Конец каникул.- Первые розы. - L'Egypte. -
Русалочка. - Солнце в руках. - Ирочка
Говорова. - Разговор со Шкот
Август подходил к концу. Клен зарумянился, а на липе золотыми пятнами пошел желтый лист. Погода стояла еще теплая, и девочкам жаль было расставаться со своим старым садом, не хотелось снова запираться в душных классах, браться за книги - словом, входить в рутину зимней институтской жизни.
Для первого класса это была последняя зима. Снова придет весна, зазеленеет старый сад, прилетят знакомые птицы вить гнезда, сбегутся с чердаков и из темных подвалов голодные, исхудалые "Наполеоны" и "Ристори"; но первому, выпускному, классу будет уже не до них. 1 мая, как в волшебной сказке, раскроются перед ними каменные стены, и тридцать девушек в белом выйдут в широкий свет, и пойдет каждая из них искать в нем свою долю земных радостей и страданий.
- Надя Франк, в приемную! Франк! Где Франк? К ней приехал брат, ее зовут в маленькую приемную!
- Иду, иду! Тут я! Кто пришел ко мне, не видели? Франк бежала из сада, вся запыхавшись. Ее толстые косы, еще по-летнему распущенные за спиной, били ее по плечам, густой волной сбегали на лоб, пелеринка была на боку, а в переднике она держала завернутую куклу.
В старшем классе была "мода" играть в куклы, и куклы у всех были одинаковые: фарфоровая вертящаяся головка, фарфоровые же ручки и ножки и лайковый животик "с пищалкой". При выпуске каждая обладавшая таким "beby" дарила его своей обожательнице из младшего класса.
- Кто ко мне пришел?
- Должно быть, брат, Яков сказал: офицер.
- Андрюша!
И Франк опрометью бросилась к каменному подъезду, хлопнула тяжелой дверью, промчалась мимо швейцарской, рванула дверь приемной и чуть не бросилась на шею совершенно незнакомому ей белокурому офицеру.
- Ах! - И девушка остановилась как вкопанная. Яркое солнце, врывавшееся в окошко приемной, снопом лучей легло на ее рыжую голову, осветило розовым блеском взволнованное, смущенное личико и предательски блестело на фарфоровой кукле, голова и руки которой выглядывали из скомканного передника девушки.
Молодой офицер, стоявший у окна спиною к двери, обернулся, услышав торопливые шаги, и тоже чуть не ахнул, увидя перед собой девушку. Ему показалось, что старый сад, которым он только что любовался, выслал к нему одну из своих нимф, всю сотканную из свежего аромата зелени и ярких лучей солнца…
- Простите, - начала девушка, - я ошиблась, меня вызвали к брату…
- Mademoiselle Франк? - спросил офицер.
- Да, я Франк…
- Так я к вам от вашего брата, я его товарищ по полку. Я был здесь в командировке и завтра уезжаю обратно в Одессу… он взял с меня слово повидать вас.
- А когда он приедет?
- Он раньше чем зимой не приедет, но он хлопочет о скорейшем переводе в Петербург, он знает, как его здесь ждут, ведь он теперь совсем сюда к вам.
- Совсем? - переспросила девушка и рассмеялась; в ее тихом, детском смехе было столько радости, что, глядя на нее, улыбался и офицер.
- Ну да, совсем… Он вам прислал…- Офицер торопливо обернулся и взял с окна бонбоньерку, завернутую в тонкую атласную бумагу, и большой букет белых роз в венке незабудок.
- Это мне? - с недоверчивым восторгом обратилась девушка к офицеру.
- Да, конечно, Андрюша поручил мне…
Лицо девочки сияло; не дотрагиваясь до конфет, она взяла букет в правую руку, но он был велик, и она прижала его к груди.
- Подержите beby! - Она протянула молодому человеку свою куклу и тогда, взяв букет в обе руки, поднесла его к лицу и поцеловала в самую середину. Это были первые в ее жизни поднесенные ей цветы, первый настоящий букет, который притом дарил молодой, красивый офицер.
Поцеловав цветы, она подняла голову и, взглянув на молодого человека, который стоял перед нею с конфетами в одной руке и с куклой в другой, снова рассмеялась. На этот раз рассмеялся и офицер, и точно какая-то преграда, стоявшая между ними, рухнула.
- Вы мне позволите положить вашего beby и конфеты на рояль?
Франк кивнула головой.
- Только осторожно.
Затем они сели на скамейку и начали болтать как старые знакомые.
- Вы знаете, я здесь всех обманул, чтобы добраться до вас, впрочем, меня научил Андрюша.
- А как вы обманули?
- Я сказал швейцару, начальнице вашей, двум почтенным особам в синем и одной тоненькой барышне в сером…
- Это стрекоза.
- Как?
- Это пепиньерка, они, видите, в сером и очень тянутся, это у них мода быть тоненькими, пелериночки у них широкие, вот их и зовут "стрекозами".
- А! так вот всем этим особам я сказал, что я ваш двоюродный брат и приехал из Одессы, чтобы только повидаться с вами.
