1. Татьяна Павловна

Ложилась спать, уже легла под одеяло, вдруг что-то ужалило меня в левую лопатку. Поймала, сжала, бросила. Утром встаю — лежит пчела. Надо убрать. Беру — ужалила. Мёртвая пчела?! Но это не имеет никакого отношения к делу.

…Я не очень люблю детей. Конечно, я никогда бы не могла обидеть ребёнка, даже с ними ласкова. Но ребёнок для меня всегда загадка. Ведь все они в детстве пухленькие, беспомощные, улыбаются. А что из них выйдет, не знаешь и не можешь знать. Конечно же, вырастают и герои, и гении, но ведь из кого-то вырастают предатели, негодяи…

Девочка, о которой пойдёт речь, не вызывала у меня никогда особой симпатии. Зато родители её были мне приятны. Отец — археолог, мой коллега, немного странный, возможно фронт так повлиял, была контузия, замкнутый, всегда занят своими черепками, но милый человек. Мать, прелестная женщина, пришлась мне очень по душе, была она поглощена своей работой, общественными делами. Понятия её о жизни, о семейных обязанностях, были весьма своеобразны, хотя по-своему она и была очень предана мужу, считала его чуть ли не гением. Конечно, я бы сказать этого о нём никак не могла.

Леночка родилась за несколько лет до того, как я познакомилась с её родителями. Почти ежегодно приезжая по работе в этот азиатский город, ставший для меня особенно привлекательным и из-за этой семьи, я почти не замечала ребёнка.

Годы шли. Девочка росла. В первый раз я обратила на неё внимание, когда ей было, пожалуй, лет четырнадцать. Показалась она мне сутулой, но мордашка обещала быть хорошенькой. Рисовать начала девочка. Однажды мать показывает её рисунки. Вижу — несомненно есть способности.

— Что делать? Оставлять здесь? Нет педагогов. Посылать куда-нибудь?.. Боюсь, ребёнок сложный.

Говорю:

— Что значит сложный?! Есть способности, желание, значит, надо учить. Пусть окончит школу и приезжает в Москву. Помогу ей с институтом. Может, и выйдет что-нибудь из неё.

Прошло ещё несколько лет.

Приезжаю опять. Расцвела девочка. Правда, матери в красоте уступает. Кончает десятилетку. Мать говорит:

— Трудная, трудная девочка. Вымотала нам все нервы, перекрутила всё на свете, плохо занимается. Вы представляете, какой она здесь номер выкинула? Встречаю на днях учительницу русского языка. Она ко мне: «Здравствуйте! Как я рада вас видеть! Значит, всё обошлось?» Я смотрю на неё, ничего не понимаю, спрашиваю: «Что должно было обойтись?» Она мне: «У вас же был инфаркт! Я так переживала за Леночку…» Спрашиваю: «Какой инфаркт?»

Оказывается, прибегает Леночка на экзамен трясущаяся, бледная и сообщает, что ночью маму увезли в больницу с инфарктом. Откладывать экзамен не захотела, отвечала плохо, всё путала, но учительница пожалела её и всё-таки поставила ей тройку.

— Уж такая девочка, — вздыхала мать. — Завела себе тут развлечение. Появился у нас в джазе новый барабанщик длинноволосый, как поп, нечёсаный, так вот он пользуется у неё успехом. Встречаю их, идёт с ним по главной улице да ещё с такой гордостью, вызовом. Говорю: «Лена, ты же срамишь меня». А она: «Не понимаю. Отличный мальчик. Почему я не могу с ним пройтись? Он мне нравится. А что о нём говорят, мне плевать». Не знаю, что с ней делать.

Слушаю, раздумываю.

— Хотите, я с ней поговорю.

И вот однажды приходит Леночка ко мне в гостиницу, держится скромно, мило. Посмотрела на неё — прелестная девочка. Что-то такое загадочное в ней, русалочье — глаза, волосы.

— Садись, — говорю. — Что ты стоишь?

Села.

— Хотите, я нарисую ваш портрет?

— Нет. Сейчас, Леночка, мы не о портрете будем говорить. Вот ты кончаешь десятилетку… Скажи мне, ты действительно хочешь заниматься живописью?

— Как вы думаете?! Конечно! Это моя мечта. Я готова всё для этого сделать, и сделаю… Я не собираюсь прожить жизнь, как мои родители. Мне нужно совершенно другое. То, что мне нужно в жизни, я знаю. И отлично знаю, что этого можно добиться только трудом. Я мечтаю трудиться с утра до ночи. Но не здесь же?! Вы же сами понимаете, чему я могу здесь научиться?

Мы долго беседовали с ней. Признаться, она покорила меня своей непосредственностью и самоуверенной наивностью. Подумала, вот я одинока. Возьму к себе девочку. Почему бы мне не помочь этой семье?

Одна знакомая мне говорит:

— Что вы на себя берёте, зачем вам это нужно? Такая ответственность.

И сама думаю, зачем? Но рассуждаю так: скоро уходить из института, впереди пенсия, останусь одна. А тут милая девочка, и не будет одиночества. Я много работала с молодёжью, всегда была ею окружена, привыкла быть в центре внимания, воспитывала их, отдавала себя и взамен получала от них очень много. И вот это окружение молодёжи скоро уйдёт. Надо подготовить себе возможность иметь рядом кого-то, о ком можно заботиться. Молодое существо, в судьбе которого принимаешь участие. Это же прекрасно! От молодости всегда получаешь радость. А желание отдать — великое желание. И так важно, чтобы ты мог чем-то поделиться, что-то передать. А тут искусство, которое я так люблю. Станет художницей. Итак, решила. Помогу.

Дела, занятия, разъезды. Словом, не заметила, как опять лето.

Звонок в дверь. Без всяких уведомлений — является. Юбчонка короче некуда, ноги загорелые, длинные. Волосы, как лён, распущены до пояса. Хороша! Вносит корзинку помидоров и сумочку. Вещей больше никаких. Рулон с рисунками бросается на пол.

— Вот и мы! Помидоры от мамы.

Весёлая, держится совершенно независимо, расхаживает по комнатам, всё разглядывает. Я была даже несколько удивлена такой её свободой и в то же время подумала, в этом есть что-то детское, милое.

Разворачивает свои рисунки, смотрю один, другой — интересно.

— Не хочу терять время. Завтра же подаю заявление. Решила в текстильный, это будет проще. Там есть художественный факультет.

Подходит к телефону. Кому-то позвонила. Сидит, разговаривает, смеётся, Меня как будто в доме не существует. Ну, думаю, наверное так и надо. Молодое поколение!..

— Вы не будете сердиться, если я уйду сегодня вечером к знакомым? Тётя у меня здесь, дальние мамины родственники.

