Потребность переживаний сакрального принуждает к поискам встречи с ним, что ведет к странствиям различного рода. В одних случаях странником движет осознанное желание прикоснуться к святыне – таковы путешествия паломников. В других – полуосознаваемые, либо построенные на фантазиях предания о сказочных странах становятся двигателем для искателей загадочных мест (из этой жажды диковинного исходили едва ли не все первопроходцы эпохи Великих географических открытий: ими двигала то страсть найти царство пресвитера Иоанна, то жажда сокровищ Эльдорадо, то очередная легенда о местонахождении чаши Грааля, то преувеличенные слухи о богатствах и чудесах Индии). К особому типу сакральных странствий можно отнести крестовые походы. В широком смысле крестовый поход – это путешествие во имя сакрального, несущее священную благодать прозябающим в невежестве. В этом типе странствия кроется первичный смысл полюдья – объезда священным царем своих владений; что же касается собственно крестовых походов ко гробу Господнему, то они резко отличны от остальных, не имевших достижение святыни конечной целью.

Важным элементом эпических сказаний является путешествие героя, приводящее его к обретению удачи, богатства, любви после преодоления определенных испытаний. Именно такой сюжет, опирающийся на волшебные сказки и находящий истоки в шаманских рассказах о запредельных странствиях во время камланий, выступил архетипом для священного путешествия вообще, предполагающего уход от мира, аскетизм, преодоление лишений и опасностей, что служит залогом обретения мистической цели. Не удивительно, что мифический образец, повествующий о злоключениях души шамана или больного (утратившего гармонию; но точно также человек без сакрального выглядит как больной, утративший важную часть души) в ее путешествии по лабиринтам иных миров, трансформировался в историческую эпоху в реальные путешествия.

Образ одинокого странника – рыцаря, ремеслом которого есть война и поиск приключений, в новое время был сменен бесстрашным офицером, берущим крепости и женщин, но в основе всех этих столь реальных образов, воплощавших идеал эпохи, лежит слишком рационалистически понятый сюжет о трикстере (мифическом герое-плуте, вроде греческого Геракла, скандинавского Локи, палеоазиатского Ворона, западноафриканского Паука), или камлающем шамане. Ищущий приключений или смерти герой в мифе более явственно нацелен к сакральному объекту, а герои-сорвиголовы, чьими образами кишит приключенческая литература, лишь бессознательно стремятся к сакральному, оно приобретает для них магическое воплощение: деньги, слава, власть. Можно сказать, что они просто бесятся, не находя гармонии внутри себя именно из-за отсутствия сакрального начала и вся их борьба (или менее авантюрные мучения, как у многих героев буржуазного века, помещенных в сдавливающую атмосферу городов) есть бессознательной попыткой обретения гармонии, нахождения того идеала, того сакрального объекта, который смог бы уравновесить внутреннее чувство ущербности, сопутствующее человеку с высокой потребностью в сакральном.

Тяга к сакральному переполняет не только личность, призванную священнодействовать, но и подростков, (известно подростковое стремление к уходам из дома, бродяжничеству и асоциальному поведению) поэтому именно к этому возрасту в первобытности приурочивали обряд инициации, имеющий многие черты сакрального путешествия. Вероятно, торжество духа истории многим обязано утрате ритуальных форм посвящение, что привело к трансформации культурных механизмов поиска идеального в исторические. История – это инобытие мифа и ритуала.

Сакральные странствия, выливающиеся в деструктивные действия, говорят о том, что в историческом обществе пути к основным тайникам священного забыты, и потому тяга к неизведанной святыне ставит на путь разрушения. Даже если сакрального не существует вне веры в него и знания о нем (если о тайном может быть знание в привычном смысле), то тяга к сакральному объективно существует в самом человеке, требуя выхода и внешних объектов для приложения. Тяга эта, которая у раннего Юнга названа либидо, выступает одновременно творческой энергией, которую нужно понимать не в духе психоанализа – как сублимация вытесненных желаний, а как болезненное ощущение неполноценности обыденной жизни и устремленность к поиску великого. Это влечение вовсе не похоже на Эрос – тягу к конкретным вещам «мира сего» (приземленной тягой «заведует» магия). Эрос является изначальной потенцией хаоса, а стремление к сакральному является таковой, пока ищущий не находит объекта почитания; таким образом, обретение сакрального способствует обузданию хаоса. Парадокс же в том, что сакральное побеждает хаос не методом его расчленения (хотя миф иллюстрирует творение мира как разъятие хаоса), но синтезом противоположных начал, «снятием» хаоса, то есть возвышением над ним. Сакральное выявляется в «единстве и борьбе противоположностей»: расчленении и соединении (см. «Сакральное слово», где разделение и соединение выявлены как важнейшие принципы священного; хотя мифы о творении утверждают, что разъятие первозданного хаоса победило хаос, но регулярные обряды и жертвы, направленные на поддержание космоса, убеждают, что наш мир – лишь остров в океане хаоса), Танатосе и Эросе, выдохе и вдохе, аскетизме и дионисийстве, одержимости и экстазе, вызове и ответе. Расчленение же необходимо, чтобы новое сочленение было другим; смерть нужна, чтобы было возможно рождение нового.

