Курская битва положила начало грандиозному летне-осеннему наступлению Советской Армии, развернувшемуся на фронте протяженностью в две тысячи километров – от Великих Лук до Черного моря. В результате этого наступления советские войска завершили освобождение западных областей Российской Федерации, приступили к освобождению Белоруссии, очистили от врага Левобережную Украину, Донбасс, заняли Таманский полуостров и создали плацдармы на Керченском полуострове и на севере Крыма.

Все попытки гитлеровского командования стабилизировать оборону на «Восточном валу» потерпели полный провал. У врага были отвоеваны области, имевшие крупнейшее военно-экономическое значение. Ведь достаточно сказать, что украинская железная руда, вывозившаяся в период оккупации в фашистскую Германию, покрывала треть всей потребности немецкой военной промышленности.

После Харькова противник безостановочно покатился к Днепру.

Успешное наступление вызвало необычайное воодушевление в советских войсках. Забывались и усталость от напряженных боев, и тяжесть длительных переходов. Всех охватило стремление быстрее гнать врага все дальше и дальше на запад, освобождая родную землю. Не дать противнику закрепиться на правом берегу Днепра, с ходу форсировать эту мощную водную преграду, создать плацдарм для наступления на Правобережной Украине – такая задача стояла перед советскими войсками.

Обращаясь к командирам и политработникам, Военный Совет фронта подчеркивал, что наступило время полного и окончательного изгнания врага со священной советской земли. Предстоящая Днепровская операция, говорилось в обращении, сыграет исключительно важную роль. Днепр – это рубеж стратегического значения. Гитлеровцы пытаются запугать Красную Армию утверждениями о том, что они заковали Днепр в железо и бетон, превратили его в неприступный «Восточный вал» Надо вселить в сознании каждого бойца твердую уверенность в успехе форсирования Днепра и захвате плацдармов. Поэтому все должно быть подчинено решению этой главной задачи. Важно - не дать противнику опомниться и закрепиться на правом берегу Для форсирования Днепра необходимо использовать все, что попадется под руку рыбачьи лодки, плоты, бревна, пустые бочки. Внезапность – важное условие победы на Днепре.

Порыв наступающих войск был настолько велик, что «Восточный вал» не устоял. Преодолевая яростное conpoтивление фашистов, наши передовые части уже 21 сентября вышли к Днепру, с ходу форсировали эту естественную преграду Южнее Киева был захвачен букринский плацдарм, а затем в двадцати километрах севернее города - лютежский плацдарм. Закрепившись на них, наши части тут же стали наводить переправы.

Ожесточенная разгорелось борьба в воздухе севернее и южнее Киева. Следует иметь в виду, что основные силы авиации противника базировались тогда на аэродромах Белая Церковь, Умань, Винница, и небольшое удаление от линии фронта позволяло фашистам с одной заправкой производить три-четыре вылета. Вражеская авиация неоднократно пыталась разрушить наши переправы через Днепр, но каждый раз навстречу фашистским бомбардировщикам поднимались наши истребители.

Советские передовые части, отбивая бешеные атаки гитлеровцев, успешно удерживали захваченные плацдармы.

Над Днепром разгорелись ожесточенные воздушные бои. Немецкие бомбардировщики группами по 20-30 самолетов в сопровождении большого количества истребителей стремились во что бы то ни стало разрушить переправы, подавить и уничтожить огневые точки и живую силу на плацдармах.

В этих условиях командиры истребительных авиационных дивизий организовали свои командные пункты рядом с командными пунктами командиров стрелковых дивизий и корпусов. Они лично руководили воздушными боями, перенацеливали летчиков в зависимости от обстановки, вызывали подкрепления с аэродромов. Группы наших истребителей водили в бой, как правило, командиры полков.

Солдаты и офицеры наземных войск с большой радостью встречали вести о каждой новой победе наших летчиков над воздушным противником. В своих письмах они выражали благодарность мужественным авиаторам, пресекавшим попытки врага бомбардировать войска на плацдармах и переправы через реку.

Снова, как в самый тяжелый период Великой Отечественной войны, нам приходилось совершать по восемь-девять боевых вылетов за день.

…С самого утра в штабе полка лихорадочное настроение. Суетятся связисты. Вот быстро прошел И. Кузьмичев и с озабоченным лицом скрылся у Федора Телегина. Нервозность обстановки передается всему аэродрому, и это заметно по техникам и мотористам. Они сегодня малоразговорчивы, деловиты, исполняют свои обязанности в заметно повышенном темпе.

Никто из летчиков ничего не знает, хотя каждый чувствует, что день предстоит не совсем обычный.

– Приказано: собраться,- говорит Иван Корниенко, с надеждой поглядывая на запертую дверь, за которой совещаются командир полка и замполит.

– Как на правом?- спрашивает Дунаев. У нас у всех в эти дни одна забота: держатся ли наши на правом берегу Днепра?

– Все хорошо. Точно знаю,- с уверенностью говорит Николай Шутт.

Появляются наконец Федор Телегин и Кузьмичев. Оба уже готовы в вылету. Лицо командира полка полно значительности. Мы поднялись, затихли разговоры. Ждем.

Объяснения командира полка недолги. Сегодня рано утром на командный пункт командира дивизии на левом берегу Днепра прибыл Главный маршал авиации А. А. Новиков. Он будет лично наблюдать за предстоящей операцией.

Сообщение, что и говорить, неожиданное.

– А сейчас – по машинам!- заканчивает краткий инструктаж командир полка.

Гурьбой вываливаемся из штаба.

– Значит, держись,- сказал мне Николай Дунаев, торопливо шагая к ребятам своей эскадрильи.

Направляемся в прикрытие штурмовикам. Задание как будто привычное, но все понимают, что если вдруг в дивизию пожаловал Главный маршал, значит, предстоящий бой будет не совсем обычным.

Успеваю предупредить ребят. Все подтягиваются. Сознание, что уходим на задание под наблюдением такого высокого начальства, заставляет настроиться по-особому.

Над командным пунктом дивизии грозной бронированной тучей прошли штурмовики, их ведет гвардии подполковник Чернецов. У штурмовиков задание – разметать наступающие порядки врага, не дать ему опрокинуть в Днепр небольшой отряд советской пехоты, закрепившийся на крохотном клочке земли на правом берегу. Бои там идут ожесточенные, все висит на волоске.

Следом поднимаемся мы, прикрываем штурмовики сверху. В несколько этажей строй советских самолетов направляется К Днепру.

Привычно связываюсь по радио с ведущим группы штурмовиков, называю свои позывные. Мне отвечает голос подполковника Чернецова. Вдруг подполковник спрашивает:

– Слушай, ты не воевал в Финляндии?

– Было дело.

– То-то голос знакомый,- басит подполковник, и я невольно гляжу вниз, на строй штурмовиков, будто надеюсь под фонарем ведущей машины разглядеть летчика.

– Ну, здорово, старый друг!- все так же раздается в наушниках.- Ведь вот где довелось встретиться!

Действительно неисповедимы пути фронтовые! Кто бы мог предполагать такую неожиданную встречу?

Подполковник предлагает как-нибудь встретиться – «отметить встречу». Конечно же я согласен.

Так мы на расстоянии друг от друга каждый во главе группы боевых машин толкуем неторопливо и совсем мирно, будто направляемся на прогулку.

– Надо, надо встретиться!- говорит Чернецов, перед тем как перейти на обычный, «предгрозовой» разговор, где уж совсем не будет места никаким воспоминаниям и дружеским излияниям.

Но я отвлекся.

Маршал и командир дивизии наблюдают за приближающимся боем. Даже невооруженным глазом хорошо видно, как с немецкой стороны показались «юнкерсы» и «хейнкели». Вражеских машин такое множество, что кажется – достаточно одного удара с воздуха и кончится все: оборвется ниточка переправы, с трудом наведенная саперами, перепахан будет каждый дюйм земли правобережного плацдарма.

Быстро идем на сближение. Стена на стену: кто кого?

Внизу, на Днепре, бьет вражеская артиллерия, от разрывов снарядов река кипит. В этом хаосе смерти неутомимо трудятся работяги саперы. Им некогда поднять головы, и они привычно не обращают внимания на вражеский обстрел. От них сейчас зависит многое. На левом берегу скопилось огромное количество наших войск. Вал наступающих с востока уперся в Днепр. Успех наступления зависит от целости переправ, которые то и дело приходится восстанавливать.

Приближающиеся «юнкерсы» и «хейнкели» выглядят устрашающе. Может быть, это оттого, что их такое множество. Высоко над ними идут «мессершмитты». Эти станут охотиться за нами. Но надо во что бы то ни стало не пустить бомбардировщиков. Смертоносный груз не должен обрушиться ни на переправы, ни на скопления наших войск.

Трудно передать, что в эти минуты творится в эфире. Я уж не говорю о том, что лихорадочно переговариваются немцы,- они тоже увидели нас, и тучу тяжелых штурмовиков, и строй истребителей, идущих в прикрытии. В наушниках я слышу множество русских голосов, причем многие кажутся очень знакомыми. Переговариваются командиры полков, слышатся короткие громкие команды. Отдают распоряжения командиры эскадрилий. В ожидании приближающегося боя каждый выбирает удобную позицию, хочет заранее занять положение для атаки.

Первоначально у нас складывается такой план: часть самолетов отвлекает на себя немецких истребителей, не давая им приблизиться к штурмовикам, другие же сопровождают штурмовиков к объектам бомбежки, чтобы обеспечить им «зеленую улицу» и спокойные условия для работы.

Распределяя таким образом свои силы и уже приступая к перестроению, мы заметили грозную армаду вражеских бомбардировщиков, надвигающуюся на правобережные плацдармы советских войск и на еле наведенные переправы.

Неожиданно по радио раздается твердый категорический голос, и все мы, летчики, узнаем голос Главного маршала авиации. Наблюдая за сближением воздушных армад снизу, маршал А. А. Новиков приказывает:

– Вступить в бой всем. Всем!

Коротко и веско. И сразу же новая картина предстоящего боя.

На командном пункте вовремя оценили приближающуюся опасность. Нам, истребителям прикрытия, хватит работы с «мессершмиттами». Немецкие летчики не дадут нам и выстрелить по бомбардировщикам. А пустить их к Днепру, значит поставить под угрозу успех всего наступления.

Приказ Главного маршала касается главным образом штурмовиков. Теперь их цель – приближающиеся «юнкерсы». Штурмовики тоже должны вступить с ними в воздушный бой.

Не меняя боевого строя, штурмовики, тяжелые бронированные утюги, устремились навстречу вражеским бомбардировщикам. Их удар был страшен. Немцы не ожидали, что «черная смерть» так вызывающе ввяжется в воздушную схватку. Приблизившись к армаде фашистских бомбардировщиков почти вплотную, штурмовики разом ударили из пушек и реактивными снарядами. Одним заходом они расстреляли сразу десять немецких машин.

Это было незабываемое зрелище. Начиненные бомбами «юнкерсы» взрывались от прямых попаданий, на землю летели лишь осколки. Вражеская эскадра запаниковала. А штурмовики, пройдя сквозь строй немецких бомбардировщиков, разметали их и стали разворачиваться на новую атаку. Нервы немцев не выдержали. Сначала один «юнкере», затем другой, а потом и все разом вражеские неповоротливые машины стали освобождаться от тяжелого бомбового груза. До Днепра они не дошли, и бомбы полетели на боевые порядки своих же войск. «Юнкерсы» один за другим разворачивались и ложились на обратный курс.

– Уходят!- услышал я голос Меншутина.- Будем преследовать?

