Объем проделанного измеряется только по окончании работы. Так и на войне. Лишь сейчас, удаляясь все более от фронта, изумляешься тому, сколько у каждого из бойцов за плечами… Туда, на запад, мы все двигались короткими рывками, расстояниями, завоеванными в атаке, в бою. Пехотинцы бегом, а то и ползком, артиллеристы на тягачах, а мы, летчики, в основном, по воздуху. Отвоеванная территория нам виделась сверху, виделась как обозреваемое вражеское пространство с приметными ориентирами. И вот теперь эти ориентиры – силосные башни, заросшие пруды и речонки,- обрели свое обычное назначение, и глаз фронтовика с удовольствием отдыхал, глядя на них. Мир, покой на земле, и все стало на свои места. Закончен горький путь войны, земля вновь становится планетой живущих, а не воюющих.

Однако медленно, не сразу отвыкаешь от того, что прямо-таки въелось в плоть, в характер за годы фронтовой тяжелой жизни.

Путь на восток, домой, на Родину, я проделал по земле. Это было странное ощущение – двигаться по местам вроде бы известным, но в то же время совершенно не знакомым, не узнаваемым. Вокруг широкой автострады простиралась сначала польская земля, знакомые названия городов и местечек. Казалось, еще недавно эти названия не давали покоя голове – здесь шли бои, а вот теперь видишь их и удивляешься: все иначе, не так, как виделось несколько недель назад. И только постепенно отъезжая все дальше от фронта и углубляясь в тыл, мирный, налаживающий разрушенную жизнь тыл, начинаешь привыкать к сознанию, что война для тебя окончена, хотя и идут еще бои, и в поведении, в привычке смотреть, наблюдать и запоминать появляются какие-то мирные, что ли, штатские, совсем забытые навыки. И понимаешь, что на запад, туда, к Берлину, товарищи еще пробиваются с боями, а вот ты уже можешь не спеша оглядеться и совершено иным взглядом посмотреть на места, что недавно западали в память, как боевые пункты штабных приказов. Внешний их облик представлялся совсем иначе, потому что терялся в дыму, огне, развалинах.

Бои здесь закончились, война отодвинулась, однако зловещие ее следы еще оставались. И все же главное, что чувствовалось,- это мирное настроение жителей, их возвращение к домам, пусть и не уцелевшим, к родной земле, к труду, от которого отвыкли, по которому истосковались руки.

Удивительное, неповторимое ощущение испытывает человек, возвращаясь наконец-то к тому, для чего он живет на земле. Мне кажется, подобные чувства испытал каждый фронтовик.

На восток вела широкая автострада, в обе стороны по ней катил густой поток автомашин. Каких тут только марок не было!

По сторонам дороги, по зеленым подсыхающим полям двигались люди в отрепьях. Они шли пешком, везли тележки, тачки, коляски, тащили мешки и узлы. Это было долгожданное возвращение освобожденных узников фашизма, обратное переселение из гитлеровского рейха.

Мой «мерседес» катился в общем потоке машин.

К Варшаве я подъехал незадолго до вечера, увидел впереди город и невольно остановил машину. Невозможно передать словами, что тогда представлял собой разбитый город. Причем, не похоже было, чтобы разрушения носили характер ожесточенных наступательных и оборонительных боев,- тут у любого военного глаз наметан. Нет, город был разбит, уничтожен по какому-то варварскому плану, методично и пунктуально.

Не угадывались даже улицы,- все было исковеркано, сожжено, перемешано. И трудно, невозможно поверить, что здесь когда-то по широким залитым светом улицам ходили, смеясь, люди, радуясь жизни. Ничего не осталось от прежнего великолепия…

Как потом оказалось, немцы, осуществляя тактику выжженной земли, создали специальные команды, в которые набирались опытные мастера разрушений. Так была уничтожена столица Польши, один из прекраснейших городов Европы – красавица Варшава.

В грудах руин были наспех проделаны проходы, обозначены улицы, и я, проехав из конца в конец, невольно стал свидетелем необъяснимого варварства побежденного врага. Тогда я еще раз подумал, какой же подвиг совершен нашим народом, избавившим человечество от такого жестокого, бесчеловечного врага!

Да, такие разрушения были страшны даже для солдата прошедшего всю войну.

В Варшаве я надеялся заправиться бензином, поэтому стал разыскивать аэродром. На улицах – я говорю это по привычке, потому что те проходы, по которым осуществлялось движение в сожженном городе, никак нельзя было назвать улицами в нашем нынешнем, мирном понимании,- часто попадались худые молчаливые люди. Варшавяне, уцелевшие в лагерях, уже возвратились в любимый город. У нескольких человек я спросил дорогу на аэродром, но из объяснений их, когда они рассказывали и, помогая себе, жестикулировали руками, трудно было что-либо понять. Помог наш военный патруль.

Скоро «мерседес» выбрался из запутанной сети варшавских «улиц», и я вздохнул свободнее – здесь, на окраине, меньше ощущалась гарь остывших пожарищ, здесь и дышалось полной грудью.

На огромном, приведенном в образцовый порядок поле Варшавского аэродрома было множество самолетов и военных и гражданских. Жизнь налаживалась, и разбитая столица освобожденной Польши опять, как и когда-то, становилась центром воздушных путей.

Заправщик, молодой парень в форме гражданского воздушного флота, без всяких возражений наполнил бак «мерседеса» бензином.

– Домой?- спросил он, невольно обращая взгляд на мою грудь, увешанную боевыми наградами.

– Да. В Москву.

– Счастливо! Привет Москве.

И он помахал на прощанье рукой.

За Вислой, в предместье Варшавы, военный комендант посоветовал мне переночевать у них, а уж утром двигаться дальше.

– Ехать на ночь глядя не советую. Шалят! Переночуйте, утром вас накормим – и езжайте. Честное слово, так будет лучше.

Пришлось внять голосу рассудка.

Предостережения товарищей из комендатуры не были напрасными. На земле освобожденной Польши бродили по лесам остатки пробирающихся на запад гитлеровцев, но в основном создавали напряжение банды националистов. Польское эмигрантское правительство, бежавшее в Лондон и там пересидевшее всю войну, теперь, когда советские войска вместе с частями молодой армии Польши прогнали ненавистного врага, вдруг снова возымело желание получить власть и принялось плести политические интриги, не останавливаясь ни перед какими средствами,- вплоть до вооруженной борьбы. Естественно, потуги политических интриганов потерпели полный крах – сам народ Польши отверг притязания незадачливых правителей, оставивших в свое время страну на произвол фашистских грабителей.

