Послушник владыки Николая
Архимандрит Йован (Радосавлевич)
Архимандрит Йован (Радосавлевич) – профессор богословия, летописец, один из немногих ныне живущих учеников святого владыки Николая (Велимировича), его справедливо называют «живой историей монашества». В монастырь Жича пришел накануне Второй мировой войны (1938), видел, как эта великая святыня до основания была разрушена немецкими бомбами. Монашеский стаж отца Йована превышает семьдесят пять лет, он связан дружбой с семью ныне канонизированными святыми. Долго находился на Святой Горе, на горе Синай и в Иерусалиме, преподавал в монашеских и богословских школах в Призрене, Остроге, Крке. Автор более двадцати трудов, которые представляют собой своеобразную хронику современной истории Сербской Церкви, свидетель времени, свидетель трагических событий германской, болгарской, венгерской, итальянской, албанской оккупации и коммунистического режима. В Сербии сегодня не найти монаха, священника, которого не связывало бы с этим старцем воспоминание хотя бы о краткой встрече. И по причине возраста, но больше за сердечную доброту и открытость народ называет его не «отец Йован», а тепло и ласково «деда Йован». Направление нашего разговора он определил так: «Кто хочет критиковать, пусть критикует, времена сейчас такие, я же помню много хорошего и об этом буду говорить».
– Отче, вы так рано пришли в монастырь, расскажите, как это произошло.
– Начало моего пути связано с владыкой Николаем, мы родом из одного села Лелич, что под Валево. По народному преданию, наши семьи состоят в родстве, это две ветви от двух братьев, которые когда-то там поселились, их потомки – Велимировичи и Радосавлевичи. Владыка Николай хотел, чтобы кто-то из нашего края пришел в монастырь, расспрашивал, узнавал, есть ли кандидаты, а я, тогда десятилетний ребенок, учился в начальной школе. У нас так принято – в семь лет поступают в начальную школу, учатся там четыре года. И как раз на Видовдан (день Косовской битвы), сразу после Духова дня, я окончил четвертый класс. В 1934 году пошел в школу, а в 1938 году решил идти в монастырь.
Владыка Николай посылал к нам миссионеров из богомольческого движения. Он основал это движение, его участниками преимущественно были люди из народа, простые, необразованные, образованных он не брал, так же как наш Господь, который позвал за Собой неграмотных рыбаков, учил и просвещал их. И наш владыка Николай звал простой сельский народ, народ, полный веры, любви, жертвенности и духовной трезвости, учил читать Священное Писание и пересказывать прочитанное людям, преподавать другим основы веры, объяснять, почему мы, православные, крестимся троеперстием, верим в Святую Троицу: Отца, Сына и Святого Духа. Владыка учил основным вещам и всегда подчеркивал, что наш народ не знает много о вере, но знает главное и живет в благочестии. Так это началось.
– Священников не было среди них?
– Духовенства не было, только миряне, но, когда приходили куда-то, должны были сообщить местному священнику и брать у него благословение, чтобы настоятель знал, что это не самозванцы. Тогда их принимали с уважением. Священник объявлял, что пришли богомольцы-миссионеры, и народ собирался. Помню, как в наш дом батюшка приводил миссионеров, собиралось по пятьдесят и по сто душ, пели духовные песни, проповедовали, беседовали. Все это было очень важно для нас – и для детей, и для взрослых. Был у меня брат, в войну погиб, мы с ним разучивали песни, особенно любили петь: «Помоги нам, Вышний Боже». Так было, да. Владыка Николай посылал богомольцев по всей стране, шли, проповедовали, говорили о Боге. После войны народ мало знал о вере, о традициях, слишком долго мы были под турками. И греки делали что-то подобное…
– Ваши родители были верующими? Чем они занимались?
– Отец рано умер, но я его хорошо помню. Он был очень благочестивым человеком, членом христианской общины, вступил в богомольческое движение, основанное владыкой Николаем. Занимался пчеловодством, получал мед и воск, делал восковые свечи. Подогреет воск, потом раскатает, подготовит, а хлопка-то для фитилей у нас нет. Делали льняные фитили, сеяли лен и коноплю. Из конопли еще изготавливали грубую ткань, шили из нее повседневную одежду, а из льна шили нарядные праздничные рубахи, надевали их, когда шли в церковь. Купить одежду тогда негде было. Лен квасили и мяли, чесали и потом сматывали в клубки. Думаю, и в России в те времена так же было. И вот, брал отец такой клубок и делал фитили, по-другому никак. Я смотрел, как он работает, а мне было два-три года, и тоже возьму немного воска, разомну, сделаю свечку, потом прикреплю ее к стене – и горит свечка перед иконой, пока молимся. Так мы в детстве учились церковному поведению. Потом, когда мне сказали, что владыка Николай хочет, чтобы кто-то из нашего края пришел в монастырь, ответил: «Я пойду!»
– И когда вы отправились в монастырь?
– После окончания начальной школы уже был готов пойти, но не знал, куда и как. Однажды, это было в день святых апостолов Петра и Павла, мои ушли в поле на жатву, я остался дома, смотрел за овцами и ягнятами. Пришел старший брат и сказал (а меня звали тогда Милисав): «Миле, ты собирался в монастырь, если хочешь, иди сейчас, у бабы Каты (так мы все звали владыкину мать, Катарину) гости, которых владыка послал, он и тобой интересовался, можешь с ними пойти». «Пойду!» – отвечаю я. О чем еще было думать? Оставил овец, побежал в дом, умылся, поцеловал порог дома, попрощался с матерью и пошел к бабе Кате, она рядом жила, поздороваться с ней и отправиться с ее гостями в Валево. Бабу Кату все уважали: народ, дети – все. Кроме владыки Николая у нее было шесть сыновей: владыка старший, за ним Стефан, Богосав, Душан, Милойко, Алекса, седьмого не помню, и две дочери – всего девять детей. Сын Душана, племянник владыки, – впоследствии епископ Йован, он много сделал, чтобы сохранить рукописи владыки от уничтожения коммунистами. Все братья владыки погибли во время Первой мировой войны, рано умерли, один владыка остался.
По дороге мы заехали в нашу церковь и в монастырь Челие (там потом находился авва Иустин (Попович)), взяли благословение и отправились в путь. Ехали на кукушке по узкоколейке до Валево, потом до Кралево, я тогда первый раз видел город, Валево показался мне огромным. На следующий день – святых Космы и Дамиана – добрались до Кралево, пришли в дом к владыке. Меня переодели в праздничную народную одежду, такую мы в церковь надевали, сейчас уже так не одеваются: рубаха до колен, штаны до щиколоток, короткая куртка гунь, войлочная шапка шайкача, кожаная обувь опанки. В таком виде я вышел к владыке. Тогда я еще не знал, конечно, что к нему следует обращаться «Ваше Преосвященство». Смутился, не смог ничего сказать, поцеловал ему руку, а владыка рассмеялся, спрашивает: «Где вы такого мальчика нашли? Откуда он?» Мои спутники стали ему рассказывать обо мне, он их остановил и говорит: «Сейчас я сам узнаю, молчите». Обнял меня и спрашивает: «Откуда ты?» Я говорю: «Из Лелича пришел, преосвященный владыко, от родителей Радомира и Даринки».