Ответить я не успел, потому что в наушниках снова раздалась команда маршала Новикова:

– Капитану Луганскому… Капитану Луганскому. «Хейнкели» заходят на переправу. Не допустить бомбежки. Ни в коем случае не допустить!

Неужели все-таки прорвались? С какой стороны они появились?

Тревога маршала передалась и нам. Ни о каком преследовании бомбардировщиков не могло быть и речи, хотя цель они представляли соблазнительную. Мы даже штурмовиков оставили без прикрытия. Все повернули к переправам. И вовремя: «хейнкели» уже заходили для пикирования.

Как ведущий своей группы, я выбрал флагманскую вражескую машину.

Атаковать всегда полагается сверху. Это, так сказать, азбучная истина. Снизу такой тяжелый самолет, как «хейнкель», надежно защищен броней, и огонь истребителя для него безвреден.

Для принятия решения оставались мгновения. «Хейнкель» уже готовился заскользить вниз, на переправу. Он очень удачно вышел на цель, и мне показалось, что попадание в ниточку переправы неминуемо. Вот почему я даже не набрал необходимой для атаки высоты – было некогда.

Подбираясь к «хейнкелю» снизу, я увидел хвостовое оперение врага с четко намалеванным крестом. Радужное мерцание воздуха разливалось перед фюзеляжем моей машины: бешено работал пропеллер. Короткое, настороженное движение ручки управления – и неистово вращающийся пропеллер рубанул по рулю высоты фашистской машины. Мой самолет сразу же затрясло, бросило в сторону. Не отлетел ли пропеллер? Но, привычно взяв ручку на себя, я с левым разворотом четко вышел из атаки. Значит, все цело. «Хейнкель» же, потеряв управление, камнем падал на землю.

Наши ребята по всему небу гонялись за вражескими машинами, а внизу, на Днепре, продолжалась муравьиная работа саперов и пехоты.

Ни один «хейнкель» так и не успел спикировать на переправу. Мы подоспели вовремя. Советские истребители отогнали врага в сторону и навязали ему бой над степью. Теперь «хейнкелям» не до пикирования. Огрызаясь, как загнанные звери, они спешили выйти из боя и повернули к своим базам.

Плацдарм на правом берегу был сохранен, уцелели и переправы. С левого берега, прямо с марша, по наведенным мостам шла пехота, легкая техника. Подкрепления поступали непрерывно. Бой за Днепр был выигран. Войска, основательно закрепившись на правом берегу, готовились развивать наступление.

Но таран не прошел для меня даром. У моего истребителя оказался исковерканным пропеллер. Самолет держался в воздухе, но его трясло как в лихорадке и время от времени бросало в сторону. Управлять им становилось все труднее. Я снизился и на бреющем полете потихонечку потянул на свой аэродром.

Вечером этого дня к нам на аэродром приехал Главный маршал авиации А. А. Новиков. Он дал высокую оценку деятельности всех эскадрилий. Одновременно маршал поздравил нас с высокими правительственными наградами. Подполковник Чернецов получил звание Героя Советского Союза, я – орден Александра Невского.

Ночь прошла беспокойно. На аэродроме хорошо было слышно, как, не умолкая, била вражеская артиллерия. Приходилось только догадываться, что за ночь провели сегодня бойцы, закрепившиеся на пятачке земли на правом берегу Днепра.

Напряженно прошла ночь и у нас в полку.

Перед самым рассветом я поднялся со своего топчана. В землянке было темно. Закуривая, я при свете спички оглядел ребят. Все они лежали не раздеваясь. Увидев, что я встал, поднялся и Дунаев, попросил бросить ему спички.

Как всегда чуткий, Меншутин тотчас же проснулся и поднял голову.

– Что, уже?

– Спи, спи,- успокоил его Дунаев.

– Вот хорошо-то!- блаженно проговорил молодой летчик, укладываясь поудобней. Дунаев, поднявшись, набросил ему на босые ноги свалившуюся куртку.

– А ты чего не спишь?- спросил Дунаев, заметив в темноте блеснувшие глаза Корниенко.

– Уснешь с вами,- ворчливо проговорил тот, переваливаясь на другой бок.- Чего вас подняло ни свет ни заря?

– Все царство небесное проспишь!- с ласковым упреком заметил Дунаев, хотя по голосу товарища можно было без ошибки определить, что не спалось сегодня и тому.

– Пошли,- шепнул мне Дунаев, направляясь к светлевшему проему двери.

После землянки на воздухе нам показалось свежо. Выпала обильная роса. Дунаев, нагнувшись, рукой провел по траве – рука стала мокрой.

– Ясный будет денек,- хрипло проговорил он, сильно затягиваясь папиросой.

– Надо бы хоть вздремнуть часок,- сказал я, чувствуя, как тяжела голова и режет усталые глаза.

Николай Дунаев, ожесточенно затягиваясь потрескивавшей папиросой, смотрел в темноту и молчал.

– Надо бы,- вздохнул он, отбрасывая далеко в сторону светлячок окурка.- Да когда теперь?

На аэродроме в полной темноте уже угадывалось большое оживление. Изредка с той стороны, где базировались штурмовики, долетали приглушенные звуки. Там давно все на ногах. Штурмовикам сегодня предстоит много работы. А если штурмовикам, то и нам не знать покоя.

Незаметно стали вырисовываться деревья, скаты землянок, а вдалеке, еще не совсем ясно,- расчехленные самолеты. Светало быстро.

– Подъем!- сдержанно произнес Дунаев, вернувшись в землянку. Сказано было не громко, но привычный сигнал дошел до сознания каждого спящего. На фронте даже самый беспробудный засоня спит настолько чутко, что достаточно одной команды – и человек на ногах. Хотя, как замечалось, к посторонним звукам спящий солдат невосприимчив. Какой-то центр его сознания постоянно настроен лишь на командирскую команду. Иному можно выстрелить над ухом, и он не проснется, а достаточно ровным голосом произнести одно слово, и сна как не бывало.

Первым поднялся Корниенко. Он так и не уснул.

В сумерках занимающегося дня летчики с привычной сноровкой готовились к предстоящим полетам.

Еще не совсем развиднело, а на взлет уже пошли штурмовики. Загруженные до предела, машины тяжело разгонялись и там, в конце поля, с трудом отрывались от земли. Мы ждали своей очереди. Из кабины самолета я наблюдал за взлетом штурмовиков. На плоскостях, на фюзеляжах этих неутомимых воздушных работяг уже играли первые отблески утренней зари. На одной из машин я разглядел знакомый номер. Это пошел мой друг и земляк Талгат Бегельдинов. Сегодня Талгат повел звено.

Советским войскам предстояло сделать бросок, чтобы расширить плацдармы, дать простор для прибывающих подкреплений. Штурмовики направлялись на привычное дело: утюжить немецкие позиции.

У каждого командира штурмовиков есть свой почерк, свой стиль. Много раз наблюдая их в работе, я научился узнавать старых знакомых. Вот, например, сразу видно эскадрилью Степана Пошивальникова. Машины для штурмовки у него разворачиваются своеобразным веером. А вот Шубин, тот любит построение клиньями. Все продумано и отработано у каждого десятки раз. В своей манере работает и группа Драченко.

В бледном свете занимающегося дня штурмовики принялись долбить немецкие укрепления. В воздух полетела земля, обломки. Стала огрызаться зенитная артиллерия, но ребята Пошивальникова не обращают на огонь никакого внимания.

Немецких истребителей пока нет, и мы сидим без работы. С земли, я знаю, ведется непрерывное наблюдение. Командир корпуса штурмовиков генерал Рязанов находится сейчас на передовой. Мне слышно, как измученный бессонными ночами генерал хриплым голосом отдает команды по радио.

– Степа,- басит в наушниках генеральский голос,- Степа, еще один заход.

– Есть!- сдержанно отвечает Пошивальников и снова разворачивает свою эскадрилью.

Штурмовики проносятся низко над немецкими позициями, стреляя из пушек и пулеметов. Это уже их третий заход, у них больше не осталось ни бомб, ни снарядов. Израсходовав весь боезапас, штурмовики засобирались в обратный путь, но тут в наушниках снова послышался умоляющий голос генерала Рязанова:

– Степа, еще один заход. Последний. Хотя бы один еще, пусть холостой! Сейчас наши в наступление поднимутся.

Было слышно, как выругался Пошивальников. Но штурмовики, перестроившись, снова стали заходить на атаку.

Не думаю, чтобы генерал не слышал ругани Пошивальникова: связь в бою прямая. Но в такие минуты прощается многое. Скорее всего, генерал просто пропустил мимо ушей. К тому же у лихого Степы очень велик авторитет. Скупой на слова, неторопливый, Степан Пошивальников считается одним из самых боевых летчиков в штурмовом корпусе. На счету штурмовика десятки вылетов на самые опасные задания.

Расчет генерала Рязанова, когда он просил штурмовиков повторить заход, был ясен. Фашисты пуще огня боятся штурмовиков. Немецкая пехота, едва завидя наших «горбатых», в ужасе забивается в землю и не решается поднять головы. А тут штурмовики только что сделали три свирепых захода и продолжают висеть над самыми головами. Откуда было врагам знать, что у них вышел весь боезапас? Поэтому генерал Рязанов правильно решил сыграть на страхе забившихся в норы гитлеровцев. Пока штурмовики в воздухе, пока они над позициями, ни один немец не рискнет высунуть из своего укрытия носа. А это как раз на руку нашей пехоте, поднявшейся на штурм немецких укреплений.

Штурмовики великолепно выполнили свою задачу. Талгат Бегельдинов потом рассказывал, что услышав просьбу генерала, летчики спустились до самого предела, чуть не задевая землю.

Грозно ревя моторами, эскадрилья Пошивальникова снова пронеслась над затихшими окопами, а в это время наша пехота шла в атаку. Множество крохотных фигурок бегут по изрытой снарядами и бомбами земле. Немецкие позиции молчали. Штурмовики зашли еще раз. Фигурки советских бойцов достигли первой линии вражеских окопов.

За воздушные бои над станцией Знаменка, крупным опорным пунктом вражеской обороны, нашей истребительной дивизии было присвоено наименование Знаменской.

В этих боях я стал свидетелем отваги бомбардировщиков «петляковых» и, в частности, их командира генерала И. С. Полбина.

Имя Ивана Семеновича Полбина в то время уже было овеяно поистине легендарной славой. Это был великолепный летчик, отчаянно смелый человек. Будучи в генеральском звании и командуя корпусом, он неизменно сам вылетал на задания и показывал образцы летного искусства и храбрости.

Война застала генерала под Москвой, а до этого он несколько лет служил в Забайкалье. В боях на Халхин-Голе получил орден Ленина, на Волге удостоен звания Героя Советского Союза. После Сталинградской битвы И. С. Полбин был отозван в Москву, в главный штаб ВВС. Однако штабная работа оказалась не по характеру генерала, и он через три с половиной месяца снова попросился в действующую армию.

Я хорошо знал этого человека и очень сожалею, что жизнь его оборвалась столь трагически.

И. С. Полбин был выдающимся специалистом по бомбометанию. Еще под Сталинградом он впервые применил пикирование. Можно без преувеличения сказать, что с именем генерала Полбина связана славная фронтовая судьба выдающегося достижения советских конструкторов и самолетостроителей – пикирующего бомбардировщика ПЕ-2.

Примерно в 1938-39 гг. конструкторский коллектив Владимира Михайловича Петлякова создал новый скоростной и высотный бомбардировщик с условным названием «Самолет-100». Даже многие фронтовики, воевавшие на ПЕ-2, не знали, что первоначально разрабатывался проект высотного истребителя дальнего действия с герметической кабиной. Однако позже было решено изменить назначение самолета и создать скоростной высотный бомбардировщик.

