Начинать службу мы должны были в Пскове, в 14 авиационной бригаде. Известный в Пскове аэродром «Кресты» стал на несколько месяцев нашим вторым родным домом.

Это была северная полоса России, исконно русская земля. Псков, Новгород – места исторические.

Жили мы в Пскове вчетвером, снимали комнатку недалеко от аэродрома. Рано утром подъем, завтрак на аэродроме, и целый день то учебные полеты, то изучение уставов или материальной части. Только ужинали мы в городе, в кафе, отправляясь все вместе развлечься после долгого и, надо сказать, утомительного дня. Такой размеренный распорядок скоро сделался привычным.

Мы не жаловались на однообразие жизни. Валерий Чкалов в свое время писал, что летчиком, настоящим летчиком, может считаться только тот, кто лет пять прослужил в строевой части. Для нас же служба только началась, и мы все отлично понимали, как нам еще далеко до совершенства.

Но нетерпение владело всеми постоянно. Нам все казалось, что мы отстаем от времени, что к чему-то самому главному безнадежно опаздываем. Все, что свершается славного, о чем пишут газеты, о чем сообщает радио,- все это происходит без нашего участия. Какая-то большая интересная жизнь идет на основных, главных магистралях, мы же опять оказались на задворках, и наш удел: слушать, наблюдать и завидовать счастливцам.

К тому времени совершил свой знаменитый перелет по европейским столицам выдающийся летчик М. М. Громов. За границей были потрясены как возросшей авиационной базой нашей страны, так и искусством летчиков. Потом пришло известие еще об одном достижении нашей авиации. Летчицы Гризодубова и Осипенко, штурман Раскова установили женский международный рекорд дальности полета без посадки.

Много писалось о рекордах планеристов и парашютистов.

Вся страна жила достижениями авиаторов. Громов, Чкалов, Водопьянов, Коккинаки стали подлинно народными национальными героями.

Мы, молодые летчики, прекрасно понимали, что выдающиеся достижения старших товарищей – свидетельство вдумчивого отношения к своему профессиональному мастерству. Поэтому к службе своей, к боевой учебе мы относились с предельной серьезностью.

Нужно сказать, что в отношении учебы нам очень повезло. Командный состав 14 авиабригады был почти полностью укомплектован опытными летчиками, получившими закалку в боях в Монголии и над Испанией. Командиром моей эскадрильи был Петр Неделин, награжденный орденом Ленина, заместителем командира полка – Герой Советского Союза Николай Герасимов. Это были великолепные летчики. Герасимов, например, поражал нас тем, что, поднимая самолет почти вертикально вверх, он в то же время крутил и крутил «бочки». Такой техники пилотажа мы еще не видели. Тогда мы впервые услышали короткое слово «ас». Наши командиры были асами – виртуозами своей профессии. Их мастерство было уже проверено порохом, оно совершенствовалось в боях с врагом.

Старшие товарищи много рассказывали нам о боях в небе Мадрида. Слушать их можно было без конца. Но что самое интересное и важное,- многое из того, о чем рассказывалось, они тут же с нами проходили на практике. Уроки по технике пилотирования, которые проводил Николай Герасимов, мне памятны до сих пор. После полетов с ним, скажу без преувеличения, я еле держался на ногах,- таковы были перегрузки. Однако Суворов правильно говорил: тяжело в учении, легко в бою. Уроки, полученные в Пскове от боевых товарищей, мне впоследствии очень пригодились.

– Истребитель – это оружие атаки,- любил повторять нам Герасимов.- Он должен нападать, он должен искать боя!

И мы, поднимаясь в воздух для учебного боя, искали «противника» и самоотверженно бросались на него.

Многие, наверное, еще помнят кинофильм «Валерий Чкалов». Помните, там есть превосходно снятые кадры о «хулиганских» проделках молодого летчика? Он пролетает на самолете между опорами Троицкого моста или, как в учебном бою, сближаясь с «противником» лоб в лоб, едва не сшибается с ним. Так вот, случаи эти – отнюдь не выдумка сценариста. Они взяты из повседневной учебной жизни молодых летчиков. У нас, я отлично помню, в учебном бою однажды сшиблись два самолета. А сам я, грешный, зайдя как-то в «сражении» своему командиру звена в хвост, не удержался и ударил его крылом по рулю высоты. После этого он едва сумел посадить машину.

Я рассказываю сейчас об этом только потому, чтобы показать, насколько мы тогда горели желанием «добраться до настоящего дела», с каким азартом постигали сложную науку воздушного боя. Мы словно чувствовали, что не за горами время, когда придется встретиться в небе с опасным и мощным противником. Так оно и вышло. Ведь недаром в боях в Испании немцы обстреляли большую часть своего летного состава. Фашистские стервятники, прежде чем напасть на нашу страну, прошли богатую боевую практику.

К тому же не надо забывать, что нам в то время едва исполнилось по двадцати лет. А молодость,- сами понимаете…

У каждого поколения – своя романтика. Романтика может волновать не только в определенную эпоху, в определенное время. Видимо, я повторяю избитую истину, но я ее повторю: романтика так же вечна, как и любовь, как мужество и героизм.

Однообразие нашей учебной строевой жизни было нарушено приездом Наркома обороны К. Е. Ворошилова.

Стоял октябрь тысяча девятьсот тридцать девятого года. Погода держалась ясная, но холодная, с утренними заморозками. Леса уже пожелтели, понемногу осыпались, но были еще очень красивы в своем последнем недолгом наряде.

Приезд Наркома – событие в любой воинской части. Нечего и говорить, что ко дню встречи мы деятельно готовились. Озабоченное начальство устраивало бесконечные проверки. Нам же, вчерашним мальчишкам, приезд Наркома давал случай увидеть своими глазами легендарного человека. Герой гражданской войны, соратник В. И. Ленина, боевой командир, К. Е. Ворошилов как бы олицетворял собой пусть еще не долгую, но уже боевую историю нашей советской Родины. Мы знали Наркома только по портретам. Увидеть же его наяву нам предстоя-ло впервые.

Впрочем, нетерпение встречи испытывали не только мы, молодые летчики. Так что понятны те чувства, которые владели всеми нами, когда мы в назначенный день выстроились для встречи.

В полной боевой форме: в регланах и шлемофонах, c пристегнутыми планшетами мы замерли у своих машин. Впереди пилот, сзади техник и моторист. Все огромные искатанное поле аэродрома будто замерло. Я смотрю, как справа от меня у своего боевого самолета нетерпеливо переминается мой друг Коля Муров. После училища мы с ним попали в одну эскадрилью и даже в одно звено.