А потом он спрашивал меня о старожилах, которых сам знал: «А как Савва? Как Богосав? Как Тихомир и другие?» И так оставил меня ненадолго у себя, а потом отвез в Жичу. Благословил быть послушником в Жиче, но беспокоился, что я еще мал: «Маленький еще, если не выдержит, кто о нем позаботится?» Боялся, потому что для монастырской жизни все-таки надо было быть покрепче, повзрослее.
– И сколько лет вам было? Какое первое послушание назначили?
– Мне было одиннадцать лет, я получил послушание пасти монастырский скот, свиней, это было самое первое послушание для новичков, своего рода пропуск, удостоверение – если выдержит, то и другие искушения и трудности вытерпит. А свиньи такие неугомонные, да с поросятами. И достались они мне. Куда деваться? Привык, потом уже было не трудно, бегал, успевал.
Но случилась неприятность, свиньи заболели, а тот человек, который за мной наблюдал, старик Вучко, сказал настоятелю: «Отче, похоже, малец бьет свиней, одна хромает сильно, не может на ногу ступить». Настоятель меня спрашивает:
– Малыш, ты зачем бьешь свиней? Одна вот хромает…
– Я не бью свиней, ношу хлыст, но не бью, – отвечаю. А он не верит.
– Не станет свинья просто так хромать, ты ее ударил.
– Отче настоятель, нет, не бил!
А он опять:
– Смотри! Выгоню из монастыря!
Думаю: что же мне теперь делать? Не прошло и двух дней, захромала еще одна свинья, опять обвинения на мою голову. Как быть? Искушение, в чем же я виноват? Ни в чем. Настоятель сердился, даже за ухо таскал.
– Смотри, попадет тебе! Не нужен ты нам такой, если ты, разбойник, бьешь скотину!
Я ему:
– Батюшка, поверьте, не бью, я не знаю, что с ними!
Да без толку, поверил он деду Вучко. Однако через несколько дней уже все свиньи хромали. Тогда они сообразили, в чем дело, и дед Вучко просил прощения у меня:
– Сынок, прости, зря я тебя обвинил перед настоятелем, похоже, заболели свиньи.
Я ему:
– Дядя Вучко, я забочусь о них, ухаживаю, что такое с ними, не знаю.
Он пошел к настоятелю, все объяснил, позвали врача, оказалось, что животные заболели ящуром и могли погибнуть, но успели их вылечить, спасли. Так меня оправдали, я был очень рад: выяснилось, что я не виноват.
Но на все есть свои причины, потом бывало такое не раз, когда я собирался принять монашество, были похожие искушения от коммунистов.
– Что происходило тогда?
– Ну, всегда что-нибудь происходит, я это принимал как испытание, проверку терпения, могу ли я смиряться, есть ли во мне необходимое монашеское устроение. Сейчас приходят в монастырь с дипломами и сразу хотят повелевать, не хотят слушаться, изменилась молодежь. Если он окончил гимназию, семинарию или факультет, он не хочет так жить: дай ему пасти свиней – он сразу уйдет. Сразу хотят занять место повыше – другие времена пришли. А раньше все было иначе.
Владыка мне сказал однажды: «Может быть, тебе трудно, надо было еще побыть дома, попозже прийти?» Я ответил: «Нет, преосвященный, я молодой, могу работать, успевать, бегать». А он: «Да я тебя не гоню, просто боюсь, что не выдержишь».
– Как вы переносили все эти трудности?
– В тех краях распространилась малярия, и в Жиче, и в Кралево была эпидемия, и я заболел, может быть, потому что был самый младший. Все уже думали, что умру, потому что если малярия долго держится, то страдают легкие, можно заболеть туберкулезом и отправиться на тот свет. Но владыка прочел надо мной молитву, и я поправился, потом он взял меня к себе в Кралево, я был послушником у него в доме долго, до самого начала войны.
– Что вам приходилось делать? Может быть, что-то особенно вам запомнилось?
– Я знал весь его распорядок, что и как у него было заведено. На его рабочем столе лежало Священное Писание и другие книги, перерезанные пополам листы бумаги, на которых он писал свои заметки, черновики. Десяток карандашей в стаканчике простых, цвета древесины, по утрам он остро затачивал два-три карандаша маленьким перочинным ножиком, он умел хорошо точить карандаши, готовил все необходимое для работы и, если не уезжал никуда, весь день работал. Каждый день, когда ему было что-то нужно, какая-то помощь, чай, кофе, то стучал ногой или тростью в пол, мы слышали внизу в кухне и приходили, не было у нас звонка, так как жили без электричества. Иногда мы слышали, как он играет на гуслях, они висели у него над кроватью. Владыка хорошо играл, знал много духовных песен. Были у него и три свирели, на них он тоже любил играть. Свирель – наш народный инструмент, в нашем селе все на нем играли. Я не умел, не успел научиться, рано ушел в монастырь, а братья мои умели, народ наш в селе играл. И вот так мы понимали, отдыхает ли владыка, или ему что-то нужно, какая-то помощь требуется. Иногда он выходил посмотреть, что делают мастера. К нему часто приходил Момир Корунович, архитектор, который участвовал в восстановлении монастырей Дечаны, Печская Патриархия, Студеница, Жича. У владыки был распорядок: по утрам богослужение, потом расходились по послушаниям.
Служил там еще один его земляк, повар и телохранитель – должен был кто-то охранять его, трудное было положение из-за конкордата. Ватикан хотел заключить союз с государством, что было опасно для Церкви. Владыка Николай занимал непримиримую позицию, говорил, что нельзя допустить вмешательства Ватикана, это агрессивная религия, которую они хотят нам навязать. Тогда Патриарх Гавриил, большинство епископов организовали крестный ход с молебном в Белграде.
– Известная кровавая лития? [7]Кровавая лития – крестный ход, организованный священством – противниками конкордата, по Белграду с молебном о здравии Патриарха Варнавы (Росича), неожиданно скончавшегося в дни принятия решения об этом договоре. Состоялся 19 июля 1937 г. и прошел от кафедрального храма по всему городу. Правительство не давало разрешения на проведение акции, и белградская жандармерия (министр внутренних дел был католическим священником) совершила жестокое кровопролитное нападение на духовенство и мирян, участников литии.
– Да, кровавая, потому что была разогнана жандармами М. Стоядиновича, председателя правительства. Священников, епископов избивали, разгоняли народ. Епископа Шабацкого Симеона закидали яйцами, всего перемазали, другого епископа повалили на землю и били, он истекал кровью. Жандармы, власть, скверно это было, знаете.
– Какими были последствия?
– По всей вероятности, Патриарх Варнавабыл отравлен. Об этом мало говорили и писали, но я пытался потом исследовать, что тогда произошло. Патриарший дьякон Углеша, он потом уехал в Америку, приезжал к нам в монастырь и рассказывал о последних днях Святейшего Варнавы. Они служили литургию в Соборной церкви, затем два протодьякона вышли проводить Патриарха, старший поднялся с ним наверх, а младший вернулся в алтарь, чтобы собрать облачения. Спустя полчаса произошло что-то невероятное: Патриарху и протодьякону Цветковичу принесли воду и закуску, чтобы перекусить перед обедом, освежить силы. Дьякон съел всю порцию, ему почти сразу стало плохо, он корчился от боли, потом выбежал из Патриархии, бежал по улице до Бранкового моста, бросился с него в реку и погиб.
– А что было с Патриархом?