На следующий день в Бресте я миновал границу. На контрольно-пропускном пункте стояли два пограничника: наш и польский. После таможенного досмотра поднялся шлагбаум, и я въехал на советскую территорию. Советский пограничник махнул приветственно рукой, польский – уважительно взял под козырек.

Дорога шла все дальше на восток, и перед глазами открывалась картина, оставшаяся после бегства фашистских полчищ. Сейчас уже известно, как героически держался в сорок первом году гарнизон пограничного Бреста. Гитлеровцы сумели захватить крепость, только разбив ее артиллерией. Разрушенный город до сих пор стоял как немой укор захватчикам, как памятник мужеству наших пограничников. Руины, руины без конца… И мне подумалось, что предстоящие годы будут, пожалуй, не легче военных. Такие разрушения принесла нашей стране эта жестокая война.

В Минске, тоже изрядно пострадавшем от войны, я встретился со своим товарищем, алма-атинцем Жорой Лаптяевым, и весь вечер мы провели в разговорах. Жора был строителем – строил, ремонтировал дороги. Он жадно расспрашивал: ну как там, под Берлином, и живо интересовался, скоро ли я увижу родную Алма-Ату. Сам он надеялся, как только кончится война, демобилизоваться и уехать домой. Впрочем, об этом в те дни думал каждый солдат, думал и надеялся, что уж в последние-то дни его минет вражеская пуля.

– Если будешь в Алма-Ате раньше – поклон,- наказывл земляк, провожая меня утром в дальнейший путь.

Он еще долго стоял на дороге, глядя мне вслед. Поднял руку, помахал – скрылся… Несутся, сигналят нетерпеливо куда-то спешащие машины. Всем некогда, все торопятся. Что ж, поспешим и мы.

Теперь по обеим сторонам дороги тянулись русские места, центральная Россия. В разбитом Смоленске мне пришлось заночевать, и вечером я долго не мог уснуть, вспоминая, какие тревожные были дни, когда в сводках «От Советского информбюро» появилось Смоленское направление, а затем началось сражение за Смоленск. Этот многострадальный русский город всякий раз становился могучим бастионом на подступах к сердцу России – Москве. У стен Смоленска русские встретили полчища Наполеона, здесь, на этих вот полянах, в этих зеленеющих по-весеннему перелесках части Советской Армии перемалывали отборные полки гитлеровской группы армий «Центр».

Железная машина войны основательно искалечила милые сердцу окрестности, но распускающаяся весна скрадывает в молодой веселой зелени уродливые раны, и вот уж кажется, что все опять придет в норму, вернется безмятежное счастливое житье и от войны останется одно далекое воспоминание.

Смоленск – это глубокий тыл, и чувствуется, что жизнь здесь основательно вошла в мирное русло. Конечно, бросаются в глаза разрушения, но ведь последствия такой войны не устранишь ни за день, ни за год.

Катится, все так же движется поток машин по самой оживленной дороге России, да и, наверное, не только России. Сейчас от Москвы, на Смоленск, Минск, Варшаву и далее, к Берлину, пожалуй, самое интенсивное движение во всей Европе. Войска требуют постоянных подкреплений, и страна беспрерывно питает боевые части наступающих фронтов. Надо добить издыхающего врага.

По обеим сторонам магистрали копошатся пленные. В обтрепанных пилотках, в выгоревших на солнце кителях они чинят дороги, строят, что-то там катят, копают, перетаскивают. Давно ли, кажется, вот эти же самые вояки браво шагали по пыльным дорогам России, намереваясь к исходу первого же лета достичь Москвы. Из быстро несущейся машины мне не видно осунувшихся бесцветных лиц пленных, одни лишь фигуры, но по тому, как они стоят и, опершись на лопаты, смотрят и смотрят на дорогу, понятно, что они должны чувствовать.

Ранним утром, когда еще не встало солнце, вдали показались многочисленные дымы, высокие мачты электропередач. Сердце забилось сильнее: Москва! Почти в одну сторону, как к фронту, идет поток всевозможных машин. Проносятся целые автопоезда: просыпающаяся столица получает подкрепление. Везут молоко, мясо, хлеб. На редких остановках ожидают автобусы ранние пассажиры. Прогрохотал по мосту поезд электрички. Асфальтированная лента тянется среди темной зелени, обступает кругом хвойное Подмосковье… На поперечных дорогах, пересекающих широкое Минское шоссе, замелькали указатели на города, названия которых тревожной осенью сорок первого года заставляли думать о судьбе столицы. Ведь враг был у самых стен, вот здесь, где сейчас проезжал мой «мерседес». Какой далекий, трудный путь прошли наши войска к победе!

Поднялось солнце, зазолотились верхушки стройных сосен и елей, среди которых еще не проснулись разнокалиберные дачи и дачки. Первый регулировщик, поеживаясь от утреннего холодка, пропустил мою машину и, видимо, сразу же понял: с фронта.

Солнце все выше, и вот уж я увидел впереди сияние кремлевских звезд. Огромное полотнище государственного флага развевалось на куполе Кремлевского дворца.

Привыкший к приволью фронтовых дорог, я сразу же почувствовал себя неуверенно в московской уличной сутолоке. С большим трудом пробирался я к знакомому месту – улице Полины Осипенко.

Иногда подолгу приходилось ждать, когда впереди, по широкой магистрали, регулировщики энергичными жестами прогоняли поток машин. Поторапливали: скорей, скорей!… Едва остановишься, вокруг тотчас же скапливается множество автомобилей.

Миновав центр, «мерседес» покатил по улице Горького. Вот здание Моссовета, затем Белорусский вокзал. Кажется, приехал. Я вылез из машины, хлопнул дверцей. Огромный путь остался позади. Запрокинув голову, посмотрел наверх: здесь, в неприметном, давно обжитом доме, жил Батя, генерал В. И. Алексеев. Последнее время он работал в Москве заместителем начальника Академии имени Жуковского.

В доме этом я бывал много раз. В каждый свой приезд с фронта непременно останавливался у Бати. Знал хорошо всю его семью, и меня у него в доме принимали как своего, близкого человека. Даже потом, когда генерал Алексеев был отозван с фронта, мы не теряли с ним связи и регулярно переписывались. Так и он был в курсе всех полковых дел, и я время от времени получал от него из Москвы весточку. Теперь я входил в подъезд знакомого дома с чувством человека, для которого начинается новый, еще не известный этап жизни. На фронт я больше не вернусь, а на несколько лет останусь здесь, в Москве. Во всяком случае, Батя сообщил мне, чтобы я заранее настраивался на мирный лад, на учебу, на сидение за партой. Кончилась фронтовая жизнь…

На мой звонок открыла дверь Любовь Ивановна, жена Алексеева.

– Господи, приехал наконец!- всплеснула она руками.