Ожидание. Долгие томительные минуты.

Но вот показалась черная, быстро несущаяся «эмка», за ней тянется густой серый шлейф пыли. Раздалась громкая команда, все встрепенулись. Мы видим, как из остановившейся машины легко вышел невысокий военный в ши-нели и фуражке. Большие маршальские звезды сверкали на его петлицах и на рукавах.

В сопровождении старших командиров К. Е. Ворошилов направился к первой боевой машине, остановился. Нам не слышно, о чем он говорит с замершими по стойке «смирно» летчиками экипажа. Видимо, шутит, потому что в группе сопровождающих смех, веселое оживление.

Постепенно нарком обошел весь строй и распорядился собрать летчиков вместе. Мы собрались здесь же, на поле. Вблизи нарком выглядит очень моложаво, энергичное лицо, стремительные жесты.

Сейчас трудно припомнить, о чем говорил тогда нарком. Но одно запало в память крепко. В речи К. Е. Ворошилова прозвучала озабоченность по поводу усложняющейся международной обстановки. Он поделился с собравшимися тревогой относительно недостаточной оснащенности наших авиационных частей новейшими самолетами.

– Нечего скрывать,- заявил он нам,- что сейчас еще частенько приходится два летчика на один мотор. Но скоро, и очень скоро, у нас будет два мотора на одного!

Действительно, истребительная авиация в скором времени стала получать новые, более совершенные машины.

На прощание нарком попенял нам за участившиеся в последнее время несчастные случаи в учебных боях. Впрочем, основную вину он возложил на наших командиров, в частности на командующего ВВС Ленинградского округа И. И. Копеца. Командующий находился тут же, рядом. Герой Советского Союза комбриг И. И. Копец на самом деле отличался неслыханной лихостью. Имя его знали все военные летчики,- комбриг уже успел повоевать, имел правительственные награды.

Надо полагать, нарком сознательно преподнес нам урок нелицеприятной критики.

– Это же надо только подумать,- говорил он,- если сам командующий начинает крутить «бочки» над Ленинградом и крутит их до самого Пскова! Тут любая машина не выдержит. А ко всему прочему, какой пример для подчиненных?

Попрощавшись с летчиками, нарком сел в «эмку» и поехал к нашим соседям, в кавалерийский корпус К. К. Рокоссовского.

Командующий потупился, но в толпе летчиков одобрительно загудели: именно за лихость и бесстрашие мы и любили своего комбрига.

У нас же на аэродроме продолжался обычный учебный день.

Из событий того времени в памяти всплывают самые что ни на есть разнообразные. Трагическая гибель сначала В. П. Чкалова, затем А. К. Серова. Это были тяжелые утраты. Смерть героев оплакивала вся страна. Их подвиги представляли собой одну из славных страниц отечественной авиации. Отважные летчики, они умерли так же, как жили. Валерий Чкалов в последнюю минуту подумал о том, чтобы его обреченная машина не причинила вреда мирным людям. И он не покинул кабины, чтобы спастись, а всеми силами отвел самолет от поселка и разбился в поле. Из ответственного полета не вернулся и Анатолий Серов, любимец авиации, герой Испании…

Многие страницы истории авиации дышат тем величием человека, что приходит только в героической борьбе. И я пишу об этом для того, чтобы еще раз напомнить о славной истории авиации, которую знает не вся молодежь. А знать ее надо, потому что это история энтузиазма, мужества, героизма. Разве не следует, например, помнить скупые, лаконичные строки из чкаловского бортжурнала? Вот они, их всего несколько слов: «Самолет обледеневает. Идем вслепую…» И все. Это запись чкаловского экипажа, когда самолет проходил над Северным полюсом. Сколько скромности, непоказной отваги и самообладания кроется за этой записью!

Это были великого мужества люди!…

Вскоре после тех памятных и горьких событий грянула война. Перед самой войной в моей личной жизни произошли заметные перемены: я женился.

Свадьбу мы отгуляли шумно. Молодые летчики веселились всю ночь. Из старших товарищей присутствовал только командир эскадрильи Петр Неделин. В тостах, которых было множество, все желали молодоженам долгой и счастливой жизни,- разумеется, жизни мирной. И никто из присутствующих не догадывался, что мирной жизни осталось нам всего несколько дней.

Мы еще не успели как следует устроиться на новом месте,- вдруг незадолго до рассвета в окно нашей квартиры раздался стук. Это был посыльный из штаба полка: «Тревога!»

Тревоги для нас, летчиков, не были неожиданностью. В целях проверки они нередко устраивались и раньше. Мы, как положено, вскакивали, хватали заранее припасенный и собранный чемоданчик со всем необходимым и бежали на аэродром. Так, думалось, будет и сейчас.

Однако объявленная тревога оказалась первой тревогой военного времени.

Как и раньше при тревогах, в назначенном месте летчиков поджидал автобус. По улицам спящего города спешили военные с чемоданчиками в руках. Город спал, а жизнь в нем продолжалась. Поднятые среди ночи, привычно собравшиеся летчики встречались по дороге и перебрасывались короткими замечаниями. Кто-то принялся рассказывать о кинофильме, который смотрел вечером вместе с женой.

Было сыро, рассвет еще не начинался. С вечера шел мелкий дождь. В автобусе, который должен доставить летчиков на аэродром, уже сидело несколько человек. От сырости и холода подняты воротники. Тлеют огоньки папирос. Как уж положено, первыми при тревогах всегда собираются женатые. Холостых, как правило, приходится ждать. Теперь я, сам женатый человек, явился в числе первых и через несколько минут начинаю ворчать, что этих проклятых холостяков вечно приходится… Однако скоро все собрались, и автобус тронулся в полной темноте. Летчики молчали. Кое-кто задремал.

На аэродроме нас поразило необыкновенное оживление. Горели огни. Выйдя из автобуса, мы бросились бежать к своим самолетам. Пока я переодевался, техник и моторист уже подготовили машину к вылету.

– Все в порядке?- крикнул я, подбегая.

Техник молча отсалютовал рукой: все готово.

Подхватив мотающийся планшет, я побежал к командиру звена.

Командир звена Володя Пешков выглядел необыкновенно деловитым. Он даже толком не выслушал меня.

– Быть всем у самолетов,- приказал он.- Быть готовыми к вылету.

По всему аэродрому наблюдалась лихорадочная суета. Особенно старались техники и мотористы. Было какое-то недоброе предчувствие, что сегодняшняя тревога – совсем не учебная.