Ни о каких родственниках я никогда не слышала, но говорю:

— Конечно. Приходи только не поздно, потому что я рано встаю и рано ложусь.

— Хорошо, хорошо, — целует меня. Ушла.

Жду, жду. Двенадцатый час. Покой мой нарушен. Начинаю волноваться — первый раз в Москве… Около двух является.

— Леночка, что случилось? Не позвонила, я волнуюсь.

— Простите, простите, это никогда больше не повторится. Хотела позвонить, но просто не было телефона.

— Договоримся с самого начала. Ты никогда не будешь возвращаться позднее двенадцати. С твоим приездом я беру на себя ответственность. Если задерживаешься, обязана позвонить. Где же ты была?

— Сначала у одной девочки, потом у её тети. Там задержались. Потом гуляли по Москве. Ах, как здесь прекрасно! Какие москвичи счастливые. Как я рада, как вам благодарна, что вы меня взяли. Завтра иду в институт подавать заявление.

Утром перед уходом даю ей ключи. Возвращаюсь с работы, она уже дома.

— Была в текстильном. Приняли заявление, документы. Буду сдавать экзамены. Достала все учебники. Теперь надо готовиться.

Дни идут, я занята своими делами. Она всё время куда-то убегает, но что-то делает, читает, записывает. Наконец, собирается на экзамен, оделась, причесалась. Посоветовала ей:

— Подбери волосы скромнее.

— Хорошо, хорошо. — Убежала. Вечером приходит, радостная.

— Всё прекрасно. Рисовала портрет старика. Меньше четвёрки не поставят.

Через три дня опять экзамен. Возвращается понурая, молчит. Думаю, что-то не то. Ужинать не захотела. Уставилась в одну точку. Вздыхает:

— Теперь всё пропало. Конечно, двойка. Вначале писала ничего, акварельный женский, портрет. Хотела сделать лучше, потекло. Лицо было не выразительное. Не знаю, что теперь делать?

— Конечно, неприятно, что ты сама недовольна портретом, но подожди. Может, ещё всё и будет хорошо.

— Нет, нет, я знаю, всё плохо. К экзаменам не допустят. Надо забирать документы.

Через несколько дней сообщает, что до экзаменов, так она и знала, не допустили. Забрала документы.

Ходит печальная, потерянная. Думаю, может, в какой-нибудь мастерской ей позаниматься, не терять времени, поучиться рисовать. Вспоминаю своего друга, известного художника Флоренского. Пожалуй, он сможет ей помочь.

А пока надо бы её развлечь! Решила, повезу в лес, под Балашихой знаю прекрасные места.

Приехали. Идём. Сосны, берёзки. Она как завороженная смотрит вокруг. То кинется туда, то сюда, погладит берёзку, поцелует. Ягоды собирает, радуется, в горсти несёт мне. Бежит за бабочкой, рвёт цветы, разглядывает, показывает. И кто там говорит — трудная девочка? Ребёнок, совсем ещё ребёнок!

— Вы подарили мне такую сказку. Я не могла подумать, что это так прекрасно. Чудо, чудо русский лес. Я ведь никогда его не видела. У нас пески, пустыня. Нет, нет, я родилась именно для этого леса. Мне ничего больше не надо. Как мне хорошо с вами.

Я была тронута. Её ощущение леса было созвучно моему. А что больше всего объединяет людей? Конечно же, общность вкусов, восприятий, ощущений. И вот здесь такое единство чувств и родило во мне нежность к этой девочке.

Оттуда шли, взяла меня за руку, несёт букет, такая счастливая, такая внимательная ко мне. Думаю, действительно судьба посылает утешение. Завтра же звоню Флоренскому, нельзя, чтобы время проходило у неё зря.

С Флоренским у меня всегда были прекрасные отношения. Когда-то давно даже роман. Звоню. Рассказала в чём дело, попросила приехать, посмотреть рисунки, помочь девочке. Конечно, он не удержался, спросил: «Хорошенькая? Сколько лет?» Годы проходят, а он всё тот же.

На другой день без опоздания является. Я вожусь в кухне. Леночка идёт ему открывать. Входят в комнату, уже познакомились. Она смеётся, по-моему, слишком громко, а он увидел меня:

— Танечка, как вы чудесно выглядите! Совсем не меняетесь. — Чрезвычайно оживлён.

Леночка достаёт свои рисунки. Ухожу накрывать на стол. Возвращаюсь.

— Ну что ж, — говорит, — посмотрел. Пока всё это ещё несамостоятельно. Будет серьёзно работать, может быть, что-то и получится. Мир она видит, и по-своему. Учиться, учиться, учиться.

Надо признаться, за долгие годы своего знакомства с Андреем никогда ещё не видела его таким приподнятым. Весь вечер проговорили о живописи, театре. Он даже стихи свои читал, я и не знала никогда, что он пишет стихи, а здесь читал. Пообещал обязательно позаботиться о Леночкиной судьбе. На том и расстались.

Художники, как правило, народ необязательный, думаю, позвонит ли и когда? Но нет, назавтра звонок. Несколько слов мне, поблагодарил за вечер.

— Леночка дома? Давайте мне её сюда.

Зову к телефону. Поговорили недолго, она всё ворковала, я, честно говоря, не прислушивалась к их разговору. Заходит ко мне в комнату смущённая:

— Андрей Аполлинарьевич приглашает меня провести сегодня вечер с его друзьями. Вы не будете ревновать, если я пойду?

— Я, ревновать? Ты с ума сошла! Конечно, иди. — Предлагаю ей надеть мой французский свитер, на днях купила ей брюки, он очень к ним подходит.

Она просияла, бросилась меня обнимать. Возвращается очень поздно и навеселе.

— Леночка, опять так поздно!

— Но вы же сами меня послали. Действительно. Что возразить?..

— Мы были в ресторане, его друзья, иностранцы… Я имела такой успех в вашем свитере.

Думаю, хорошее начало для занятий живописью. Назавтра опять ресторан, через день опять… Наконец не выдержала:

— Лена! Мне всё это не нравится.

— Пожалуйста, не ревнуйте. Андик вас так вас так люит, только о вас и говорит…

— Андик?

— Ну… Андрей Аполлинарьевич. Не понимаете?

— Почему он вдруг стал Андиком?

— Мы так договорились, он зовёт меня — Ленч, а я его — Андик.

У меня голова кругом, а тут срочно уезжать в командировку.

Возвращаюсь на два дня раньше, чем предполагала. Она встречает меня в моём халате, в комнатах всё разбросано, спала в моей постели. На полу — магнитофон.

— Это ещё что такое? Откуда у тебя магнитофон?

— Так. Я достала, очень было скучно без вас, хотелось послушать музыку, — смущённо снимает халатю

Квартира в запустении. Всюду пыль, цветы в вазах засохли. Выглядит Леночка ужасно, исхудала, бледная.

