Тема красоты приближает нас к таким категориям как мистическое и магическое. Мистика подразумевает веру в возможность непосредственного контакта со сверхъестественными силами, либо возможность сверхъестественного контакта с естественными объектами. То есть, чтобы говорить о мистике, необходимо наличие сверхъестественного как особого полюса бытия. Пока остановимся на том тезисе, что культура и все ее факты сверхъестественны. А с точки зрения мифологического сознания, культура (сакрализованное) берет свое начало в абсолютном сверхъестественном источнике – собственно сакральном.

Мистика позволяет индивиду самоотождествляться с неким внешним объектом, чувственно с ним сливаясь, что может принимать две формы: экстаз – отождествление с сохранением своей воли, и одержимость – слияние с подчинением воле внешней. Впрочем, вполне вероятно экстаз и одержимость – лишь две необходимые фазы единого процесса общения с иным, как вызов и ответ, вдох и выдох; по мнению Н. А. Бердяева, мистическое погружение в себя одновременно есть и выход из себя.

Коммуникация с сакральным сводятся к двум формам: «вслушивание» в вызов, и сам ответ; одержимость (принятие вызова) и экстаз (исход из границ себя в ответе). Первому, как считал К. Леви-Строс, соответствует анимизм – антропоморфизация природы, а второму – магия, или физиоморфизация человека. Принято также, вслед за Дж. Фрэзером, противопоставлять магию и религию, соотнося первую с современной наукой. Если мистика (которую иначе можно называть панпсихизмом, или анимизмом) – это идеология сакрального, то магия – его практика; мистика – идея, а магия – акты, эту идею утверждающие. Но все-таки между магией и сакральным есть определенная граница: как не все сакральное магично, так и не все магичное сакрально. Магия – это готовый язык, набор техник, выработанных отношениями с сакральным, но могущий начать самостоятельную жизнь. То есть магия может быть как частью сакральных обрядов, так и принимать профанные, индивидуалистические формы.

В определенном смысле вся культурная деятельность магична и мистична. Так, ремесленник, изготавливающий нечто, углубляясь в процесс труда, подчиняет себе материал и «становится духом» той формы, которую нужно придать материалу (экстаз). А ученый, желая познать некую сущность, пытается «вслушаться» в нее (одержимость). Мистическое первого рода присуще магии, а мистика второго рода – мифологии как идеологии прочтения вызовов сакрального. Миф знаменует вдох (одержимость), а магия – выдох (экстаз). Согласно У. Джеймсу, мистический опыт характеризуется неизреченностью, интуитивностью, кратковременностью и бездеятельностью воли, что указывает на одержимость, «вслушивание в вызов». Мистик как бы прозревает действительность, «видит единство там, где обычный взгляд усматривает лишь многообразие и разобщенность». По словам Л. Витгенштейна, «мистическое – не то, как мир есть, а что он есть», то есть предполагает постижение глубинной сути вещей в их целостности. Мистическое восприятие позволяет переживать мир как органическое целое, в хаосе бытия видеть сакральную основу сущего. Мистические переживания фактически тождественны нуминозному «священному трепету», который может считаться особым измененным состоянием восприятия наряду с другими, такими как сон, радость, страх и т. п.

«Священный трепет» можно не только переживать, но и индуцировать (наводить), что является уже «выдохом», то есть деятельностью магической. Как правило, это достигается совершением определенных актов (ритуалов), или произнесением магических текстов (см. «Сакральное слово»). Хотя порой этого бывает недостаточно, поэтому может быть сопряжено с употреблением особых опьяняющих, или психоактивных веществ. Наряду с первобытным шаманом, сделавшим своей профессией введение себя и окружающих в сакральные состояния, их способны индуцировать сакральные объекты, способные впечатлять, делать одержимыми. Не случайно многие народы почитали среди камней – кристаллы, из металлов – золото, из животных – змей, т. е. «пестрые вещи», производящее впечатление, родственное мистическому. Отсюда и устойчивая вера в «магические кристаллы», дающие мистическое видение, распространенная у самых разных народов – от Европы до Австралии. Вообще, многие явления культуры обладают практически общечеловеческой значимостью, поскольку их нуминозная, сакральная суть опирается на универсальные, архетипические символы. Но чем сложнее культура, тем больше она содержит исторически сложившихся символов, создающих особенный облик традиции. Если в палеолите обитатели отдаленных тысячелетиями и тысячекилометриями Костенок, Мальты и Дольни-Вестонице создавали очень схожие скульптурки «палеолитических венер», то с усложнением культурных кодов, видоизменяются и взаимоотношения с сакральным. Поэтому мы вряд ли способны воспринимать как нуминозное «Черный квадрат» Малевича, но искусство палеолита, или африканские маски, скульптура Греции остаются «понятными» (то есть впечатляющими) любому жителю земли в любую историческую эпоху.