Медленно, неохотно занимался сырой ноябрьский день. Низко угадывались тучи. Мы стояли у подготовленных машин. Тускло поблескивали влажные плоскости. Летчики от нетерпения ходили взад-вперед, хлопали перчатками. Почему-то никто ни с кем не заговаривал.

Наконец, когда совсем почти рассвело, послышалась команда:

– Всему летному составу – в штаб!

Коля Муров оживился и помахал мне рукой:

– Бежим, чего тянешься!

Он подождал, пока я догоню его. Пошли вместе.

– Слушай,- сказал он,- что-то мне не нравится все это. Зачем же в штаб всех?

Мне и самому было непонятно. Обычно, как уж мы привыкли, всему составу приходилось бы теперь отрабатывать какое-нибудь учебное задание. А тут собрали чуть свет, топчемся у машин уже несколько часов и — ничего не ясно.

– Сейчас узнаем,- сказал я, наблюдая, как из штаба выбегают рассыльные и спешат по каким-то делам.

Муров тоже обратил внимание, что в штабе сегодня необыкновенное оживление.

В штабе, в небольшой прокуренной комнате, уже находились командиры звеньев. Когда собрались все летчики стало не протолкнуться. Сидело всего несколько – старшие. Остальные стояли, теснились, чтобы пропустить подходивших.

– Товарищи,- командир эскадрильи Неделин встал и с минуту молча вглядывался в лица летчиков. Наступила глубокая тишина.- Товарищи, сегодня начались военные действия с Финляндией. Всем нам приказано находиться в полной боевой готовности. Вылет может быть в любую минуту,

И сам командир эскадрильи и комиссар Гриша Кравцов были в полном облачении. В тишине слышно стало как скрипят на летчиках ремни. Никто не проронил слова.

Собственно, большого разговора не было. Да и о чем было говорить? Но мы почувствовали, как разом отлетели от нас все прежние заботы. Мы стояли на пороге чего-то еще не изведанного, тревожного.

Командир тут же отправился в штаб полка. Мы разошлись к своим машинам.

Сначала мы надеялись, что вот-вот получим боевой приказ, однако наступил день, подошло время обеда,- нам его принесли прямо на поле, к машинам, а приказа все не было. К вечеру стало известно, что ночевать будем здесь же, на аэродроме, все в той же боевой готовности.

Так миновала и ночь. Больше суток находились мы у боевых машин. Никто из летчиков за это время не видел никого из своих домашних. Родные наши думали, что проводится очередная учебная тревога.

Ночь мы провели без сна и, странное дело, стали привыкать к ожиданию. Как-то не верилось, что где-то уже идут боевые действия, что, по существу, началась война. Летчики собирались группами, высказывали предположения, что военные действия, если они уже идут, не продлятся дольше недели.

На рассвете следующего дня пришел долгожданный приказ: вылетать. Не попрощавшись с родными, все мы весь полк, эскадрилья за эскадрильей, поднялись в воздух и взяли курс к границе, где уже второй или третий день шли бои, шла война. Настоящая война.

У меня в тот момент, когда мы взлетели и легли на заданный курс, было ощущение, что там, на земле, осталось что-то такое, к чему нет и уж никогда не будет возврата. Мы словно повзрослели за тот день, за те сутки, что провели, мучаясь от неизвестности, возле своих машин. И вот летим на войну…

Как сейчас вижу первый боевой порядок наших эскадрилий. Клиньями, по звеньям, истребители плывут в осеннем северном небе. Под нами унылая земля, приготовившаяся к зиме. Впереди гремят бои, и наше место теперь только там, в самом пекле сражений.

У людей моего поколения юность кончилась с последними часами мирного времени. Мы почувствовали себя взрослыми в тот день, вернее, в тот момент, когда над Родиной нависла грозная опасность, когда раздались первые залпы войны.

Нет необходимости подробно рассказывать сейчас о причинах вооруженного столкновения с нашим северным соседом. Конфликт между СССР и Финляндией, переросший в конце ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года в войну, был навязан нам недобрососедской политикой тогдашних финских правящих кругов.

Общеизвестно, что в декабре тысяча девятьсот семнадцатого года правительство молодой Советской республики предоставило Финляндии независимость. Предлагало ей дружбу и добрососедские отношения. Однако финская реакция толкнула свою страну на сближение с кайзеровской Германией и с тех пор неоднократно организовывала провокационные налеты на нашу территорию фашистских шюцкоровских частей. Пресловутая линия Маннергейма, а также военные аэродромы на границе с Советским Союзом отнюдь не говорили о мирных намерениях финской военщины.

Правящие реакционные круги Финляндии держали советскую северную границу в постоянном напряжении. И если прибегнуть к какому-либо сравнению, то лучше всего, мне кажется, можно передать наше тогдашнее ожидание назревающих событий, сравнив его с ощущениями человека, в которого вот-вот выстрелят. Курок был уже взведен, дуло пистолета угрожающе смотрело с севера. Поэтому ясно, что в условиях обострившихся военно-политических отношений в Европе наша страна не могла оставаться безучастной к тому, что замышлялось.

Колыбель Октябрьской революции Ленинград находился лишь в тридцати двух километрах от подготовленного финнами плацдарма. К тому же не защищены были входы в Финский залив и в наш единственный на севере незамерзающий порт Мурманск. Чтобы обезопасить эти жизненно важные центры страны, советское правительство предложило отодвинуть на несколько десятков километров советско-финскую границу на Карельском перешейке в обмен на значительно большую территорию.

Финляндское правительство не приняло советских предложений.

Ныне известно, что именно Германия потребовала от Финляндии не допускать соглашения с Советским Союзом. Гитлеровская военная машина была уже запущена и набирала ход. В библии фашизма, в гитлеровской «Майн кампф» откровенно говорилось, что основное жизненное пространство германского народа – на Востоке. Поэтому неудивительно, что правящие круги Германии пользовались любым случаем для обострения положения на границах Советского государства. Лучше всего для этой цели подходила Финляндия, с ее воинствующей шовинистической политикой, с нарождающимся милитаризмом.

Из-под Пскова наша 14 истребительная бригада перелетела сначала в город Пушкин. Садиться нам пришлось чуть ли не на ощупь,- так разыгралась непогода. Было холодно, несло крупный снег. Аэродром не успевали расчищать.

– Как думаешь, сколько может мести?- спросил я Колю Мурова. Тот молча пожал плечами. Ничего определенного не сказал и командир эскадрильи. Метель могла разыграться на несколько дней.