Спустя год самолет успешно прошел государственные испытания и под маркой ПЕ-2 был запущен в серийное производство. Новая машина оказалась очень перспективной.

Полбинцы очень гордились пикировщиком и делали все необходимое, чтобы летать на нем мастерски и выявлять новые возможности машины.

– Отличнейшая, маневренная машина,- отзывался о бомбардировщике И. С. Полбин.- И крепкая: будто из одного куска сделана.

В тот раз, когда нам довелось прикрывать бомбардировщиков, «петляковы» начисто разнесли Знаменку. Бомбежка проходила по системе, разработанной самим И. С. Полбиным. Он ввел ее еще в боях над Волгой и Доном, и впоследствии она была внедрена в практику советской авиации как обязательный, так сказать, хрестоматийный метод. Изучили его и мы, истребители, потому что система Полбина предусматривала новую схему взаимодействия бомбардировщиков и самолетов прикрытия.

Отбомбившись над станцией, «петляковы» не понесли ни одной потери. На обратном пути неожиданно обнаружили немецкий аэродром и, быстро перестроившись, обстреляли его. Действовали они неторопливо и обстоятельно.

Подлетая к линии фронта, мы увидели идущие навстречу тяжелые самолеты. Сначала подумалось, что это наши бомбардировщики отправляются в тыл врага. Но, сблизившись на достаточное расстояние, узнали «юнкерсов», Вражеские бомбардировщики возвращались с задания.

Обычно в таких случаях, если враг идет без прикрытия, в бой вступают истребители. Но, едва мы узнали «юнкерсов», в наушниках послышался голос генерала Полбина. Генерал приказывал всем «петляковым» вступить в бой. И наши бомбардировщики, идя могучим литым строем, направились навстречу врагу. «Юнкерсы», заметив наш маневр, заметались. Они надеялись, что бомбардировщик бомбардировщику «глаз не выклюнет». Дескать, встретились и разошлись. Но «петляковы» навязали бой. Это было впечатляющее зрелище.

Флагманская наша машина с первого захода расстреляла ведущего вражеской группы. Открыли огонь и остальные машины. В этом коротком бою было сбито шесть «юнкерсов». Остальные разбрелись по небу кто куда.

Показалась передовая. «Петляковы» и тут не удержались,- они основательно проутюжили вражеские окопы и только после этого направились на свою базу.

Не могу забыть восхищения, охватившего всех нас, истребителей, когда бомбардировщик, который вел сам И. С. Полбин, вдруг замер над аэродромом, словно перед ним выросла невидимая стена, а потом начал переворот через крыло. Тяжелый самолет опрокинулся на спину. Потом летчик еще раз перевернул машину и начал снижаться. Мы не поверили своим глазам. Бомбардировщик исполнил «бочку». Немыслимо! И все-таки это было так. Я видел это сам. Зная обычай истребителей сообщать количеством «бочек» число сбитых в бою вражеских самолетов, генерал не отступил и от этой традиции.

Впоследствии, уже в Военно-воздушной Академии, я познакомился с дважды Героем Советского Союза Павлом Плотниковым, летчиком из корпуса И. С. Полбина. В свое время Плотников впервые в истории решился сделать «бочку» на бомбардировщике. Узнав об этом, генерал И. С. Полбин рассвирепел и объявил летчику строгий выговор за лихачество. Плотников с улыбкой вспоминал, как после жестокого нагоняя генерал вдруг плотнее прикрыл дверь своего кабинета и поманил летчика.

– Слушай,- шепотом сказал он, оглядываясь на закрытую дверь,- научи ты, ради бога, меня, как ты это сделал!…

И впоследствии, как рассказывал Плотников, лихой генерал на своем бомбардировщике, будто на истребителе, легко крутил несколько «бочек» подряд: три одинарных и одну двойную.

В конце октября завершилась перегруппировка наших войск с букринского плацдарма на лютежский. За несколько суток удалось скрытно перебросить на расстояние 150-200 километров крупные силы. Истребительные авиакорпуса прикрыли войска во время движения к районам сосредоточения. Им была поставлена задача – не пропустить ни одного воздушного разведчика противника, не дать возможности немецко-фашистскому командованию вскрыть подготовку наших войск к наступлению с лютежского плацдарма.

Штаб 2-й воздушной армии работал в те дни напряженно. Его офицеры оказывали практическую помощь командирам авиационных частей и соединений в подготовке удара на Киев, выезжали в сухопутные войска для организации взаимодействия. 1 ноября Военный Совет фронта рассмотрел и утвердил план взаимодействия частей и соединений 2-й воздушной с войсками 38-й армии.

Предусматривалось, что боевые действия авиации начнутся ночью, накануне наступления.

Поздно вечером 2 ноября у командующего войсками фронта состоялось совещание, на котором были даны последние указания, установлен час атаки.

На рассвете 3 ноября сухопутные войска и авиация были приведены в полную боевую готовность. На многих аэродромах перед первым вылетом состоялись короткие митинги. Были вынесены овеянные славой знамена авиационных частей, сражавшихся с врагом на Дону и Волге, на Курской дуге и под Харьковом. Перед строем летчиков и техников был зачитан приказ Военного Совета фронта. В приказе подчеркивалось громадное значение Киева для нашей страны, говорилось о братстве русского и украинского народов. Приказ требовал, чтобы каждый солдат и офицер проникся чувством ответственности за выполнение почетной боевой задачи.

К сожалению, утром 3 ноября землю окутал плотный туман. Первый вылет бомбардировщиков и штурмовиков задержался. Но как только туман рассеялся, по основным узлам сопротивления противника был нанесен массированный удар. Части 38-й армии начали продвижение в глубину вражеской обороны.

На второй день снова не повезло с погодой. Низкая облачность нависла над районом сражения, переправами, аэродромами. Но сухопутные войска продолжали напряженные бои на подступах к Киеву и вышли к третьей позиции вражеской обороны.

Хорошая погода установилась к вечеру 4 ноября. В воздухе разгорелись ожесточенные бои.

Ночью выяснилось, что в обороне противника пробита огромная брешь. Командующий фронтом Ватутин бросил в ночное наступление танковую армию Рыбалко. Включив фары и прожекторы, установленные на машинах, танкисты ринулись на врага. Их поддержали расчеты реактивных минометов, артиллеристы.

После упорных боев наши танки перерезали дороги на Коростень, затем на Житомир. Над врагом вот-вот должна была захлопнуться крышка гигантской западни. Чтобы избежать окружения, фашисты дрогнули и побежали.

На рассвете 6 ноября над зданием Центрального Комитета Компартии Украины взвился красный стяг!

…В боях 1943 года сила немецкой авиации была основательно надломлена. Как теперь известно, фашисты потеряли семнадцать с половиной тысяч боевых самолетов. Покрыть такие гигантские потери было невозможно. И не случайно, что начальник генерального штаба ВВС и штаба оперативного руководства гитлеровской авиацией генерал-полковник Ешоннек, не видя никакой возможности предотвратить гибель и скорую ликвидацию этого вида вооруженных сил, покончил жизнь самоубийством.

После боев на Днепре нас отвели на переформирование. Мне предоставили отпуск, и я получил возможность побывать в Алма-Ате.

Сколько же я не был в родном городе? Подумать только!

Путь лежал почти через всю республику. Где-то вскоре после Оренбурга, за Орском, въехали на территорию Казахстана. Потянулись знакомые места, привычные уху названия.

В коридоре позади меня какой-то бойкий старичок, всю дорогу не снимавший с головы драной шапки, собрал вокруг себя попутчиков и, философствуя, тыкал пальцем в окошко вагона:

– Это только поглядеть, какие у нас пространства!

Ехать надоест. Тут любой немец на одном керосине со своими танками прогорит.

– Танки на бензине, отец,- вставил раненый в шинели, баюкая замотанную в бинты руку.

– Ну, так и того хлеще!- подхватил старичок.- Тут никакого богатства не хватит. Да ее, этакую страну, век не пройти!

Послушать словоохотливого старичка подходили из соседних купе, народ толпился в коридоре.

Поезда тогда ходили переполненными. Среди пассажиров преобладали военные. В нашем вагоне множество раненых,- на костылях, с руками на перевязи. Часто попадались инвалиды. Эти ехали домой навсегда.

Скоро потянулись совсем знакомые места. Поезд опаздывал. С чемоданом в руке я уже давно стоял в тамбуре и нетерпеливо выглядывал.

Поплыли стройные свечки пирамидальных тополей. Ярко сияло солнце. Недалекие горы были затянуты легкой дымкой. Молоденькая проводница с бледным измученным лицом открыла ключом дверь, и в тамбур ворвался морозный воздух.

Мать и жену я узнал еще издали. Наш вагон тихо проплыл мимо них и сразу же остановился. Мои родные жадно глядели в вагонные окошки, вглядывались в повисших на подножках людей. «Не видят!…»

Сняв со ступенек вещевой мешок и чемодан, я подошел к ним сзади и остановился. Мать за эти годы постарела, согнулась, как будто меньше стала ростом., – Мама!

Она дернулась и обернулась с какой-то досадой, будто рассердившись на неожиданную помеху. Несколько мгновений глаза матери смотрели на меня с недоумением, она не узнала меня.

– Здравствуйте, мама, Маша!

– Господи!…- только и проговорила мать, припала, заплакала.

В те минуты на вокзале, когда я обнимал плачущих мать и жену, я подумал о тех матерях и женах, которые уже никогда не придут на вокзалы встречать своих сыновей и мужей. Скольких ребят мы недосчитывались после боевых заданий только в одном нашем полку…

На вокзале я нашел попутную легковую машину, и мы поехали. Мать и жена всю дорогу держали меня за руки. Алма-Ата засыпана снегом. Сверкают под солнцем величественные вершины Ала-Тау, они кажутся близко-близко. Снег нарядно убрал деревья. Гремит старенький трамвай. Кажется, ничто не изменилось в родном городе. На проспекте имени Ленина, по которому поднимается машина, мальчишки играют пустой консервной банкой в футбол. На мгновение они замолкают, пропуская машину, а затем снова с громкими криками рассыпаются по всей ширине проспекта.

На второй или на третий день после приезда я отправился в горком комсомола, туда, где мальчишкой получал путевку в оренбургскую школу летчиков. Там меня встретили радушно. Здесь пристально следили за событиями на фронте, и мне чуть не до вечера пришлось отвечать на расспросы.

Вечером в филармонии собралась общественность столицы Казахстана. Зал был переполнен. Здесь студенты и преподаватели, рабочие алма-атинских предприятий и ученики училищ трудовых резервов, много школьников. И всех интересуют подробности – как там, на фронте? Рассказывать мне пришлось долго. Вспомнил я бои под Ростовом, потом Сталинград, когда судьба города висела на волоске, потом воспоминания пошли веселее: Курск, Харьков, бои над Днепром. Сейчас немцу, хоть он еще и силен, уже не остановиться, не зацепиться на нашей земле. Враг бежит, и его бьют везде – на земле и над землей. Естественно, о боях в воздухе я в основном и рассказывал.

И вот, когда кончился мой рассказ, когда зал успокоился, из-за стола президиума вдруг поднялся старенький профессор Штесс и предложил объявить сбор средств на постройку истребителя – подарок алма-атинцев земляку. Штесс тут же внес пятьсот рублей.

Почин старого профессора поддержали единодушно. Часть денег собрали тут же, на вечере, часть – на следующий день. Очень волнующе выглядел сбор денег у ребят. Школьники отдавали в общий котел свои двугривенные и рубли, некоторые несли их прямо в горком комсомола. «Дяде Сереже на самолет»,- сказала в горкоме одна маленькая девочка.

