниной я вошел в приемный покой. Золотов лежал на кушетке лицом вверх (сразу вспомнился Гришин отец в траве на станции в день нашего приезда). Меня встревожило необычайное выражение его неподвижного лица. Чуднов сидел на стуле и держал руку Золотова в своей, он считал пульс. Лицо Золотова выражало безысходную тоску, почти полное отрешение от жизни. Неужели он, такой сильный и волевой, приготовился умирать?
Когда я вошел, Гринин, наклонившись над книгой, читал вслух про какую-то операцию. Игорь слушал, по-детски полураскрыв рот.
Золотов часто, прерывисто дышал. Глаза его были закрыты.
Щеки Нины, порозовевшие от бега, подчеркивали безжизненную бледность лица Бориса Наумовича.
Увидев меня, Чуднов поднял рубаху Золотова, обнажил живот и сказал:
— Осмотрите, пожалуйста, и вы.
Я склонился над Золотовым. Живот твердый и горячий.
— Серьезно, — сказал я.
— Демонстративная картина, не правда ли? — спросил Чуднов тоном педагога. И добавил: — Прободная язва желудка. Борис Наумович сам поставил диагноз. И я солидарен с ним.
Золотов очнулся, приоткрыл глаза. Тихо спросил:
— Василий Петрович возвратился?
— Пока нет, — ответил Чуднов, — но телеграмму ему послали. В Москву тоже телеграфировали.
— А позвонить никто не догадался? Иногда это быстрее, чем телеграмма, — сказал Золотов.
— Звонили. Сам звонил, — сказал Чуднов.
— Но ждать нельзя, — сказал Золотов. — Как вы полагаете, кто из студентов справится лучше?
— Вам виднее, Борис Наумович. Как хирургов, я их маловато знаю, — сказал Чуднов.
— Николай Иванович здесь? — спросил Золотов.
— Здесь! — сказал я.
— А Юрий Семенович пришел? — спросил Золотов.
— Да, да! — сказал Чуднов, поглаживая руку Бориса Наумовича. — Пришел! Вы не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.
У Гринина вспыхнуло лицо. Слово «теперь» имело к нему самое прямое отношение.
— Ну, так кому делать? — спросил Чуднов, глядя в лицо Золотова.
Золотов не отвечал.
Чуднов еще несколько раз спросил.
— Ну что же такое?.. Как же? — Оглянулся, а посоветоваться и не с кем. — Скорее пойдемте в ординаторскую. — И жестом показал Нине, чтобы она оставалась возле Золотова.
Да, отныне это был уже не Борис Наумович, грозный, неуступчивый заведующий отделением. Это был обычный больной.
Из приемного покоя мы вышли в вестибюль. Ни души. Врачи, поняв, что ничем не могут помочь, разошлись.
И лишь в коридоре хирургического отделения акушер-гинеколог продолжала что-то доказывать невропатологу Надежде Романовне.
— Вы не посидите у Бориса Наумовича? — спросил у них Чуднов.
— С удовольствием, Михаил Илларионович!
— Как же!
Делая друг другу какие-то знаки, они пошли к приемному покою.
В ординаторской мы уселись на диван, но Чуднов поднял нас и спросил:
— С диагнозом все согласны?
Мы были согласны.
Чуднов сказал:
— Нужна срочная операция. Ждать Василия Петровича и врача из Москвы не будем. — Он выпустил изо рта несколько клубочков.
— Не будем? — спросил Каша.
— Не можем, — ответил Чуднов. — Вдруг Василий Петрович пробудет у соседей до утра? Откуда мы знаем? Он не может там прервать операцию… Важна каждая минута. Вам, Юрий Семенович, придется оперировать.
— Я готов. — Руки Гринина поправляли поясок халата.
— Готовы? — Чуднов смотрел на руки Гринина. — Прекрасно, если готовы. Пошли! А товарищи вам помогут.
— Поможем! — выкрикнул Каша.
— Итак, за дело, — сказал Чуднов. — Инструменты уже давно вскипели. — И первым стал закатывать рукава халата.
Гринин мыл руки у дальнего крана. Каша и Чуднов толклись над одной раковиной. У третьей раковины, у самой двери, натирал руки я. Намыленная щетка, словно разумное существо, беспрерывно и самостоятельно двигалась от кончиков пальцев до локтей.
Игорь мыл руки и что-то говорил Чуднову. Шум льющейся из крана воды заглушал его голос. Я ничего не мог разобрать. Иногда Игорь поглядывал в мою сторону, и тогда мне казалось, что разговор идет обо мне. Чуднов в чем-то убеждал Игоря и обмывал под краном полные, заросшие седым волосом предплечья. Игорь держал в воздухе намыленные до локтей руки, ждал, когда Чуднов посторонится.
Операционная…
На операционном столе лежит Золотов. Он никого и ничего не видит. Он в забытьи.
Входит старшая сестра отделения, высокая, широкая в плечах женщина.
— Ампул с кровью нет, — растерянно говорит она.
— Возьмите у меня, — предлагает Чуднов.
— Какая у вас группа? — спрашивает Гринин. Сегодня в операционной он главный. Сегодня ему подчиняются все.
— Право, не знаю, — смутился Чуднов.
— Нина Федоровна, — обратился Гринин к Нине, — срочно определите группу крови.
Нина взяла руку Чуднова и приступила к делу. Вскоре она ответила, что группа крови не подходит для переливания.
Старшая сестра предложила свою кровь. Но ее группа тоже оказалась неподходящей.
Гринин протянул руку Нине, но и его кровь не годилась для Золотова.
Я знал свою группу. Я назвал ее. Все поняли, что она тоже не годится. Нина протянула руку старшей сестре. Теперь старшая сестра взялась за определение группы крови.