В штабе, куда, отряхивая с себя снег, собирались летчики, говорило радио. Здесь мы впервые услышали сводку с фронта. Потом пришли свежие газеты.

С газетных страниц на нас впервые дохнуло военным ветром. В скупых строчках военных сообщений упоминались старинные города, местечки, от которых в мирное время до Ленинграда было рукой подать. Теперь в тех местах шли бои. Более подробно о событиях на фронте узнавалось из материалов военных корреспондентов.

Мы перечитали все газеты, какие-только доставлялись в наш штаб. Становилось ясно, что бои идут тяжелые, затяжные. Войска Ленинградского округа неодолимо развивали наступление.

Газеты пришли утром, скоро были прочитаны, и нам осталось одно: не скажут ли чего нового по радио. Репродуктор не выключается ни на минуту. Каждый час Москва дает выпуск последних известий, и все мы, собравшись в тесной комнате наспех оборудованного штаба, умолкаем и поворачиваемся к черному раструбу репродуктора. Да, бои идут, затяжные бои. А у нас тут, как назло, метель.

Летчики в один голос требовали немедленно вылетать. Молодежь с нетерпением рвалась в бой. Пусть ветер, снег, буран,- наплевать. Но командир, как мог, остудил горячие головы. Непогода усиливалась, ни о каких полетах не могло быть и речи.

Вынужденная задержка действовала на нервы. Все ходили молчаливые, злые.

Напрасно мы надеялись, что метель утихнет на следующий день. Наутро она разбушевалась еще сильнее. Короче, просидеть нам пришлось не день и не два, а целую неделю. Напрасно поутру, едва вскочив с постелей, мы бросались к окнам: там сплошной стеной несло снег. Да сколько же можно! И мы опять приникали к репродуктору, радовались газетам. Газеты были полны сообщений о боевых действиях, наши там дерутся, а мы из-за какой-то непогоды вынуждены отсиживаться.

Возбуждение летчиков было так велико, что все мы ни с того ни с сего насели на комиссара эскадрильи Гришу Кравцова. Претензии у всех одни: «Чего сидим? Даешь на фронт».

Бедный Гриша Кравцов успокаивал нас терпеливо и снисходительно, но в его спокойствии бывалого человека мы в своем азарте усмотрели чуть ли не равнодушие, и дело, помнится, дошло до партийного собрания.

Но вот к великой нашей радости пурга прекратилась. Глубокой ночью я вышел на улицу. Высоко в морозном небе блестели звезды. «Значит, летим…»

Утром мы перелетели на новый аэродром, а уж оттуда наш путь лежал на территорию, только что занятую советскими войсками. Мы опустились на наспех оборудованном аэродроме, на льду озера Карку-Лампи.

Все здесь было необычно: само непривычное для нашего уха название, маленькие домики, утонувшие в глубоких сугробах, мрачное безмолвие леса, старого, труднопроходимого. Лишь время от времени с мохнатых лап сосен беззвучно осыпается серебряная кисея.

Следы войны не удалось засыпать даже толстому слою снега. Поваленные и разбитые деревья, глубокие воронки кое-где обгорелые развалины домиков. Сейчас тихо, но еще недавно здесь шли ожесточенные бои.

Начало боевых действий с первых же дней выявило ряд неполадок в наступающих войсках. Наши части, ломая сопротивление белофиннов, продвигались очень медленно Если на пути наступавших встречалась огневая точка а белофинны насытили свои оборонительные порядки такими долговременными опорными пунктами,- подразделение останавливалось и высылало дополнительную разведку. Это всегда приводило к излишней потере времени В действиях многих командиров чувствовались нерешительность и скованность, объяснить которые, по-видимому можно отсутствием настоящего боевого опыта, а то и просто боязнью взять на себя инициативу.

Зато в воздухе, как нам довелось сразу же узнать, наши летчики не встречали почти никакого сопротивлении Лишь отдельные объекты противника были кое-как прикрыты зенитной артиллерией.

Первый день на аэродроме прошел опять в ожидании В заснеженном дремучем лесу стояла удивительная тишина, но война, мы знали, была где-то неподалеку. И ее, эту войну, мы увидели на следующий день.

Сначала мы увидели ее на карте – изломанная линия, прочерченная твердой рукой штабного командира. Они и мы… Там, за линией, были они. И вот сейчас мы наконец полетим на них. Скоро я увижу врага не в учебном бою а через прицел стреляющего пулемета. И мы встретимся в бою, из которого, как правило, один не возвращается.

Голова горела.

Впоследствии нашему истребительному полку приходи лось заниматься и штурмовкой передовых позиций бело финнов, и переброской продовольствия окруженной в лесах знаменитой Пролетарской дивизии, но в первый вылет мы встретили врага в небе.

Из штаба мы вывалились гурьбой. Летчики туже затягивают ремни шлемофонов. У каждого на длинном ремешке свисает плоский планшет с картой. Я вижу как Коля Муров никак не может управиться с пряжкой шлемофона. Сломал он ее, что ли? Но нет, он просто волнуется. Но вот Коля деловито натягивает теплые перчатки и крупно вразвалку шагает по глубокому сыпучему снегу. На унтах у него густой снег. Потом он подхватывает планшет, чтобы не тащился по снегу, сильно бьет им по толстому колену.

Быстро уходит вперед Владимир Пешков. он командир, у него сегодня двойная озабоченность – прибавляется еще и тревога за нас, молодых летчиков. Ведь это наш первый настоящий бой.

Быстро расходимся по машинам. Самолеты там и сям чернеют на белом поле замерзшего озера. Вот где-то застрелял, загудел первый мотор. На взлет!

Эскадрилья истребителей тройками, звено за звеном, сорвалась со льда озера и выстроилась в боевой порядок. Четкая линия самолетов поплыла по бледному северному небу. Ровный гул моторов привычно стоит в ушах. На наших планшетах незнакомая территория. Внизу все бело. Зима, снег,- обилие снега. Позади скоро скрываются знакомые очертания небольшого озерка Карку-Лампи.

Руки мои привычно лежат на рычагах управления. Впереди и чуть в сторонке я вижу машину командира звена Владимира Пешкова, нашего старшего товарища и наставника. Я знаю, что он, как и все летчики эскадрильи, нетерпеливо и зорко всматривается в чужое стылое небо, чтобы не пропустить, первым заметить неприятельские самолеты.