– Патриарх остался, терпел боль, пожилой человек терпел. Его сразу отвезли на какую-то виллу рядом с королевским двором, Белым двором, как будто лечили, но все было кончено. Погибли и два его брата, которые приезжали навестить владыку, они умерли спустя три дня после той поездки. Племянник Патриарха рассказывал, он об этом знал, вся семья знала. Было известно, что Патриарх был отравлен, но власти не давали об этом писать. Вероятно, был замешан председатель правительства М. Стоядинович. Владыка Николай и священство требовали отставки правительства, протестовали, но все напрасно. Тогда несколько министров были отлучены от Церкви, на этом особенно настаивали владыки Николай и Гавриил, будущий Патриарх. Но после отъезда епископа Николая их вернули в Церковь, признали православными. Владыка сердился, и на Патриарха Гавриила сердился, что он определенным образом это допустил, два года они конфликтовали…
– Патриарха Гавриила обвиняли в том, что он и с коммунистами сотрудничал…
– Нет, не сотрудничал. Он был твердый человек, черногорец. Описанные события, связанные с конкордатом, произошли в 1937 году, а помирились они только в 1940-м, когда вместе оказались в монастыре Любостыня. Уже было ясно, что в Европе идет подготовка к войне, и они, слава Богу, помирились, а потом и разделили одну судьбу в фашистском концлагере. Оба попали в заключение, но оба выстояли, были непоколебимы. Я написал об этом книгу – о том, как было в лагере Дахау, что там с ними делали. Я долго изучал материалы и сейчас продолжаю, еще одно переиздание будет, дополненное, но плохо успеваю, много других дел.
Когда владыка и Патриарх были в заключении, немцы пытались их заставить написать обращение к сербскому народу против коммунистов. Но это не дело Церкви, это политика. В Сербии была коммунистическая партия и Коминтерн работал. И вот некий Миша Брашич, редактор известного журнала «Новости», которого народ уважал, но не знал, что он коммунист, был в России. Его обязали извещать обо всем, что происходит в Сербии, распространять коммунистические идеи. У него имелась радиостанция, которая располагалась в Белграде на Пожаревацкой улице. Когда в столице начались обыски, чтобы немцы не нашли станцию, этот Брашич перебрался сначала в Крагуевац, потом в Княжевац, а оттуда сюда, в Чачак. Но немцы добрались и до Чачака, и ему пришлось скрываться в селе Дучиловичи за Овчаром в доме священника. Они с товарищем решили, что в доме священника будут вызывать меньше подозрений. Приезжал он и к владыке Николаю в Любостыню, потому как были знакомы еще до войны, даже дружили. Брашич дружил и с Патриархом Варнавой, со многими другими. Владыка Николай ему предложил: «Господин Миша, видишь, какая ситуация? Война, горе. Если ты в беде, оставайтесь здесь, пока военный ураган не стихнет, оставайтесь с нами, поделимся всем, что у нас есть». Но он не остался, а продолжал работать – ездил туда-сюда, разведывал. Владыка не знал, чем он на самом деле занимается.
Он работал на четыре разведывательные службы, сотрудничал с Коминтерном, с коммунистами Югославии, с немцами и с четниками, видите, как низко может пасть человек. Он приходил к владыке как четник, владыка ему верил. Потом он владыку оклеветал перед немцами, обвинил его в работе на Англию, потому что тот там учился.
– Это послужило причиной ареста владыки?
– Это принесло владыке много бед. Немцы держали его под стражей, заключили в Любостыне. Однажды поставили охрану вокруг монастыря, блокировали пути, всю ночь следили, кто приходит, что владыка делает, но ничего не заметили, только допрашивали, почему в доме то загорается, то гаснет свет, кому он посылает сигналы, о чем сообщает. Владыка отвечал, что не знает, о чем речь, но думает, что поскольку у них нет электричества и монахини пользуются свечами во время молитвы или работы, то свечи экономят и, закончив послушание, гасят. Они проверяли, убедились в истинности его показаний, но на всякий случай вывезли его из Любостыни в Войловицу под Белградом и там держали под строгим надзором, как заключенного.
– Когда это было?
– В канун праздника святого Николая в декабре 1942 года, а через год, в 1943-м, привезли и Патриарха Гавриила из монастыря Раковица. Владыка и Патриарх были в Войловице вместе, в старом корпусе австрийской постройки, в западном крыле находился владыка Николай, в восточном крыле Патриарх, в середине располагались иеромонах протосинкелл Василий (Костич)и Йово, племянник владыки Николая, который был тогда преподавателем в Битольской семинарии.
Все это время их мучили, требовали написать манифест против коммунистов. Но Церковь не вмешивается в политику. У вас в России Патриарх Тихон, святой человек, занял твердую церковную позицию, и большевики его преследовали. А владыке потом коммунисты запретили вернуться в Югославию, Патриарха Гавриила как-то терпели.
Итак, Патриарх и владыка отказались писать обращение: «Мы рабы, арестанты, раб не может обращаться с воззваниями, только свободный человек может это делать, у которого есть выбор». Тогда им предлагали освобождение, говорили, что отпустят: Патриарх может идти в Патриархию, владыка – в Жичу. Но они не согласились.
Потом племянник владыки Йово мне рассказывал, что Патриарх спрашивал епископа Николая: «Владыко, что будем делать? Видишь, как немцы на нас давят, присылают то Недича, то Летича, что скажешь?» Владыка ему: «Нет, Гавро, Сербская Церковь борется не против коммунистов, они наши дети и братья, и может случиться, что после войны они вернутся к нам. Политика грязное дело, и не нам в нее вмешиваться. Сербская Церковь борется не против коммунистов, а против безбожия, безбожия и слева и справа, против внешнего безбожия – германского и внутреннего – нашего».
Правильно сказал, задача Церкви – бороться против безбожия и не вмешиваться в политику, не примыкать ни к каким партиям, ни в коем случае. Владыка Николай очень мудрым был. И еще, когда от него требовали, чтобы он согласился выступить против коммунистов, он ответил: «Знаете, господин генерал, вы, немцы, все думаете одной головой, головой фюрера, у нас по-другому, мы другой народ, каждый серб своей головой хочет думать… Так это у нас, славян, бывает: каждый своей головой думает, каждый хочет иметь свое мнение, свою позицию, один думает так, другой иначе… Как рога в мешке, не можем уложиться, такие мы, понимаете?» И когда они поняли, что ничего не добьются, что владыка непоколебим, решили депортировать его в Дахау, в лагерь смерти. И отправили туда вместе с Патриархом через венгерский Бечкерек ранним утром 15 сентября 1944 года.
Потом я ездил в Дахау в Германию с одним священником, которого звали Николаем.
– Когда и как это было?
– Первый раз – в 1998 году, поехал в Германию, в Мюнхен, из Мюнхена в Дахау, чтобы увидеть, где был владыка Николай. Меня интересовало, где были бараки. Их стояло шестнадцать в одном ряду, шестнадцать в другом. Бараки – сто метров в длину и десять в ширину, в каждом – с десяток отделений. Лагерь рассчитан примерно на пять-шесть тысяч человек, столько могло поместиться в тех бараках, но они держали там до тридцати тысяч. Можно представить, как они страдали.
Дахау был своего рода школой, где обучали пыткам, оттуда «специалистов» направляли в другие лагеря в Европе.