Дома у меня не было ни минуты свободной. С раннего утра приходят и приезжают посланцы из школ, с предприятий с просьбой встретиться с учениками, с рабочими. Ежедневно приходится бывать в горкоме комсомола. Там кипит лихорадочная деятельность: комсомольцы взяли под свой контроль сбор средств на истребитель.

За два дня было собрано 180 тысяч рублей.

На заводе имени Кирова появилась передовая молодежная бригада имени Луганского. Совсем еще юные ребята и девчушки объявили ударную вахту и все заработанные деньги внесли на самолет. Я съездил на этот завод, познакомился с бригадой.

Поистине золотая у нас молодежь! С юношами и девушками этой бригады у нас завязалась переписка, и мы переписывались до конца войны. Сейчас эта переписка хранится в Центральном музее Вооруженных Сил СССР.

Очень быстро, почти незаметно подошел день отъезда. Только вроде бы приехал, а вот уж и уезжать надо.

– Ну вот,- с огорчением сказала мать, качая головой,- по-человечески-то так и не посидели.

Действительно, все дни у меня складывались как-то так, что для родных совсем не оставалось времени. С утра кто-нибудь приезжает, куда-то надо было идти, вечером обязательно встречи. Мать пожаловалась, что очень обижаются родственники: на нас, дескать, у него и часа не найдется.

Возразить было нечего.

Украдкой утирая слезы, мать с женой неторопливо собирали меня в дорогу. Белье мое перестирано и выглажено, заново перешиты все пуговицы на гимнастерке. Теперь до конца войны не оторвутся!

На вокзал поехали с женой и матерью. Однако и там нам не удалось побыть наедине. Едва мы появились, нас сразу же окружила шумная гурьба молодежи.

– Сергей Данилович, а мы боялись, что вы опоздаете!

Для получения самолета вместе со мной направлялись представители алма-атинской молодежи: один паренек и две девушки. Они должны были вручить мне самолет.

– Вы там, Сергей Данилович, получше выбирайте,- наказывали мне в Алма-Ате.

– Не беспокойтесь, выберем самый лучший.

Последние минуты на вокзале прошли в обычной суете.

Из окна вагона я в последний раз увидел расстроенные лица родных и помахал им рукой.

Поехали.

Директор авиационного завода принял нас приветливо. Делегация вручила ему письмо комсомольцев и молодежи.

– Ого, вот это петиция!- удивился директор.- Что ж, выбирайте, какой понравится.

– Дядя Сережа, тут уж вам…

И «дядя Сережа» вопросительно посмотрел на директора.

– Пожалуйста, пожалуйста, дядя Сережа,- рассмеялся директор, делая приглашающий жест на поле.

– Заправлены?- спросил я, не зная, на каком самолете остановиться.

– Готовы к отправке.

У меня разбежались глаза. Передо мной на поле сплошь стояли совершенно одинаковые, новенькие истребители Як-1. Наконец я подошел к стоявшему с краю самолету и полез в кабину.

В воздухе я попробовал исполнить несколько фигур высшего пилотажа, которые применяются во фронтовой обстановке в воздушном бою Хоть и одинаковы на вид машины, но собственный опыт убедил меня, что они разнятся друг от друга. Малейший дефект – и бой с врагом может оказаться проигранным.

Первую машину я забраковал и полез во вторую. Видя это, директор завода указал мне на одиноко стоящий в сторонке истребитель:

– Попробуйте-ка вот этот. Попробуйте! Я полез в кабину. Мои спутники остались смотреть. Директор стоял широко расставив ноги и заложив руки за спину. «Ну, ну, что ты скажешь?»-как бы говорила его поза.

Самолет на самом деле оказался выше всяких похвал. Я исполнил на нем целый каскад фигур высшего пилотажа, сел и, едва спрыгнув на землю, заявил:

– Все. Беру этот. Никому не отдам.

Директор рассмеялся:

– Желаю счастья!

Он с особой теплотой распрощался с моими юными спутниками и ушел.

– Ну, значит, теперь все в порядке?- прошептала девушка.

– Все, все!- отвечал я в радостном настроении. Мне и в самом деле было приятно, что нашлась такая машина, которая отвечала всем требованиям суровой фронтовой обстановки.

– Значит, мы так и доложить можем: выбрали самую лучшую?

– Так и доложите. А лучше всего я сам передам с вами письмо.

– Ну, тогда совсем хорошо!

Тут же, на заводе, на фюзеляже истребителя масляной краской было написано: «Герою Советского Союза Сергею Луганскому от комсомольцев и молодежи г. Алма-Аты».

На прощание мы обнялись и расцеловались.

На следующий день я вылетел на фронт.

После отдыха, после картин мирной тыловой жизни особенно остро, почти болезненно воспринимается все, что связано с войной. Пепел и руины остались после изгнания врага на многострадальной земле Украины. Фашисты отступали на запад.

В звериной злобе, чувствуя свой неизбежный конец, фашисты с неистовым остервенением сеяли вокруг смерть и разрушения.

Несмотря на отчаянное и, в сущности, бесперспективное положение, гитлеровская верхушка и не думала отказываться от продолжения войны. Для нее теперь речь шла лишь о том, чтобы продлить свое существование, каких бы жертв это ни стоило немецкому народу.

В предвидении новых боев в Германии были приняты все меры, чтобы поднять боевой дух войск и восполнить понесенные потери. В частности, Гитлер отдал грозный приказ о прочесывании тылов, чтобы направить в боевые части около миллиона человек. Он продолжал навязывать немецкому народу свои бредовые планы.

В приказе о прочесывании говорилось: «Я намерен восстановить боевую силу сражающихся на фронте войск с помощью самых беспощадных методов и сломить посредством драконовых наказаний всякое сопротивление отданным приказам».

Однако все старания гитлеровской клики укрепить свое положение оказались тщетными. Военные события на советско-германском фронте снова потрясли до основания вооруженные силы фашистской Германии.

А военные события разворачивались тем временем своим чередом.

Гитлеровское командование полагало, что после летне-осенней компании 1943 года Советской Армии потребуется длительное время для восстановления сил и она не сможет скоро предпринять широкого наступления, особенно в зимних условиях и в период весенней распутицы. За это время оно рассчитывало основательно подготовиться к летним боям. Однако расчеты врага были снова опрокинуты.

В январе 1944 года советские войска начали, вопреки общепринятым представлениям о сезонности боевых действий, крупные наступательные операции и почти полностью освободили Ленинградскую, Калининскую области, вступили на территорию Эстонской ССР, очистили от фашистов Правобережную Украину, вышли к Карпатам, вступили в Румынию.

Зимнее наступление Советской Армии было лишь началом центральных событий 1944 года на советско-германском фронте: летне-осенней кампании советских войск, окончившейся выдающимися военно-политическими результатами.

…Зима 1944 года на Украине была снежной, но теплой. Вьюги то и дело сменялись дождями. Грунтовые дороги развезло. Аэродромы часто выходили из строя Только на старых довоенных летных полях, имевших бетонные взлетно-посадочные полосы, боевая работа шла без существенных перерывов.

Нелегко было нам, но еще труднее приходилось противнику. Наше Верховное Главнокомандование прекрасно понимало это и принимало все меры, чтобы именно в распутицу наносить новые удары по врагу.

В конце января главные силы 2-й воздушной армии сосредоточились южнее Киева. Готовилась Корсунь-Шевченковская операция,

В каком-то селе, сплошь засыпанном снегом, я разыскал штаб своего полка, встретил старых боевых товарищей. Ребята засыпали меня вопросами: всех интересовало, как идет жизнь в тылу. Долго рассказывал я о поездке на родину, о встречах в Алма-Ате, о том, что видел и пережил. Всех заинтересовал рассказ о подаренном земляками самолете. Летчики загляделись на мой новый истребитель. Теперь я и сам как будто другими глазами взглянул на подаренную машину. Здесь, на фронтовом аэродроме, среди обстрелянных, много раз чиненных самолетов, она выглядела ярко, как игрушка.

– Хорош!- сказал кто-то из ребят.- Только пестрый больно. Смотри – и звезды и надпись. Живого места нет. Немцы тебя сразу заприметят.

– Пускай примечают!

– Опробовал в воздухе?- спросил Николай Дунаев.- Слушается?

– Еще как! Такого у меня еще не было!

– Ну, тогда дай бог! Скоро у нас тут начнется…

Началось наступление в один из последних дней января. Несколько наших армий при поддержке авиации прорвали вражескую оборону и устремились на юго-восток. В районе Звенигородки прорвавшиеся войска встретились с танкистами генерала П. А. Ротмистрова, замкнув таким образом кольцо окружения. Десять немецких дивизий оказались зажатыми в кольцо.

Снова, как и под Сталинградом, немецко-фашистское командование попыталось спасти свою окруженную группировку. На внешнем фронте окружения появились свежие дивизии, к окруженным войскам направились транспортные самолеты. И снова перед нашей авиацией была поставлена главная задача: наглухо заблокировать противника.

В боях под Корсунь-Шевченковским кроме 2-й армии принимала участие воздушная армия, которой командовал генерал С. К. Горюнов.

Для координации действий авиации прибыл представитель Ставки генерал С А. Худяков. Через две недели его заменил командующий ВВС маршал авиации А. А. Новиков.

Действия самолетов затруднялись отвратительной погодой. Почти все время шел снег, мела метель. В таких условиях каждый полет был подвигом. Сквозь туман и пургу летчики настойчиво пробивались к целям.

Пользуясь нелетной погодой, приковавшей основные силы нашей авиации к своим аэродромам, враг активизировал войска прорыва. В штаб фронта поступило указание Верховного Главнокомандующего: считать основной угрозой не те войска, которые в окружении, а те, что стремятся прорвать внешний фронт.

Надо было выполнять приказ, невзирая на непогоду.

Тогда отличился наш земляк, впоследствии дважды Герой Советского Союза старший лейтенант Иван Павлов, Группа штурмовиков под его командой взяла обязательство взлететь в любых условиях, пробиться к цели и выполнить боевое задание.

Пурга не утихала. Метель и снегопад заслоняли все взлетные ориентиры. Тут на помощь летчикам пришли техники, оружейники, мотористы Живой цепочкой они выстроились на взлетной полосе. Ориентируясь по этой цепочке, штурмовики поднялись и, не делая круга над аэродромом, легли на курс. Вскоре они скрылись в кромешной снежной мгле.

О том, как проходил этот полет, рассказывал сам Иван Павлов, с которым мы были хорошо знакомы.

Фонари самолетов постепенно затягивало льдом. Из-за обледенения винтов началась тряска моторов. На одной из машин двигатель вышел из строя, и летчик совершил вынужденную посадку. Но остальная группа упорно продолжала идти к цели.

Враг не ожидал в такую погоду появления штурмовиков. Немецкие танки шли плотным нерассредоточенным строем. В танковых колоннах двигались бензозаправочные машины. Великолепная цель для бомбометания! Советские штурмовики сделали четыре захода. Только израсходовав весь боекомплект, они взяли обратный курс и благополучно вернулись на аэродром.

К концу февраля с окруженными немецкими дивизиями было покончено.

Весна. Стояли теплые погожие дни. Наши войска освобождали Бессарабию.

Жители Бессарабии встречали освободителей с радостью. Помню, перелетели мы на новый аэродром, сели на большом поле у самой околицы села. День выдался солнечный, снега не видно. Еще приземлялись последние самолеты, а мы увидели, что из села на поле бегут празднично разодетые люди, целая толпа. Оказалось, сегодня первый день пасхи, в церкви шло богослужение, но, узнав, что прилетели советские самолеты, все бросились из церкви на поле. Женщины прибежали первыми, с куличами в платочках. Мужчины забежали домой и захватили жареных гусей и бутылки с самогоном.