Дом генерала Алексеева был всегда открыт для друзей, и к нему в Москву без всякого стеснения заходили все сослуживцы. За великую отзывчивость, за готовность прийти на помощь в любой беде наши летчики между собой звали генерала Алексеева «Скорой помощью». И действительно, стоило обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, генерал использовал все свои давние связи, свой авторитет. Мне кажется, ни один из фронтовиков, обращавшийся к Бате, не уходил от него без дружеской поддержки. Старый кадровый военный, генерал Алексеев особенно ценил фронтовую дружбу.

Когда я приехал и позвонил у дверей, генерал Алексеев был уже на службе. Любовь Ивановна захлопотала, встречая гостя. Мыло, полотенце, ванна, затем обильный завтрак.

– А Василий ждет вас,- рассказывала за завтраком Любовь Ивановна.- Говорит, скоро должен быть. Учиться теперь?

– Приказали вот…

– Василий говорил.

Оказалось, направление на учебу я получил благодаря представлению генерала Алексеева. Батя написал маршалу Коневу, и командующий фронтом откомандировал меня в Москву.

– Ешьте, ешьте,- подкладывала на тарелку хлебосольная хозяйка.- Подождите, сейчас чай будем пить.

Все в этом доме было без изменения: радушная, приветливая Любовь Ивановна, неторопливое, с разговорами чаепитие. Хозяйка расспрашивала о последних новостях с фронта, о дороге.

– Куда торопитесь?- уговаривала она, едва я поднялся из-за стола.- Успеете еще.

До Академии имени Жуковского было рукой подать, и я отправился пешком. После долгой дороги было особенно приятно пройтись.

Деревья по Ленинградскому шоссе уже нежно зеленели. Старики с газетами, женщины с детскими колясками грелись на скамейках. Густой толпой шли пешеходы. Москва бурлила, как обычно, жила своей напряженной жизнью.

Скоро показались серые строения стадиона «Динамо», а вот и старинное здание академии. Множество военных толкалось у подъезда и в коридорах. Все наш брат, фронтовик. У ребят во всю грудь ордена и медали.

Летчики вели себя непринужденно. Стояли группами, смеялись, плыл папиросный дым. Видно было, что многие уже не первый день в Москве: освоились, обрели неуловимо мирный, ухоженный, что ли, вид. У них и форма отглажена и подогнана, и подстрижены они отнюдь не наспех в коротких перерывах между боями. Некоторые отпустили щегольские усики и височки. Но узнавались и такие, что приехали с фронта только что. Они еще осматривались, искали знакомых, пытаясь держаться поближе к тем, с кем приходилось воевать или вместе или же хоть поблизости.

На втором этаже отыскал приемную начальника академии, сообразив, что заместитель по политчасти должен находиться где-то рядом. И не ошибся. Меня встретил адъютант генерала Алексеева и собрался было пойти доложить, но я попросил его не делать этого. Мне хотелось встретиться с Батей запросто, без служебных формальностей.

Вместе с адъютантом мы вошли в просторный кабинет. Батя поднял голову и удовлетворенно улыбнулся: – Приехал? Ну вот и хорошо. Как раз вовремя.

Мы обнялись, поцеловались, и генерал сразу же перешел к делу.

Мне предстояло поступать в Военно-Воздушную академию, которая теперь носит имя космонавта Ю. А. Гагарина. Экзамены должны начаться буквально через несколько дней.

– Поживешь пока у меня,- говорил Батя.- Тебя как – отпустили сразу?

Когда я рассказал, что просил командующего фронтом оставить меня до окончания решающих боев за Берлин, генерал Алексеев сказал:

– Ничего, возьмут без тебя.

День-два Батя дал мне отдохнуть и осмотреться. С утра он уезжал на службу, а я отправлялся бродить по Москве. Прекрасной, невыразимо помолодевшей показалась мне в те дни Москва. Стояли ясные весенние дни, и, казалось, в самом воздухе чувствовалось ощущение близкого конца войны. Я подходил к газетным витринам и подолгу читал сообщения с фронтов. Ведь я сам еще несколько дней назад был там, с войсками, видел пригороды Берлина, и вот уже в Москве, в сквере, читаю скупые газетные строки, чтобы понять и представить себе, как там дела у наших. Как и следовало ожидать, враг защищал свою столицу с ожесточением. Гитлер собрал сюда все силы, которые у него еще оставались. Он не переставал надеяться, что удастся избежать безоговорочной капитуляции. Он все еще верил, что с помощью закулисных дипломатических махинаций ему удастся поссорить западные державы с Советским Союзом, столкнуть союзников лбами и таким образом уцелеть, выторговать себе жизнь.

Кто-то из уцелевших приближенных Гитлера писал после войны о том, какой приступ радости охватил бесноватого ефрейтора, когда в осажденный пылающий Берлин поступило сообщение о внезапной смерти американского президента Ф. Рузвельта. Вся камарилья, управлявшая некогда пресловутым «третьим рейхом», а теперь запертая в подземном бункере имперской канцелярии, воспрянула духом. Перед ними забрезжила возможность избежать суда и веревки. Вспомнилась историческая параллель, когда вот так же, в критический для Германии час, внезапная смена властителя на русском троне помогла агрессору избежать заслуженного наказания. Воистину утопающий хватается за соломинку.

Однако все было напрасно. Верные принятым обязательствам войска союзников и в первую очередь Советская Армия добивали издыхающую фашистскую гадину. Огненный вал быстро приближался к последнему убежищу гитлеровских главарей. Берлин был обречен. Скоро наши доблестные танкисты вышли к каналу Тельтов, охватили южную окраину гитлеровской столицы.

И все-таки Гитлер еще на что-то надеялся. На что? Его многолетний подручный Геббельс кричал по радио, что в руках фюрера скоро окажется грозное, невиданной силы оружие, которое изменит исход войны. Фашистская пропаганда утешала берлинцев тем, что осажденная столица будет деблокирована, что с запада к городу подходят боеспособные части армии генерала Венка, а на соединение с ними пробиваются войска генерала Буссе… Жалкие потуги обреченных, потерявших рассудок людей, которые боялись заслуженного возмездия. Эти люди обрекали на бессмысленную гибель тысячи и тысячи солдат.

– Завтра едем,- наконец сказал мне генерал Алексеев.- На утро я вызвал машину.

Назавтра мы поехали в Монино. По дороге Батя рассказывал последние военные новости: до падения Берлина остаются считанные дни. Касаясь моих дел, он говорил, что сейчас военным нужно смотреть дальше и в качестве первоочередной задачи стоит вопрос учебы. За время войны в нашей армии выросли сотни, тысячи молодых командиров, имеющих богатейший боевой опыт. Им еще нет и тридцати лет – самая пора учиться. И если к военному опыту добавить солидную теоретическую базу, тогда наша армия получит великолепных специалистов.