Эскадрилья летит четко, как на ученье. Мы ведем поиск. Еще в школе инструкторы, бывалые летчики, прошедшие через бои в Испании и Монголии, внушили нам, что истребитель – хозяин неба. Истребитель – оружие атаки, он сам ищет врага и навязывает бой. «А что такое бомбардировщик?- с оттенком превосходства говорили инструкторы.- Висит, как горшок, и всего боится».

Оговорюсь сразу, что вскоре нам, истребителям, пришлось взять на себя и обязанности бомбардировщиков. И здесь нашему пренебрежительному отношению пришел конец. Нелегкий у них тоже хлеб, у бомбардировщиков!…

Далеко на горизонте, где белесое зимнее небо сливается с заснеженной землей, мы замечаем восемь черных точек. Ага, это он, неприятель! Первый неприятель.

Помня учебные наставления, забираемся ввысь, накапливая выгодную для атаки высоту. На полный газ включены моторы. Руки еще крепче сжимают рычаги, внутри все дрожит от нетерпения и азарта. «Сейчас, сейчас!…»

Замечаем, что неприятельские самолеты тоже набирают высоту. Сближаемся. Теперь уже отчетливо видно, что перед нами «фоккеры», немецкие машины. Их восемь, восемь вооруженных стервятников, готовых нападать, огрызаться, драться, готовых распороть твою машину пулеметной очередью и повергнуть на землю.

Мы много раз вылетали на учебные задания. Как опытные, бывалые летчики мы начинали учебные бои, заходили на атаку, «открывали огонь» и так же, как наши старшие, уже обстрелянные товарищи, выходили из пике, чтобы снова с разгону уйти вверх и набрать высоту для боя Сближаясь с «противником», мы припадали к прицелам и ловили момент, когда в крестовине покажется гудящее рыло самолета. Все это было знакомо и отработано. Но беда в том, что до сих пор со мною лоб в лоб сходился свой товарищ. Он не поймает тебя на оплошности, не всадит очередь,- в лучшем случае скажет об ошибке на разборе боя. Ну, ругнет инструктор или руководитель полетов А тут - четкий строй вражеских машин несется нам навстречу Совсем как на ученье. Только каким-то шестым чувством сознаешь, что оттуда за тобой наблюдают хищные не добрые глаза, приготовив полную ленту смертоносного свинца.

И все же осторожность и благоразумие оставили нас едва мы пошли на сближение. В каком-то диком, неуемном возбуждении я забыл обо всех наставлениях командира потерял из виду соседей и на полном газу помчался на встречу «фоккерам». Мелькнули очертания неприятельских машин, трассирующие очереди, еще что-то – и я одумался, лишь увидев перед собой мирное безоблачное небо, Сначала я даже растерялся. А где же «фоккеры»? Оказалось, неприятель умелым маневром вышел из боя, прижался к земле и уходил к себе. Вся наша эскадрилья сохраняла боевой порядок, и только я да мой товарищ Николай Муров вырвались черт знает куда. Тут только запоздалое благоразумие снова взяло верх. Как же мы так легкомысленно выскочили вперед! А боевой порядок? А закон боя, где ведомому отведено строгое место? А заповедь истребителя – сам погибай, но товарища выручай? Все забыли. И, видимо, родились мы с Муровым под счастливой звездой, если наша горячка благополучно сошла нам с рук. Будь у неприятеля равные с нами силы и прими он бой, не миновать бы нам получить смертельную очередь в хвост.

Виновато возвратились мы к эскадрилье, заняли свои места за самолетом Пешкова и побито поплелись на аэродром.

А уж что было вечером, на разборе боевого дня, лучше и не вспоминать. Наши товарищи, такие, как герой боев в Испании Евгений Холзаков, участник сражений в Монголии Иван Попов, Герои Советского Союза братья Орловы и многие другие были известные в те времена летчики. Эти люди знали цену настоящей отваге, они не раз смотрели смерти в глаза и если остались живы, то благодаря не одной безрассудной храбрости, но и высокому искусству боя, дисциплине и хладнокровию, без которых немыслим настоящий летчик-истребитель.

«Вразумляли» они нас так, что памятно до сих пор. Но суровый урок боевых товарищей пошел нам на пользу.

Повседневной «работой» истребителей на финском фронте было такое, казалось бы, малоподходящее для них занятие, как штурмовка передовых позиций. Наши наземные войска ломали хорошо укрепленную линию Маннергейма, и задачей авиации было помочь им разбивать долговременные опорные пункты врага, подавлять артиллерию и загонять пехоту в землю.

Нелегко было воевать нашим пехотинцам, лыжникам, танкистам. Трудно было и авиаторам. Летчики, прибывшие на Север совсем недавно, не успели как следует освоиться в новой для себя обстановке. Необходимый опыт приобретался постепенно, уже в ходе боевых действий.

Остро ощущался недостаток средств связи. Усугубляло положение то, что действия наступающих войск происходили зимой, в крепкие морозы, по незнакомой глухой местности. Население было настроено враждебно все же наступление нарастало. Наши войска приближались к жизненноважным пунктам неприятельских укреплений. Это был пусть медленный, но неумолимый вал наступления.

Особенно упорные бои разгорелись в феврале. После первого наступательного порыва наших войск атакующие части остановились перед второй линией вражеской обороны. Тогда командование фронта приказало вывести из боя головные дивизии для отдыха и пополнения, подтянуть резервы.

Три дня в районе Карельского перешейка бушевала метель. Нечего и говорить, что вся наша авиация крепко засела на своих аэродромах. Мы знали о готовящемся наступлении и ждали улучшения погоды.

Стандартных, подготовленных аэродромов в Финляндии не было, и нашему полку пришлось базироваться на нескольких наспех оборудованных площадках. Снег валил так густо, что нечего было и думать расчистить поле, подготовить взлет. Домики, в которых мы жили, заваливало по самые крыши. Со стороны посмотреть – даже странно: бугор снега и из него вдруг тянется вверх струйка дыма. Не было видно даже крыш.

В часы вынужденного безделья летчики собирались вместе и начинались бесконечные разговоры. Теперь уже у всех нас появился кое-какой опыт, и мы могли сделать какие-то выводы относительно силы противника, увидеть и оценить боевые качества своих самолетов. Но и здесь решающее слово принадлежало старшим товарищам, у которых за плечами были бои в Испании и Монголии. По их словам выходило, что на наших истребителях стоит недостаточно мощное вооружение.

– В Испании мы увидели, как надо бить фашистов,- говорил командир полка.- Одно плохо – оружие на наших ястребках надо срочно менять. Истребителям необходимо пушечное вооружение.

