Эту девчушку Погодин заметил не сразу. Больше часа он толокся во дворе, прохаживался туда–сюда, создавая вид праздного квартировладельца, в кои–то веки выбравшегося на моцион, курил одну за другой «LD-платинум» и поглядывал по сторонам.

Звучали со стороны детской площадки девчоночьи визги и мальчишеские озорные выкрики. Чинно восседали на лавках старушки, ведя бесконечные, изо дня в день об одном и том же, беседы. Мужик в бейсболке драил свою «Тойоту» и из разверстой дверцы машины нёсся чебурахнутый рэп.

Погодин мотылял и мотылял по двору, прячась в тени тополей от всевидящего июньского ока, отмахивался от тополиного пуха, то и дело собираемого в пригоршни налетающим ветерком и бросаемого в лицо. Плевался недовольно.

Да, эту девчушку он заметил на исходе второго часа, когда совсем уже собрался уйти и двинулся через двор к дому № 23. Он отбросил бог знает какую по счёту сигарету и уставился на неё.

Она сидела на краю песочницы и весь вид её говорил о том, что ей бесконечно скучно. Наверное, она тоже подумывала уже уйти домой, чтобы выпросить у матери стакан колы или полоску шоколада. Лет четырнадцати–пятнадцати, рыженькая, с двумя шаловливыми косичками а ля Пиппи Лонгструмп, со вздёрнутым носиком, в коротенькой юбочке. Фуфаечку с Микки Маусом бодро оттопыривали едва–едва наметившиеся грудки. Длинные ножки были стройны, и бёдра очерчивались уже почти по–взрослому, со временем обещая притягивать похотливые мужские взгляды вечным зовом интимной молочно–белой плоти.

Погодин замер, не отрывая взгляда от явившегося ему чуда, чувствуя, как защемило в груди, как набухло и потом сладко оборвалось в животе, как засуетились в паху щекотные мурашки.

Девочка тоже обратила внимание на внезапно замершего на ходу мужчину, уставившегося на неё. Погодину пришлось быстро отвести взгляд и сделать вид, что ищёт дом номер такой–то.

Пока он озирался по сторонам, Пиппи встала и пошла к ближайшему подъезду. Ну точно, или освежиться колой или сделать пи–пи.

Проводив девочку взглядом до чёрного зева раскрытой двери, он быстро направился следом. На ходу сунул руку в карман — убедиться, что удавка на месте, хотя и не сомневался, что разумеется она на месте, что трепетные пальцы его сейчас же ощутят шелковистость капронового шнурка.

Она стояла у лифта. В руках её взялась откуда–то старенькая дамская сумочка (мамин подарок, наверное, незамеченный Погодиным в песочнице). Светилась красным кнопка вызова лифта. Кабина гудела где–то высоко вверху.

Погодин улыбнулся девочке, будто старой знакомой и даже кивнул, входя в доверие, а то — вдруг родители с детства запугали это прекрасное создание россказнями о диких маньяках, только и ждущих момента затащить несчастного ребёнка в лифт и там изнасиловать. Он невольно улыбнулся ещё раз — теперь уже своим мыслям. Она ответила на его кивок и улыбку, небрежно раздвинув губки и чуть прищурив глаза. Милая, милая!

— Вам на какой, барышня? — спросил он, чуть поклонившись.

— На последний, — отозвалась она. Голос прозвенел хрустальным колокольчиком, но была в нём и томность не–детская, и лёгкая–лёгкая будто бы хрипотца. Очень возбуждающий голосок был у этой нимфетки.

— На последний… — бодро повторил он, соображая, а какой же тут последний. Дом был высотный, но сколько в нём этажей, он посмотреть забыл. — На последний, стало быть.

— На шестнадцатый, — пояснила она, словно поняла его смятение. А впрочем, чего непонятного — ясно же, что он не в этом подъезде живёт, она–то, поди, всех тут знает.

— Угу, — улыбнулся он и снова кивнул.

Прогудел, подплывая, лифт. Дёрнулся и замер. Ощерился, открывая взгляду традиционной окраски стены, исцарапанные хулиганистыми письменами.

— Прошу вас, мадмуазель, — Погодин поклонился, пропуская свою юную спутницу. Проводил взглядом её попку под голубой юбочкой. От движений её ягодиц рот наполнился жадной слюной.

Вошёл следом.

Нимфетка раскованно прижалась к стене. Руки её небрежно играли ремешком сумочки, покачивали и подбрасывали её, а глаза откровенно рассматривали Погодина — исподлобья, в чём было какое–то кокетливое очарование. А глаза у неё были чёрные и не по–детски глубокие. Ему даже неудобно стало от этого взгляда. Неудобно и в то же время радостно: ведь с такой девочкой иметь дело — одно удовольствие, ведь в кои–то веки попадётся такая.