Да, Батя был прав, пришла пора садиться нашему брату за парту. Вот меня взять: какое у меня образование? Восемь классов школы и военное училище. Прямо скажем, небогато для командира полка. А ведь время не стоит на месте, совершенствуется техника, особенно в авиации, и нынешнему командиру просто не обойтись без глубоких знаний.

Советское командование смотрело далеко вперед, если в разгар боевых действий отдало распоряжение отзывать с фронта офицеров для прохождения академического курса.

Предстояли трудные годы. Многое было непривычно, от многого мы отвыкли за годы войны.

В академии я встретил нескольких своих боевых товарищей. Всех их отозвали с фронта на учебу. То и дело раздавалось удивленное и радостное: «Ты смотри, кого я вижу!…» и - объятия, поцелуи. Здесь были дважды Герои Советского Союза Дмитрий Глинка, Василий Ефремов, Николай Гуляев. Здесь встретился я с трижды Героем Советского Союза Иваном Кожедубом, а на следующий год и с земляком Талгатом Бегельдиновым. В тот памятный 1945 год академия производила свой двадцать первый прием слушателей.

Скоро, в двадцатых числах апреля, начались приемные экзамены, и вот тут-то мы поняли, что к ним мы оказались не подготовленными.

Удивительно состояние тех дней. Фронтовая жизнь быстро сделала нас взрослыми. Попав на войну совсем почти мальчишками, мы вынуждены были заниматься далеко не мальчишеским делом: искать врага, находить и уничтожать. Ежедневная опасность, нечеловеческое напряжение, бои, ранения, гибель товарищей – все это, безусловно, наложило свой суровый отпечаток и раньше времени сделало нас взрослыми людьми. И вдруг словно теплый ветер воспоминаний – ученический звонок, громко прозвучавший в длинных коридорах, и мы, летчики, привыкшие к сигналам тревоги, по этому звонку бросаемся не к своим боевым машинам, а к партам, в аудитории за столы. И опасения за исход экзаменов, робость перед преподавателями пересиливает сейчас все.

Первым экзаменом был диктант по русскому языку. Преподаватель, высокий, худой, с усами, очень похожий на Горького, ходил между столами и громко, отчетливо диктовал отрывок из «Войны и мира» Л. Толстого. Летчики, склонившись над столами, старательно скрипели перьями. Нужно сказать, что руки, привыкшие к штурвалу самолета, плохо управлялись с таким деликатным предметом, как тоненькая ученическая ручка. Ребята сопели от напряжения, то и дело раздавался тонкий звон орденов и медалей,- ведь у каждого из кандидатов в слушатели чуть ли не полностью завешена грудь. Но ордена орденами, а знаниями мы похвалиться не могли. Смешно сейчас вспоминать все подробности того диктанта, но так было, и из песни слов не выкинешь.

Впереди меня, склонив буйную чубатую голову, пишет Иван Кожедуб. Рядом Дмитрий Глинка и Николай Гуляев, отчаянной смелости и боевой выучки ребята. На фронте от одних имен этих ребят немцев в трепет бросало, а тут они пыхтят и ерзают на скамьях, как ученики подготовительного класса.

Преподаватель только на первый взгляд кажется суровым и строгим. Надо полагать, он прекрасно представлял себе уровень нашей подготовки, поэтому-то и диктует так медленно, отчетливо, чуть ли не выговаривая отдельно каждую букву. Внимательно вслушиваясь, можно было благополучно миновать самые спорные места – так внятно произносил он каждое слово. Немного заставляли задумываться знаки препинания, но и тут преподаватель, повторяя фразу по нескольку раз, делал очень выразительные остановки. Словом, пока все шло гладко.

Расхаживая по аудитории, преподаватель останавливался у столов, из-за плеча пишущих смотрел, что у них получается, и медленно переходил дальше. Вот он постоял над склоненной головой Дмитрия Глинки, тронулся к следующему столу.

– Теперь, товарищи, проверьте все написанное и можно сдавать,- ровным, размеренным голосом говорит нам преподаватель.

Скоро прозвенел звонок, загремели стулья. Летчики потянулись к преподавательскому столу с листочками диктантов. Красные распаренные лица, словно каждый из них таскал тяжести.

В перерыве ребята принялись выспрашивать друг у друга, кто как написал то или иное слово. Один радуется, другой огорчается. Спорят.

Нужно сказать, что злополучный тот диктант закончился для нас плачевно. Мы попросту осрамились.

Нынешним школьникам, конечно, смешно и удивительно слышать такое, однако не забывайте, молодые друзья, что каждый из тех, кто экзаменовался, ушел на войну со школьной скамьи, а на фронте знания повыветрились, все основательно забылось. Иные были у всех заботы, иные дела… Так что командование поступило правильно, собрав лучшие кадры со всех фронтов и засадив их за парту. Война кончалась, нужно наверстывать упущенное.

Перед прохождением академического курса слушатели несколько месяцев повторяли общеобразовательные предметы: русский язык, математику, физику, химию. И только после этого пошли специальные лекции. Преподавание в академии было поставлено на высокий уровень. Лекции читали ведущие специалисты. Так, например, имя профессора Кузьменко было известно каждому летчику. По его классическим учебникам «Аэродинамика» и «Теория полета» училось не одно поколение советских авиаторов. Его слушателями были Чкалов, Доронин и многие другие прославленные летчики.

В академии, надо сказать, за годы ее существования сложился хороший и дружный преподавательский коллектив. Работали здесь талантливые ученые, авторы учебников по различным вопросам авиационной теории и практики.

Образование академии, кстати, было еще одним доказательством того, что партия и правительство серьезно относились к угрозе надвигающейся войны. Весной 1940 года, когда в Европе уже тянуло порохом, была организована новая авиационная академия. Сейчас это Военно-воздушная Краснознаменная ордена Кутузова академия им. Ю. А. Гагарина.

В годы войны воспитанники академии находились во всех звеньях ВВС, они выполняли самые разнообразные задачи и проявляли при этом исключительно высокие морально-боевые качества.

Так что репутация у нашей академии была высокой и заслуженной в боях.

Нет нужды говорить, насколько серьезно мы относились к учебе. День бывал загружен до предела, приходилось прихватывать часы отдыха.

В академии, целиком уйдя в занятия, мы не переставали думать о том, что пушки еще не отговорили и на подступах к Берлину идут кровопролитные сражения.