— Почему ты так плохо выглядишь?

— Немножко нездоровилось последние дни.

Думаю, бранить её за беспорядок и грязь не буду, ведь собственно не её обязанность убирать мою квартиру. Спрашиваю:

— Что Андрей?

Отвечает, что давно не видела его. Вечером лифтёрша мне говорит:

— Без вас народ у вашей барышни, компании, до утра гуляние.

— Леночка, — спрашиваю её. — Что же ты всё-таки собираешься делать? Неужели только развлекаться?

— Почему развлекаться, я поступила на подготовительные курсы полиграфического института. С первого числа начнутся занятия. Что же мне жить у вас, как в тюрьме? Что плохого, если ко мне придут. Значит, и Лёша прийти не может?

Лёша, это мой племянник, молодой человек, я его с Леночкой сама и познакомила. Спрашиваю его о ней. А он мне говорит:

— Что вы волнуетесь? Нормальная девчонка, как и все, не хуже и не лучше других. Замуж собралась.

— Как замуж?! За кого?

— Да я не знаю.

И стало мне обидно, что я, принявшая участие в её судьбе, узнаю об этом от других.

— Леночка, почему ты так неоткровенна со мной? Говорят, ты собираешься замуж?

— Собираюсь. Ну и что?

— Обидно, что я узнаю об этом последняя.

— Ничего обидного нет. Вот когда бы всё вышло, я бы рассказала.

— Ты говорила, что для тебя самое главное в жизни учиться. Зачем торопиться замуж?

— Хочу быть независимой. Нужен же мне угол в Москве, не вечно торчать у вас?

— Ты и так, по-моему, независима более чем следует. Так вот, пригласи, пожалуйста, своего жениха, познакомь со мной. Пусть он знает, что у тебя есть дом и я.

— Хорошо, хорошо.

Время идёт, она его не приглашает. Больше стала дома сидеть. Не вижу, чтобы занималась, всё прислушивается к телефону, видно, ждёт звонка. Наконец дождалась. Слышу кричит:

— Ты так просто от меня не отделаешься! Возьму да и выброшусь с седьмого этажа. Тогда будешь знать! — И кинула трубку.

Я не выдержала:

— Леночка, прости, но я слышала по телефону твои угрозы, что там у вас происходит?

— Ха, ха, ха… Вы испугались? Да ничего подобного я и не думаю, просто так. Решила припугнуть. Хотя мне на него уже наплевать. Мне он совершенно не нравится. Вы были абсолютно правы. Зачем мне замуж? Что мие у вас плохо? Очень даже хорошо!

Ну, думаю, миновало, слава богу. Надо её как-нибудь отвлечь, а там скоро занятия на курсах. Решила, вывезу девочку в «свет». Есть у меня друзья в академических кругах, стала брать её с собой в гости. Общее мнение — самоуверенна, провинциальна, но занятна. А Леночка поездила, поездила со мной и говорит:

— Хватит. Надоели мне ваши друзья, скучно у них. С вами мне гораздо интереснее.

Кому же не приятно услышать такое мнение о себе, хотя я и очень ценю общество этих людей.

Теперь по вечерам Леночка посещает курсы. Составила себе расписание занятий, повесила на стенку. Нанесла книг, сидит, читает, конспектирует. Наконец начала заниматься.

Однажды возвращается продрогшая, замёрзшая, рассказывает, как всех погнали на этюды, работали где-то под Москвой, писали, писали, а теперь все простудятся. Но её этюд будто бы очень хвалили.

— Принесла бы показать, мне очень интересно.

— Нет, у нас их забирают, нам не дают.

В другой раз говорит мне:

— Вот мама денег не шлёт, а мне надо платить за курсы, не знаю, как быть. Это безобразие! Я же просила её прислать.

— Не волнуйся, может быть, у них сейчас нет. Я за тебя уплачу.

— Вот ещё! Мало вам со мной забот, ещё платить за мои курсы вы должны. Удивляюсь, о чём думает мама?

— Пожалуйста, не удивляйся. Сколько надо уплатить?

— Двадцать пять рублей.

— За месяц? Почему так дорого?

— Что же вы думали в год?

— Но почему так дорого? Государственные курсы при институте? Что-то очень странно.

— Ну я там не знаю, может быть какие-то махинации, вы же знаете, что они есть. Во всяком случае, нам сказали так.

— Ну, хорошо. — Даю деньги.

Продолжает без спросу надевать мои вещи, я этого не терплю, но замечания, никакие просьбы не действуют. Если не поймана с поличным, каждый раз отказывается, говорит, что не надевала, что я всё придумываю.

Утомляли бесконечные телефонные звонки. Иногда не хватало сил и нервов отвечать, что её нет, объяснять, что будет тогда-то. Мне звонит довольно много народу, но тут — не успеваешь поворачиваться. Приходилось иногда выключать телефон. Но как она была недовольна!

Раздражала меня её необязательность, попросишь что-то сделать, никогда не откажет. Но ничего и не сделает. Забывает. Потом извиняется, мило улыбнётся, и так без конца.

Мать присылает ей пятьдесят рублей:

— Вот, вы платили за курсы, возьмите.

Говорю:

— Оставь себе, у тебя нет туфель, купи.

— Нет, нет, мне неудобно.

— Очень удобно, бери.

— Спасибо, спасибо.

Туфель не покупает. Спрашиваю:

— Леночка, почему ты до сих пор не купила себе туфли?

— Я истратила деньги.

— На что же?

— Было рождение у одной девочки, надо было купить подарок.

— Подарок? За пятьдесят рублей? Мама тебе присылает из последних денег…

— Но это же вы дали деньги. А потом, совсем не на подарок. Просто мы зашли в кафе.

— С кем зашли в кафе?

— Целой кампанией с наших курсов.

— И ты должна была за всех платить? Почему?

— Ни у кого не было денег, не могла же я не заплатить, когда у меня полная сумка.

Беру своё замшевое пальто, обнаруживаю, что пуговица вырвана с мясом.

— Лена, ты опять надевала пальто, я же просила тебя этого не делать.

— Что вы всё выдумываете?

— Ну, как же?! Видишь, пуговица вырвана. Могла бы хоть пришить, дай мне её сюда.

— Я её потеряла.

— Знаешь, что? Всё это мне не нравится.

— Я не знала, что вы такая мелочная, не волнуйтесь, я видела в комиссионном точно такое пальто.

— И что же из этого, что ты видела? Собираешься мне его купить?

— Не иронизируйте. Просто я возьму его примерить, отрежу бритвой пуговицу и вам пришью.

— С ума сошла! Я запрещаю тебе это делать.

