«Все сакральное пространство, несколько смещенное по сравнению с тем как оно есть в реальности, символически мыслится как точка отсчета, „центр мира“, который организует пространство и наделяет его смыслом». Как сакральное время обладает нелинейностью и отражает идею вечного возвращения (по М. Элиаде), а по сути – вечности, так и сакральное пространство является символом бесконечности, абсолютности, внетерриториальности. Сакральное нигде и везде, никогда и всегда. Собственно, как бессознательное не знает отрицательного утверждения, так и мифологическому сознанию не ведомо ничто, небытие. Там, где рациональное восприятие видит пустоту, мифологическое мышление наблюдает возможность всего, изобилие. Поэтому любые отрицательные коннотации и такие эпитеты как «нигде» и «никогда» к сакральному не применимы.

История для современного человека, как и миф для первобытного, играет роль духовного стержня, определяющего реальность и питающего ее. «Бытие определяет сознание»: эта формула воспринимается иначе, если учитывать, что бытие – не только продукт истории как реальных событий, но и истории как наших о ней знаний, истории как мифа (тогда бытие = сознанию; сознание определяет сознание, если не говорить о бессознательном, которое – определенно часть бытия, но и важный источник духа), в значительной степени дающей нам программы мирореагирования в типических ситуациях (а миф и история повествуют о типических необыденных ситуациях встреч хаоса и космоса).

Мы не только ощущаем духовную (символическую) связь себя с деяниями предков, ставшими историей, но и способны чувствовать реальную историю, которая творится здесь и сейчас. Человек, находящийся в месте свершения события, осознает себя щепкой в бушующем море. Мишле, описывая события французской революции, выразил впечатление стоящего вне схватки наблюдателя: «В тот день все было возможно… Будущее стало настоящим. Иначе говоря, времени больше не было, была вспышка вечности». Участники события теряют восприятие времени, характерное размеренному бытию. Здесь уместно заметить, что история имеет два времени. Одно – реальное, привязанное к существующей системе исчисления временных координат, а второе – время собственно историческое, определяемое насыщенностью событиями того или иного отрезка реального времени. Историк не может не замечать, что определенные периоды времени более «насыщены историей», а другие – менее (в последнем случае история, событийность как правило перемещается в культуру – искусство, религию, игровые элементы быта, – а также в экономику). Это позволяет говорить о почти физически осязаемой плотности истории, о периодах, когда хаос прорывается сквозь мерно текущее, окультуренное время, что происходит, как нетрудно понять, благодаря внутренним человеческим, социальным резервам неудовлетворенности бытием, способным вследствие общественных противоречий накапливаться, достигать критической массы и взрывать реальность.

Итак, историей можно считать цепь необыденных, сакральных событий, определяющих порядок дальнейшего межисторического существования. Встреча с историей, подобно прикосновению ко всякому сакральному феномену, вводит человека в особое состояние одержимости нуминозным, роль которого играет сверхценная идея, какие-то святыни и сакральные символы, воодушевляющие людей на борьбу. Последнее кажется важным и для определения скрытых мотивов профориентации историков. Вероятно, историк – человек не только склонный к образному восприятию мира, что сближает его с творческой личностью и приводит к почти неизбежному увлечению мифотворчеством, то есть стремлению переписывать историю; он – индивид, остро ощущающий недостаток сакрального в окружающей действительности и связанных с ним переживаний. История переживается всякий раз, когда она вспоминается. Точно также и миф возрождается в каждом акте озвучивания, или разыгрывания его сюжета.

Человек, будучи отражением социума в миниатюре (общество – макрокосм, человек – микрокосм), обладает собственной историей. Каждый может отметить в своей жизни моменты, когда решалась его судьба, когда он оказывался на распутье, на переломе (личная воля в таких ситуациях не всегда играет первую роль). В такие моменты мы ощущаем себя игрушками слепой судьбы, в большей или меньшей степени обладающими возможностью что-то изменить. Автобиография, как нетрудно заметить, отражает течение исторического времени, отмечая основные этапы жизненного пути, то есть переходы и переломы индивидуальной истории, определяющие качественные изменения судьбы человека, основные вехи его путешествия не только во времени и пространстве, но и в культуре и истории всего общества.