В разговорах, когда мы собирались, чтобы обсудить последние новости, для нас вновь оживали недавние фронтовые будни. Высказывались разные соображения относительно завершающих ударов, но главные разговоры шли теперь только об одном: когда? О приближающемся дне победы мы судили и рядили, сходясь после целого дня занятий на поле аэродрома, где проводилась подготовка к первомайскому параду.

По традиции наша академия должна была принять участие в первомайском параде на Красной площади в числе других высших учебных заведений Советской Армии. На подготовку к параду ушло несколько недель. Для нас, новичков в академии, предстоящий парад был первым и потому особенно волнующим событием.

В день Первого мая нас подняли по тревоге в три часа ночи. Было еще темно, в огромной спальне ярко горел свет. Оделись мы за считанные минуты.

– По машинам!- раздалась в темноте зычная команда, и мы полезли в грузовики. Длинная колонна машин тронулась со двора академии. До Москвы предстояло ехать пятьдесят километров.

Выгрузились мы возле Арбатской площади.

Солнце уже блестело на верхушках Кремлевских башен и звонниц, когда четкие квадраты колонн высших учебных заведений Советской Армии начали выстраиваться на отведенных местах. Для нашей академии был указан квадрат, как раз напротив мавзолея В. И. Ленина. Рядом, у стены нынешнего ГУМа, выстраивались колонны академии Генерального штаба, Академии имени Фрунзе и Академии бронетанковых войск.

Офицерские колонны подходили в каком-то сдержанном, взволнованном молчании. Суетились направляющие с красными флажками в руках. На огромном просторе каменной площади глохли даже самые громкие команды. Колонны четко перестраивались, занимали места. Большое движение угадывалось и за пределами Красной площади. Войска располагались на площади Свердлова, на Манежной, на площади Революции.

Стоять разрешено было вольно, все ждали часа, когда на трибуне Мавзолея появятся руководители партии и правительства. А пока переговаривались, сходились небольшими группками. Последние сообщения радио и газет приносили радостные вести. Вчера с раннего утра наши войска вели бои в самом центре фашистской столицы, пробивались к стенам рейхстага, а в половине третьего горстка храбрецов проникла внутрь фашистского парламента и над рейхстагом взвилось красное знамя!

Гитлер и его приближенные, те, что совсем недавно кричали о близком крахе советского государства, как крысы, забились в убежище в бункерах имперской канцелярии и с ужасом прислушиваются к нарастающему гулу артиллерийского огня. Час возмездия настал!

В боях за Берлин, как мы узнали позднее, была уничтожена и совершенно перестала существовать гитлеровская авиация. А те немецкие самолеты, которые наши летчики не успели уничтожить в воздухе или на аэродромах, достались нам как трофеи.

Однако еще ничего не было известно о дальнейшей судьбе главарей пресловутого третьего рейха. И только спустя некоторое время появились первые сведения: вчера же, 30 апреля, примерно через час после того, как над рейхстагом взвилось красное знамя, Гитлер покончил жизнь самоубийством. Главарь фашистов страшился расплаты за свои преступления и предпочел смерть.

Верный приближенный Гитлера, его многолетний трубадур Геббельс не только убил себя, но отравил жену и шестерых детей.

Многие фашистские главари искали спасения, не останавливались ни перед чем, чтобы только сберечь свои жизни, но конец был для всех один: или самоубийство, как для Гиммлера, или же плен и суд за преступления, как для Геринга, Риббентропа, Кальтенбруннера и других заправил фашистской Германии.

В то утро, когда на Красной площади все было готово для праздничного парада, мы все предчувствовали близкий миг победы, но, конечно, еще не знали, что до него остаются буквально считанные часы. Назавтра, т. е. 2 мая, подняв руки, выйдут из своего подвала и сдадутся советским войскам руководители штаба обороны Берлина во главе с генералом Кребсом. Фашистская столица окажется полностью захваченной.

7 мая наши войска выйдут на восточный берег реки Эльбы. На западном берегу покажутся передовые части американцев и англичан.

Снова бьют часы на Спасской башне, падают в тишину насторожившейся, замершей площади полновесные удары. Каждый из них как бы отмеряет незабываемые исторические мгновения…

Тот памятный первомайский парад явился для нас как бы репетицией перед таким волнующим событием, как торжественный парад Победы.

День окончания войны для всех, кто пережил его, памятен так же, как и черный зловещий день 22 июня 1941года. Однако тогда нападение врага захватило многих врасплох, оборвав мирное течение жизни,- теперь же часа победы ждали, с нетерпением вчитывались в сводки «От Советского Информбюро», почти не выключали репродукторов. И все же, как ни близок был миг победы, долгожданное сообщение вызвало невиданный взрыв радости и ликования. Наконец-то! Дождались!

У нас в академии в день подписания капитуляции фашистской Германией занятия во всех аудиториях начались как обычно. Короткая суматоха, когда слушатели торопятся занять места, быстрые шаги преподавателей в опустевших коридорах, и вот – тишина, внимание. Учебный день пошел своим чередом. Видимо, он так и прошел бы, ничем не выделяясь из сотен других дней, заполненных занятиями, если бы не радостное известие: в самом начале своей лекции генерал Чугунов, наш преподаватель, сообщил о том, чего давно уже ждали. Что тут началось! За партами сидели одни фронтовики, люди, знающие цену поражениям и победам, испытавшие горечь утрат, ранений, фронтовых испытаний. Уж слишком долга и тяжела была война, как нетерпеливо ждал народ этого счастливого часа!

Понемногу шум пошел на убыль, слушатели неохотно расселись по местам. Но не было уже прежнего внимания и сосредоточенности. Лихорадочно блестели у всех глаза. До занятий ли было в такой день? Мы едва дождались звонка, снова загалдели и высыпали в коридор. Ликовала вся академия.

– Пошли, братва!- предложил возбужденный Кожедуб.- Грешно не отметить.

Отправились мы небольшой компанией – человек шесть. Вдохновителем и организатором у нас был Иван Кожедуб. Ликование всюду. Многолюдно на улицах, возле магазинов. Военные перемешались со штатскими. Впрочем, штатские и сами недавно только сняли военную форму. Как правило, это были инвалиды.

Вот несколько человек в стареньких гимнастерках, став з кружок и обнявшись, голова к голове, ни на кого не обращая внимания, громко, но слаженно, поют популярную фронтовую песню: «Бьется в тесной печурке огонь». Особенно проникновенно, со слезой они выводят: «А до смерти четыре шага».

– В Ногинск!- отдал команду Кожедуб.- Едем все в Ногинск!

Почему в Ногинск? А кто его знает? Просто взяли и поехали.