Вот и владыка Николай был тут, и Патриарх. Тяжко пришлось, жестоко над ними издевались. Был там земляк владыки, сербский офицер Миломир Станишич, ему удалось выжить, потом он уехал в Америку, они общались с владыкой, разговаривали о самых разных вещах. После смерти владыки он писал о тех днях в Дахау. Когда Патриарха и владыку привезли в лагерь, то поместили отдельно от других заключенных, с другой стороны от колючей проволоки, где находились крематорий, в котором убивали и жгли, и здание для эсэсовцев – в нем было предусмотрено несколько помещений для заключенных. Там держали Патриарха, владыку и заключенных из стран Северной Европы.
Владыке и Патриарху было приказано каждое утро выносить бадью из уборной, они должны были нести ее на палке до ямы. Николай (Велимирович) был небольшого роста, а Патриарх Гавриил высоким, оба изможденные, измученные старые люди. Идут, несут, фашист прикладом их погоняет, они спотыкаются, едва тащатся, Патриарх старается не упасть, чтобы не опрокинуть нечистоты на спину владыке, тяжело, бадья громоздкая, придерживает ее рукой, а владыка тоже идет, спотыкаясь. Комендант подходит, спрашивает Патриарха: «Ну и как вам тут?» Патриарх не знал немецкого, а владыка Николай знал почти все европейские языки. Гавриил обратился к владыке: «Что он сказал?» – «Спрашивает, как нам тут». Патриарх: «Что же спрашивает, неужели не видит, что им не сегодня, так завтра конец придет? Придут русские, и они ответят за все, за все свои злодеяния!» Владыка ему говорит: «Если я передам твои слова, то нас расстреляют на месте». Тогда жизнь была дешевле пули, да. И вот владыка немцу отвечает: «Господин полковник, Его Святейшество Патриарх Сербский господин Гавриил – произнес его полный титул, чтобы немец знал, с кем имеет дело, – отмечает вашу организованность и дисциплину, но просит вас освободить нас от такой унизительной работы, так как мы представители Церкви в Сербии и старые люди, больные, освободите нас». Владыка сумел хорошо сказать, и тому понравилось. «Гут, гут», – и освободил их от обязанности выносить нечистоты.
– И что с ними было дальше? Известно ли это?
– Да. Они находились там еще пять-шесть месяцев, с сентября до января. В конце января по ряду причин их перевели в Вену.
Но немцы не смели показать их такими – истощенными, грязными – и на несколько дней отвезли в отель близ Мюнхена, чтобы они привели себя в порядок. После этого перевели владык в Вену. Прибыли они в Вену. Там находился генерал Герман Нойбахер. Может быть, вы слышали о нем? Гитлер собирался отдать Банат и Бачку венграм, но румынский король возмутился: «Вы доведете нас до войны с венграми, в Банате наши церкви, наши люди, и если вы их бросите под свой сапог и будете обращаться с ними так же, как с сербами, нам придется действовать». Герман Нойбахер был назначен бургомистром Баната и инспектором Балкан, стран Румынии, Болгарии, Греции, Сербии и Хорватии.
Он знал, что епископ Николай и Патриарх Гавриил были в Войловице, и, похоже, был настроен к сербам дружески, видя, что гитлеровцы делают – за одного немца расстреливают сто сербов: «Мы пришли как оккупанты, люди унижены и борются за свободу, вы должны понять, что нельзя так, это уничтожение народа». Потом, после войны, он в мемуарах писал, что спас от смерти не менее пятнадцати тысяч сербов.
Когда при Тито судили Дражу Михайловича, генерал Нойбахер его защищал, он считал, что Михайловича нельзя расстреливать, но напрасно, у коммунистов была цель – уничтожить его. Америка молчала, Англия молчала, все молчали, Тито видел, что может безнаказанно творить все, что хочет. Самого Нойбахера приговорили к двадцати годам заключения. Через десять лет он тяжело заболел, и, чтобы не умер в тюрьме, его отпустили. Потом бывший генерал написал книгу воспоминаний о том, что происходило в Югославии во время войны, я использовал некоторые фрагменты из нее.
– И что произошло дальше с владыкой Николаем и Патриархом Гавриилом?
– Затем, чтобы избежать возврата в лагерь, их перебросили в Ферне, в Альпах, держали под строгой охраной, война подходила к концу. Наши войска отступали, а там были и четники, и летичевцы, Красная армия наступала, объединялась с нашими коммунистами, четники должны были отступить и двигаться в сторону Австрии. Оказались там и Димитрие Лётич с воеводой Момчило Джуичем. Они договорились ночью пойти к Патриарху и владыке, попасть к ним помог полковник Черни, он отпустил охрану. Лётич пошел к владыке Николаю, а Джуич к Патриарху Гавриилу. Взяли для них чокань ракии, рыбу и лепешки, чтобы порадовать чем-то, ведь они изголодались. Джуич постучал в дверь, Патриарх спросил:
– Кто там? – открыл, увидел бородатого человека с длинными волосами. – Сынок, ты кто?
Джуич представился, протянул лепешку, которую Патриарх Гавриил, перекрестившись, начал есть. Воевода рассказал, для чего они пришли – вызволить их из плена и увезти в Быстрицу. Патриарх говорил, что нельзя этого делать, потому как они доставлены туда по приказу Гитлера и если совершат сейчас побег, то их будут преследовать. Но все-таки Джуичу, хотя и с большим трудом, удалось убедить Патриарха Гавриила, вечером они отправились в Быстрицу. Прибыли на следующее утро, там их встречали воины-четники, построившись в шеренги, они просили благословить их и освятить знамена. Патриарх шел вдоль шеренги, повторяя: «Эх, четичи вы мои, четичи, благослови вас Бог». А владыка шел рядом и плакал, глядя на измученных воинов.
Прибыл туда и генерал Нойбахер. Собирались увезти владыку и Патриарха в Швейцарию. Генерал Нойбахер решил ехать с ними, сдаться американцам, договориться с ними, чтобы прекратили бомбить Вену, спасти город, решил пожертвовать собой. Но их не пустили через швейцарскую границу, вернулись, вскоре пришла 36-я американская дивизия. Были в ее составе и сербские офицеры, они навещали Патриарха и владыку, видели, что они страдают и голодают, приносили им необходимое. Американцам не было дела до архиереев. В конце концов владыка попал в Зальцбург, затем в Брюссель, Патриарх – в Лондон, потом через Италию в Чехословакию, его пригласил председатель правительства в Карловы Вары, лечился там, вернулся в Белград.
Владыке Николаю въезд в страну был запрещен, Тито объявил его предателем новой югославской державы, который подлежит строгому наказанию. Он уехал в США, остался там, писал, преподавал в семинарии в монастыре Святого Саввы. Затем Маевский отвез его в русский монастырь. Владимир Маевский был другом владыки, преподаватель, они вместе находились в монастыре Святителя Тихона в Пенсильвании. Он провел в Сербии двадцать шесть лет, писал о владыке, рассказал о его кончине. Я многое почерпнул из его воспоминаний «Мои встречи и жизнь с владыкой Николаем», часто его цитирую. Русские отнеслись к нам человечнее, чем мы сами к себе. Так это в жизни и бывает – хуже нет, когда братья враждуют, не знают меры, не могут остановиться, а сосед трезвее, спокойнее смотрит на вещи.
Профессор Маевский пригласил владыку в монастырь: «Будьте с нами, мы знаем, кто такой епископ Николай!» Владыка хорошо знал русский, преподавал и Священное Писание, гомилетику. Маевский записал: «Драгоценен был для нас его метод проповедничества».
– Отче, а что вам еще вспоминается из тех дней, когда вы были у владыки?