Какой-то древний старик в холщовых портах и сыромятных постолах ходил по полю, обнимал всех летчиков по очереди и со слезами на глазах говорил:

– Господи, думал уж не дождусь!

Одеты жители были пестро, ярко, но в самодельное: холст, сыромятная кожа. Ничего фабричного, городского в селе и в помине не было.

Немцы изрядно похозяйничали на бессарабской земле. Повадка оккупантов известна давно: брать все, что находится, а взамен не давать ничего. И вот результат. Я сам видел, как жители с жадностью подбирали ветошь, которой техники обычно вытирают промасленные руки.

– Ну, хлопцы, а хлопцы!- взывал старик в холщовых штанах и сыромятных постолах. В руках его уже была большая бутылка и стакан.

Летчики, посмеиваясь, неловко переминались с ноги на ногу и поглядывали на командира полка.

В обстановке удивительного радушия и сердечности мы отдыхали несколько недель.

Летчики, чтобы хоть чем-то отплатить за радушный прием, отдавали жителям все лишнее: куртки, брюки, гимнастерки. Я, например, подарил своему хозяину добротные ботинки на толстой подошве.

– Им же сносу не будет!- радовался он, пряча подарок. – Вековечная вещь!

Вечером в полк привозили кинопередвижку, и тогда все жители со своими скамеечками устремлялись на лужайку, где на двух шестах техники проворно натягивали две сшитые вместе простыни. До сего времени жители и понятия не имели о кино. Единственным их развлечением служили губные гармошки да песни, прекрасные протяжные песни. Кинопередвижка скоро крепко вошла в сельский обиход.

В Бессарабию к нам в полк приехал гость – отец Ивана Корниенко. Пользуясь затишьем, летчики шумно отпраздновали это событие. Иван даже покатал отца на самолете.

– Кататься, оно хорошо,- заключил после полета старик.- А вот как вы воюете там?

И он, с сомнением покачивая головой, долго глядел в голубое бездонное небо.

Так проходили у нас дни в перерыве между боями.

Вскоре, однако, стала ощутима подготовка к большим боям. Готовилась знаменитая Ясско-Кишиневская операция. Немцы прекрасно понимали, что из Бессарабии открывается путь на Балканы, и стягивали сюда самые боеспособные части. Так стало известно, что на наш участок прибыли летчики из остатков некогда знаменитого воздушного флота Геринга.

– Ну, не первый раз видимся,- говорили ребята, вспоминая бои на Курской дуге.- Старые знакомые.

Рассказывали также, что на наш участок в скором времени перебросят истребительные части из воздушного прикрытия Берлина. Но и это известие ничуть не удивило ребят.

– Тоже бывали встречи,- сказал Николай Шутт.- Да и вообще – кого мы только у них не видели? Может, сам Геринг сядет в самолет?

– Его сейчас в кабину не всунешь!- рассмеялся Корниенко.- Он раза в три тебя потолще будет.

– Значит, в него уж не промахнешься!- смеялся Николай.

Но если Геринг решил ослабить оборону самого Берлина, да еще в такое время, когда участились налеты союзников на Германию, значит – немцы придают предстоящей операции первостепенное значение и бои ожидаются упорные.

Шел предпоследний год войны.

Эту нахальную «семерку» ребята приметили совсем недавно. Казалось, она безрассудно лезла в самую гущу боя, но там чувствовала себя как рыба в воде: атаковала всегда скрытно и неожиданно, никому из ребят еще не удалось поймать ее в прицел. Сразу было видно, что летал на ней опытный летчик. Фюзеляж «семерки» украшал громадный червовый туз.

В моей эскадрилье от «семерки» пострадал Володя Бабкин, хороший пилот, награжденный тремя орденами Красного Знамени. В горячке боя он ее не заметил. Она спикировала на него откуда-то сверху и подбила пушечной очередью. Сам Володя был ранен, но успел выброситься на парашюте.

Бой в тот раз был недолгий, мы скоро вернулись на аэродром.

– Нашли Володю?- спросил я первым делом.

– Ушла машина.

Нас беспокоила судьба выпрыгнувшего из горящей машины товарища.

Сбитого летчика отыскали в конце дня. Володя был ранен и, пока его искали, потерял много крови. Его привезли на аэродром без сознания и тут же отправили в госпиталь.

На следующий день я поехал проведать товарища. Летчики собрали передачу.

– Пусть поправляется скорей,- наказывали они, провожая меня.- А то, глядишь, и война кончится.

В госпитале мне выдали халат, я долго шел по длинному коридору, отыскивая палату. Наконец нашел. Володя был еще очень слаб. Он чуть не заплакал, увидев меня.

– Ведь такое зло берет, товарищ капитан! Откуда только ее черт вынес, эту «семерку»? Слышу только- р-раз!- и горю.

Я, как мог, успокаивал товарища:

– Ничего, Володя, «семерка» от нас не уйдет. Попадется как-нибудь. Рассчитаемся и за тебя. Тут вот товарищи собрали: ты ешь, поправляйся скорей.- Я выложил на тумбочку гостинцы летчиков.

Но Володя не мог ни о чем другом думать: только о злосчастной «семерке».

– Не упустите,- наказывал он.- И следите за ней знаете как! Очень коварная тварь. Из засады, можно сказать, бьет.

– Лежи, лежи. Поправляйся.

Рассчитаться за Володю нам удалось очень скоро.

К тому времени господство нашей авиации в воздухе было полным, и мы, несмотря на то, что против нас дрались немецкие асы, иногда позволяли себе появляться над вражеским аэродромом вчетвером или впятером – Телегин, Дунаев, Шутт, Корниенко, все Герои Советского Союза.- Бросаем вызов: «Выходи драться. На взлете бить не будем». Как правило, немцы предпочитали отсиживаться в укрытиях. Вражеская служба наблюдения еще заранее предупреждала своих летчиков: «Ахтунг, ахтунг! В воздухе…»- и далее шло перечисление наших фамилий. Немцы тоже приметили наши машины.

Собственно, не приметить их было трудно. Я сейчас мысленно представляю себе, как выглядели тогда наши самолеты. У каждого на борту в несколько рядов были четко выведены звездочки,- лицевой счет сбитых вражеских машин. А счет к тому времени у каждого был немалый – двадцать, тридцать, а то и более самолетов. Весь фюзеляж усеян звездочками. Летали Герои Советского Союза, летчики, прошедшие войну чуть не с самого первого дня. Перед такими иной ас, увидев, невольно заробеет.

Не нужно к тому же забывать, что немецкие летчики набирались опыта в боях с плохо подготовленным противником. Фашистская военная машина была давно нацелена на войну, самолеты в Германии, особенно боевые истребители, являлись в свое время лучшими. И не мудрено, что, летая на хороших машинах, немецкие летчики выходили победителями в схватках с французами, поляками, увеличивали счет сбитых самолетов, набирались уверенности. А это очень много: выходить на бой уверенным в себе, хладнокровным. Молодым летчикам, которые поднимались в небо, часто не хватало как раз этого: уверенности в себе. Нам, советским летчикам, опыт доставался дорогой ценой. Наши ребята уходили в бой, умея зачастую лишь водить самолет. Но уж те, кто уцелел, прошли такую выучку, что им не страшен был никакой враг. Пусть немец хоть с измалеванным тузом, хоть с драконом,- плевать. А вот немцы, завидя наши машины, на фюзеляже которых зафиксирован весь счет сбитых врагов, зачастую побаивались и уходили от прямого боя. Одно дело – расстреливать неопытных, робевших в первом бою мальчишек. И совсем другое – иметь против себя летчика, прошедшего выучку в три долгих фронтовых года.

Так что советская авиация могла теперь похвалиться и своими асами.

Ас – слово французское. Означает: туз. Так называют выдающихся летчиков-истребителей.

Первыми асами были летчики мировой войны 1914- 1918 гг. Сначала это звание присваивалось официально, и, чтобы получить его, нужно было сбить десять вражеских самолетов. Понятно, что асом становился человек смелый, большой выдержки, умеющий безупречно владеть самолетом.

Немцы особенно кичились своими летчиками. Они звали асов рыцарями воздуха. Самым знаменитым «рыцарем» считался барон Рихтгофен, отличившийся в первую мировую войну. В войне с Советским Союзом Рихтгофен командовал 4-м воздушным флотом. Немецкие летчики этого флота, пожалуй, самого лучшего в Германии, были нашими постоянными противниками.

Гитлеровская пропаганда специально создавала культ аса. Она рекламировала их, как сверхчеловеков. Отсюда и украшения, измалеванные на фюзеляжах самолетов: тузы, драконы, женские ножки. Пусть каждый видит, что перед ним не рядовой летчик, а выдающийся: ас!

У советских летчиков в войне установилась совершенно другая традиция: они украшали свои самолеты звездочками. Сколько сбитых врагов – столько и звездочек.

Культ аса, или сверхчеловека, не соответствует духу Советской Армии. В буржуазных армиях, раньше – в гитлеровской, а теперь – в американской, выдающиеся летчики являются по существу своему индивидуумами. У них что-то общее с кинозвездами. Они заносчивы, высокомерны – каста избранных. Наши же, советские, асы ничем не выделяют себя из всей массы летчиков. Обладая высокими индивидуальными качествами, они сражаются в групповых боях наравне со всеми, выручают товарищей, передают им свой опыт.

Мне приходилось встречаться со многими советскими асами, и я могу уверенно сказать, что все они просты в обращении, прекрасные товарищи, ничуть не кичащиеся своими заслугами.

С тех пор как я побывал у Володи Бабкина в госпитале, перед глазами у меня все время стояло осунувшееся лицо сбитого в бою товарища. Парень сильно переживал, не находил себе места. Вот же проклятая «семерка». Встретить бы ее!

И встреча с «семеркой» состоялась. Получилась она, можно сказать, совсем неожиданно. Мы вылетели на прикрытие и удачно провели все задание; штурмовики отбомбились, повернули назад. Немецких истребителей не было, хотя обычно они появляются моментально.

«Мессершмитты» встретили нас на обратном пути. Часть наших ребят отправилась провожать штурмовики на аэродром, а несколько самолетов ввязались в воздушный бой.

Немцы, по всей видимости, вылетели на свободную охоту. Каждый «мессершмитт» украшен каким-нибудь изображением. Эти яркие пятна на фюзеляжах вражеских машин видны издалека. У наших ребят тоже приметные самолеты: я вижу ряды звездочек у Телегина, Дунаева, Корниенко, Кузьмичева. У всех «стариков» полка за плечами не один десяток боев.

Во время сближения с противником, когда мы, разгоняясь, набирали высоту, я увидел на одном из «мессершмиттов» крупную цифру «7». Тотчас вспомнился Володя. Так вот она, «семерка»! И с той минуты я старался не спускать с нее глаз.

Однако в самый ответственный момент боя она неуловимо исчезла из поля моего зрения. Не пойму, как это случилось. Скорее всего потому, что я загляделся на действия товарищей. Бывают мгновения, когда просто глаз не оторвешь от филигранной работы умелого мастера воздушного боя. Сознавая превосходство противника в количестве, командир полка не кинулся в лобовую атаку, а приблизившись, оттянул на себя несколько вражеских машин и лег в крутой разворот. Немцы устремились в погоню хороводом. Тогда Федор каким-то немыслимым нырком заскочил в хвост последнему из преследователей и пулеметной очередью срезал его.

Мы потом разбирали этот бой, и Федор пояснил, что немцы, совершенствуя свои истребители, добавляли им вооружение и броневую защиту, а значит – утяжеляли их. Тяжелый самолет – грозная машина, но в определенных условиях. Нашим истребителям немцы стали проигрывать в маневренности. Вот этим-то и воспользовался Телегин.