— Но за одну эту несчастную пуговицу вы сто лет будете меня попрекать.

— Не буду.

Все эти её проделки становились нестерпимы. Тут ещё случай. Обычная моя привычка, придя домой, почистить обувь, вытереть подошвы влажной тряпочкой, и только после этого спрятать. Вдруг замечаю, сапоги мои стоят в шкафу грязные. Думаю, неужели я забыла их почистить? Не может быть. Один раз, другой, странно… Спрашиваю Леночку:

— Леночка, ты надевала мои сапоги?

Насмешливо на меня глядит:

— Вы что же думаете, я буду носить ваш сороковой номер, когда у меня тридцать седьмой?

Логика несомненная, всёе же не представляю, как я могла поставить в шкаф нечищеные сапоги, да и замызгать их так не могла бы. Через несколько дней собираюсь надеть сапоги, вставляю ногу — не влезает, что-то мешает. Опускаю руку и вынимаю комок ваты, запихнутый в носок, чтобы можно было носить. Всё ясно. Вызываю Леночку, показываю и говорю:

— Как же тебе не стыдно? И ты ещё смела издеваться надо мной, что у меня сороковой размер, что я всё путаю, всё забываю… Знаешь что, придётся написать родителям.

Стоит, руки по швам, побледнела:

— Умоляю вас, не пишите. Я больше не буду надевать ваши вещи. И вообще ничего не буду. Даю вам слово. Пожалуйста, не пишите.

Конечно, я не написала. Возвращаюсь вечером, она дома, очень тихая. Подходит ко мне:

— Вы знаете, нам дали задание на курсах, написать осенний городской этюд. Я совершенно не представляю, что мне писать. Только вы можете посоветовать. Ну, пожалуйста, придумайте что-нибудь.

Понимает, негодяйка, чем меня купить.

— Что бы вы посоветовали?

Начинаю придумывать…

— Пусть это будет вечер, высокие дома, свет из окон, листья летят. Рядом стройка, башенный кран. Молодая пара.

— Очень, очень хорошо. Всё вижу. Так и напишу. Спасибо, спасибо.

Потом рассказывает:

— Все сделала как вы сказали, так здорово получилось. Педагог меня похвалил и поставил пятёрку. И всё — вы!

Похвалу она выдавала мне щедро, и многим говорила, какая я хорошая, как она мне благодарна, какой я для неё авторитет, как она меня боится и ценит. Но могла смело сказать и другие вещи: «Конечно, у нас в доме всё не так, как у Танечки. Мои родители живут очень скромно. Я ничего такого у себя дома не видела. У Танечки все по-другому, мне здесь очень сложно». Она понимала, что это будет приятно слышать людям, которых, может быть, немного и раздражал стиль моей жизни, и то, что я лучше обеспечена, больше могу себе позволить. Она умела улавливать нюансы людских настроений. У одной моей приятельницы не сложилась личная жизнь, Леночка узнала от меня об этом. И рассказывает ей, как страдает от того, что её бросил человек, которого она любила. Выдумывает историю, потом всё это забывает, путает.

Зачем ей надо всё придумывать? То вдруг расскажет кому-нибудь, что сирота и воспитали её чужие люди. Конечно, все смеются, говорят:

— Ну и фантазёрка. Что за странная девочка, всё время живёт в каком-то нереальном мире.

Она часто пыталась подстраиваться к состоянию человека и в этом была совершенная артистка. Одной моей знакомой, у которой больная печень, рассказала, что у неё самой цирроз и она обречена.

Я спрашиваю её:

— Леночка, зачем ты на себя наговариваешь? Для чего ты придумала, что смертельно больна?

Уставилась на меня, глаза синие, огромные, ресницами хлоп-хлоп, ни слова.

— Ну почему, почему ты все выдумываешь? Зачем это тебе надо?

— Это не мне надо, это ей надо. Ей же приятно.

— Что приятно?

— Человеку приятно узнать, что не только он один болен, но и другому тоже плохо. Если я посочувствую, этого мало. Важно, что я тоже в таком же тяжёлом положении.

— Ах, — говорю, — какой странный ты человек.

— Совсем не странный.

Иногда казалось, что она искренне привязана ко мне, но всегда удивляло, что нет у неё привязанности к своему родному дому, что совсем не скучает она о матери. Звонит только, когда нужны деньги. Предъявляет требования:

— Не могу же я всё время одолжаться у Танечки!

Меня она называет только так. Я много раз ей говорила:

— Не люблю фамильярности. Зови меня, пожалуйста, как все — Татьяна Павловна. Какая я тебе Танечка?

— Не могу я называть вас по-другому. Вы ведь такая молодая.

Это я-то, молодая.

Весной заканчивает она свои курсы. А у меня опять длительная командировка. Боюсь её оставлять. Думаю, как она будет себя вести, такие ответственные для неё дни. Должна будет готовиться, сдавать экзамены, надо было бы за ней последить. Совесть меня мучает, что нет для неё времени. Работа. Прошу её:

— Леночка, не осрами меня. Всё твоё пребывание здесь станет полной бессмыслицей. Мне так важно, чтобы ты поступила в институт. Может, на это время маму вызвать?

— Нет, нет, ни в коем случае, я маму знаю. Если хотите, чтобы я провалилась, то вызывайте. Поверьте мне, я вас не подведу.

Ну что же, я в её возрасте была совершенно самостоятельна, работала, училась, сама распоряжалась своей судьбой. Никто меня не опекал, никто никуда не устраивал. Правда, всё было другим. Время изменилось, а с ним понятия и возможности. Хотя и сейчас я вижу десятки молоденьких девушек, моих учениц, которые приезжают в Москву тоже одни, приезжают из деревень, из рабочих посёлков, прекрасно поступают в институты, живут в общежитиях, учатся и работают.

Хорошо, надо предоставить ей самостоятельность, раз она этого хочет. Уезжаю и прошу присылать мне телеграммы после каждого экзамена.

Телеграмма приходит только одна: «Русский устный пять сочинение четыре история четыре живопись пять графика пять композиция пять поступила целую я».

Показываю своим, хвастаюсь. Все удивляются, поздравляют меня.

— Действительно, наверное, вы правы, талантлива.

Думаю, надежды мои оправдались. С этим чувством возвращаюсь домой. Встречает меня Леночка.

— Какая же ты у меня умница! Но почему такая невесёлая?

— Всё хорошо. Только очень рано надо вставать.

Институт её действительно далеко, с двумя пересадками, полтора часа в одну сторону.

— Но вы, пожалуйста, не волнуйтесь, я очень довольна. Не жалейте меня, я втянусь.

Мы отпраздновали её поступление. Началась трудовая жизнь, я в институт, она в институт.