В Москву мы попали только на следующий день. Ни о каких занятиях, конечно, не могло быть и речи. Улицы столицы были запружены народом. Военным не давали проходу. А уж тем, у кого на груди горели звезды Героев, буквально не было спасения: как увидят, так качать. В конце концов от бесконечных подбрасываний в воздух у нас начали кружиться головы. А ведь летчики – народ привычный к полетам.

– Ребята, пошли ко мне,- предложил Алексей Микоян.- Посидим, пообедаем. Тут нам не будет спасения.

Предложение было принято, и мы гурьбой стали пробиваться к центру. Особенно «тормозил» компанию Иван Кожедуб. Три звезды Героя на груди, лицо знакомое по сотням фотографий, – ему буквально не давали проходу.

Летчиков окружила большая группа школьников. На белых блузках и рубашках пламенели пионерские галстуки. Глаза ребятишек светятся любопытством и восхищением. В свое время в Алма-Ате мы с обожанием разглядывали летчика в военной форме. Он казался нам воплощением романтических ребячьих мечтаний о небе, о пятом океане. Теперь школьники любовались звездами Героев, наяву разглядывая людей, о которых много писалось в газетах, передавалось по радио. Когда-то большой редкостью была любая правительственная награда, теперь же, после войны, у многих по нескольку орденов. Иван Кожедуб носил на груди три звезды Героя – он был одним из трех человек, удостоенных этой великой чести (кстати, вторым был тоже летчик-истребитель Александр Покрышкин).

Наконец мы пробились в Александровский сквер и вдоль Кремлевской стены пошли к Боровицким воротам. В сквере было тише, народ со скамеек посматривал и провожал глазами группу летчиков. Шелестела на деревьях молоденькая свежая зелень.

– Пошли за мной, ребята!- распоряжался Алексей, поднимаясь из сквера к Боровицкой башне.

Всей группой миновали пустынные ворота. Летчики осматривались. Алексей уверенно шагал впереди, показывая дорогу. Солнце, щедрое майское солнце, блестело на чистой брусчатке кремлевских мостовых.

Притихшие, поправляя гимнастерки, оглядывая себя, мы поднимались по лестнице.

– Ребята, без стеснения,- подбадривал Алексей, забирая у нас фуражки.- Проходите прямо в столовую.

В большой комнате с темными панелями был накрыт обеденный стол. Нас ждали. Стали рассаживаться.

– Ну, затихли, присмирели!- покрикивал на нас Алексей.- Давайте свои рюмки! Давайте ближе, чтобы не тянуться.

Из графина была разлита по рюмкам водка.

– Стоп, ребята!- сказал Алексей и прислушался.- Подождем немного. Отец идет.

И действительно, неслышно отворив дверь, в столовой показался Анастас Иванович.

– Сидите, сидите!- сказал он вскочившим летчикам и не стал задерживаться у стола.- Желаю приятного аппетита.

– Папа!- позвал Алексей.- С нами?

– Не могу,- отказался Анастас Иванович.- Я только что обедал… Ну, веселитесь!- и он вышел.

Впоследствии мне довелось бывать в семье А. И. Микояна, и я привык к тому, что там постоянно была ровная, очень располагающая к отдыху, к дружеским откровениям обстановка. В семье знали, что я воевал вместе с Володей, был свидетелем его гибели. Это большое горе семьи было запрятано глубоко в сердцах…

– Ну, куда теперь?- спросил Кожедуб.- Может, махнем в Химки? Хорошее место!

Глаза летчиков блестели. День только кончился, впереди еще целый вечер.

– Веди, Иван!- согласились мы.

– По машинам!- отдал привычную боевую команду наш «старшой».

Вечер, чудесный весенний вечер, опустился на праздничную столицу. На улицах масса народу. Казалось, весь огромный город вышел из квартир. Налево блестела в огнях праздничной иллюминации Москва-река. Шустро прошел битком набитый пароходик. Люди, сгрудившись у борта, глядели на сияющий Кремль. Из Замоскворечья, через широкий, дугой выгнутый мост, катился бесконечный поток автомашин. На фронтоне кинотеатра «Ударник» вспыхивала и гасла какая-то световая реклама. Направо, за Александровским сквером, кишела народом запруженная Красная площадь. Горела звезда над Спасской башней. Светились окна гостиницы «Москва». Напротив, у подъезда «Националя», стоял целый ряд низко стелющихся заграничных машин.

Добраться до Химок в то время было трудновато. Метро проложено только до «Сокола». Автобусы шли переполненными. Мы выбрались из центра и долго мыкались по переулкам у Центрального телеграфа, пытаясь найти хоть какую-нибудь машину. Увидев горящие вдалеке фары, мы стали поперек дороги и отчаянно замахали руками. Машина остановилась. Уговорить водителя подвезти нас не стоило труда. В этот день военные были в почете, и водитель радушно распахнул дверцы.

– В Химки!- отдал команду Кожедуб, когда мы, разместившись друг у друга на коленях, набились в машину.

Понеслись по улице Горького. Все то же многолюдье. Вокруг памятника Пушкина кипело веселье. За площадью Маяковского стало вроде бы потише, лишь с Белорусского вокзала валили толпы прибывающих на пригородных поездах.

В ресторане в Химках пир шел горой. Гремел оркестр, ярко горели люстры. Голоса, песни, звон рюмок, смех – все это сливалось в какой-то праздничный слитный гул.

Мы сели за столик и вдруг примолкли, погрустнели, взглянули друг другу в глаза, когда подняли рюмки, и выждали в молчании минуту – это был фронтовой тост за тех, кого не было с нами и уж никогда не будет, за тех, кто погиб…

Знаменитый Парад Победы состоялся на Красной площади 24 июня.

Это был не традиционный майский или октябрьский парад. Перед Мавзолеем Ленина торжественным маршем прошли наиболее прославившиеся части войск действующей армии, прибывшие в Москву прямо с только что умолкших фронтов Великой Отечественной войны. Это был величайший апофеоз нашей славной победы, и я счастлив тем, что был его участником.

Внешне все вроде бы выглядело так же, как и недавно, в дни Первомая. Слушатели академии были подняты ночью и на военных машинах приехали в Москву. Стояли короткие летние ночи, и было уже совсем светло, когда воинские части выстроились на отведенных местах. Нам на этот раз был указан квадрат в стороне от Мавзолея. Дело в том, что Парад Победы должны были открывать не учебные заведения Советской Армии, а сводные колонны фронтов, прибывшие на Красную площадь. Вчера на Центральном аэродроме проводилась генеральная репетиция парада. Но ведь это была только репетиция, без торжественного и праздничного оформления Красной площади, без Мавзолея, без всего волнующего ансамбля Кремля, которые близки и дороги сердцу каждого советского человека.