– Очень запомнилась самая первая встреча, когда я только пришел к нему. Знаете, я никогда не видел таких людей. Длинные, с небольшой проседью волосы, борода, строгий проницательный взгляд, большие глаза, мне казалось, что он с неба сошел. Помню, как обнял меня, спрашивал, кто я, поддержал. Большая доброта в нем чувствовалась, но бывал и строг, сердился, иногда проверял нас, испытывал. Несколько раз в Жиче он со мной разговаривал, и я как-то чувствовал, что он меня испытывает. Многие его осуждали: и такой и сякой. Может быть, и был в молодости, пока учился в Англии. В этой стране было наше лобби, группа выдающихся образованных людей, которые вели переговоры с англичанами о помощи Сербии в Первую мировую войну. Владыка являлся в этом ключевой фигурой, бывал и в Америке, собирал добровольцев, деньги на питание и одежду. Вся страна ведь была в нищете, и правительство Николы Пашича его направило туда.
Да, вот что забыл рассказать. Когда я был у владыки Николая, случалось, колокол звонит к службе, к этому времени мы, дети как дети, разговоримся, расшалимся, а сестра Мария соберется и уйдет в церковь, ничего нам не скажет. Приду я с опозданием, а владыка спрашивает ее: «Сестра Мария, слушается ли этот наш Милисав? Получится ли из него что-то?» И бывало, что она ему скажет: «Опаздывает в церковь, начал портиться, не слушается». И тогда владыка ей говорил: «Ну, если не будет слушаться, потрепи его за ухо, только не сильно, пока не заплачет». А я думаю: куда же больше, если заплачу? Если заплачу, это сильно. И так умел владыка пошутить. Но однажды, когда я снова опоздал и Мария пожаловалась, он мне сказал очень серьезно, что нельзя так, что Церковь должна быть на первом месте. И наложил на меня епитимию – двенадцать поклонов перед иконой Христа, три пред Богородицей, три перед святым Саввой и три перед святым Николаем, а также выучить наизусть все праздничные тропари до Успения. Так я и сделал, пришел к нему: «Исполнил епитимию, прости и благослови».
Владыка был не очень строг, но не давал ослушаться, не позволял каких-то вещей. Например, еще такое было. Один ученик взял динар с иконы на амвоне и купил конфет. Кто-то увидел, сообщил игумену, игумен рассказал владыке. И тогда владыка Николай произнес очень сильную проповедь о том, что значит жизнь в монастыре, каким должен быть монах, как все нужно делать по благословению – и есть, и пить, и спрашивать обо всем духовника, даже когда мы очень голодны.
Однажды я работал в саду, целый день собирал сливы, но не успел спросить благословения и не съел ни одной, хотя очень хотелось. Вот такой была наша монашеская жизнь, сейчас многое изменилось.
– Вы находились во время войны в Жиче, были свидетелем бомбардировок и уничтожения монастыря?
– Когда началась война, мы оставались в Жиче, а владыка – в Любостыне. Я снова заболел, вернулась малярия. Ребята мне говорят: «Милисав, вставай, посмотри на наших воинов – бородатые, выглядят как монахи, встань посмотри». Я встал, вижу: в самом деле, как монахи наши четники. В тот день они встретились с партизанами, чтобы вместе сражаться за Кралево, освободить город. Когда начался бой, мы убежали, я даже не успел переобуться, в шлепанцах убежал сначала в лес, потом спустились к ручью, туда, где были первые дома (а нас все соседи знали), переночевали там, а на следующий день я пошел посмотреть, что осталось после боя.
Немцы гнали четников почти до самого монастыря. Мы оставили им молока в казане. И вот казан пробит, молоко вытекло, бомбы всю ночь рвались, вижу, как пострадала Жича от бомб – и церковь, и конак, и келья владыки. Сердце плачет.
И тогда, во время этого боя, меня взрыв вылечил. Бомба разорвалась не далее чем в двадцати метрах, от сильного взрыва я упал на землю, все во мне оборвалось от страха. И с тех пор не было малярии, никогда больше не болел ею, иначе я бы остался там ночью в ледяном ручье, умер бы в горах, никто бы мне не смог помочь, а мне тринадцать лет было. Нет худа без добра.
– Где братия находилась после разгрома Жичи?
– В горах, там стояли какие-то оставленные опустевшие дома. Мы соорудили в одном из них крышу из хвороста и сена, грелись у костра. Холодно уже было, с октября по конец ноября – целый месяц там оставались.
Немцы при отступлении подожгли Жичу и ушли в Баня-Матарушку. Игумен сказал нам: «Милисав и Станислав, бегите, выпустите скот из загона, не то сгорит!» А у нас было десять хороших больших коров, четыре быка, пять коней, свиньи, овцы. И мы бегом до церкви на кладбище. Видим, мать Феодора, старица восьмидесятилетняя, тащит ведро, набрала воды и тащит в гору, мы бегом к ней. «Матушка Феодора, что такое?» Она нам говорит: «Вот! Видите что? Подожгли наш монастырь». Мы схватили ведро: «Сиди тут, матушка, не двигайся!» Куда ей, старице, идти? И опять бегом, а все уже полыхает, вбегаем в монастырь, кругом пламя бушует, большая соборная церковь разрушена, дом рушится, огонь выбивается из окон и дверей, все грохочет, как локомотив. Я по сей день удивляюсь, как мы смогли пробежать там и не сгореть. Бегом через сад до загона, выпустили скот – и коней, и быков, и коров, и свиней, и овец. Гоним их – игумен благословил пригнать овец, – а они не хотят идти, хотят пастись, вокруг стрельба, не видим, ни где мы, ни куда нам. Война.
Гоним овец, догнали до подножья горы, поднимаемся постепенно, вокруг бежит народ, каждый несет, что может унести, все бегут. Вижу, идет партизан, не четник, звезда у него на фуражке, и поносит нас: «Вы во всем виноваты, всех вас надо перебить!» Спрашиваю одного монаха: «Отче Тихон, в чем мы виноваты? Не мы все это сделали!» А он сделал мне гримасу, показал, чтобы я молчал. Долго мы шли, только к вечеру добрались в Столове, развели огонь, чтобы согреться, прийти в себя.
А когда выпал первый снег, пришлось нам резать овец, чтобы выжить в горах. Мы были легко одеты, есть было нечего. Иногда спускались в монастырский амбар, где была пшеница – пшеница не может сгореть: обгорит сверху, а внутри целая, – носили зерна на мельницу, мололи, мука черная получалась, но главное, что была пища. Потом владыка Николай благословил нас идти в Студеницу, и мы пошли – четырнадцать человек. Владыка потом прислал мне двести динаров, чтобы я купил себе обувь, узнал, что я босой. Но негде было купить, не было обуви, ни за какие деньги – война. Один наш монах смастерил мне ботинки из старых сапог: верх из кожи, подошва деревянная, прибил к ней гвоздями кожу – вот и обувь.