— Тэк-с, — бодро произнёс он, поворачиваясь к пульту, — на шестнадцатый, значитса, — и ткнул нужную кнопку.

Повернулся к ней, улыбаясь. Лифт дёрнулся и плавно загудел, закряхтел, отправляясь в свой нелёгкий путь.

Погодин сунул руку в карман, чтобы ощутить пальцами прохладу шнурка. Чтобы с улыбкой извлечь его. Чтобы набросить его на тонкую шейку, на которой едва заметно пульсирует в жилке жизнь. Чтобы потянуть за концы шнурка. Чтобы припасть поцелуем к этим по–детски нежным губкам маленького рта. Чтобы вдохнуть её отчаяния и внезапно обрушившегося страха. Чтобы потом, когда она на какой–то миг потеряет сознание, сдёрнуть с неё трусики (ох, только бы они были розовые! Ну на крайний случай — белые. Но только не красные какие–нибудь, не синие, не в цветочек и не с бабочками!)

— Мы едем–едем–едем, — напел он, поглядывая на остренькие кнопочки сосков, что упирались изнутри в фуфаечку. Возбуждение нахлынуло, загорелись щёки, пальцы сжали шнурок. Ещё, ещё один миг созерцания, чтобы довести своё желание до белого каления, а себя — до невозможности его сдержать.

Пиппи вдруг расстегнула сумочку. Достала из сумочки комок целлофана, взмахом руки расправила, отчего он превратился в целый лист — этакую накидку с прорезью для головы в центре. Девочка неторопливо просунула голову в эту дырку, расправила шуршащий целлофан, прикрывший её до самых коленок.

Погодин с несколько обалделым любопытством наблюдал за её движениями, забыв про удавку в сжатом потном кулаке. «Хм, — внутренне улыбнулся он, — вот ни хрена себе!» И почувствовал небывалый рост возбуждения — и от необычного вида жертвы и от тихого томного шороха целлофана и от пристального взгляда девочки, направленного ему прямо в глаза.

— Скучно, — произнесла Пиппи.

— У-у, — неотчётливо промычал Погодин, теребя в кармане удавку. «Ну, сейчас развеселю тебя», — мысленно добавил он, начиная подрагивать от предвкушения. А вслух: — Хочешь, расскажу тебе сказку?

— Не-а, — со взрослой серьёзностью отвечала она. — Лучше поцелуйте меня.

Что–то в нём сразу сломалось от неожиданности. Возбуждение тут же юркнуло куда–то в колени, мелко–мелко задрожавшие. Выпучив глаза, он уставился на неё. Сорвавшимся голосом выдохнул:

— Чего?

— Поцелуйте меня, — нимало не смущаясь повторила она и в пристальном взгляде её плеснулся недетский призыв. — В губы.

«Ух ты! — суетливо думал Погодин. — Ни хрена себе! Вот они, современные девочки… А может, она и не девочка уже вовсе… Чего делать–то? Вот же сучка, всё обломала».

Да, неожиданное поведение отроковицы подействовало на Погодина совсем не положительно. Возбуждение пропало, вместо него явились растерянность и даже мелкий страх — поганенький такой страшок.

— Боитесь, что ли? — усмехнулась Пиппи, словно видела его насквозь. — Да я никому не скажу, честно. Я уже много раз целовалась. А с вами — ещё нет.

И поманила его пальчиком.

И тут возбуждение вернулось. Только было оно другим. Теперь Погодин видел не тихую испуганную жертву, а — нимфетку, лолиту, которую можно просто трахнуть, с кайфом и диким оргазмом. Самым обычным образом трахнуть. И уйти. Навсегда. И никто ничего никогда. Уйти, оставив её вживых, поскольку душить эту маленькую дрянь совершенно никакого удовольствия.

Его взгляд скользнул по пульту с кнопками.

Пиппи перехватила этот быстрый зырк, тут же поняла его и ударом ладошки нажала нужную кнопку. Лифт вдрогнул и замер. Чёрт знает на каком этаже или между какими этажами. Плевать.

Погодин сделал шаг к лолите, взял в руки её лицо, большими пальцами поглаживая щёки. Её глаза как будто сделались ещё чернее. И стали они огромными, как две космические чёрные дыры.

Она простонала, или ему почудилось?

— Быстрей, — прошептала она, дыханием обжигая его ладони, — а то вызовут.

Не размышляя, всхрапнув и засопев от возбуждения, он наклонился и припал к её губам. Губы были мягкие, послушные, податливые. Её язычок с опытной умелостью устремился навстречу Погодинскому. Слюна у неё была сладкой, вкусной. Он захватил её губы своими жаднее, уже начиная терять контроль над собой; зубы стукнулись о зубки. Погодин задрожал от нетерпения, ладони отпустили её лицо и переместились на талию, потянули худенькое тельце ближе. Она не сопротивлялась — напротив, подалась навстречу.

