В десять часов вечера того же дня, когда вся братия разошлась на отдых по своим кельям, брат Поликарп вошёл в монастырскую часовню и запер за собою дверь. От десяти до двух он должен был стоять на часах перед алтарём, посвящённым св. Августину, и охранять молитвою покой монашеской обители, а между тем желанного покоя в его душе не было; всё напускное равнодушие, которое он выказал в присутствии Джека Грентлея, покинуло его, и сердце его снова было полно отчаяния и страдания.

«Человек, который погнался за блаженством, всё равно, что пахарь, который взялся за соху; он должен идти пряною дорогой и не бросать сохи, не отбегать от неё в сторону», — пришло монаху в голову.

Он стал на колени на мраморный пол перед алтарём, под центральное серебряное паникадило, кругом его был сумрак, но ровный, розоватый свет паникадила падал на него и охватывал довольно большое пространство. Мира и спокойствия всё-таки не было в его душе: синие глаза его недавней посетительницы стояли перед ним; напрасно восклицал он громким и страстным голосом: «О, Матерь, Пресвятая Богородица, укрой меня, спаси от греха и соблазна!..» Синие глаза всё стояли и смотрели на него. Он лучше выдержал бы борьбу, если бы эти глаза были грешными очами, если бы в них светилось что-нибудь земное; но нет, это были невинные девственные очи, и когда он осмеливался глубже заглянуть в них, то видел, как сердце этой девушки шло к нему также непреодолимо, как и его сердце стремилось к ней; эти глаза не пробовали управлять им или действовать на него, — если бы они имели это намерение, он сумел бы бороться с ними, — нет, они только говорили ему, но так ясно, как если бы имели дар слова, что они готовы служить поддержкой его нравственным силам отныне и до века, если только он сам согласен на это. «О, силы небесные, помогите мне!» — стонал он и, став на колени перед св. чашей на престоле, не сводил с неё глаз. Так прошло полчаса, или даже более, лицо его приняло безжизненный мраморный вид, и ровный свет паникадила всё так же мягко освещал его, бросая розовый оттенок на его правую щеку. Но, несмотря на неподвижность, в которой замерло всё его существо, на позу, которая напоминала собою изображения святых, борьба в душе его не улеглась, и муки, раздиравшие его, не утратили ни на йоту своей энергии.

— О, Господи, спаси меня! — воскликнул он; ему вдруг стало казаться, что он видит с одной стороны — то небо, к которому он стремился, а с другой — ту землю, которая так притягивала его к себе, а между ними самого себя, бросающегося то в одну, то в другую сторону.

Ночь росла, тихие часы земного покоя бежали в вечность, брату Поликарпу казалось, что с ними вместе уходит и всё лучшее его души, и двери рая навсегда закрываются перед ним.

И не только прежнее небо скрывалось из его глаз как тень человека, уходившего вдоль улицы: в ушах его раздались крики и злобный смех, гремевшие во след этой убегавшей тени. Смех и крики гнались за нею, насмешки летели вдогонку, шум усиливался, а брат Поликарп продолжал стоять на коленях. Последняя искра покоя угасла в нём, и душа его была теперь лишь ареною, на которой шла беспощадная борьба двух разнородных стремлений.

Слова «всё тщетно» вдруг появились пред ним, как бы начертанные красными буквами среди ночного сумрака.

— Всё тщетно! Всё тщетно! — повторяли до бесконечности кругом его голоса, и со смехом и криками хором повторяли эти слова.

Брат Поликарп стоял всё так же неподвижно, хотя страдал невыносимо. Час ночи пробил среди ненарушимой тишины часовни, а ему казалось, что вся часовня полна невыразимого шума и стона, буквы ужасной надписи стали в его глазах принимать странные формы, каждая из них оживала и становилась одним «из братий красных ряс». Буква «В» представляла из себя настоятеля, с большим животом, с красным широким лицом, отражавшим на себе все земные страсти.

«Всё тщетно», — пел голос этой фигуры, и она кружилась перед ним, плясала, а кругом неё вертелись и плясали другие буквы, и все кричали и издевались над братом Поликарпом.

Бред овладел им, как вино пьяным человеком, а он всё стоял на коленях со скрещенными руками, и глаза его всё так же были прикованы к алтарю. Ни одним внешним знаком на его как бы застывшем лице не обнаружилась внутренняя, страшная борьба, раздиравшая его.

Маленькая мышка выбежала из своей норки и подошла к самым его подошвам, она ткнула в них своим носиком, и вдруг, испугавшись, бросилась прочь, хотя человек, стоявший на коленях не видел и не чувствовал теперь ничего. Приближался час, когда должны были придти сменить брата Поликарпа. На небо взошла луна, лучи её заглянули в высокие окна часовни, серебряный свет полился на гранитные колонны, сошёл на мраморный пол и мало-помалу озарил и неподвижную фигуру, стоявшую на коленях перед алтарём.

Брат Поликарп хотя и не видел лунного света, но становился спокойнее; борьба замирала в нём; ночное светило, казалось, действительно обладало магическим умиротворяющим свойством, которое люди приписывают ему.

Борьба в нём кончилась, — кончилась, разбив и молодость его, и силу. Он всё ещё стоял перед алтарём с широко раскрытыми глазами, но теперь ему стало казаться, что алтарь отодвигается и уходит из его глаз, буквы в красных рясах тоже стушёвываются и исчезают, фигура отца настоятеля смягчилась и приняла теперь его настоящие мягкие и добрые черты лица.

И вдруг над ним раздались знакомые, отрадные слова: «Vigilate et orate».

— Господь да будет благословен во веки! — воскликнул громким голосом брат Поликарп и, весь облитый лунным сиянием, упал лицом вниз на свои протянутые вперёд руки.

Когда через пять минут брат Игнатий вошёл в часовню, он застал брата Поликарпа без чувств, распростёртого на полу; старик попробовал поднять его, но у него не хватило сил, тогда он снова осторожно положил его на землю, и теперь серебристый свет луны и мягкий розовый свет паникадила осветили его спокойное, кроткое лицо.

Брат Игнатий разбудил отца настоятеля, и когда не осталось больше сомнения в том, что брат Поликарп умер, то и все братья поднялись со своего жёсткого ложа, и в утренней прохладе часовни раздалось похоронное пение. Брат Поликарп в своей красной рясе снова лежал перед алтарём.