Все это произошло в 1941–1942 годах, а в 1943-м болгары пришли, началась война с болгарами. Немцы отдали им Сербию, всю центральную часть Сербии от города Ужице до Дрины они держали. И в Студенице были болгары, и в Раче, в Раче сожгли все монастырские постройки. В Студенице, когда начались столкновения, хотели перебить всех нас и уничтожить монастырь. Поверьте, только Бог спас. Вот чудо! Тогда пропало несколько болгарских солдат, и, если бы не мужество нашего настоятеля, пришел бы нам конец. Он сказал: «Я пойду искать ваших солдат», – и пошел на поиски в лес, где были четники. Командовал ими какой-то Машан Джурович, он приказал расстрелять этих болгар, те уже копали себе могилу, но наш игумен вовремя успел, остановил его: «Машан, что ты делаешь, подумай о монастыре! Знаешь ли, сколько внизу болгарских войск? Уничтожат и монастырь, и нас, весь народ в округе, отпустите людей, руками болгар вы убиваете нас». Четники послушали, отпустили болгарских солдат, чтобы не было «сто за одного». Всякое бывало, война есть война, сохрани Господь, запутанная история. Тогда игумен спас монастырь, но эти болгары ночью все же избили нас. Пришла какая-то отставшая рота – мы уже разошлись по кельям, – выгнали нас на улицу, облили бензином и людей, и церковь, а потом избивали железными прутами…
Было там несколько русских монахинь из Введенского монастыря, которые прятались у нас. Мать Павла, добрая, как хлеб, Сузанна, Евсевия, еще одна слабенькая, умерла, там и похоронена. Говорит мне мать Павла (я был самый младший): «Беги с нами, я тебя мантией закрою», – у них были русские мантии широкие. А болгары выводили по одному и били, мужчин били железными прутами. Много костей переломали и монахам, и мирянам, очень было тяжело. Я съежился, прижался к матушке Павле, она меня закрыла мантией. Но один заметил ноги в брюках и говорит: «А ну-ка, иди сюда!» – отвел на несколько шагов от них и стал избивать. Я думал, он меня в муку сотрет, напрягся, чтобы выдержать удары, сильно он бил, до сих пор болит, правое бедро особенно. Отца Рафаила сильно избили, он, пока силы имел, стонал, потом замолк, и только удары были слышны, чудом остался жив. Потом разогнались на грузовике и преследовали нас, едва не передавили всех. А за ними шла другая рота, грабила монастыри, все тащили – одеяла, простыни, полотенца, часы, а что не могли унести, разоряли. Монастырь Студеница богатый был, много запасали меда, вина в подвалах, они пооткрывали краны в бочках с вином, чтобы все вылилось.
– Иконы, святыни не трогали?
– Иконы не брали. Унесли все съестное – любители перца, у нас было много печеного перца, две монахини готовили запасы на зиму. Тяжело с болгарами. Мы хотели бежать, но архимандрит-настоятель сказал: «Дети, не бегите, давайте останемся здесь, если уйдем, и Студеницу сожгут, и нас перебьют». И мы остались. Надо было потерпеть. Пережили, слава Богу.
Требовали у меня ключ от церкви, а я не даю, молчу, жду, что настоятель скажет. А он лежит, избитый до полусмерти, потом спросил: «Милисав, сынок, у тебя ключ от церкви?» – говорю: «Да, у меня». Но даже привстать не мог, чтобы достать из кармана ключ. Один болгарин разозлился, замахнулся на меня штыком и если бы другой не остановил его, то насквозь бы пробил.
А тот сказал: «Посмотри, ребенок еще, не трогай!» Я плакал, не мог встать, он отпустил, но сказал: «Когда я спрашиваю, где ключ от церкви, ты не даешь, а когда игумен тебя спрашивает, ты немедленно даешь!» – и сквернословил, оскорблял. Потом мы встали, помогали друг другу, кто-то совсем не мог идти. Отец Рафаил не мог встать, пришлось его тащить, еле дышал, все тело было черное, троим переломали ребра.
Да, вошли они в церковь, встали у раки святого Симеона Мироточивого, а она мраморная: «Что вы тут прячете? Открывайте!» Мы говорим: «Ничего, это гроб». – «Какой гроб! Открывайте!» Потом подошел командир, сказал: «Видите, это граб», – так болгары говорят – «граб», и пошли в алтарь, начали раскачивать полиелей, чуть не обрушили, как будто нет в них веры. Но что делать, военное время.
Трудно было, война, очень тяжелая пора для монастыря Студеница. А мы после этого, если слышали, что едут грузовики, бежали, скрывались в селах.
А в 1944 году стало еще трудней, и мы бы еще больше пострадали, если бы не русские, русская рота, которая пришла, когда болгары нас оккупировали, – бывшие белогвардейцы, беженцы из России, немцы их не трогали. Они спасали нас от болгар. Долгая это история, много всего было, но это самые тяжкие моменты. Потом пришла Красная армия, я тогда находился в монастыре Вуян, это здесь недалеко от Чачака, по направлению к Горнему Милановцу, был там и будущий Патриарх Павел, еще мирянин, Гойко. Он остался в Вуяне, а мы с настоятелем бежали в село Брезницу. Тогда пришли красноармейцы, русские.
– Как они к вам относились?
– Они установили «катюшу» на горе, мы радовались: «Сейчас немцы разбегутся», это сразу было ясно. И как начала «катюша» «косить» (так у нас говорят): ударили по Чачаку, за два часа очистили город от немцев.
Но знали и то, что это поддержка для партизан и четникам придется отступать, не было выбора, что делать. Я должен был вернуться в Вуян, по дороге мы встретились с партизанами, они хотели меня забрать в свой отряд, а со мной была женщина, старица, у которой мы скрывались, она нас провожала. Мудрая была, сумела сказать, как нужно, и защитила. Вернулись в монастырь, там я нашел отца Юлиана и отца Павла, то есть тогда еще Гойко.
– Тогда вы познакомились с будущим Патриархом Павлом?
– Да, он пришел незадолго до меня, я сразу привязался к нему, он всегда был очень разумный человек, уравновешенный, рассудительный.
– Сколько ему тогда было лет?
– Ему было двадцать семь – двадцать восемь лет, а мне шестнадцать, мы о многом разговаривали… Потом владыка (митрополит Иосиф) благословил перебраться в монастырь Благовещение в Овчарско-Кабларском ущелье. Все вместе туда пришли: отец Юлиан, который впоследствии стал настоятелем Студеницы, Павел, тогдашний Гойко, и я. Два-три года мы там оставались.
В то время Тито рассорился со Сталиным. И всех наших коммунистов, которые были как-то связаны с русскими или симпатизировали им, выгоняли, ссылали на Голи-Оток.
– Много сербов пострадало за любовь к России, ведь не Сталина любили, а Россию?
– Много, много, и в Черногории, и по всей стране. Политика дьявольская вещь, за одну ночь может все измениться, и тот, кого вчера любили, завтра может быть проклят. Не по-человечески это.
Слава Богу, мы были вместе с владыкой Павлом. Много он значил для нас там, в монастыре. Он принял постриг в 1948 году в день Петра и Павла. А в конце того года мы перешли в монастырь Рача и я ушел в армию – в 1948/1949 году, вернулся в 1950-м и принял монашество. В день святого Иоанна Крестителя отец Павел дал мне имя, был восприемником на постриге.
– Кто вас постригал?
– Отец Юлиан, он многих постригал, очень хороший был монах, настоящий, из ветви старых монахов, связанных с владыкой Николаем. В сегодняшнем монашестве что-то есть другое, они слабее, избалованные. Не должно быть в монашестве «буду – не буду», но: «если надо, то надо». Слушаться, стараться, бороться. Сейчас не так.
– А когда вы приняли решение о постриге, не было колебаний?