Дыхание перехватило. Как–то странно перехватило его.

Мусоля девчоночьи губы, Погодин попытался вникнуть в ощущения. Но не сумел. Потому что перехваченное дыхание никак не хотело возвращаться, а в организме, где–то глубоко внутри, вдруг явилась боль. Дикая, острая, режущая, невыносимая боль.

Погодин вскрикнул, хотел было отслониться от своей жертвы, посмотреть, что там с его животом. Но не смог. Девчонка словно прилипла к нему. Обхватив одной рукой, она второй зачем–то упиралась ему в живот. Или не в живот. В позвоночник ли…

Тогда он, уже громко и протяжно застонав от боли, оттолкнул себя от Пиппи, уперевшись рукой ей в плечо. Сделал шаг назад. Шаг вышел каким–то волокущимся, неровным, с дрожащей слабостью в коленях. И с болью, которая тёплой струйкой вдруг устремилась вниз, к паху.

— Сладкий, сладкий, сахарный, — услышал Погодин частый–частый и жаркий шепоток от противоположной стены.

Посмотрел удивлённо на свой живот, на котором, поверх рубахи, расплывалось красное пятно. Перевёл зачем–то взгляд на лицо Пиппи.

— Мой сладкий, — продолжала шептать она, с диким каким–то пристрастием глядя ему в лицо, вперяясь в глаза, с жадным любопытством впитывая каждое его мимическое движение. — Больно, дядь? Скажи, больно?

В руке её стально серебрился чуть заалевший кровью нож. Не нож даже, а какое–то подобие скальпеля, только побольше.

— Скажи, дядь, — торопила девочка, — больно? А в глазах темнеет? Темнеет, а?

— Дура, — выдохнул Погодин. — Ты что сделала, блядь?

— Убила тебя, дяденька, — с готовностью отозвалась Пиппи Лонгструмп.

И правда, кажется, — убила. Ноги стали совсем ватными. Погодин хотел задрать рубаху и посмотреть на рану, но тут же отказался от этой мысли. Он боялся крови. И страшился увидеть свой распоротый живот.

— Что ж ты сделала–то, блядь, а? — бормотал он на всхлипе. — Скорую надо. Вызови скорую, быстрей!

Он осел по стенке, скорчился на полу, в углу, зажимая руками живот, из которого текла и текла кровь.

— Больно? — не отставала девчонка, и немигающий взгляд её жадно, наслаждаясь, впитывал в себя лицо Погодина, каждое движение, каждую эмоцию, что сменяли бешено одна другую — страх, ненависть, страх, боль, страх, растерянность, боль, надежда, боль, смертная тоска, боль, страх… — Поцелуй меня ещё, а? Скорей, пока не умер, сладкий.

— Зверёныш, — простонал он. — Тварь. Вызови скорую. — И заорал: — Эй, кто–нибудь, скорую!

Она тоже присела на корточки напротив него. Под короткой юбочкой он увидел её трусики, плотно обхватившие сочные ягодицы. Трусики были белые без узора. Но теперь Погодину стало наплевать. Ему было больно. Больно, тоскливо и безнадёжно.

А она вытянула руку с ножом вперёд, к его шее.

— Эй! — просипел он, морщась от боли. — Ты что де…

Лезвие было отточено очень хорошо. Потому что девчонка вроде и не делала сильного движения, не махала рукой, не напряглась. Она просто чуть повела кистью, а Погодин тут же, разом, потерял способность говорить. По горлу — поперёк и вниз — будто скользнула шустрая огненная змейка. В голове зазвенело, и стал в ней скапливаться противный тусклый туман, в котором гасли все звуки и терялись образы.

А Пиппи деловито сняла с себя свою целлофановую закровавленную накидку, аккуратно сложила, обернула в мешочек, который достала из сумочки. Следом положила нож. Осторожно сунула всё это обратно в сумочку. В последний раз оглядела себя и привычно ударила по кнопке.

Лифт дёрнулся, загудел, неохотно двинулся вверх.

Погодин всё ещё умирал, когда лифт остановился на девятом, поэтому он слышал, как лязгнули, размыкаясь, двери, как бросив напоследок «Пока, дядь», Пиппи Лонгструмп вышла на площадку, попутно отправив лифт на шестнадцатый, и как лязгнули, смыкаясь, зубы вечности.

Лифт медленно потащил Погодина вверх, вверх и вверх, словно вознося потерянную душу в ад.

Дожить до шестнадцатого ему была не судьба.