Неповторимое зрелище представляла в то утро Красная площадь. Вся в кумачовом убранстве, она заставлена четкими квадратами выстроившихся войск. Развевается бархат боевых знамен. На этих знаменах пыль и пороховая гарь многих сражений. На груди замерших в строю солдат, офицеров, генералов, прославленных маршалов переливаются ордена и медали – награды Родины за подвиги, за смелость, за выдержку и верность в жесточайшей битве.

Вся страна знала, что накануне, 23 июня, закончилась сессия Верховного Совета СССР. Депутаты заслушали доклад начальника Генерального штаба Советской Армии А. И. Антонова и единогласно проголосовали за решение о демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии. Так что многие участники парада уже готовились к встрече с родными и близкими. Сегодняшний Парад Победы для нашего народа являлся логическим завершением тяжелой борьбы и военных тягот. Советская страна, с честью одержав величайшую победу, вступала в полосу мирной жизни.

День для парада выдался ненастный, с утра накрапывал мелкий дождь. Однако непогода не могла испортить всеобщего радостного, приподнятого настроения. Исключительность момента понимали все: и участники, и гости на переполненных трибунах, и те миллионы слушателей, прильнувшие к репродукторам. Парадов, подобных сегодняшнему, еще не знала история Советской Армии. Не видела ничего подобного и наша славная Красная площадь за восемь веков своего существования.

Очень много народу на трибунах. Там разместились депутаты только что закончившейся сессии Верховного Совета, лучшие рабочие московских предприятий, деятели науки, литературы, искусства. Присутствуют гости из-за рубежа.

Когда большая стрелка на часах Спасской башни стала приближаться к 10, на трибуне Мавзолея появились члены Политбюро Центрального Комитета партии и правительства. По площади прокатились аплодисменты. Едва они смолкли, часы торжественно пробили десять звучных ударов. И только в настороженную тишину упал последний удар курантов, над площадью раздался голос команды: «Смир-рно!» Цокот копыт – это командующий парадом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский на статном вороном коне коротким галопом направился навстречу принимающему парад Маршалу Советского Союза Г. К. Жукову. Он на белоснежном коне. Оба маршала – старые кавалеристы, и это видно по их посадке, по умению управлять скакунами. Слышатся слова рапорта, и вдруг гремит оркестр. Начался объезд войск. Сводные полки отвечают на поздравления перекатывающимся русским «Ура!». Этот боевой ликующий крик еще долго перекатывается по площади, раздается на Манежной, Театральной, на улице Горького и смолкает лишь тогда, когда оба маршала поднимаются на Мавзолей.

Гигантский сводный оркестр в 1400 человек исполняет «Славься, русский народ». Гремит медь труб и горячо, учащенно бьется сердце каждого от радости и гордости за свой родной народ. Начался парад.

Открывали парад представители войск самого северного фронта: Карельского, замыкали – самого южного: 3-го Украинского. Впереди колонны каждого фронта шел его командующий – маршал или генерал армии.

Под гром сводного оркестра, печатая шаг, шли гвардейские части. Переполненные трибуны, зарубежные гости, члены правительства на Мавзолее беспрерывно машут руками, приветствуя славных представителей победоносной армии. По брусчатке Красной площади катятся орудия со звездами на стволах. От них, казалось, еще исходит запах пороха. Показываются гвардейские «катюши», смертоносные орудия, еще недавно разившие врага огненным смерчем. Грохочут танки, самоходные орудия.

Плывут над колоннами боевые знамена – по 36 в каждом сводном полку. Каждое из них побывало в огне сражений, прошло длительный и многотрудный путь.

Волнующим был момент, когда по площади пронесли Знамя Победы, водруженное на рейхстаге. Несколько дней назад оно с особыми воинскими почестями было доставлено в Москву. На центральный аэродром столицы его привезли Герои Советского Союза старший сержант Сьянов, младший сержант Кантария, сержант Егоров, капитаны Самсонов и Неустроев. Теперь это знамя, овеянное солдатской славой, пробитое осколками, торжественно плывет на параде победителей…

Идет колонна нашего 1-го Украинского фронта. Ее ведет маршал И. С. Конев. Фронтовое знамя несет Александр Покрышкин.

Проходят моряки, проносится на рысях конница.

Потом, как и обычно, начался марш слушателей академий. Нет, что-то неповторимое чувствуется сегодня и в убранстве Красной площади, и в ликовании трибун, и в настроении самих участников парада. С равнением направо проходим мы мимо Мавзолея.

И гремит, не переставая, огромный сводный военный оркестр.

Поравнявшись с храмом Василия Блаженного, наша колонна перешла на походный шаг, и я, стараясь не мешать рядов, выбираюсь из строя. Дело в том, что в кармане у меня пригласительный билет на праздничный банкет в Кремле. Парад еще не кончен, и мы, кто вышли из строя, торопимся назад, на площадь.

Вдоль трибун пробираемся на места, отведенные для военных. Это у самого Мавзолея. Там нас очень много. Сияет золото парадных мундиров, маршальских и генеральских погон, рябит в глазах от завесы орденов и медалей. Я узнаю знакомые лица полководцев и своих боевых фронтовых товарищей. Глаза всех устремлены на площадь, на беспрерывные колонны проходящих войск.

Один из генералов оборачивается к нам и машет рукой. Это генерал В. И. Алексеев. Он стоит у самого каната, ограждающего площадку для военных, и мы становимся рядом. Да, отсюда, от Мавзолея, картина парада совсем иная. Со стороны приятно полюбоваться выправкой офицеров, слитным, крепким строем колонн.

Внезапно смолк огромный оркестр и над площадью устанавливается глубокая тишина. Вначале я даже растерялся: так внезапно сменилась обстановка.

Но вот в затаившейся тишине раздается тревожная, настораживающая дробь барабана. Все разом поворачивают головы.

Наступил момент предания позору плененных знамен фашистских войск.

Дробные звуки барабанов все ближе. Лица всех обращены влево, к Историческому музею. Оттуда появляется необычная колонна. Рослые гвардейцы, крепкие ребята, в стальных касках, в затянутых мундирах, отбивая шаг, несут полотнищами по земле знамена и штандарты фашистских полков и дивизий. Двести солдат несут двести вражеских знамен. Гремят не умолкая барабаны, и под их суровую дробь печатают железный шаг наши славные гвардейцы. Какое-то странное оцепенение овладело всеми, кто был па площади, кому выпало счастье стать свидетелями этого незабываемого зрелища.

Волочится по мокрой брусчатке бархат вражеских знамен, склонили хищные головы орлы на фашистских штандартах. Среди воинских реликвий имеется даже личный штандарт Гитлера.