– Ну как? Были сомнения, но, когда я пришел в монастырь, понял какие-то вещи, как и что. Я принял постриг после армии, хотели меня раньше постричь, до армии, и отец Павел, то есть Гойко, настаивал. Я ему говорил: «Господин Гойко, это вас наши отцы монахи убедили, чтобы вы немного надавили на меня, уговорили принять монашество. Мне в армию идти, а там коммунисты, безбожники, нельзя поститься, нельзя молиться, ничего нельзя. Лучше после армии принять постриг». А он опять: «Ну что ты, лучше сейчас». Может быть, боялись, что изменюсь там, не вернусь в монастырь. Спрашиваю его: «А вы почему не принимаете постриг?» – отвечает: «Я еще не принял решение о монашестве, думаю стать священником и врачом, служить на приходе». Он хотел изучать медицину и богословие, хотел быть врачом, служить в сельском приходе, помогать народу духовно и физически. Хорошая, очень хорошая идея, но Господь судил иначе.
Я ему говорю: «Ну хорошо, но вы же знаете, что у вас слабое здоровье (тогда он страдал болезнью легких), вы ни для прихода, ни для семьи, давайте примите постриг сегодня, а я завтра приму – пусть в армии коммунисты сдерут с меня кожу».
Любили мы его, хотели, чтобы он был с нами. Итак, ушел я в армию. А спустя три-четыре месяца мне сообщают: нет больше Гойко, Павел родился, все, теперь твоя очередь. Ответил им, что если моя очередь, то я согласен. Все мы хотели, чтобы он стал монахом, он был духовным, благородным. Мы с ним подолгу разговаривали, он помог мне в решении моих внутренних проблем.
Помню, когда Патриарх Викентий благословил его ехать в Грецию, чтобы продолжить учебу, тяжело нам было – и ему тяжело, и братии. Но что делать? Слово Патриарха не обсуждается. Проводили его торжественно, с молитвой, и слезы были. В зимнее время отправился он в своей скромной сербской мантии, в суконном пальто (мы все такие носили, тепло в них было) и в брюках зеленых. Мы купили ему в дорогу ботинки хорошие, но красного цвета, других не было, отдали сапожнику, он их выкрасил в черный цвет, но краска быстро облезла, появились красные пятна, а из-под мантии виднелись брюки зеленые. Так он предстал перед греками, смеялись они, когда его такого увидели, предложили ему другую одежду, чтобы переодеться. Была у них возможность, жили в лучших условиях по сравнению с нами.
Однако они очень его уважали. Он во всем был скромен, даже плитку с собой туда взял, сам стряпал. Положит картофелину, лук, перец – он никогда не ел много. Однажды писал мне: «Сейчас не постись строго, со второй недели ешь рыбу, кроме среды и пятницы. Ешь крапиву: отвари, слей воду, заправь маслом и добавь капусты. А скоро пойдут одуванчики, промой их, как салат, и ешь. Тебе нужно поправиться, ты запустил свое здоровье и теперь страдаешь. Будь дисциплинирован, принимай лекарства. И да поможет Господь». Заботился.
Позже, когда он стал епископом, я пришел к нему в епархию. Много лет провел рядом с владыкой Павлом, пока он не стал Патриархом. Часто вспоминаю его слова: «Человек, который видит свою цель в служении Богу, не может быть несмиренным, так как всегда знает, что ничего не сделал!» «Скрывать недостатки других и говорить только о добром, которое в них, – знак любви и самый лучший способ обрести любовь». «Сострадание ко всему живому необходимо для того, чтобы совершенствоваться в добродетели». «Человека возвышает над животными не власть над ними, а то, что он способен им сострадать». Потом я написал книгу «С Патриархом по жизни».
Слава Богу, я благодарен Господу, я прожил удивительную жизнь. Даже представить не мог, что доживу до таких лет, что войну переживу, такое там случалось, но остался жив. Восемьдесят лет – это определенная граница, скажу вам, а мне сейчас восемьдесят семь, и я еще в гору могу бежать, правда недолго: сердцебиение. А вообще, особых проблем со здоровьем нет, только бронхи, горло, но это еще с детства. Благодарен Богу, что могу работать, писать, что Он меня терпит. Много писал – обо всех Овчарских монастырях несколько монографий, писал о монашеской жизни вообще, как развивалось монашество в России, Румынии, Болгарии, Греции. Писал о нашем монашестве, об отдельных монахах, прежде всего об авве Иустине.
– Вы были и с ним лично знакомы? Когда и как вы с ним познакомились?
– Конечно, познакомились в нашем селе, монастырь Челие находится в Леличе. Когда я ходил в церковь, встречал его, таким образом, он меня еще ребенком помнил и монастырским учеником. Отец Иустин меня исповедовал, я хотел, чтобы он был моим духовным отцом. Потом приводил к нему и отца Амфилохия (Радовича), Афанасия (Евтича), Иринея (Буловича), он затем постригал их в монашество.
– Вы знали многих русских людей еще из первой волны эмиграции. Как вы оцениваете их роль в развитии церковной жизни в Сербии?
– Много русских священников и монахов жили разрозненно в Сербии и в других странах. Хорошо было бы хотя бы списки составить, чтобы знали, кто где подвизался, каким был монахом, что внес в духовную жизнь Церкви, это очень важно. Русские монахи, находившиеся у нас, думаю, служили примером нашему монашеству.
Еще когда я был ребенком и в 1938 году пришел в монастырь Жича к владыке Николаю, видел, что к нему приходили русские священники, с некоторыми из них познакомился. Знал отца Феодосия, он жил в монастыре Дечаны; удивительный он был, отец Феодосий, настоящий монах и духовник, думаю, что он был духовным чадом митрополита Антония (Храповицкого).
Всех, конечно, я знать не мог, они жили в разных монастырях, а я состоял послушником и не разъезжал особенно. Но некоторых помню. Я очень хорошо помню отца Рафаила. Писал я и об отце Харитоне, мы тогда и не знали много о нем. А он был профессором, долго жил в Париже, затем решил перебраться в Югославию, остался здесь и принял постриг в Раковице. Он хотел строгой монашеской жизни, выкопал себе землянку, укрепил досками, вместо двери поставил ящик, и в этой пещерке жил месяцами. Потом его послали в Жичу, это был 1939 год, тогда его звали Николай. Одевался просто, очень просто, прихрамывал. Мы думали, что он беженец или просто какой-то бедолага, он нам не рассказывал о себе, и мы иногда подшучивали над ним (при этих словах отец Йован расплакался. – С.Л.), хотели развеселить… Он жил в нашей ученической келье, нас там было пять-шесть человек. Потом он заболел, сильно заболел тяжелым воспалением легких. Лежит, стонет и молится: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Нам было жаль, что мы не можем ему помочь, мы плачем, дети ведь еще. Очень любили его, он был такой простой, добрый. Вечером собрались монахи, врач сказал, что больной долго не протянет. И тогда отец Вассиан и отец Макарий, тоже русский, который исповедовал владыку Николая (не помню его фамилию, но он долго был у нас в Жиче, служил, очень хороший монах, тихий, мудрый), переоблачили Николая в великую схиму с именем Харитон и где-то около полуночи он умер с молитвой «Господи, помилуй!» Утром сообщили владыке Николаю о смерти отца Харитона, он сказал, что будет на похоронах и отпевании. Отец Макарий просил владыку, чтобы все было по русскому монашескому Типикону. Владыка сам его отпевал, плакал, и мы все плакали. Потом об этом писали в «Политике», одной из крупных ежедневных газет, статья называлась «Сын малой Сербии оплакивает сына великой России». И так он ушел в схиме с именем Харитон.