И он рассказывал, как в боях под Барселоной, отражая налет вражеской авиации, наши летчики с трудом поджигали тяжелые бомбардировщики. Для бомбардировщиков пули из пулеметов были мелки, легковаты.

28 февраля пурга наконец утихла. Мощный артиллерийский шквал потряс укрепления белофиннов. В воздух поднялась авиация.

Низко над землей, почти на бреющем полете, проносились к линии фронта эскадрильи истребителей. Сверху хорошо видны результаты работы нашей артиллерии. Весь, передний край противника буквально перепахан. На девственно-белом снегу чернела развороченная земля, валялись обломки дотов и дзотов, дымились взорванные склады.

С заранее подготовленных позиций двинулись в наступление наши танки. Окрашенные в белый цвет, они почти сливались со снегом. Следом за танками поднялась пехота.

Артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника.

В этот момент со мной произошел крайне неприятный случай.

Совершенно неожиданно я почувствовал, что с моим самолетом творится что-то неладное. Его вдруг дернуло, вскинуло и, несмотря на все мои отчаянные усилия, перевернуло. Земля близко, и без запаса высоты я ни за что не смог бы выправить машину. На раздумье и принятие решения оставались считанные секунды. Вот-вот самолет могло кинуть в штопор, и тогда…

Сильным, заученным еще в школе, рывком я выбросился из кабины и камнем полетел вниз. Вскоре, однако, раскрылся парашют, и меня так дернуло, что заболели ключицы. Но самое прискорбное было то, что от такого резкого рывка с ног моих слетели тяжелые меховые унты и я остался в одних носках. А мороз тогда стоял свыше пятидесяти градусов, и мы даже на лицо надевали предохранительные маски из тоненьких кротовых шкурок.

Озноб в ногах я почувствовал еще в воздухе, когда висел, держась за тугие стропы и с беспокойством посматривая вниз – куда же я приземлюсь? Бело было внизу, пустынно.

Опустился я в глубокий, высушенный морозом сыпучий снег. Тяжелый, раздутый купол парашюта сильно потянуло вбок. Я упал, потянул за стропы. Купол свернулся и лег на снег. Освободиться от парашюта было делом одной минуты. Затем я вынул пистолет и огляделся. Эскадрилья моя ушла вперед, кругом было тихо, белофиннов не видно. Видимо, я находился на нейтральной полосе. Однако стоило мне приподняться, как раздалась короткая автоматная очередь. По снегу рядом со мной как строчку прострочило. С величаво замерших в морозном сиянии деревьев тонкой кисеей посыпался снег. Я снова зарылся и стал высматривать. Как, неужели белофинны? Нет, живым они меня не возьмут!

Война с первых же дней оказалась совсем не такой, какой мы ее себе представляли. Все-таки что ни говори, а в наших ожиданиях фронтовых сражений было очень много мальчишеского. Не помогало и то, что наши старшие товарищи, получившие боевое крещение, кажется, ничего от нас не скрывали. Но нам из их рассказов запоминались лишь героические моменты. Да это и понятно: в свои двадцать лет мы и не могли представлять ее иначе. Только здесь, на фронте, мы ясно увидели, что такое враг. В том, что летчик из боя может не вернуться на свой аэродром – к этому мы были готовы. На то и война. Или ты его, или он тебя. Но вот о плене, о том, что можно попасть в руки врага и что с тобой будет – об этом мы не задумывались. А такой вариант не исключался. И вот однажды мы своими глазами убедились, что несет с собой плен и что такое безграничная жестокость обозленного врага.

Мне вспомнились товарищи по полку Гриценко и Корнюшин. Самолет командира эскадрильи Гриценко был подбит в воздушном бою, и летчик выбросился на парашюте. Приземлился он на вражеской территории. Сверху хорошо видно, как бросились к беспомощному летчику финские лыжники. Но не тут-то было! Кружа над поляной, летчики открыли сильный пулеметный огонь и заставили белофиннов залечь. А самолет лейтенанта Корнюшина пошел на посадку, чтобы подобрать попавшего в беду командира. Смельчак сел, но взлететь не смог. Видимо, помешал рыхлый глубокий снег. С отчаянием кружились летчики над оставшимися у врага товарищами. Что было делать? Горючее на исходе, нужно возвращаться на аэродром. Решили слетать на базу, быстренько заправиться и снова вернуться. Но когда вернулись, было уже поздно. Место, где приземлились летчики, было буквально перепахано. Все говорило о том, что здесь шел жестокий, отчаянный бой.

Мы потом с ужасом рассматривали обезображенные трупы летчиков. Белофинны вырезали на телах наших товарищей пятиконечные звезды, выкололи глаза, отрезали уши. Это было какое-то тупое, животное зверство…

Все виденное так и стояло перед моими глазами, и я со злостью сжимал в руке пистолет. Забыл даже о ногах, хотя лежать в снегу да еще совсем разутому было очень холодно.

«Нет,- думал я, не выпуская тяжелой рукоятки пистолета,- все, что угодно, только не плен. Живым не дамся».

Осторожно осмотревшись, я наметил себе путь и, не поднимаясь из снега, пополз. Автоматные очереди раздавались еще раза два или три, и всякий раз я зарывался в снег. Потом все стихло. Я понял, что меня заметила белофинская «кукушка»- одинокий, притаившийся в засаде автоматчик. Гнаться за мной он не мог, в его возможностях было лишь подкараулить, когда я высунусь. Я уполз, и «кукушка» потеряла меня из виду.

Теперь можно было подняться и оглядеться как следует. Снег доходил до пояса. Где-то позади глухо рокотал бой. Но здесь, на этом участке, стояла удивительная тишина. Далеко ли наши? Я с беспокойством пощупал свои ноги – они уже не чувствовали боли. Неужели обморозил? Да нет, вроде не похоже. Тогда скорее к своим! Спасение мое только в быстроте. Сначала я бежал в шлемофоне и толстом теплом комбинезоне. Скоро стало жарко, я задыхался. Тогда я сбросил мешающий мне комбинезон и налегке, в одних носочках, побежал.

Сейчас трудно сказать, сколько мне пришлось бежать. Помню лишь, что бежал я не переставая, бежал из последних сил, бежал и все видел перед собой неуклюжего безногого инвалида. Только бы не отморозить ноги!

Когда становилось совсем уж невмоготу, пот заливал глаза и сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, я садился в снег и хватался за ноги. Сначала мне казалось, что они совсем не чувствуют боли. Я принимался тереть, щипать и – о, радость!- становилось больно. Значит, не все еще потеряно. Вскочив, я снова бежал.