Экстаз и одержимость предполагают потерю «я», слияние с внешним, временное умирание, жертвоприношение части себя с дальнейшим обретением новых качеств, знаний, впечатлений. В этом смысл мистического опыта как «общения» с сакральным. Интересно, что в видениях, вызываемых естественными галлюциногенами, часто присутствуют полисемантические образы: цветы, орнаменты, яркие камни, все то, что часто используется мистиками для медитации, что имеет признаки мандалы – сакрального изображения, символизирующего космос. Вероятно, мандала является символом универсума как сверхсложного, «пестрого» и непознанного совершенства; к образам подобной семантики следует отнести также мировое дерево, меандры, спиральные и цветочные орнаменты, свастики, кресты. Все эти образы несут идею незавершенности, движения и открытости во вне, в духе «гротескного тела», то есть символизируют экстаз.

Сакральное должно вызывать сродные чувства у носителей общей традиции, поэтому любая культура вырабатывает механизм отбора мистического опыта и перевода его в сакральные символы. Мистик, шаман, поэт, художник, исходя из собственных впечатлений, озарений, интуиций, предлагает обществу то или иное новшество в качестве сакрализованного, а традиция принимает или отвергает его. Поэтому не каждая встреча с сакральным, не каждый мистический акт приводит к сакрализации полученного опыта (если только речь не идет об индивидуальном сакральном, см. «Индивидуальное сакральное»). Сакральной личностью становится тот мистик (знаток, творец), который наиболее удачно сумел отразить некую грань абсолютного и сумел донести свой опыт обществу. По большей части мистическое (как многообразие вариантов прочтения смысла посланий сакрального) остается вне культуры, как и сам мистик – творец культуры – лишь отчасти ей имманентен, но частью всегда остается трансцендентным, чужим.

Не удивительно, что количество озарений, видений и прочих проявлений мистического в любом обществе нарастает в эпохи дестабилизации. Обществу же, если оно жизнеспособно, т. е. имеет здоровый аппарат чувствования вызовов, остается отобрать наиболее оптимальный вариант ответа из ряда, предложенного мистиками.

Сферой, в которой почти не изменившись продолжает играть свою синкретическую роль мистический опыт, является искусство. Отличительная черта этой формы отражения действительности – многозначность, «уникальность всякого произведения подлинного искусства ведет к практической невозможности постановки задачи статистического определения количества информации в нём…». Характерно, что традиционное искусство всегда полисемантично, гротескно, способно даже современного десакрализованного человека поражать «причудливой и вольной игрой растительными, животными и человеческими формами, которые переходят друг в дуга, как бы порождают друг друга… Нет здесь и привычной статики в изображении действительности: движение перестает быть движением готовых форм… в готовом же и устойчивом мире, а превращается во внутреннее движение самого бытия, выражающееся в переходе одних форм в другие, в вечной неготовности бытия». Такое искусство, как и культово-религиозная деятельность, моделирует состояние творческого хаоса, характеризующегося преобладанием количества информации над возможностью ее прочтения сознанием. А избыточность индуцирует нуминозные переживания.

Жизнеспособность искусства убеждает, что мистический опыт нужен социуму. Никакой «культ разума» не способен успешно исполнять основную социальную роль священного – интегративную, поскольку важно, чтобы сакральное открывалось сверхчувственно. А для этого сакральное должно быть полиинформативным – таким, которое в силу закона «шеррингтоновской воронки» вместо точного кодирования полученной эмоции создает «некоторый образ, индуцирующий эмоцию аналогичную и таким способом отражающую эмоцию начальную». Сакральные акты и факты способны постоянно порождать новые смыслы, давая целые ряды ответов, предлагая различные варианты интуитивных решений.