Как-то вечером лифтёрша мне говорит:

— Должна вас огорчить. Не ходит ваша Леночка в институт. Вы на работу, а она обратно домой.

Думаю, в чём дело? Обращаюсь к ней:

— Леночка, хочу поехать к тебе в полиграфический, узнать, как там у тебя дела.

— Зачем это вам нужно? У меня всё хорошо. Хотите поставить меня в дурацкое положение? Подумают, что за мной влиятельные тётеньки и дяденьки. Прошу вас ни во что не вмешиваться. Я же поступала без вашей протекции.

— И всё-таки я поеду.

Утром просыпаюсь, Леночки нет. На столе записка: «Все зачёты у меня сданы, хочу повидать маму».

Значит, быстро, быстро свои вещички собрала и уехала. Перед самой сессией? Что-то невероятное.

Еду в институт. В деканате говорят:

— Такой студентки у нас не числится. Ничего не знаем. В списках такой студентки нет. Экзаменов не сдавала.

— Ну как же, она целую зиму занималась на подготовительных курсах.

Проверяют в архиве списки, её там нет. Сотрудница деканата меня успокаивает:

— У нас бывают такие случаи. Не поступят, провалятся, стесняются и обманывают. Родители к нам приходят выяснять. Дети им наплетут, и вот так же получается, как у вас.

Возвращаюсь домой абсолютно разбитая. Что делать? Надо немедленно звонить родителям Лены, сообщить, чтобы они знали всё. Больше года потеряно. И в каком я дурацком положении. Значит, всё это время разыгрывалась комедия. Состояние моё было отвратительным. И всё же у меня хватило сил съездить в тот, её первый институт. Текстильный. Выясняю, что и там она никакого заявления не подавала, а следовательно, и никаких портретов не рисовала. Всё было розыгрышем, всё…

Когда я думаю теперь об этой истории, то Леночку при всём её вранье оправдывает то, что в поведении её ведь никакой корысти не было. Она обворовывала только себя. И это примиряет меня мысленно с ней. К тому же, именно она, Леночка, мне помогла понять, что одиночество не так уж плохо. И лучше остаться одной, чем иметь рядом такое юное, но совершенно непонятное существо.

 

2. Лёша

Мне кажется, что тётушка моя с этой своей Леночкой совсем спятила. Может только об одном этом говорить и без конца говорить. И ко мне вдруг прониклась такой нежностью. Всё приглашает. А я заранее знаю — придёшь, так она только об одном. И надоело мне это до чёрта. Сама виновата, нечего было связываться. Я ей сразу, как только увидел Ленку, сказал: «Не будет она учиться, не для того приехала». Как она ещё тогда возмутилась, чуть из своей квартиры меня не выгнала. Ну, а сейчас — «Лёша, Лёша!» — как будто я главный механик по её печалям. Ей грустно, а я должен её утешать.

Тётушка моя ведь страшная эгоистка. Это и в семье у меня все отлично знают. В жизни ей, надо сказать, повезло, мой дядька, женившись на ней, всем её обеспечил. Квартиру огромную оставил, сама деньги большие зарабатывает. Привыкла, чтобы вокруг неё всё вертелись: «Ах, Татьяна Павловна, Татьяна Павловна». Мой дядя при жизни тоже, конечно, ей потакал. Ну, так и сохранилось это.

Женщина она в общем очень практичная, я до сих пор забыть ей не могу, как однажды позвонил и говорю:

— Тётя Таня, дайте взаймы четыреста рублей, дублёнку продают, очень хочу купить.

Но она мне:

— Я денег не одалживаю тем, кто не отдаёт долги.

Видали! Я действительно года два тому назад взял у неё сто рублей, и как-то всё не получалось отдать. То денег не было, то ещё что-нибудь… Могла бы и забыть, ах ты, черепаха, столько у тебя денег, племяннику не можешь на дублёнку одолжить, долг сто лет помнишь. Ну, а с Ленкой зато просчиталась она, и, может, этот просчёт у неё первый раз в жизни получился. Так ей и надо!

Она очень умела свои дела делать. Всегда понимала, что к чему, в этом ей отказать нельзя. Интересно, кому она нужна будет, когда вообще на пенсию выйдет?.. Сто двадцать рэ, и всё. Плюс, разумеется, сбережения, а сбережения немалые. Жадная как чёрт.

Но Ленка ей дала прикурить. Она до сих пор ещё расхлёбывает. Мне тут жаловалась на днях, что Ленка повсюду растыкала, запрятала квитанции на междугородные переговоры. Из её квартиры звонила туда-сюда, во все города своим хахалям — в Тбилиси, Ригу. Даже в Париж талон за разговор тётушка нашла. Видали? Триста рублей вместе с пенями уплатила. Телефон у неё выключали, квитанции разыскать не могла. Ну и смех!

Денег ведь она на неё потратила немало, тоже, наверное расстраивается. Надо сказать, что тётушка моя хоть прижимистая, но на Ленку не жалела и всё потому, что рассматривала её как предмет в своём доме. Вещи у тёщи очень неплохие, мебель и всё другое. Ну, вот и Ленка в её доме вроде мебели — должна была быть прилично одета.

Она думала, будет Леночка рядом, нарядит она её, и это вроде ей тоже молодости придаст. Сама станет попривлекательнее. А в результате состарилась за это время так, что её узнать нельзя. Конечно, даже иногда жалко её бывает, уж как я ни забронирован от всякой такой чувствительности, всё равно.

Ленка — это уж точно — штучка, понять её трудно. Я до сих пор толком не могу в ней разобраться. У неё свои цели были приезжать в Москву. Но какие?.. Тётушка считает себя такой проницательной, всё, видите ли, она понимает. Ну, а как тут попалась на удочку? Может, потому, что хотелось ей так думать. Всюду водила за собой, в дома, к самым важным людям. Со всеми её перезнакомила. «Леночка, Леночка». В общем играла в дочки-матери. Но не так это, видать, просто получается — я думаю, материнство надо всё же выстрадать. На чужой каравай рот не разевай. Вот и доигралась тётушка. А Ленка, такая оторва, на этих знакомствах отхватить себе хорошего жениха решила. Да тоже не вышло. Дураков теперь нет, все умными стали.

Знакомства, конечно, у тётки большие. Она очень умела всегда отбирать знакомых — соблюдала ранги. К нашей семье, ещё и дядька был жив, она всегда — свысока. И меня-то в дом пускать стала недавно. Когда мальчишкой был, совсем её не интересовал. Понятно, ей хотелось, чтобы и я диссертацию защитил, это для неё обязательно, и даже стесняется она, по-моему, что я простой радиотехник, а не какой-нибудь там конструктор или учёный. А мне, между прочим, так спокойнее, времени у меня хватает, и читаю я, наверное, не меньше, чем она. Все журналы, во всяком случае, выписываю и одет не хуже её знакомых (знаменитых), а может даже и получше.