Бежать было трудно: глубокий снег доходил порой едва ли не до груди. Кругом была тишина, безмолвие, хмурые, осыпанные снегом деревья. Чужая, страшная земля. В любую минуту из-за деревьев могли выскользнуть финские лыжники, рассыпаться цепью и… Но о том, что могло последовать, мне не хотелось и думать.

– Стой!- раздался вдруг громкий, повелительный окрик. Я бросился в снег и приготовил пистолет. Враг? Лыжники?

– Кто такой?- снова раздалось неподалеку. Я не видел, откуда спрашивают. Но русская речь подействовала на меня успокаивающе. Я встал во весь рост.

– Свой! Свой! Летчик!

Из-за деревьев показались вооруженные люди в белых халатах. Это было наше боевое охранение.

Бойцы провели меня в землянку и в несколько рук принялись яростно оттирать снегом. Здесь, в землянке пехотинцев, я впервые в жизни выпил стакан спирта (до этого я в рот не брал спиртного), выпил, согрелся и заснул.

Назавтра я был уже в своей части.

– Живой?!- обрадовались товарищи, увидев меня целым и невредимым.

– Братцы, смотри, кто пришел!

– Серега!… Родной!

На меня навалились и едва не смяли. Радовался Коля Муров, сдержанно хлопал по спине мой командир Владимир Пешков.

Радостно было снова очутиться в родной эскадрилье.

После объятий и расспросов командир звена Владимир Пешков объяснил, что произошло с моим самолетом. Оказывается, волна истребителей шла чересчур низко, и моя машина попала в струю от артиллерийского снаряда. Поток воздуха был настолько силен, что самолет перевернуло. Такие случаи, по словам Пешкова, бывали и раньше.

– Ну, все хорошо, что хорошо кончается,- резюмировал он.- Как чувствуешь себя?

– Прекрасно!- мне и в самом деле казалось сейчас, что никакой беды не было. Отдохнувший в солдатской

землянке, накормленный, я чувствовал себя бодрым, полным сил.

– Надо командиру эскадрильи представиться,- сказал Пешков.- Пошли.

Командир эскадрильи Иван Иванович Попов (Петр Неделин к тому времени был назначен командиром полка) был гораздо старше нас. Участник боев в Монголии, он носил на гимнастерке несколько правительственных наград.

Встретил меня Попов со сдержанной радостью.

– А мы уж думали… Ну садись, рассказывай. Как самочувствие? Летать можешь?

Мог ли я летать? После всего, что мне довелось пережить, я ни о чем больше не думал, как только подняться в воздух. Ну ее, эту землю, в небе куда покойней и надежнее!

– А мы вчера отличились,- говорил командир эскадрильи.- Жаль, тебя не было с нами. Вы еще не рассказывали?- спросил он у Володи Пешкова.

– Некогда было. Не успели.

Вчерашнее начало больших наступательных боев сложилось для наших летчиков удачно. После штурмовки позиций, на обратном пути эскадрилья встретила в небе самолеты противника. Враг не отвернул в сторону, как обычно, а навязал бой. Наши ребята, молодые летчики, показали не только отвагу, но и рассудительное хладнокровие. Потеряв два самолета, противник вышел из боя и ушел на свою сторону.

Слушая рассказ товарищей о вчерашнем дне, я испытывал неловкость за то, что не был с ними в бою. Я уж забыл, как бежал под автоматными очередями «кукушки», как полз в снегу. Мне не терпелось снова сесть в кабину и взлететь в небо.

Отправляясь в этот же день на боевое задание, я почувствовал, насколько сжился я с боевой машиной, с тем непередаваемым ощущением, которое испытывает летчик в полете. Я понял, что с небом теперь связана вся моя жизнь. Мне приятно было вновь взять в руки рычаги послушной боевой машины, видеть впереди и сбоку привычный строй эскадрильи. Здесь я на своем месте. Только после вчерашнего я как-то остепенился, словно стал старше, спокойней, рассудительней.

Денек стоял серенький, облачный. Мы шли еще над своей территорией. Где-то здесь вот – всматривался я в однообразную унылую картину внизу – произошло со мной вчера… Или нет? Да нет, приметы вроде бы знакомые. Вон полоса – мой след, как я полз. А вот и место, где я приземлился. Парашюта уже нет. Значит, были они на этом месте, искали меня… Я стал разыскивать место, куда свалился мой самолет, и не успел найти. Совсем близко, прямо перед нами, из облаков вдруг вынырнул вражеский разведчик – тихоходная двукрылая машина. Неприятельский летчик под покровом облаков незамеченным пробрался на нашу сторону и, время от времени «выглядывая» из облаков, производил съемку местности.

Неожиданная встреча застала меня врасплох. Слишком уж живо было в памяти все, что со мной произошло накануне.

– К бою!- раздался в наушниках твердый голос командира эскадрильи.

Вслед за машиной Володи Пешкова все наше звено легло в боевой разворот.

Воздушный разведчик, видимо, не сразу заметил опасность. Надо полагать, он вообще не ожидал встретить в таком месте советские самолеты. Тихонько плывя над землей, он терпеливо и скрупулезно занимался своим делом, занося на карту всевозможные военные объекты.

Дать ему уйти на свою сторону с собранными разведывательными данными было бы непростительно.

Когда вражеский летчик увидел нас, было поздно. Наши самолеты уже вышли на атакующий рубеж и приготовились к бою.

Финский разведчик круто отвернул в сторону и попытался было снова уйти в облака, но не успел. Командир нашего звена Владимир Пешков, покачав крыльями машины – «Делай, как я!»- устремился вперед и отсек разведчика от облаков. У Пешкова и у меня создалось великолепное положение для атаки. С двух сторон мы ударили по неприятельскому самолету из пулеметов.

Закончив очередь, я привычно положил машину в боевой разворот и вышел из атаки. Занимая новую позицию, глянул вниз и увидел, как сбитый самолет, пылая словно факел, летел к земле, а в небе покачивался белый купол парашюта. Вражеский летчик успел выброситься.

Новое наступление, предпринятое советским командованием в конце февраля, развивалось успешно. Сухопутные части и авиация стали действовать гораздо активнее: чувствовался приобретенный опыт. Летчики хорошо освоили район полетов, научились эффективно эксплуатировать самолеты в зимнее время. Это придавало им уверенность в своих действиях. Повысилась действенность бомбовых ударов, улучшилось качество воздушной разведки.

Основные события развернулись после того, как наступающие прорвали хваленую линию Маннергейма.