Поравнявшись с Мавзолеем, передний ряд гвардейцев вдруг делает четкий изворот и тем же солдатским твердым шагом приближается. Вот перед ними гранитная панель Мавзолея с дорогим сердцу каждого человека словом «Ленин». Гвардейцы, не сбавляя шага, бросают вражеские знамена к подножью Мавзолея, поворачиваются и продолжают свой карающий марш. За ними идет следующий ряд, еще и еще, и летят, валятся на брусчатку Красной площади знамена со свастикой, с изображениями орлов. Эти почетные эмблемы гитлеровских войск прошли по дорогам всей Европы, они победно реяли на площадях Парижа, Праги, Брюсселя, они собирались, уже готовились и сюда, на нашу Красную площадь, и вот попали. Но – в каком виде!…

Растет гора поверженных фашистских знамен, а барабаны все отбивают свою суровую мелодию отмщения, и рослые ребята-гвардейцы с размаху швыряют к ногам победителей воинские символы разбитого, поверженного врага.

Да, это было незабываемое зрелище! Тишина и оцепенение. Кто знает, может быть, у всех, кто сейчас на площади, проносятся в памяти, как и у меня, пророческие слова, сказанные в труднейшие дни сорок первого года: «Наше дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами!» И еще: «Придет и на нашу улицу праздник!…» И вот пришел он, этот долгожданный праздник. Долог, тяжел был к нему путь, но мы дождались-таки его, и оттого так волнующе, так впечатляюще действует сегодняшний парад, сегодняшний триумф победившей Родины!…

Генерал В. И. Алексеев поторапливает нас: «Идемте, идемте, неловко опаздывать-то!»

Голос его озабочен, он торопливо шагает, поглядывая на спины удаляющихся военных. После парада все, кто получил пригласительные билеты на праздничный банкет, пошли к воротам Спасской башни.

Под сводами Спасской башни идут и идут военные: маршалы, генералы, офицеры, рядовые. Мне вспоминается, как несколько лет назад, после военных действий с Финляндией, нас вот так же пригласили в Кремль для вручения наград. Мне кажется, что нынешнее волнение куда сильнее тогдашнего.

Большой Кремлевский дворец принимает гостей, праздничный и торжественный. Широкая мраморная лестница устлана красным ковром. Свет из высоких окон отражается на позолоченных украшениях, в хрустале бесчисленных люстр, блестит на массивных рамах огромных картин.

Идут, поднимаются по ковровой лестнице многочисленные гости Кремля – нарядные, в парадной форме, счастливые и гордые своей победой. Настроение у всех приподнятое.

В нескольких залах накрыты большие столы, празднично сервированные, украшенные цветами. Нас встречают, радушно приглашают:

– Пожалуйста, пожалуйста!

– А куда садиться?- спрашивает какой-то полковник, растерянно оглядывая огромный стол.

– Куда хотите. Пожалуйста!

Увидев майора в форме летчика, я устремляюсь к нему. Рад и он: все свой человек будет рядом. Мои спутники, Батя и руководители академии, прошли в зал для высшего комсостава, и я как-то растерялся. Мы с летчиком садимся за один стол. Напротив нас садятся два полковника пехоты, артиллерист и моряк.

– Ну, что?- произносит моряк, быстрее всех освоившись в незнакомой обстановке. Он берет графин с водкой и с веселой усмешкой оглядывает сотрапезников:

– Я думаю, ни у кого возражений не будет?

Он как-то сразу становится душой компании, этот разбитной и, видать, бывалый морячок. Теперь мы в его руках, и он в бодром темпе ведет застолье.

Первый тост, как и положено, за победу. Пьем молча, с вполне понятным благоговением.

По мере того как поднимается настроение гостей и пропадает скованность, в зале растет слитный праздничный гул. Звенят бокалы.

Как водится, пошли расспросы:

– Где воевал?… А такого-то знаешь?…

В конце зала, на дальнем конце стола, послышалась песня. Кто-то, поднявшись за столом, предложил общий тост. Огромный зал, заполненный фронтовиками, возбужденными волнующей картиной парада, сознанием победы, гудел на сплошной все нарастающей ноте.

После банкета всех участников ждали внизу машины.

– Пожалуйста!- меня проводили и усадили в машину.- Адрес скажете шоферу.

Куда же ехать? В Монино?… Нет, к Бате. Мной овладело чувство, которое понятно каждому: потребность общения, необходимость сердечно, по душам поговорить с близким, родным человеком.

Я назвал улицу имени Осипенко, и машина помчалась по Москве.

Час был не слишком поздний, на улицах полно народу. Высоко в темном небе в лучах мощных прожекторов реяли огромные алые полотнища. Они были подняты на аэростатах. На многих из них четкие изображения орденов Победы и Красной Звезды. На площадях столицы гремели оркестры, на сколоченных эстрадах выступали артисты. Везде, куда ни глянешь, танцы. Москвичи праздновали, ликовали. На перекрестках, когда приходилось останавливаться, к нам в машину заглядывали смеющиеся счастливые лица.

Батя был дома, приехал незадолго до меня. Проговорив допоздна, мы весь следующий день отсыпались, отдыхали.

– Завтра в гости махнем!- сказал мне Василий Иванович.- На Оку!

Старый речник, уроженец исконно русских мест, Батя любил родные края, сохранив там до сегодняшнего дня множество друзей и приятелей. К одному из друзей генерала, к капитану речного пароходика, мы и уехали рано утром.

Начало дня было туманным, влажным. Стояли по сторонам дороги сырые леса, омытые ночным дождем. Солнце показалось неожиданно, когда мы подъехали к реке. Засверкала трава, заблестели речные перекаты.

– Э-эй, паро-ом!- кричал внизу чей-то протяжный голос. Мы вылезли из машины и прошли немного вперед. У причала стояла подвода, и старик, махая кнутовищем, звал перевозчика.

Прошло немало времени, пока паром отчалил от противоположного берега и медленно тронулся поперек течения. Витой канат понемногу показывался из воды, с него падали прозрачные капли. Воздух уже обогрело, туман клубился только над зеленой кромкой далекого леса. День обещал быть погожим.

На пароме было тесно. Из телеги пахло скошенным сеном. Паромщик и старик о чем-то переговаривались, лениво перебирая мокрый канат. Журчала под днищем неторопливая вода, лошадь взмахивала головой и била хвостом, отгоняя мух. Паромщик закурил, и дымок солдатской махорки сладко защекотал в носу…

Отдых на Оке доставил нам несказанное удовольствие. Мы провели там целый день, загорали, варили уху и вернулись в Москву в третьем часу ночи.

Так завершился для нас праздник, которого мы ждали все долгие и тяжелые годы войны.