Он и из атаки вышел легко и стремительно, как жалящий овод: был – и нет его. Тяжелым немецким машинам нужно было выписать громадную дугу виража, чтобы вновь занять боевую позицию.

Лихо сбил вражескую машину и Дунаев.

Залюбовавшись работой товарищей, я вдруг почувствовал крепкой силы удар по правой плоскости своей машины. Понял – пушечная очередь. Глянул вбок и близко, совсем рядом, увидел хищные очертания немецкого самолета. Я сразу узнал его,- это была та самая «семерка» с червовым тузом. Немец свалился на меня сверху, дал очередь и свечой пошел вверх.

Не знаю, почему немец выбрал именно вертикальный маневр. Скорее всего по шаблону. Раньше это им давало известное преимущество, теперь же – никакого. Прошло то время, когда немцы неуязвимо чувствовали себя на вертикалях.

Выправив машину, я кинулся в погоню. Внутри у меня все кипело. Ну, думаю, сейчас будем рассчитываться!…

Немец, как видно, не ожидал преследования, потому, завершив подъем по вертикали, спокойно сделал переворот. Вот уж это было глупо: немецкие летчики не могли не знать, что мы теперь охотно принимаем бой и на вертикалях. Так что погони он обязан был остерегаться.

В тот момент, когда «семерка» опрокинулась на спину, я всадил в нее длинную очередь. Тут уж никакого спасения быть не могло. Не закончив переворота, вражеский самолет вспыхнул и беспомощно рухнул на землю.

В этом бою мне удалось сбить еще один самолет.

Теперь Володя Бабкин мог спокойно залечивать свою рану. «Семерка» сгорела на земле.

Вечером я, как обычно, побрился, сменил подворотничок и отправился в госпиталь. Меня долго не пускали в палату. Пришлось найти дежурного врача и объяснить ему, почему я так настойчиво добиваюсь свидания с раненым. Дежурил седой неразговорчивый доктор с пышными усами. Выслушав меня, он бросил из-под густых бровей испытующий взгляд.

– Что ж, причина уважительная. Даже вполне…

Пройдите.

Дежурная нянечка, не пускавшая меня в палату, ворчливо заметила:

– Настырные вы все, молодые. Будто в кино пришел или на базар. Тут мучаются люди, понимать бы надо.

– Так я и добиваюсь, чтоб человек не мучился. На минутку ведь просился…

– На минутку…- В груде халатов она отыскала какой почище, встряхнула, оглядела и только тогда протянула мне.

– Постой, постой!- закричала она, когда я ринулся на лестницу.- Куда летишь? Твоего вниз перевели, в другую палату. Сюда вот иди.

– А почему вниз?- насторожился я, и недобрые предположения тотчас пришли в голову.- Что-нибудь… не того?

Но нянечка снова занялась своим вязанием, проговорив:

– Потому и перевели, что здоровый.

«Значит, все хорошо!»- обрадовался я.

Длинный белый коридор. Множество дверей. «Где же искать Володю?» Запахивая накинутый на плечи халат, я быстрыми шагами пошел по коридору. На улице было темно, в палатах горел свет. На впритык составленных койках лежали раненые. Кое-где в палатах слышался смех.

Володя издали увидел меня и нетерпеливо приподнялся.

– Лежи, лежи. Все в порядке.

– Встретили все-таки?

– Встретил и рассчитался. Даже с процентами получил.

Бабкин удовлетворенно откинулся на подушки.

– Спасибо, товарищ капитан! И у меня дело на поправку пошло. Вниз перевели.

К нашему разговору прислушивались раненые. Палата затихла. Каждому было интересно узнать, как там и что…

Володя стал спрашивать о товарищах. Я подробно рассказал, как в бою отличились все - и Шутт, и Дунаев, и Телегин.

– Ох, скорей бы уж подняться! Так и война может кончиться.

– Еще успеешь. Ребята тебе шлют привет, завтра зайдут проведать. Ну, я пошел, Володя. Завтра у Телегина день рождения.

– Привет ему. И поздравьте, товарищ капитан.

– Будет сделано.

Этот фронтовой день нам, летчикам истребительного полка, запомнился надолго. Я, например, помню его и по сию пору.

Начался он празднично. Рано утром летчики явились с поздравлениями. Федор Телегин, усмехаясь, принимал подарки: мундштук, перочинный нож. Кажется, ребята из эскадрильи Дунаева отыскали маленькую куклу. Настроение у всех было приподнятое. День рождения командира полка всегда отмечается, как семейный полковой праздник.

После поздравлений разговор перешел на воспоминания. Каждый припоминал, как праздновались дни рождения в мирное время. Уточнялись мельчайшие подробности.

– Вот у меня,- рассказывал Николай Шутт и мечтательно щурил глаза.- Ну, встаешь утром и уж чувствуешь: праздник. Пахнет даже праздником! Это там на кухне разные шуры-муры… Ну, рубаха отглажена, кругом чистота. А главное – жена как ангел. Чувствует момент и на стол выставляет бутылку: тоже, заметьте, собственного рецепта. Заранее все готовилось! Ну, дальше…

Однако начинались полеты, и Николай скомкал свой рассказ.

– Вот жизнь пошла,- с сожалением вздохнул он.- Даже вспомнить некогда. А ведь как жили! Как жили!

Летчики разошлись, и мы с Телегиным остались одни. Командир полка выглядел вялым, озабоченным. Я поинтересовался, что случилось.

– Да ничего вроде особенного,- хмурясь, сказал Федор.- Просто какое-то дурацкое состояние. Сон, видишь ли, плохой приснился. Вот и не выходит из головы.

– Бро-ось. Выдумал тоже! Ты что, суеверный, что ли?

– Какое там суеверный! Но вот что-то тут…- Федор постучал себе по груди,- тут что-то побаливает.

Я внимательно посмотрел на осунувшееся лицо командира.

– А может, тебе просто отдохнуть надо? Ведь замотались. Давай-ка отдохни сегодня. День вроде будет спокойный, мы тут сами…

И я уговорил Телегина поехать в деревню, помыться в бане, выспаться и не думать о полковых делах. Федор уехал.

– Если что – пошлешь за мной,- наказал он напоследок.

У меня стало спокойней на душе. Командиру полка на самом деле следовало давно уж отдохнуть. За последние дни он не знал ни минуты покоя. При любом мало-мальски ответственном задании Федор обязательно вылетал сам. Он был, пожалуй, самым опытным из «стариков».

Жизнь на аэродроме шла своим чередом. Летчики получали задания, улетали, возвращались и докладывали мне о сделанном.

День так и закончился бы без происшествий, если бы неожиданно не позвонил командир дивизии генерал Баранчук. Он спрашивал Телегина. Я кое-как объяснил его отсутствие и выразил живейшую готовность выполнить задание.

– Нет, нет,- ответил генерал.- Нужен сам Телегин.

Сейчас я к вам выезжаю.

«Не придется Федору отдохнуть»,- подумал я.

Все еще надеясь сберечь отдых командира полка, я встретил генерала.

– Где Телегин?- едва поздоровавшись, спросил он.

Дальше скрывать его отсутствие не было возможности.

Выслушав меня, генерал сокрушенно покачал головой.

– Плохо дело. Но все равно – садись, поехали,- и генерал направился к своей машине.

Я сел впереди, рядом с шофером, и стал показывать дорогу.

– Устал Федор?- спросил со своего места генерал.

– И устал, и… вымотался.

– Ничего не сделаешь,- снова как-то загадочно проговорил генерал, глядя на недалекую рощицу, разбитую артиллерийским огнем: торчали лишь сломанные, расщепленные пеньки.

Спрашивать, что за срочная надобность в командире полка, было неудобно, хотя вопрос так и вертелся у меня на языке. Но я знал, что генерал по пустякам не стал бы его беспокоить. Сам боевой летчик, он прекрасно понимал, насколько устает в боях человек и как иногда важна для него коротенькая передышка.

Показалась околица деревни, мы влетели в улицу. Я подсказывал шоферу: «Направо… Налево…».

– Стоп. Вот здесь!- и мы вышли из машины.

Федор только что помылся в бане и находился в самом благодушном настроении.

– Едем!- коротко приказал командир дивизии.

Вскочив с кровати, Федор засуетился. Благодушие его как рукой сняло. Через минуту он был готов.

– Сюда,- предложил ему генерал, пропуская впереди себя в машину.

С Федором мы успели только переглянуться, но я постарался дать ему понять, что командир дивизии в настроении и нисколько не сердит, не застав на месте командира полка.

Поехали.

По дороге генерал объяснил, чем вызвана такая необходимость. Оказалось, корпус «петляковых» под командованием самого И. С. Полбина идет на бомбежку и нам нужно не только прикрыть их, но и постараться заранее блокировать вражеские аэродромы. Задание ответственное, связанное с чем-то таким, о чем не знал и сам генерал.

– В общем, сам понимаешь,- заключил он, будто извиняясь за вынужденное беспокойство.

День выдался серенький, облачный – самый неприятный для летчиков. Видимость никудышная.

Готовя полк к вылету, Федор распорядился, что полетят сегодня одни «старики».

Мы поднялись и тут же затерялись в облаках. Летать пришлось рассредоточенно, полагаясь в критический момент только на собственные силы и опыт.

С «петляковыми», что шли ниже нас, мы постоянно поддерживали связь. Иногда в редких разрывах облаков становился виден четкий строй бомбардировщиков. Всякий раз я спешил отыскать глазами флагманскую машину. Ее вел сам И. С. Полбин.

– «Колос»… «Колос»…- время от времени раздавался в наушниках глуховатый голос генерала. Ему немедленно отзывался Телегин. Наш истребительный полк прикрытия был подчинен командиру соединения бомбардировщиков.

Настороженные русские голоса перекликались в эфире, как в темном непроходимом лесу. Видимость по-прежнему оставалась отвратительной.

Появилась уверенность, что так вот, под прикрытием облаков, мы беспрепятственно выйдем к намеченному объекту. Однако ближе к цели облачность вдруг стала редеть. Временами мы отчетливо видели друг друга. А вскоре в наушниках раздался твердый командирский голос Телегина,- он заметил вражеские самолеты. Навстречу нам шли «Фокке-Вульф-190».

Теперь пробил наш час. Вражеские перехватчики не должны были войти в соприкосновение с бомбардировщиками.

«Петляковы» продолжали двигаться к цели. Ревя моторами, они вонзались в плотную пелену облаков, на несколько секунд исчезали с глаз, затем снова показывались в голубых просветах. С распластанных крыльев бомбардировщиков отслаивались клочья облаков. Мокрые плоскости блестели и вспыхивали на солнце.

Телегин сделал перекличку эскадрильям. Отозвались по очереди все – Дунаев, Корниенко, Шутт. Многословных наставлений не было – за долгие месяцы войны мы научились понимать друг друга с полуслова.

Решение командира полка было таким: пользуясь облачностью, рассыпаться и вести бой каждый в одиночку, без ведомых. Летчики все опытные, каждый может постоять за себя.

Выясняется, однако, что такого же плана придерживаются и немецкие летчики. При сближении с нами «фоккеры» рассыпали строй, и теперь каждому предстоит выбрать себе соперника. Для нас задача усложняется лишь тем, что предстоит постоянно наблюдать, все ли «фоккеры» «заняты», не увязался ли кто за «петляковыми».

Первым завязал бой Телегин. Он отбил одну машину в сторону и погнался за ней. Вражеский летчик привычным маневром пытался ускользнуть в облака, но Телегин прицепился к нему намертво. Оба самолета скрылись.