В результате полного сокрушения линии Маннергейма и охвата противника в районах Выборга, Кексгольма и Сортавала сопротивление финской армии было сломлено. Перед советскими войсками открылся путь в центральную часть Финляндии и к ее столице. Финская армия, понеся огромные потери, не могла остановить нашего наступления. Тогда финляндское правительство приняло предложение СССР о прекращении военных действий.

Гремели последние залпы.

После окончания военных действий наша эскадрилья была вызвана в Москву для получения правительственных наград.

Стояла ранняя северная весна. Товарищам предстояло перебазироваться на новые аэродромы. Мы вернемся к ним позднее, уже из Москвы.

Поезд быстро летел по прямой, как стрела, железной дороге из Ленинграда. В наших купе было весело, шумно. Мы опустили окна, весенний свежий воздух пьянил головы.

Вечно юной, неповторимо прекрасной показалась нам древняя Москва. Целыми днями ходили мы дружным табунком по ее улицам, площадям, скверам. Великий город строился, озеленялся, москвичи деловито спешили по своим учреждениям и заводам, а вечерами заполняли парки, кинотеатры, кафе. Это был последний мирный год советских людей, и хоть события в Абиссинии, в Испании, в той же Финляндии говорили о приближающейся военной грозе, все же невозможно было поверить, что ровно через год над нашей страной нависнет мрачная туча, разразится невиданная в истории кровопролитная война.

Группу летчиков часто останавливали москвичи и подолгу не отпускали, расспрашивая о военных эпизодах. А неутомимые московские мальчишки ходили за нами неотступно.

Милые, неугомонные мальчишки! Совсем еще недавно я сам такими же восторженными глазами смотрел на летчика в форме, который приезжал в Алма-Ату набирать курсантов для Оренбургского училища. И вот теперь мне самому приходится удовлетворять жгучее любопытство мальчишек.

А ребятня хочет знать все, в каждом из них бьется горячее сердчишко будущего Чкалова, Серова, Громова. Многие из этих мальчишек повзрослели раньше поры, и вскоре нам довелось встретиться с ними на фронтовых перекрестках…

Между тем наступил день вручения наград. Нечего и говорить о том волнении, которое мы испытывали, пересекая Красную площадь от Исторического музея к Спасской башне. На всех нас уже были заготовлены пропуска.

Мы прошли мимо Мавзолея, он еще не был открыт. Часовые хранили вечный покой вождя.

В Кремле, на небольшой площади, мне бросилась в глаза оранжевая окраска древних зданий. Близко один от другого стояли соборы. Высоко в небо уходил тонкий столб звонницы Ивана Великого. Знаменитый колокол стоял на земле, рядом лежал толстый медный осколок.

По каменной брусчатке, вдоль бесконечного ряда сиявших на солнце окон мы идем к парадному подъезду Большого кремлевского дворца. Испокон веков в этих царских древних покоях происходили чествования, награждения, юбилеи. Теперь в этих священных для русского народа помещениях правительство страны принимает нас, фронтовых летчиков. Сыновья крестьян, рабочих с волнением поднимаются по широким, устланным коврами лестницам.

В Георгиевском зале нас принял Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкин. Он объявил, что М. И. Калинин сейчас выйдет к нам, и как бы между прочим заметил, чтобы мы были поаккуратнее с рукопожатиями.

– Люди вы молодые, силы у вас хоть отбавляй!- добавил он с улыбкой.

Отворилась небольшая боковая дверь, и вышел всесоюзный староста, маленький сухонький старичок с бородкой клинышком. На нем серый в полоску костюм, простенькие очки. Взгляд пристальный, отеческий.

Все поднялись и не садились до тех пор, пока М. И. Калинин не прошел на свое место за большим столом. И снова я испытал необъяснимое волнение, тот непередаваемо высокий настрой души, когда в твоей жизни впервые происходит что-то значительное, западающее в память на всю жизнь.

Процедура вручения наград проходила неторопливо. Негромким голосом секретарь называл фамилию награжденного, летчик поднимался, привычно поправлял под ремнем гимнастерку и четкими легкими шагами выходил вперед, к столу, на котором стопкой лежали документы и дипломы, стояли коробочки с орденами и медалями.

Для меня наивысшим моментом душевного напряжения явилась минута, когда под сводами Георгиевского зала раздался внятный голос секретаря:

– Сергей Данилович Луганский!

Так же, как и мои товарищи, я с замиранием сердца направился к столу.

– Поздравляю вас, Сергей Данилович, с правительственной наградой,- тихим голосом произнес Михаил Иванович Калинин.

Помня предупреждение А. Ф. Горкина, я бережно подержал в ладонях слабую старческую руку.

Нужно сказать, предупреждение было весьма кстати. Помню по себе, в момент вручения награды у меня было такое чувство, что я с трудом удержался, чтобы не сжать изо всей силы руку Калинина. Таковы были радость и благодарность.

Ордена и медали получили все летчики нашей эскадрильи. Иван Иванович Попов, командир эскадрильи, получил орден Красного Знамени, командир звена Владимир Пешков был удостоен звания Героя Советского Союза.

Тут же, в Кремле, товарищи помогли мне прикрепить к гимнастерке орден Красной Звезды.

От волнения, от необычности момента я не находил себе места. В какой-то миг мне показалось даже, что я стою на нашей Веригиной горе и мне хочется лететь, лететь. Но я тут же взял себя в руки и стал наблюдать за процедурой награждения. Утешало меня то, что товарищи мои тоже волновались, хотя многие из них были постарше.

Впоследствии мне довелось много раз получать всевозможные награды, но такого волнения, такого невыразимого подъема, как в тот памятный день тысяча девятьсот сорокового года, я уже не испытывал никогда.

На прощание мы всей эскадрильей сфотографировались с М. И. Калининым и вышли на Красную площадь. Солнце щедро заливало огромный город. На Красной площади было все так же торжественно и величаво. Мавзолей уже был открыт, народ длинной лентой двигался от самого Александровского сада. Сумрачно застыли у кремлевских стен сизые ели. С разноцветных маковок Василия Блаженного на нас, казалось, взирали века богатой событиями российской истории. В безоблачном голубом небе над Кремлем парило полотнище государственного флага Страны Советов.

Здесь, на Красной площади, мы все как один поклялись не жалеть ни сил, ни трудов, ни жизни своей, чтобы всегда чистым и безоблачным оставалось небо над нашей Отчизной. Это была пламенная клятва, идущая из глубины сердец, и скоро, очень скоро обстановка потребовала от нас и немыслимых трудов, и напряжения всех сил, а от некоторых – и жизни