Когда Ленка в первый раз меня увидела, на мне был новенький костюм джинсовый «Лии Страус», так эта дура сразу на меня упала, решила, что тоже из чьих-нибудь сынков. Стала она липнуть. Повёл я её в кафе, потом зашли ко мне.

Я её спрашиваю:

— Ленка, неужели ты так со всеми?

— А что такого? Чего ты удивляешься? Ты мне понравился, вот и всё. Женись на мне. Очень надоело мне у твоей тётки.

Я ей говорю:

— На что ты мне нужна? Да и я тебе не нужен. Ты что думаешь, у меня денег, что ли, очень много? Я только на себя заработать могу. А тебя прокормить, ой-ой-ой, сколько нужно, и прокормить и одеть.

— Ну, женись, хотя бы, чтоб мне прописаться, а потом разведёшься. Я у тебя даже жить не стану. Мне московская прописка нужна, хочу быть самостоятельной.

Как-то говорю ей:

— Дура ты дура. Тётушку не слушаешься, раздражаешь, она на тебя всё больше и больше сердится, а к ней-то ведь ты так подмазаться могла бы, что она тебя не только прописала бы, но и завещание на тебя составила бы. Самостоятельности захотела! Да нет в тебе никакой самостоятельности, вот что я тебе скажу. И терпения никакого нет.

— Терпения у меня нет. Но всё равно я знаю, что Танечка скоро меня выгонит.

— Почему?

— Да так. Чувствует моя душа, что так оно и случится.

Но мне она тогда ничего больше не сказала и по поводу того, что в институт не поступила, — молчок. Всё врала, говорила, что занимается, ходит каждый день учиться. Я ещё ей предлагал:

— Деньги хочешь иметь? Давай устрою тебя реставратором. Подучишься — хороший заработок. Иконы будешь реставрировать тем, кто успел нахватать.

Думаю, рисовать она может, приятели у меня в этом деле есть. Даже повёл её туда.

Походила она, походила и перестала. А потом ребята мне говорят:

— Повертелась она у нас, в мастерской, запросто смогла бы научиться. Искусства, говорит, у вас здесь никакого нет, шарашкина фабрика, а денег у меня и так навалом. Отец мой, что захочу, то и достанет. Но всё это мне не нужно, потому что я хочу только самостоятельной жизни.

Надо же, как заливает!

Я, конечно, тётке про мои делишки с Ленкой не рассказывал, да и сейчас не расскажу. И рассказывать-то не о чем. Да и Ленке всё на свете до лампочки, будто ничто её не касается. А поступает так для формы, вроде всё так, вот и она, не отстаёт от других. Такое у меня впечатление, что в жизни ей ничего не жалко, и себя не жалко. Своё она запросто может отдать, глазом не моргает. Как-то день рождения у меня был, прибегает:

— Подарок тебе принесла.

Открываю коробку — замшевые ботинки мне отгрохала. Говорю:

— Ленка! Откуда это у тебя такие деньга?

— Ничего, ничего. Пусть это тебя не волнует. Достала, и всё.

Думаю, ну если она их, эти деньги, у тётки стянула, тогда ещё куда ни шло, той так и надо. А если кто-то деньги эти ей дал, а она мне… Всё же как-то неприятно. Так она и не призналась. Может, и ботинки эти у кого-нибудь уволокла? Черт её знает?! Во всяком случае, ботинки привозные. Фирма! В продаже таких не было.

Вообще пошиковать она любила. Как-то тётка была в отъезде (она постоянно в командировках), Ленка меня пригласила и такой приём отгрохала, прямо как в посольстве. Научилась у тётушки. Та пыль в глаза пускать умеет. Какие она приёмы устраивает, так никто никогда не подумает, что она скупая и каждую копейку учитывает. Вот Ленка у тётушки манеры и переняла, хозяйничает, угощает. Все мы так надрались, чего там только не было, и вина, и коньяк, еды хватило бы и на три дня. Я ещё подумал тогда, где же она такие деньги берёт? Кто теперь ей деньги даст, все жадные стали. Значит, прав я, у тётушки ворует. Но как та могла не заметить?.. А потом уже тётушка мне рассказала, что Ленка за неё по переводу гонорар получила, даже по нескольким переводам. Паспорт тёткин показала, почтальон ей поверил, так вот она, значит, все эти деньги на нас и размахала.

Страстная она девчонка, понять её трудно. Как-то она мне вот что говорит:

— Знаешь, Лёша, Танечку ты никогда не бросай. Плохо ей будет одной, когда она состарится. Пожалей её. Она ведь не такая уж плохая. Думаю, может, и не плохая, да сухарь. Я ей крови-то попортила. А без меня, ей тоже плохо будет. Мне, говорит, всегда маленьких очень жалко бывает, а стариков ещё жальче, потому что никому они сейчас не нужны.

И правда, стариков как-то совсем перестали жалеть. И не понимаю я, почему это происходит? Вот был у меня дедушка, очень старенький, а как его все уважали, как ценили. А сейчас и старики какие-то совсем другие стали. Может, поэтому они никому и не нужны? Какие-то суетливые, и каждый ведь не хочет согласиться, что он состарился. Все в молодые лезут. Я раз с одним очень умным человеком об этом говорил, и он мне сказал, что это техническая революция так влияет. Потому что раньше старик мог своим опытом поделиться и на производстве, на заводе там, и учёный… А сейчас всё, что старики знали, никому не нужно, потому что опыт-то совершенно другой, старики новых машин не знают и узнать не могут и поделиться им совсем нечем. Вот поэтому и происходит, что уважения к ним никакого. А они понимают, что не нужны, но нет того, чтобы скромно себе сидеть. Всё — к молодёжи, к молодёжи тянутся, а понять её не могут. Ну, всё-таки слова Ленки я помню, и, по-моему, это хорошие слова она тогда оказала.

Тут она перед самым своим отъездом, перед тем, как тётка её совсем довела, ко мне забегала и портфельчик свой у меня забыла. Нашёл там её дневник или что-то вроде, галиматья какая-то, записки, но я всё-таки прочитал. Всё у неё там путаное, как и она сама, ничего не разберёшь. Может, я не понял. А что, если тётушке, Татьяне Павловне, их подсунуть?! Пусть прочтёт и задумается.

 

3. Леночка

Еду, еду, не доеду. Я всё забуду в Москве, что было дома плохого и ставу другим человеком.

В поезде хорошо, так бы никогда и не вылезала из вагона, а только бы в окно, только бы в окно и глядела. Всё убегает, убегает от тебя или ты от всего. Так, наверное, и в жизни. Трудно разобрать — ты ли от неё убегаешь, или она от тебя.