Через минуту из облака вывалился настоящий факел – «фоккер» грохнулся на землю.

Первая удача как бы задала тон всему поединку. Командир полка, как всегда, показывал пример.

Бой еще не разгорелся в полную силу, только завязывались отдельные схватки. Сцепившиеся пары чертили небо по самым замысловатым кривым. Стрельба слышалась изредка: у противника хватало опыта открывать огонь только с верной дистанции.

В то, что произошло дальше, трудно было поверить. Никто и не видел, как все случилось. Из облака, откуда только что вывалился пылающий «фоккер», вдруг показался еще один горящий самолет. Будто что-то подтолкнуло меня в сердце – я сразу узнал машину командира полка. Самолет обреченно летел на землю. Видимо, в облаках Телегин не заметил подкравшегося врага и получил неожиданную очередь. Я тотчас же спикировал следом за горящей машиной командира полка. Была слабенькая надежда, что сам Федор жив и выбросится на парашюте. Но все напрасно…

Коротенький бой, всего минута, снова схватка – и какая потеря… Бой этот так и не разгорелся в полную силу, словно немцы только затем и вылетели, чтобы сбить командирскую машину.

Пользуясь разбросанной облачностью, «фоккеры» рассыпались по небу, попрятались, ушли от боя.

Плохо помню, как мы довели задание до конца. «Петляковы», сбросив бомбовой груз, взяли курс на базу. Мы шли, как полагается, над ними, но в наших наушниках траурная тишина. Похоже было, что мы возвращаемся с похорон. Да, собственно, так оно и было. Мы лишились своего боевого командира, своего товарища…

Излишне говорить о той горечи, которую испытывали не только летчики нашего полка, но и других соединений, близко знавшие Федора Телегина. А нас с Федором связывала фронтовая дружба, крепче которой, как это знают только однополчане, нет ничего на свете.

На следующий день меня вызвал на военный совет командир штурмового корпуса генерал Рязанов. Я прибыл рано утром. В штабе уже все были на ногах. Меня без задержки провели к генералу.

– Товарищ генерал, капитан Луганский прибыл по вызову!

Командир корпуса внимательно посмотрел мне в глаза. Мне показалось, что он хочет расспросить о подробностях гибели Телегина. Они знали друг друга очень давно, воевали бок о бок. Я не сомневался, что генерал очень переживал неожиданную утрату.

– Вот так…- грустно произнес генерал, опустил голову и с минуту посидел молча, барабаня пальцами по столу.

– Полк примете вы!- сказал наконец он, и это прозвучало как приказ. Я не был готов к такому разговору, я вообще не ожидал такого поворота и стал решительно отказываться, ссылаясь на молодость, на неопытность (мне и в самом деле казалось немыслимым заменить Федора Телегина). Однако генерал оборвал меня и повторил приказ снова, В армии, а тем более на фронте, в боевой обстановке, спорить не принято, и я, вытягиваясь, вскинул руку к пилотке.

Итак, на плечи мои легли обязанности командира полка. Помимо хлопот, связанных со сложным хозяйством, каким является авиационный полк, я должен был неизменно принимать участие в боевых вылетах. Летал на задания я и раньше, но теперь за мной следили десятки глаз, ибо нигде, как в авиации, не ценится так умение командира полка. Как старший товарищ, он обязан быть смелее, искуснее, неутомимее других. В этом отношении он постоянный образец для подчиненных, особенно для молодых летчиков (вспоминаю, как все мы всегда брали пример с Федора Телегина).

Из первых дней моего пребывания на этом посту мне вспоминается один довольно интересный случай.

В штабе полка, где мы находились с Кузьмичевым, раздался телефонный звонок. Трубку взял Кузьмичев.

– Слушаю!… Здравия желаю, товарищ генерал! Да, да, здесь. Передаю трубку.

– Сам!- шепнул мне Кузьмичев, протягивая телефонную трубку.

«Сам» или «хозяин»- на нашем условном языке командир дивизии. Генерал Баранчук, поздоровавшись, передал приказание организовать воздушную разведку. Предварительно он указал несколько квадратов, на которые следовало особо обратить внимание. Я занес все на карту.

– Разрешите выполнять?

– Кого думаешь послать?- спросил генерал.- Он знал всех летчиков полка,- по крайней мере, всех «стариков».

Мгновенно прикидываю в уме – кого?

– Сам полечу, товарищ генерал!

– Н-ну, добро,- немного замешкавшись, согласился генерал.- Буду ждать.

– Мог бы и не сам,- заметил Кузьмичев, когда разговор с генералом закончился.- Кого с собой возьмешь?

– Усова. Слетаем, проветримся.

Виктор Усов был молодой летчик из недавнего пополнения. Я взял его к себе ведомым, и мы уже несколько раз вылетали на задания.

– Иди готовься, я его сейчас вызову,- сказал Кузьмичев, поднимая телефонную трубку.

Перед тем как вылететь на разведку, договариваемся с Усовым, что он будет меня прикрывать, а я наблюдать за местностью и заносить все замеченное на карту.

– Посматривай кругом внимательней!- напоминал я.

– Не первый раз, товарищ командир!

Слетали мы очень удачно. Пролетая над тылом врага, засекли множество танков, механизированных частей и других войск. Все это немцы сосредоточивали для контрудара. Судя по количеству и концентрации военных сил, удар готовился в самое ближайшее время. Интересно, знают ли об этом в штабе? Видимо, догадываются. Противник сосредоточивался как раз в тех квадратах, на которые мне указал командир дивизии.

Стремясь побыстрее доставить ценные сведения, мы тут же легли на обратный курс. Разведав такие важные для нашего командования данные, рисковать нецелесообразно. На обратном пути нам могли встретиться немецкие охотники. Волей-неволей пришлось бы вступить в бой. Поэтому, чтобы не искушать судьбу, мы снизились до предела и так, на бреющем полете, благополучно миновали линию фронта. Все шло хорошо. Вот-вот должен был показаться наш аэродром.

Как потом выяснилось, два немецких истребителя давно уже следили за нами. Они засекли нас еще далеко в тылу, но, не решаясь напасть в открытую, тоже перешли на бреющий полет и незаметно крались позади, выбирая удобный момент. Такой момент наступил, когда мы стали заходить на посадку: я впереди, Виктор за мной.

Хорошо помню: земля все ближе, прямо перед глазами посадочный знак «Т» и вдруг панический голос в наушниках:

– Товарищ командир, «мессеры»!

Это с земли заметили вражеских охотников.

Все дальнейшее заняло какие-то секунды. Виктор Усов, оберегая меня, без всякой подготовки бросается на врага и сбивает ведомого, но сам попадает под огонь ведущего. Горит «мессершмитт», горит и самолет Усова. Виктор, впрочем, успел выброситься на парашюте и удачно приземлился на своем аэродроме. Потом он рассказывал, что, не отстегивая парашюта, лежал на земле и смотрел за воздушным боем. И только потом, когда все кончилось, он опомнился, увидел себя, запутавшегося в стропах, поднялся на ноги. Как летел, как приземлился, он не мог припомнить.

В воздухе остались двое – я и немецкий летчик.

– «Мессер» на хвосте! «Мессер»…- звенит в наушниках истошный голос.

Положение мое критическое: понятно и без подсказки с земли. Я шел на посадку и уже выпустил шасси. Самое беспомощное положение. В качестве добычи я представлял собой великолепную мишень. И летчик знал это,- недаром он так долго крался за мной. Схватки в открытую он благоразумно решил избежать. Видимо, его насторожила пестрота моей машины: надпись на борту, множество звезд на фюзеляже. Он знал, что перед ним далеко не новичок. Поэтому-то и решил действовать только наверняка.

Как стервятник, бросился на меня «мессершмитт». Сбить самолет на посадке или на взлете – пустяковое дело даже для необученного летчика. Исход здесь только один – гибель. И если я все-таки уцелел, то спас меня от верной смерти только счастливый случай.

Дело в том, что при выпуске шасси самолет сильно «проседает» в воздухе. Вовремя, очень вовремя просел мой самолет. Я слышал, как над головой прошла длинная очередь.

Мимо меня промелькнул силуэт «мессершмитта». С ревом пронесся он и взмыл вверх. Сейчас его положение предпочтительнее. Он хозяин ситуации, он атакует. Пока у моего самолета еще не убрано шасси, надо успеть зайти на боевую позицию, спикировать еще раз и уже теперь не дать промаха.

На фюзеляже вражеской машины я успеваю разглядеть кокетливый пиковый туз. А, старый знакомый. Видимо, решил мстить за своих.

Получив возможность осмотреться, я быстро убрал шасси и приготовился. Но драгоценные секунды все равно потеряны, и опытный противник это использует. В воздушном бою как в шахматах: потерянные темпы помогают сопернику развить неотразимую атаку.

Так и теперь: пока я выходил из беспомощного положения, немец уже зашел ко мне в хвост.

Кому из летчиков не знакомо то непередаваемо сложное чувство, когда видишь у себя на хвосте врага, причем врага опытного, хитрого и беспощадного, врага, который знает твое бессилие и уж постарается не выпустить тебя из когтей. Любой из летчиков на месте немца ни за что бы не выпустил добычи. Такая выгодная позиция! Азбука… Ко всему прочему нужно учесть, что бой происходил на глазах всего аэродрома – летчиков, техников, бойцов охраны. «Командир полка дерется!…» А у меня нарядная, вся в звездах и с дарственной надписью алма-атинцев машина. Как тут можно было осрамиться? И в этот момент я почувствовал, что та пестрота моей машины, над которой я до сих пор не задумывался, обязывает ко многому.

Но «пиковый туз», как ни крути, на хвосте.

Всем существом своим ощущаю хищную и стремительную нацеленность врага. Он раздосадован, разозлен. Промахнуться из такого положения! И теперь, в новой атаке, он весь собран, потому что больше удобной позиции не подвернется. Дай он мне возможность развернуться, и бой пойдет на равных. Но не ради этого «мессер» крался за мной так долго. Он собрался в комок, чтобы эта его атака была успешной, последней.

От ожидания удара хочется пригнуть голову. Ведь очередь последует вот-вот! Я, кажется, чувствую, как фашист нашарил своими пулеметами мою незащищенную голову. Закрыться бы, спрятаться. Но в то же время понимаешь, что прятаться некуда.

Новую пулеметную очередь немец всадил почти в упор. Всадил плотно и злобно. Но – снова удача для меня! Он лишь разбил мне фонарь, приборную доску, прострелил пистолет и парашют. Сам я остался цел, только сильно обожгло ногу. Верю и не верю собственной удаче. Два раза подряд!

Но теперь надо самому переходить в наступление.

Резко беру ручку на себя, и машина послушно взмывает вверх. Сейчас разговор пойдет совсем другой.

Смотрю: где немец, откуда собирается атаковать? А может быть, он уже убрался подобру-поздорову? Но нет, «мессершмитт» висит надо мной чуть сбоку, нацеливается опять. Решил, видимо: или пан или пропал!

Гадать не приходится: передо мной бывалый волк. Решаю навязать ему бой на глубоких виражах. В бою, а тем более в воздушном, соображаешь очень быстро, в какие-то мгновенья. Тактика боя созревает как бы сама собой, чуть ли не механически. Соображаю, что у меня уже совсем не оставалось горючего, значит, машина намного легче «мессершмитта». К тому же бой на глубоких виражах – дело давно знакомое. Попробую измотать немца на перегрузках.

Итак, он принял бой, не уклонился и азартно лег за мной в вираж. Он был по-прежнему уверен в себе. А может быть, решил, что неудачи в конце концов перестанут его преследовать. В самом деле, сколько можно? Промахнуться два раза подряд из таких выгоднейших положений!