В этом смысле и философский текст часто имеет признаки сакрального. Философия отдельного философа есть его метод преодоления хаоса бытия, снимаемого в гармонии построенной им системы. Но для других мыслителей чужая философия редко может быть приемлема целиком, поэтому, если говорить о некой «философии вообще», то она отбирает и абсорбирует из цельных систем разных авторов отдельные куски (термины, идеи) – то, в чем, по мнению философии как особой формы культуры, содержится ценный, сакральный для нее опыт. Можно сказать, что каждый мистик (поэт, философ) обладает своей развитой религией (культурой), но религия общества состоит из наиболее ценных (часто отобранных в виду их эстетической привлекательности, которая понимается как «сила» и «нуминозность») элементов этих индивидуальных систем.

Как правило, и сам философ, мистик, шаман осознает, что системность его теории – продукт рационализации, ценными же в его системе являются лишь плоды отдельных мгновенных озарений. Любая духовная система, будь то культура, религия, философия состоит из корпуса независимых друг от друга мистически постигнутых сакральных «столпов», часто сшитых воедино довольно условными «духовными скрепами». Ведь «нескованное» сакральное, не связанное нитями с рацио, способно порождать больше вопросов, чем давать ответов. Все подлинно сакральное – не однозначный ответ, а вечный вопрос, вызов, выдающий его хаотическую природу. Предназначение же сакрализованного, этого культурного ответа нуминозному, – сковывать этот хаос, но если мы вдруг усомнимся в ответе, то сакрализованное утратит силу и хаос тут же снова обнаружит себя. Здесь можно сослаться на философа беспочвенности Льва Шестова: философия является лишь попыткой защититься от нагромождения вопросов, от ситуации абсурда и сети парадоксов, в которой оказывается философ – борец с хаосом. Мыслитель не только видит систему в кажущемся хаосе, но и способен узреть хаос, проблему познания там, где обыденный взгляд видит устойчивый порядок.

Если мистический акт всегда диалогичен, то магия может направлять свое острие на третью сторону, часто даже не знающую о происходящем. Сакральное прежде всего социально, а магия может служить и частным интересам. На этом строится противопоставление магии «белой» и «черной». Первая входит составной частью в освященную обществом обрядность, а вторая выступает подражанием такой общественной коммуникации с сакральным на индивидуальном уровне. «Черная» магия преследует корыстные интересы участника обряда, не взирая на то, является ли конечной целью магического акта чей-то вред, или благо. Приворот – такая же черная магия, как и порча, ведь третий участник обряда выступает как пассивная сторона, чьей волей пренебрегают.

Непременными участниками магического акта являются инициатор (маг, или его заказчик), источник силы, которой хочет воспользоваться инициатор ритуала, и адресат, на которого направлен данный обряд (этим адресатом может быть заказчик, или третья, пассивная сторона). Сакральная, нуминозная сущность всегда подразумевается в магии как эксплуатируемая сила, с которой «вступают в договор». В случае с наукой и техникой как наследницей магии такая сверхъестественная сущность подменяется естественной.

Для того, чтобы магия была действенной, она постоянно должна преодолевать себя, вырабатывая все новые методы и технологии. Ведь, становясь всеобщим достоянием, магическое теряет свою нуминозную силу. Ведь человек есть мера всех вещей, а сакральное есть социальное (по Дюркгейму, который, как мы помним, рассматривает, прежде всего, сакрализованное). Нечто является сакральным потому, что таковым его признает какое-то общество. Магическое, особенно в тех своих проявлениях, которые направлены на «заклинание толпы», т. е. техники управления обществом (пиар, реклама, НЛП и т. п.), будучи наукой, должно оставаться еще и искусством (а значит, сферой, где личный иррациональный творческий аспект не менее важен, чем знание). Конечно, впечатление от Сфинкса, или Эйфелевой башни может быть одинаковым и для индуса, и для араба, или европейца. И змеи могут гипнотически воздействовать как на современного человека, так и на первобытного. То есть нуминозность имеет в себе определенные природные, биологические основы, которые можно выявить и эксплуатировать. Мы впечатляемся благодаря работе определенных природных законов, как, например, не видевший никогда ястреба цыпленок будет убегать в ужасе от тени, мелькнувшей вверху. Это естественная защитная реакция, вшитая природой, тысячами поколений предков вырабатывавшей опыт. Так современная наука естественно объясняет то, что раньше объяснялось как сверхъестественное. Но это в принципе не снимает вопроса о сверхъестественном, поскольку мы уже знаем одно сверхъестественное – культуру, т. е. сакрализованное. Ученый, «знающий природу», сам находится по ту сторону границы, отделяющей его от социального. Он, как и всякий творец, более культурен, чем культура, а значит более сверхъестественнен, выступая источником инноваций для культуры. Ученый, как и первобытный шаман – это специалист по контактам с сакральным. И для него, как и шамана, сверхъестественное есть естественное. Но для обычного человека, который находится «по эту сторону», в социальном космосе, ученые, шаманы, художники, политики и т. д. – таинственные, нуминозные личности. Творцы культуры – сверхъестественного – сами сверхъестественны. Мы можем кивать головами, соглашаясь с какими-то рационалистическим объяснениями ученых, но это будет лишь актом склонения перед авторитетом нуминозного – непостижимого нами, открытого чьим-то, но не нашим умом. Чем лучше человек понимает какой-то предмет, чем глубже он в него внедрился, тем меньше нуминозного он там находит. Вернее – для него уже существует совершенно иная граница сверхъестественного, он очаровывается другими вопросами и проблемами. Ведь без чувства нуминозного нет ученого, т. к. отсутствует эмоциональный интерес к предмету исследования.