Девочке, маленькой совсем, мать говорит: «Смотри, вон по земле человек идёт», а она отвечает: «Нет. По земле он летит, а по небу идёт». Что она думает, эта девочка? Люблю маленьких. То, что нарожу себе не меньше пяти детей, это уж точно.

Прислушиваюсь к поезду и в его громыхании отчётливо различаю, как он повторяет очень ритмично: едем победить, едем победить.

Обязательно буду всё записывать, каждый день, как папа. Правда, ему-то это зачем? Что там в его жизни происходит особенного. Чепуха!

Танечка теперь моя абсолютная наставница. В сущности, она очень даже хорошая, я даже её люблю. Но понимаю, что нужна ей больше, чем она мне. Без меня ей будет ой как плохо. Пусть и пилит она меня день и ночь, но ой как плохо ей будет, когда останется одна. А я не хочу быть одна, ни за что. Но только не с папой и мамой, и уж, конечно, не с бабушкой. Что они сделали для меня? Родили, только что. Эта хоть пилит с утра до ночи: это сделай так, это сделай эдак. А те даже этим не занимались, швырнули как собачонку. Плохая. Ну что же, может быть, я и плохая. А позаботились ли они о моей душе? Была же я маленькой? Кому до меня дело? Папе? Он день и ночь возится с своей мертвечиной. Маме? Каждая репетиция в её Народном театре дороже меня.

Москва, конечно, ошеломила. Но и здесь, видно, такие же сплетники, как и в нашем городке. Неужели людям везде так скучно? Как будто ни у кого нет своей личной жизни. С такой жадностью накидываются на всё то, что касается другого. И все выискивают плохое. Это ещё называется интеллигенция?

Танечка мне так их и рекомендовала: очень интеллигентный человек, очень интеллигентная дама… Подумаешь!

Вот бы стать дельфином и только иногда высовываться из воды. Как я люблю море, хоть и видела его только один раз в жизни. Но к нему не повернёшься спиной, потому что оно огромно. Лес тоже чудо, я это поняла. Как же мало я его знаю. Может быть, жить в лесу, в совершенной чащобе, выйти замуж за лесного сторожа? Нет, наверное, я всё же должна быть с людьми.

Очень отдельной жизни нет в маленьких городах. Люди там не такие чёрствые. А здесь… На одной площадке живёшь, и тебя не замечают. Вот только лифтёршам всё выкладывай, постоянно выспрашивают: куда идёшь, когда придёшь?

Читала Достоевского «Бесы» до рассвета. Подняла глаза — синее окно и дом, что во дворе, придвинулся вплотную. Утро. Двор, как каменный мешок. И только лестничные клетки, кухни да уборные в окнах, только их и видно, не людей, им-то до меня никакого дела, хоть умри.

Почему так могут остервенеть люди? Как бы самой не остервенеть, не обозлиться бы окончательно — тогда беда, ой, ой, что я натворю. Всё же доброта, наверное, нужнее, в жизни без неё невозможно. Надо её выискивать, если сразу не увидишь, надо искать.

И вообще-то надо быть доброй, наверное, это даже легче. Злости так много в мире, что если сама будешь злиться, то задохнёшься.

Вчера наконец попала в Дворец бракосочетания. Ужас. Если и стану когда-нибудь расписываться, только в простом загсе. Подруга пригласила меня на свадьбу. Купила цветов и подарок очень хороший, как достала, об этом напишу особо — целая история. Пришла. Женихи в одном помещении, невесты в другом. Уселись в ряд, только что из парикмахерской. Страхолюды. Кто в длинном, кто в мини, кто в парче, кто в фате. Идиотство. Потом вызывают. Невеста, жених, свидетели, гости, все заходят в зал. Проигрывают Мендельсона, произносят стандартную речь, дают кольца, поздравляют. Всё шампанское вылакала от отвращения. Не желаю. Надо посмотреть, как всё это в церкви происходит. Неужели так же? Проблема, как пожениться, у меня № 1.

После всей этой процедуры сели все в такси, было их заказано три, с лентами, куклой, медведем — фу. Села рядом с женихом, с другой стороны невеста. Он на кольцо своё смотрит, говорит довольно-таки вызывающе:

— Это мы сейчас снимем, — и кладёт в карман. Она на него так жалостно уставилась, а он своё: — Правда, — говорит, — и выкинуть его не жалко. Но можно и подарить кому-нибудь.

Какой хам! А вечером потащился меня провожать, ушёл со свадьбы, таскались по Москве, не могла от него отделаться. Ну, как это назвать?!

Бабушка, например, отравила мою юность. Я постоянно наблюдала её ревнивый, тяжёлый взгляд, которьим она смотрела на маму. Или когда они бывали вместе с папой, то на них обоих. Я-то ведь понимала, что маму она ненавидит, да и мама её. Только не выражали этого, так они считали, но я-то ведь всё видела с того самого времени, как себя помню.

У нас в семье хоть мама на папу смотрит как на человека, любит его, наверное. Это точно. А у моей подруги, там вообще отец с матерью не живут и только делают вид, что у них семья и всё в порядке, для детей. А кому это нужно? Она уже в восемь лет обо всём догадывалась, всё понимала. Даже ещё раньше сообразила, что между отцом и матерью всё пустое, одно кривлянье и ложь. Дети не дураки! Всё понимают! Потом осуждают — какие это родители, если с детства прививают обман.

Люблю зеркало. Бабушка всегда упрекала: всё вертишься, вертишься, счастье проглядишь. А Танечка сама в зеркале каждую свою морщинку разглядывает, изучает и замазывает тоном. У неё пять разных тонов, французские. А меня за зеркало тоже ругает, говорит: слишком много любуешься на себя. И не понимает, что я люблю зеркало не для того, чтобы на себя любоваться. Я даже не так уж и нравлюсь себе, внешне. А просто так. В зеркало посмотришь и не так одиноко становится. Дружелюбство какое-то видишь, и не одна. А то ещё растроишься, расчетверишься, и совсем весело. Очень хорошо понимаю, почему раньше богатые украшали себя зеркалами.

Дни улетают от меня, улетают. Ничего не успеваю и не записываю, а надо бы, много чего есть такого.

Я знаю, что никогда не стану художником, для этого у меня мало упорства, а может быть, и таланта. Мне предложили стать манекенщицей. Наверное, это идея. Можно будет поехать за границу.