— Прекрасно! — воскликнула она. — Ваша кровь ему годится. — Она так и сказала «ему» — это про недосягаемого Бориса Наумовича, перед которым всегда трепетала.
— Нина Федоровна, сколько вам не жалко? — спросил Гринин.
— О чем вы говорите! Хоть литр! — ответила Нина.
— Старшая сестра, перелейте триста кубиков, — распорядился Гринин и посмотрел на Чуднова. Он не возражал.
— Бери четыреста, — шепнула Нина.
Старшая сестра понимающе кивнула, но через минуту опомнилась и спросила:
— Юрий Семенович, а четыреста можно?
— Можно, — ответил Гринин.
Борису Наумовичу было перелито четыреста кубических сантиметров крови, но состояние его, казалось, не улучшилось.
Чуднов поторопил:
— Начнем, товарищи, операцию. Юрий Семенович!
Гринин подошел к операционному столу и положил руки на простыню. Ногти у него недостаточно коротки, но очень чистые. Видно, щетка как следует походила под ними.
Мне показалось, что и старшая сестра смотрит на его ногти. Сегодня и она стояла у операционного стола, готовая в любую минуту прийти на помощь.
— Йод! — властно потребовал Гринин. Черные брови его вдруг сомкнулись, кожа на лбу собралась в глубокие складки.
Операционная сестра Женя подала ему одну палочку с йодом, другую. Третью протянула мне. Мы вместе смазывали кожу живота.
— Простыню! — снова раздался громкий голос Гринина. Его взгляд скользил по оконной раме, по кафельной стене.
Ему подали сверток. Он быстро развернул, ловко покрыл больного простынею, оставив окно для разреза.
— Быстренько, быстренько, товарищи! Как пульс? — осведомился Чуднов.
— Частит, — ответила врач-невропатолог.
Вошла терапевт Екатерина Ивановна. Чуднов встретил ее возгласом:
— Нашего полку прибыло! Милости просим.
— Я вначале даже не поверила. — Старушечье усохшее личико ее сморщилось. Она посмотрела на Золотова, словно опознавая, он ли это. — Борис Наумович, как же вы поддались? Вечно врачи умирают не как люди…
— Екатерина Ивановна, коль пришли, стойте на пульсе, подмените Надежду Романовну, она устала, — сказал Чуднов.
— Устала? Как вы определили? — сказала Надежда Романовна и уступила место старому врачу. Стала рядом. И не уходила до конца.
Екатерина Ивановна положила свою руку на руку Золотова.
— Пульс ничего. Михаил Илларионович. Значит, прободная?
— Да, к сожалению, — Чуднов заволновался. Его круглые плечи вздрагивали.
— А вы знали, что он язвенник? — спросила Екатерина Ивановна.
— Не знал, но догадывался.
— А я знала. Он ото всех скрывал, а со мной советовался, — разоткровенничалась Екатерина Ивановна. — Как он страдал от этой язвы! А скрывал умело. Кроме вас, наверно, никто и не догадывался. Вечно врачи болеют не как люди.
Екатерина Ивановна поискала кого-то глазами:
— Игорь Александрович здесь! Я так и знала. — Наклонилась к его уху и для него одного, тихо-тихо, с укором: — Что же не вы оперируете, а?
Чуднова передернуло, и он пробубнил:
— Никаких «что же». Прирожденному хирургу и карты в руки.
Юрка был поглощен работой и, казалось, ничего этого не слышал. Он заканчивал обезболивание новокаином. Действовал смело, уверенно, несмотря даже на что-то, что все время отвлекало его. Еще немного, и я готов был отбросить все свои предубеждения и поверил бы, что он и взаправду настоящий парень, прирожденный хирург. Я ждал, я хотел этого.
Он отдал Жене шприц из-под новокаина и попросил скальпель.
Женя подала. Холодный, бесстрастный, отточенный до блеска металл. Он будет резать все, что попадет под его лезвие. Ему все равно.
Я пристально следил за рукой Гринина. Я видел, как Гринин большим и указательным пальцами левой руки натянул коричневую от йода кожу, как он между пальцами приложил к ней лезвие скальпеля. Примерился еще раз. Нажал и потянул скальпель на себя.
Края раны разошлись, струйками побежала кровь. Я салфетками промокал ее. Каша промокал тоже. Скальпель отлично делал свое дело. Он мастерски проникал в ткани. Ни одного лишнего движения. Только то, что надо, только так, как надо. Хорошо! Хорошо, Юрка!
Но вот скальпель остановился. Гринин положил его на простыню.
Пальцы мелко вздрагивают. Голова опустилась. Он смотрел в пол. Вот Гринин покачнулся, и я испугался, что он упадет. К нему подбежала санитарка.
— Я… не могу… я… не смогу, — тихо проговорил он, приложив левую ладонь к разгоряченному красному лбу.
— Как? Что вы? — с мольбой в голосе произнес Чуднов. Его голубые глаза выражали ужас.
Растерянность появилась на лицах. Все смотрели на Чуднова. Он смотрел на Кашу. Каша смотрел на меня.
— Если вы не возражаете, — сказал я, — то…
— Конечно, родной! Действуй!
Я коротко взглянул на Гринина и взял с простыни брошенный им скальпель.
Не поднимая головы, с ладонью, приложенной ко лбу, Гринин на носках прошел к двери. Я видел его красную, как кровь, шею. Такие же красные были и уши.
— Кто бы мог подумать, — прошептала Екатерина Ивановна, глядя на дверь, которая только что закрылась. Она взглянула на Золотова и потом на меня. — И что только творится на белом свете… А вы-то сможете? — спросила она у меня. И перевела взгляд на Игоря, будто спрашивала об этом и у него.