Еще в раннеисторических обществах возникло деление магии на белую – социально одобряемую, и черную (ведовство) – направленную на достижение личных целей внутри общества. В процессе истории белая магия в значительной степени превращается в науку (следует сказать, что сегодня и наука часто поставлена на службу ведовству, достижению чьих-то узких выгод «здесь и сейчас»), а черная, индивидуалистическая, заполняет собой социальную жизнь. Существование и торжество черной магии следствие не только чрезмерной обособленности личности от общества, но и наличия скрытых или явных устойчивых противоречий между миром и человеком как биологическим (а потому – слабым и ограниченным во времени-пространстве) существом. Такая магия стоит на службе сиюминутных стремлений и страстей, поэтому магические акты выражают те преходящие стремления человека или группы, которые вытекают из природы и нужд людей, а не продиктованы социальными интересами. Как писал Плотин: «Только погруженный в себя неподвластен магии… вся жизнь практического человека является одним сплошным колдовством. Мы движемся к тому, что нас пленяет». Если сакральное способствует устойчивости социума и космоса, то магия предполагает получение выгод «здесь и сейчас» – «и пусть пока весь мир подождет». Совокупность магических актов составляет подавляющую часть современной социальной и экономической жизни, и чем меньше в обществе сакрального, тем больше магического, тем более в таком обществе господствует индивидуализм и корысть.

Если сакральным в принципе нельзя владеть, т. к. оно трансцендентно по отношению ко всему частному, всеобще, то магическое представляет собой сугубо человеческий набор инструментов и практик, выработанный в процессе коммуникации с сакральным (а значит – и с коллективным бессознательным). Если исследованием магического занимается социология и психология (не случаен интерес к этим наукам в десакрализованном обществе, где на первое место вышло индивидуалистическое начало), то сакральным занимается философия. Увеличение роли магии связано и с феноменом индивидуализации проявлений сакрального (см. «Индивидуальное сакральное»). Можно говорить о совпадении силовых линий магии и Эроса, где магия – средство, а Эрос – цель, хотя и сакрализованная, но являющаяся лишь овеществлением индивидуальных желаний.

Магическое подражает сакральному. Но если сакральность произведения, акта определяется его долговременностью и полисемантизмом, магическое как правило однозначно. Так, ремесло – лишь магично, а подлинное творчество – сакрально. Обыватель, упомянутый Плотином «практический человек», как правило, не способен видеть разницы, то есть легко пленяется эрзацами, штамповками – продуктом магического ремесла.

Магическая сила слишком преходяща, как все частное. К ее проявлениям следует отнести богатство, умению владеть языками, силу, животную/эротическую красоту, различные таланты и способности на продажу (которые при должном развитии могут быть направлены к сакральному, но рынку этого не надо, т. к. здесь важно достичь только магического уровня мастерства). Магическое есть то ценное (как имеющее определенную цену) для другого, что есть у меня. Но всякое магическое так же легко потерять, как кошелек или лицо. Если сакральное жертвенно и ориентирует на эволюционно перспективное, на вневременное, то магическое – это ориентация на близкие цели, «средняя линия», торжество количества над качеством. Поэтому красота в широком смысле только магична (см. «Сакральное и эволюция»), ведь магия, как и красота – признак удачного приспособления и желание лучше адаптироваться к миру.