История оставляет след не только во времени, но и в пространстве, в памяти материальных объектов, соприкоснувшихся с событиями. Прикасаясь к историческим реликвиям, символам истории, находясь в месте, несущем память о переломном событии, определившем нынешнюю действительность, современный человек подобен дикарю, припадающему к своим фетишам, имеющим символический смысл, уходящий в мифологию. Действие объектов истории на психику неотличимо от действий объектов мифа – всевозможных святынь и реликвий. В нынешний век, когда на смену доминанте религиозной пришла национальная, история своей страны и народа рассматривается как важный источник патриотических – сакральных – чувств, а исторические места именуются не иначе как национальными святынями; происходит замена мифа историей. Исторические памятники способны возбуждать катарсические чувства и вызывать прилив энтузиазма, способствующий осознанию родства со своей общностью, растворению «Я» в «Мы», порождать определенный ход мыслей, связанных с нашим знанием об этом месте, как о необычном, ключевом для нашей общей судьбы (рода, народа, страны, всего человечества). Для первобытного человека такими сакральными местами, индуцирующими в присутствующих особое состояние сознания, служили «места силы» – внешне необычная местность, возбуждающая интерес или тревогу, либо связанное с реальными или мифическими событиями (что одно и то же для мифологического сознания), здесь произошедшими. Так, по свидетельству А. Хюльткранца, «некоторые объекты, например, национальный парк Йеллоустоун в штате Вайоминг, вызывают у индейцев „священный ужас“. Горячие источники и гейзеры в нем одновременно и отвращают, и привлекают. Индейцы рассматривают его как некое убежище сверхъестественных существ, место религиозных действий, которого в обыденной жизни надлежит избегать».

К месту вспомнить о магической притягательности столиц для провинциалов, а для творческих людей – «крупных» издательств и СМИ, театров, кинокомпаний, зрительных и выставочных залов (впрочем, сегодня это всё могут успешно замещать сайты и «прокачанные» аккаунты в соцсетях). Важнейшее свойство сакрального места – открытость всему миру. Отсюда самый слабый голос слышен далеко, здесь пересекаются энергетические нити со всех сторон света (а для первобытного человека – со всех трех уровней вселенной). Поэтому столицы, как и важные исторические места, являются сакральными центрами. Как сакральное время предполагает уничтожение «нормально текущего» времени, так и сакральное пространство как бы не замечает профанной периферии (не случайно слово «глубинка» семантично близко низу, миру безсобытийности), существуя независимо, причем часто не только в идеальном плане, но даже в обыденном, т. к. из Москвы в Париж добраться в принципе легче, чем в какой-нибудь географически более близкий Тамбов. Открытость сакрального пространства миру может рассматриваться как пересечение путей. «Следует также напомнить о значении перекрестков. Они связаны с именем Гекаты, известной у римлян под именем Тривии. У них она проявила себя как наводящее ужас ночное существо, осуществляющее также связь с подземным царством. Перекрестки считались опасными, потому что там пересекались нуминозные сферы влияния. Там можно было сбиться с пути и свернуть на ложный путь и там могли брать начало несчастья, как это случилось с Эдипом». Примечателен и процесс образования новых сакральных центров, возникающих посредством реализации важных событий, вырывающих вдруг из тьмы профанного прозябания тот или иной город, превращая его не только в «то, что на слуху у всех», но и делая его имя новым символом, понятным каждому (примеры последних лет: Чернобыль, Вуковар, Буденновск).

Древние греки рассматривали священные места – теменосы – как строительные элементы космоса. «Они представляют собой не просто элементы пространства, в которых содержится нечто, что позволяет им иметь любое меняющееся содержание, они организованы при посредстве этого содержания и находятся с ним в неразрывном единстве. Теменос есть то, что оно есть, представляя собой атрибут одной или нескольких нуминозных сущностей».

На примере сакрального времени и места подтверждается важный принцип сакрального – его нескончаемая творимость, сравнимая с неутихающим вулканом, извергающим потенции нового. Сакральные места осознаются такими лишь потому, что события, здесь произошедшие, всё еще влияют на нас, продолжая созидать ту реальность, к которой мы принадлежим. Поэтому творческая энергия, исходящая от исторических объектов, позволяет ощущать контакт не только с прошлым, но и с будущим; в сакральном месте ощущается принадлежность к сакральному времени – вечности.

Если исторические сакральные места несут печать событий, здесь произошедших, память о многое изменившем хаосе, то «действующие» сакральные места, или «центры», ежечасно порождают хаос. В эпохи исторической стабильности именно в центрах скапливается и свершается вся история («кишение бытия»: много людей – много возникающих между ними ситуаций взаимодействия, заставляющих ощущать вызовы и отвечать постоянно). Характерной чертой таких сакральных мест является инверсия своего и чужого. Если в профанных местах, где мы среди своих на своей, познанной территории, чужаки вызывают пристальное внимание как носители нового, то в сакральном месте мы не только безразличны к чужим (пока они нас не затрагивают), но рады встрече со своим. В хаосе причиной радости и внимания является родное, узнаваемое. В сакральном месте время ускоряется, требуя скорости принятия решений, получения свежей информации. Отсюда постоянное увеличение количества и совершенствование СМИ, убыстрение темпа жизни, требующего все больших скоростей передвижения и передачи сообщений. Современный крупный город, а также мировая сеть отвечают модели такого сакрального места, во многих деталях воспроизводящего архетип средневекового карнавала, или первобытного ритуала.