Он вошёл, и всё во мне заликовало. Сразу, не зная меня, в первый раз ведь увидел, пошёл прямо ко мне, никого не замечая, взял обе мои руки и поцеловал сперва одну, потом другую. Я подумала: вот он, наконец! Мы недолго оставались со всеми и ушли. Он вёл меня по улице, как будто так и надо, обнял и вёл. Потом остановил машину какую-то, не такси, и привёз к себе. С тех пор не видела его десять дней, ждала, что позвонит сам, наконец звоню. Он:

«Лапынька, детынька, я очень пьян. Знаешь, прийму сейчас холодный душ и встретимся с тобой. Хочешь?» Молчу. Он: «Аллочка?» Молчу. «Галя?! Нет? Валюша?» Говорю: «Нет». — «Лариса, золотко!»

Бросила трубку.

Снег это радость, это чистота, и в каждой снежинке целый мир. Я готова плакать, когда он тает. И как он грязнится, снег, здесь в городе. А у нас что? Пески. Я шла переулком, и снег лежал, его было так много, и он заглушал шаги, и так было тихо, и так светло от чистоты и белизны, и ночью светло.

Конечно, ничто не раздражает так, как чужой телефонный разговор, да ещё если он бесконечный. Танечка всё время злится на меня, что я подолгу разговариваю. Но если уж сама засядет, то можно лопнуть. Ей можно, а мне нельзя. Логика железная. И так во всём.

Наверное, не надо было, чтобы я родилась. Папе с мамой это не надо было в первую очередь. Если бы я была им нужна, разве они бы согласились, чтоб я уехала. Ощущать себя в будущем, будущее в себе. Что это значит? Мне кажется, что я жила и всегда буду жить. Форма? Ну этого я не знаю.

Танечка уверена, что очень современна. Дружит с молодёжью, это она так считает, что дружит. Как люди ничего в себе не понимают. Ведь и молодёжь в её воображении совсем не такая, какая есть, а такая, как ей хочется, какую она себе выдумала. И её аспиранты, студенты делают вид, что дружат с ней как с ровесницей. Дудки. Ничего подобного. Я видела, как они приходят к ней домой на консультации. Обман сплошной, двойной обман. Мне, может быть, её больше всех жалко. Танечка считает, что она их очень любит. А по-моему, она любит только себя. Я знаю, что и меня она не любит. Наверное, вообще не знает, что это такое кого-нибудь любить. Потому-то мне и жаль её, а Лёшка не пони мает. Я ему пытаюсь внушить. Он хороший, но слишком большой материалист.

Подумаешь, знаний у неё много, а кому они нужны, чужие знания, ими не попользуешься. Каждый сам знания приобретает. Они не твои, это даже не чужие деньги, их хотя бы можно украсть. А то и бабушка моя взялась меня учить. Вот бабушку мне совсем не жаль, потому что бабушка в доме — власть.

В нашем городе, по-моему, есть тайное общество, правда, у собак. Я часто наблюдала, как по утрам, они возвращаются откуда-то озабоченные, возбуждённые, что-то обсуждают между собой. Когда я их встречала стаями по утрам, маленьких и больших, лохматых и гладкошёрстных, мне всегда казалось, что они возвращаются именно с какого-то тайного совещания, и очень завидовала им. А что? Может быть, и так. Мне говорили, по ночам они охотятся в песках, но что мы, люди, знаем вообще? Только воображаем о себе очень много.

Что я такого плохого сделала? Ведь всем этого так хотелось — моего института. Я бы ничего и не выдумывала, никогда бы не обманывала. Разве это легко? Но уж раз все вы так хотели, волновались, переживали, то ради вас я и пошла на это, и всё разыграла. А теперь меня же обвинят. Я хотела только, чтобы все успокоились. Обо мне ведь никто не подумал. Дали бы хоть осмотреться в Москве, никуда не гнали. Может, я и устроилась бы на какой-нибудь завод и ещё как бы хорошо работала. Нет, подавай всем институт. Ну и получилось. Никто никого не может понять, и главное даже не хочет. А вот я всех хочу, и за это меня же осуждают.

Почему они вообразили, что во мне много всяких талантов? Наверное, потому, что так им всем хотелось. Мне даже как-то стыдно становилось, когда меня нахваливали. Особенно Танечка, она так и попалась на эту приманку, даже жалко её. Московской сенсации ждала, воспитала гения. Флоренский, он, конечно, мне сразу сказал: «Всё это дилетантство, пока». Да и вообще-то ничего не будет. Молодец! Хоть он и большая сволочь. Я понимала, им всем надо козырять мной. А я не хочу, назло.

Что касается Флоренского, то пусть у него успех и деньги, меня это мало волнует. Даже, как бы это сказать, может, не было бы у него ничего, мне бы с ним было интересней. Успех надо удерживать, а это скучно, и люди, его удерживающие, сами делаются скучными. Пошёл он к чёрту. Слишком много воображения, а у меня молодость.

Самолюбие? Нет. Его и не было никогда, всё, что я делаю, происходит не от него, скорее напротив.

Готова ли я к этой поездке? Это проба моих сил, настоящая. Мне сказала Танечка, что я не способна на большие поступки. Не это она, конечно, имела в виду, так просто сказала, к чему, даже не помню уже. А вот я не знаю, не задумывалась, может быть, и способна. Важно, чтоб судьба так сложилась, ведь не на пустом месте их совершать, поступки. Мою поездку я и не рассматриваю как поступок. Это необходимость и свобода или, наоборот: свобода и необходимость. Что я хуже или лучше других? Хочу, чтобы так было, как будет, как со всеми.

Ни счастья, ни солнца, ни света не прибавилось в мире. А почему же мне так легко и хорошо сразу стало. Это, наверное, потому, что пришло решение, окончательное.

Я составила тест, Москва посередине. Чёрное или белое? Запад или восток? Юг или север? Пустыня или горы? Море или лес? Выбираю только белое, восток и север одновременно, горы и лес одновременно. Еду и никому ничего не скажу, ни единого слова. Всё гремит про эту стройку: радио, газеты, телевидение, кино. А я — молчок. Пусть это будет моей тайной. Мне всегда хотелось её иметь — тайну. Так оно и получилось. И никого мне не надо и ничего. Еду. Не пропаду. Ничего не потеряю, только смогу найти. Кого? Что? Во всяком случае, себя.

Всё, что было в Москве, меня не коснулось. Пусть ничего и не было в моей жизни. А потом, через несколько лет, напишу письмо Танечке, то есть Татьяне Павловне, так, мол, и так — за всё спасибо. Я живу хорошо, вышла замуж, у меня дочь. Может быть, сын? Нет, конечно, дочь. У нас всё очень даже скромно, не как у вас, но ведь это совсем не важно, и мы счастливы. Вы спросите, кто мой муж. Разве это имеет какое-то значение, хороший человек. Мы растим дочь, понимаете! И я так её люблю, как никто никогда не любил.

Маме и папе тоже напишу, пожалуй, даже бабушке. Приезжайте к нам в гости.

А пока — прощай Москва.