История, являясь цепью сакральных событий, есть путешествие к сакральному, совершаемым во времени, ведь каждое историческое событие представляется как шаг к истинному бытию, священному и идеальному. Ни одно творение, в том числе и историческое, не начинается без идеализации, сакрализации результата. Богоборчество истории при таком рассмотрении видится как нескончаемая череда попыток восстановления порядка, а не разрушения его, как стремление к разрушению тех преград, за которыми скрывается великая сакральная цель, принимающая формы то «Царства Божия», то «коммунизма», то «торжества Рейха» и т. п. Таким образом, история, ставшая отходом от мифа, имеет результатом и священной целью конец истории и возврат к «золотому веку» мифа. История – это в том числе и война альтернативных взглядов на сакральное, война между различными традициями. Активные творцы истории сами не принимают исторических ценностей, но всегда ищут и свергают «ложных богов», предлагая им замену.

Вспомним, что стартом истории стало начало материального неравенства, разделения людей предметами, приведшее к усилению и обособлению «Я». Современность же с ее рационализмом и культом вещей превратила сакральное путешествие в сизифов труд безудержного движения к материально воплощенному счастью. Гедонистическая цивилизация ХХ века предложила своим адептам многочисленный набор квазисакральных ценностей, приобретаемых за деньги. К таким священным предметам современности относятся модные туалеты, престижные гаджеты и прочие «фишки», делающие их обладателя представителем некой «элиты» (мы уже говорили, что сакральное есть главный инспиратор иерархичности бытия). Человеческие потребности, вставшие во главу угла, откровенно подстегиваются в развитии. А так как сакральное – вечная потребность, к которой можно лишь прикоснуться, но которой нельзя обладать, то современный потребитель скоро обнаруживает, что сакрализуемый им автомобиль, вызывавший после приобретения прилив радости и кратковременное растворение «Я» в экстазе, вдруг перестал волновать, превратился в обыденный объект, лишь пожирающий средства и время. Если первобытному предку фетиш мог служить на протяжении поколений, то ныне сама система производства и потребления заботится о десакрализации всего, чему уже готова замена. Борьба конкурентов на рынке есть борьба первобытных колдунов, каждый из которых должен наиболее удивить публику чудесами и осмеять достоинства соперника, десакрализируя их.

Если потребитель «путешествует» от вещи к вещи, то для творца его путешествие – это путь к вдохновению, а также с полученным даром обратно. В архаических культурах продукт творчества считался прямым итогом мистических путешествий: «Нередко создателями новых произведений, „полученных“ во сне, являлись мужчины-знахари, иногда женщины, сведущие в любовной магии. Так, Хоуит сообщает, что в племени тувбал новые песни часто создавали знахари; считалось, что они приобретают песни во время своих мистических путешествий под землю или перелетов по воздуху». Не случайно творчество часто метафоризуется как полет, как и шаманское запредельное путешествие, а в таких известных помощниках творцов как Музы и Пегас актуализирована идея полета. Движение можно рассматривать как попытку преодоления ограниченности времени/пространства, приближения к всеобщности, абсолютному.

Вероятно, для творческих людей путешествия (тяга творческих личностей к странствиям отмечена Ч. Ломброзо) плюс творчество – тоже в определенном роде путь к сакральному – играли ту же роль, что и шаманские камлания. В этом случае само путешествие (не коммерческий тур или отдых на морях, а странствие ради самого странствия) играет роль не только пути к сакральному, но и самого сакрального, способствуя растворению «Я» в окружающем, обретению новых впечатлений и опыта. Не так уж метафорично прозвучит мысль о том, что сама жизнь есть путь к сакральному, вечный поиск и мимолетные встречи с чем-то удивительным и Настоящим. Потому не удивительно, что при отсутствии убедительных (авторитетных) персонификаций сакрального, сакральным становится сама идея Пути (Дао).

Путешествие имеет ту позитивную ценность, что, преодолевая всяческие границы, позволяет «Я» приблизиться к всеобщему через физическое приближение ко многому, к различным сакральным точкам мира, в которых концентрируется его сила и многообразие. Несомненно, сегодня телевидение способно в определенной степени заменить собой и само путешествие, и то, что оно символизирует – камлание. Отбирая для показа наиболее впечатляющее, устраняя физические неудобства реального путешествия, привлекая яркие краски, звуки, телевидение позволяет прикоснуться к миру, никуда не двигаясь. Проблема лишь в том, в чьих руках находится эфир, какие цели преследуют силы, владеющие электронными СМИ. Только сознательное желание использовать телевидение как средство приобщения к сакральному будет способствовать действительному одухотворению социума. Необходимо не очеловечивание, а одухотворение; идеальный строй не может иметь человеческого лица, поскольку на деле оно оказывается личиной. Человек сам по себе – еще никто. Его делает кем-то определенный дух.