Вот, он был русский, отец Макарий русский. Еще был Онисим, из казаков, возрастом около шестидесяти лет, сноровистый, все умел, владел боевыми искусствами, борьбой, рассказывал нам о войне, мы слушали, дивились, он был для нас настоящий герой. Думаю, что он погиб в Кралево. Я искал его, расспрашивал, пережил ли он войну, ведь в Кралево в 1941 году были бои, в которых погибло около шести-семи тысяч кралевчан, половина жителей города. Долго я его искал, очень мы его любили, он беседовал с нами, детьми, а мы спрашивали его обо всем запросто, как ровесника. Нас интересовала история, Россия, и он так хорошо умел рассказывать.
И отца Димитрия (Бодрова) мне очень жаль, был в Девиче духовником. Он заболел, чувствовал, что смерть близка, попросил меня: «Скажи игуменье Параскеве, чтобы не одевали меня в новую мантию, в земле сгниет, не нужно, это плохо». Слово «плохо» сказал на русском. Хотел умереть на полу, сестры перекладывали его в постель, просили остаться лежать, но он всякий раз ложился на пол. Я был с ним, видел, как ему тяжело (есть у меня его фотография, поминаю его), служил ему. И как-то вечером, после одиннадцати уже, говорит он мне: «Иди отдыхай». Я ушел, вдруг сестры зовут: «Иди сюда, умер отец Димитрий». Подняли его с пола, одели в мантию, сообщили владыке Павлу, перенесли в церковь. Приехал владыка, служил, отпевал, похоронили отца Димитрия, удивительный он был, примером был.
И вот еще, давно пытаюсь выяснить, кем был отец Митрофан (Романов), он тоже бежал из России. Да, как будто он был из Харькова. Был в Жиче и в Студенице, мало говорил о себе, не рассказывал, кто он и откуда. На его надгробии написано, что он происходил из царской семьи. Вероятно, из-за фамилии Романов, но точно не известно, может быть, какой-то другой Романов. Наш митрополит Иосиф интересовался им, расспрашивал, но тот скрывался в труднодоступных местах, там, где его не знали, был в Иванице, в горах Голия, где монастырь Ковиле двенадцатого века, там его имя записано в монастырской летописи. Меня это интересовало, и я собирал материалы, ездил туда, где он похоронен, переписывал записи из церковной книги, запись о смерти, у меня есть эти данные. Исследовал, спрашивал, даже спрашивал полицию, нет ли у них в архивах записей о нем.
И в монастыре Хопово были монахини из России, много они для нас сделали, они принимали в сестричество сербских девушек, и постепенно наше женское монашество стало оживать. У нас тогда был только один женский монастырь во Врачешнице, его основал владыка Николай. Там была мать Елена, она тоже начинала у русских монахинь, приняла от них духовные дары. При турках иссякло женское монашество, монастыри опустели, потому что турки превратили бы их в гарем. До Первой мировой войны у нас не было женского монашества, а у русских было, русские монахини через Карпаты приходили сюда и обновили наше монашество.
А еще помню, какое красивое богослужение было в русской церкви у отца Виталия Тарасьева, у него исповедовался и авва Иустин (Попович). Приход отца Виталия наследовал его сын
Василий, а сейчас там служит его внук и тезка Виталий. Писал я и об отце Серафиме Васильевиче Попове, русском военном священнике, он был, если не ошибаюсь, в чине полковника. Ему пришлось бежать от большевиков вместе со своим полком сначала в Африку, но там их не приняли, очень трудно было тогда русским беженцам. Затем они двинулись в Южную Италию, и там их не приняли, так они оказались в Королевстве Югославия. Только что закончилась война, это было в 1920–1921 годах, почти три года они скитались, покинув Россию.
Сербы приняли многих русских, ведь они считали себя должниками России, а по вере и по крови мы едины. Российская империя много помогала Сербии во времена сербско-турецких войн и во многом другом, болгары их не приняли, не посмели, а Сербия сразу приняла. Много их было, в том числе и пять архиереев, среди них митрополит Евлогий (Георгиевский), митрополит Антоний (Храповицкий). Сначала они находились в Белграде, потом их разместили по монастырям, и белого духовенства было много.
– Как вы оцениваете тот путь, что прошло сербское монашество?
– Во времена святого Саввы до правления князя Лазаря добрая была у нас страна: и монашество, и Церковь – все было устроено. Но попали под турецкое иго, и началась совсем другая жизнь. Монахам приходилось отступать от своих обетов, возглавлять народ и в бой вести, чтобы сохранить веру и людей. Как они выжили в те времена, только Бог знает, легко сейчас об этом рассуждать. Но все-таки сохранился народ, и святые люди в те времена были, святые монахи, больше семидесяти канонизированных святых. Мы долго были под турками, значительное время у нас не могло активно развиваться монашество. Наши монахи, особенно настоятели монастырей, становились вождями народа, ведь мы не имели политической власти. Народ слушал только Церковь, иначе всех могли потуречить. Некоторые сербы принимали ислам, потому что в такой ситуации оказались – под жестоким гнетом, помочь некому.
Посмотрите, что сейчас делается – эти войны в Боснии и в хорватской части. Честно вам скажу, около тридцати тысяч силой покатоличено, хочешь не хочешь – принимай католицизм, иначе снова скажут: «Вон отсюда, знать вас не хотим, вам тут не место, идите куда хотите!» А куда идти? Тут дом, дети. Вот и думают: какие-никакие, а христиане, есть у них душа, да идти некуда. Оставались и принимали их веру. А если посчитать, сколько после войны насильно покатоличено, – сотни тысяч, большая беда, не знаешь, что и сказать, только молиться Богу, чтобы спас.
Во времена владыки Николая были у нас хорошие монахи, подвижники. Но обо всех такого не скажешь, ведь и у Господа было двенадцать апостолов и среди них – Иуда. Господь допускает, чтобы так было, потому что уважает свободу человека, но в этой свободе и большая ответственность. Бог дал человеку разум, свободу, дал и закон, нравственный закон, с которым мы рождаемся, глас Божий в нас, и если сделаем доброе – радуемся, а если дурное, даже если не узнает и не заметит никто, то совесть болит и спрашивает: «Зачем тебе это было надо? Можно было без этого!» Большая ответственность нам дана. Сейчас многие вам скажут, что они свободны и не хотят слышать о долге, обязанностях – называют их рабством, но так человеку недолго и убийцей стать.
Бог троичен, и в человеке есть троичность: разум, сердце и воля, и если они находятся в равновесии, то можно говорить о целостной личности, такому человеку все можно доверить, на любом месте он все сделает как следует. Если разум преобладает над сердцем и волей, то мы говорим – человек без сердца, без души, жестокий, корыстный. Если наоборот – сердце над разумом, такой все позволяет, как добренький «папочка», дети которого ходят на головах, а детей надо воспитывать в строгости и в любви, пока не окрепнут.
В Православии много об этом говорится. Святой Василий Великий писал о степенях духовности – есть степень сына, степень наемника и – раба. Если мы рабски смотрим на веру, на Бога, то ничего не можем, если как наемник, то за все ждем плату, а вот сын все делает по любви к отцу, и отец – по любви к сыну, и нет тут закона. Бог Отец все делает по любви к нам, ибо любовь выше закона и в законе нет нужды. Много этого в нашей вере, в Церкви, особенно в монашестве, и везде мы можем чувствовать себя счастливыми, если живем по принципам Церкви.