Наши машины стали носиться друг за другом, находясь почти в перпендикулярном положении к земле. Я оглянулся на преследователя и заложил вираж как можно круче – на самом пределе. Расчет оказался верным. Мой самолет был легче, поэтому я обращался по кругу гораздо меньшего диаметра. Постепенно я оторвался от противника и стал догонять его, а повиснув у него на хвосте, дал длинную очередь. Видимо, сказалась перегрузка,- стрелял я не совсем точно: разбил немцу только фонарь и спинку сиденья.

Что ж, теперь удача улыбнулась немцу.

Однако я был хозяином положения и не выпускал инициативы. Со следующего захода я влепил снаряд прямо в магнето «мессершмитта». На этот раз выстрел был прицельный и точный. «Пиковый туз» снизил скорость, пропеллер у него заработал вхолостую и скоро остановился. «Мессершмитт» начал планирование.

Бой был выигран.

Немец планировал, быстро теряя высоту. Иногда «мессершмитт» клевал носом, но летчик умелым властным маневром выравнивал машину и ровно вел ее к земле. Черный зловещий самолет с ненавистными эмблемами фашистской авиации был обречен и представлял сейчас беззащитную мишень. Соблазн расстрелять его был велик, но я сдержался и подождал, пока он не сядет.

«Пиковый туз» приземлился в трех километрах от нашего аэродрома.

Кружась над местом приземления, я перевел дух. Хотя бой длился всего несколько минут, усталость была страшная – перегрузка. Горючего в баке оставались какие-то крохи.

«Мессершмитт» спланировал умело. Немецкий летчик, не выпуская шасси, посадил самолет на брюхо. Сверху я наблюдал, скоро ли покажется из кабины летчик и что он станет делать. В последнее время наиболее отъявленные фашисты предпочитали отстреливаться до последнего, не желая сдаваться в плен. В этом случае я «усмирил» бы немца с одного захода. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из наших ребят получил вражескую пулю на земле.

Немец не показывался долго, но, когда с аэродрома подъехали машины и выскочившие ребята подбежали к сбитому самолету, вражеский летчик вылез из кабины и первое, что он сделал, протянул свой пистолет. Отдавая оружие, немец держался за шею, по щеке его струилась кровь. Значит, ранен.

Над самой землей, заранее выпустив шасси, я потянул на аэродром. Горючего не оставалось совсем, и последние метры я одолел планированием

Приземлившись, побежал докладывать о результатах разведки. Освободился я не скоро, а когда вышел из штаба, то сбитого фашиста уже доставили на аэродром. Зажимая кровоточащее ухо, немец стоял в окружении наших летчиков, бледный, с осунувшимся лицом. Но глаза его надменно устремлены куда-то вдаль. На наших летчиков он совсем не обращал внимания. Иногда презрительно дергались тонкие губы. Чтобы подойти ближе, я тронул стоявшего передо мной за плечо. Он обернулся, и я узнал Виктора Усова, своего ведомого.

– Пройдите, товарищ капитан. Занятный волчонок.

«Пиковый туз» оказался плечистым сильным парнем лет двадцати восьми. На груди его красовалось четыре креста. Из короткого допроса, который ребята учинили тут же, выяснилось, что немца зовут Отто. Воюет он давно, сражался с французскими, английскими, польскими летчиками. За все время сбил семьдесят самолетов. Из них больше тридцати – русских.

– Ах ты гад!- громко сказал Виктор Усов.

Понял ли немец, что это относилось к нему? Скорее всего – да, потому что он нехотя перевел взгляд на Усова и несколько мгновений смотрел ему в глаза. Но любопытство, с которым рассматривали пленного наши летчики, сменилось ненавистью, и немцу стало не по себе. Несколько раз он с беспокойством посмотрел по сторонам, явно ища защиты от самосуда. Угадав во мне старшего, он с надеждой обратил взгляд.

– А трусит!- сказал кто-то с удовольствием.

Пленного повели в штаб. Он пошел охотно, не желая больше оставаться в окружении летчиков.

В штабе, словно в благодарность за избавление, немец охотно разговорился. За подвиги на русском фронте Гитлер наградил «пикового туза» «Дубовыми листьями к рыцарскому кресту»- знак высшей воинской доблести в немецкой армии. Награды фюрера, однако, Отто еще не успели вручить – он ждал ее со дня на день.

На следующее утро к нам на аэродром приехал командующий фронтом Маршал Советского Союза И. С. Конев. Приезд маршала застал нас врасплох. Ребята быстро привели все в порядок, и я встретил гостя рапортом.

Маршал был в обычной своей фронтовой форме, без каких-либо наград. Большой козырек военной фуражки закрывал от солнца усталые глаза. Мне показалось, что яркий свет утомляет его.

Сопровождало командующего несколько генералов. Я узнал командира корпуса Рязанова и командира нашей дивизии Баранчука. Остальные были незнакомы.

Не помню, что в моем рассказе о воздушном поединке вдруг заинтересовало командующего фронтом, но усталые глаза его оживились, и он привычным жестом сбил фуражку на затылок.

– Ах даже вот как!- проговорил он с удивлением, словно изучая меня живыми, прищуренными глазами.- Ну, просто молодец! Поздравляю!

– Служу Советскому Союзу, товарищ Маршал Советского Союза!

Командующий, показывая, что официальная часть встречи кончилась, взял меня за локоть и повел рядом с собой.

– Значит, что же – есть еще возможность увеличить счет?- спросил он, то и дело взглядывая на меня сбоку.

– Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.

Уезжать от нас маршал не торопился. Он прошелся по аэродрому, заглянул в землянки и в столовую. Стоял ясный день.

– А сбитый далеко?- спросил он.

– В штабе, товарищ маршал. Получено было приказание отправить его в штаб.

– Да не-е-ет. Я не о пленном.

– «Мессершмитт»? Он здесь, близко. Разрешите, товарищ командующий?

– Да уж покажите. Интересно взглянуть.

– Пешком?

– Ну, если недалеко… Идемте, товарищи,- пригласил он сопровождающих и, заложив руки за спину, почему-то долго смотрел на ясное голубое небо.- А день-то, день-то!

Сбитый «мессершмитт» еще вчера вечером подтянули ближе к аэродрому, идти было совсем недалеко. Вокруг вражеской машины по-хозяйски суетились техники. Завидев большую группу во главе с маршалом, техники замерли по стойке «смирно».

И. С. Конев подошел к сбитому немецкому самолету и стал внимательно его разглядывать. Сбоку, отбежав на несколько шагов, приготовил аппарат фотограф. Ногой, затянутой в высокий, выше колена, сапог, маршал постучал по плоскости «мессершмитта», но ничего не сказал. С минуту, если не более, лицо его было задумчивым. Потом он вскинул голову и тут же, на поле, приказал командиру нашего корпуса генералу Рязанову:

– Я бы хотел иметь сегодня же документ о представлении капитана Луганского ко второй Звезде Героя.

Уставным «слушаюсь» командир корпуса принял к исполнению приказ маршала.

Радостную весть о присвоении мне звания дважды Героя Советского Союза принес техник Иван Лавриненко. Запыхавшись от бега, ввалился он ко мне в землянку: Товарищ капитан… Сам слыхал. Сейчас только!

В первое мгновение я ничего не понял, но, напуганный неожиданным вторжением техника, вскочил на ноги. Его громкий крик, его вид могли говорить о чем угодно. Несчастье? Неожиданный налет? Гибель товарища? Кажется, все эти подозрения моментально пронеслись у меня в голове, потому что перед этим в своих мыслях я был очень далек от фронтового аэродрома: писал письмо домой.

Лавриненко как бежал, как уперся обеими руками в косяки, так и остался на пороге, загораживая собою весь дверной проем. Он еще не мог перевести дух.

– Левитан читал… Из Москвы!

Смысл происходившего постепенно доходил до моего сознания.

– Так быстро?- только и спросил я, когда наконец понял, что за весть принес мне Иван Лавриненко.

После визита командующего фронтом на наш аэродром прошло всего несколько дней.

– Идемте,- говорил, переводя дыхание, Иван.- Там все уже знают.

Теперь, конечно, было не до письма.

Подбегая к радиостанции, я издали увидел сгрудившихся летчиков: чуть ли не весь полк. Значит, так оно и есть: Указ Президиума Верховного Совета.

– Вот он!- закричал, увидев меня, Николай Шутт.

– Сергей, бегом!

– Ты шагу можешь прибавить?- кричал Корниенко.

– Ну, закачают вас сегодня, товарищ капитан!- успел сказать сзади Лавриненко, и я попал в крепкие руки друзей.

– Качать его!- ревел кто-то восторженно, и этот голос я слышал снова и снова, подлетая в воздух.

– Качать!… Качать!…

Лавриненко как в воду глядел, предупреждая меня: когда ребята опустили меня на землю, ноги почти не слушались и кружилась голова. Я не знал, что и сказать. Со всех сторон крик. Поздравления, объятия. Молодецкие шлепки по спине. Требование отметить событие.

– Да постойте вы…- еле выговорил я наконец.- Может, это еще не на самом деле.

– Бро-ось!- заревела вся братия.- Все же слыхали своими ушами. Не зажимай, не зажимай. Такое следует отметить!

Скоро пришли поздравительные телеграммы – от маршала И. С. Конева, от генералов Рязанова, Алексеева, Баранчука. Телеграммы читали всем полком.

– Гляди, Батя-то какой разразился!- сказал кто-то из офицеров, тронутый длинной, очень теплой телеграммой В. А. Алексеева.

– Вот, а ты не верил,- наступал на меня радостный Коля Шутт.- Ставь! С тебя причитается.

– Да дай ты ему очухаться,- сочувственно заступился за меня Дунаев.- Видишь же, человек в себя никак не придет.

– Тогда вот что, ребята,- сказал я, пряча в карман поздравительные телеграммы,- сегодня, пожалуй, устрою себе выходной. Вы уж без меня поработайте.

– Еще бы!- зашумели летчики.

– Конечно!

– Но вечером…- пригрозил Коля Шутт.- Вечером ты не отделаешься. Готовь настоящий праздник.

Первый угар радости миновал, ребята разошлись по машинам.

Очередной боевой день в полку начался.

Ребята улетели, я отдал распоряжение о приготовлениях к вечеру и ушел с аэродрома.

Мне хотелось побыть одному. В землянке было пусто и тихо, недописанное письмо белело на самодельном, грубо сколоченном столе. Дописать, сообщить сейчас? Или оборвать на том, что написано, отослать, а потом написать еще? Я долго вертел в руках наполовину исписанный листок бумаги. Нет, решил я наконец, сейчас у меня ничего не получится. Потом, может быть, вечером…

День тянулся долго. Голова горела. И только походив, успокоившись, я смог соображать последовательно и собранно. Все награды, какими удостоила меня Родина, я неизменно воспринимал как свой неоплатный долг на будущее. Смогу ли я когда-нибудь оплатить его? И вот сегодня новое свидетельство: мне, сыну простого русского крестьянина, оказана высокая честь. Как жаль, что отец не дожил до этого дня!… И перед моим мысленным взором вновь и вновь возникали суровое лицо деда Афанасия, наш маленький домик в Алма-Ате, где прошло мое детство, мать, брат, сестра…

Вечером я возвратился на аэродром с чувством глубокого душевного покоя. Человек живет и исполняет свои обязанности. Они скромны и велики, эти обязанности. Скромность их в обыденности повседневных человеческих поступков, величие – в исторической грандиозности задач, которые начертал в Октябрьские дни семнадцатого года ленинский гений и которые отстаиваем мы теперь в смертельной схватке с врагом.