- Это хорошо, а то, пожалуй, вас не допустили бы, ведь сегодня последний день каникул, завтра, двадцатого, начало классов. А я, как только узнала, что меня в приемной ждет офицер, была уверена, что это Андрюша, и так бежала, что меня никто не мог бы удержать. Ах, как я обрадовалась!
- А потом разочаровались?
- Да, конечно, я чуть не заплакала, как вы повернулись ко мне… Только вот эти цветы… - Девочка снова с нежной лаской поднесла цветы к лицу. Они до того нравились ей, что хотелось гладить их, целовать, но теперь было стыдно.
- Надежда Александровна…
- Ах, как смешно!
- Что смешно?
- А вот вы меня так назвали, это тоже первый раз в жизни!
- Что значит "тоже"?
- А цветы мне подарили в первый раз. И так назвали…
- Как же я могу вас звать?
- Как? Mademoiselle Франк!
- Мне так не нравится.
- А как вас зовут?
- Евгений Михайлович.
- Евгений, Eugene, это красиво, мне нравится. Так вы завтра в полк? Поцелуйте за меня Андрюшу, тысячу раз поцелуйте, скажите ему, что я его жду и Люда ждет его. Она молчит, но я знаю, что она страшно ждет его.
- Кто это - Люда?
- Это моя подруга. Ах, какая она душка; если бы вы ее видели, вы бы тоже начали ее обожать, только нельзя, она "бегает" за Андрюшей, и я просила его жениться на ней; жаль, она дежурит у кофулек, я не могу ее вызвать к вам. Я бы показала вам и Eugenie, вот прелесть!
- Это тоже ваша подруга?
- Ах нет, это белая кошка Петровой и Евграфовой, но какая милая. Когда же вы приедете снова в Петербург?
- Я буду здесь к весне, то есть как раз к вашему выпуску.
- Да? Вот это хорошо! Приезжайте прямо в церковь, мы все будем в белом, батюшка прочтет проповедь, и мы будем плакать. Очень, очень интересно видеть выпуск.
Дверь приемной скрипнула, и в комнату крадучись пролезла m-lle Нот.
- Пора, ma chХre (моя дорогая), идти обратно в сад. Maman позволила принять вашего брата только на полчаса. Вы знаете, что сегодня не приемный день.
Франк встала.
- Прощайте, "cousin EugХne" (кузен Евгений)! - И она лукаво поглядела на молодого человека.
- Прощайте, кузиночка, - отвечал он, улыбаясь.
- Смотрите, не забудьте десять тысяч раз поцеловать за меня Андрюшу:
- Вот ваши конфеты, вот beby - в целости и сохранности.
Передавая бонбоньерку и куклу, он подошел ближе к девочке и сказал ей тихо:
- Я уезжаю надолго, подарите мне на память цветок из вашего букета.
- Цветок? Хорошо! - Девушка вынула из букета несколько незабудок и одну розу из середины, без всякого кокетства, забыв, что именно эту розу она восторге поцеловала, затем быстро сдернула с кончика косы маленький синий бантик и этой лентой связала крошечный букет.
- Смотрите, когда он завянет, высушите его в книге или в толстой тетрадке, но не бросайте: говорят, нехорошо бросать или жечь подаренные цветы.
Офицер наклонился взять цветы и поцеловал маленькую ручку, державшую их.
Надя Франк вспыхнула и невольным движением отдернула руки. И это тоже было в первый раз; все личико ее покрылось краской…
***
В дортуаре первого класса на ночном шкафике Франк в большой грубой кружке из-под квасу стояли остатки прелестного букета: пять-шесть распустившихся роз и пучок незабудок, остальные цветы были розданы подругам. Ложась спать, Франк не болтала ни с кем, не шла ни к кому в гости "на кровать": она на коленях молилась дольше обыкновенного перед своим образком, прикрепленным к кровати. Минуту она постояла перед цветами, и личико ее было грустно и бледно, как будто она предчувствовала, что в жизни цветы и тернии встречаются одинаково часто. Затем она по привычке легла на правый бок, положила под щеку правую руку и заснула. Сладкий аромат разносился над ее головой, ей снился офицер и сурово спрашивал сравнительную хронологию семнадцатого века, которую она не знала…
Вокруг висячей ночной лампы, на табуретах, поставленных верхом один на другой (чтобы быть поближе к огню), сидели три девочки; их голые ноги не достигали пола, юбочки доходили только до колен, широкие бесформенные кофты и белые чепчики придавали им вид отдыхающих клоунов; все три вполголоса долбили "Египет". Завтра первый урок был Дютака, учителя всеобщей истории, которую в институте проходили на французском языке. Это было очень трудно, поэтому никто не рисковал "рассказывать", а все, как попугаи, долбили от слова до слова.
- Душка Пышка, спроси меня, - просила Маша Евграфова. Пышка, вся красная от усиленной зубрежки, обернулась к ней.
- Разве ты знаешь?
- Да, кажется, хорошо знаю.
- Только не очень громко, не мешай мне, - просила Иванова.
- А ты пока зажми уши и повторяй сама, что знаешь.
Маленькая Иванова поджала под себя ноги, положила на колени книгу и, заткнув уши, продолжала шептать урок.
- Ну, говори, только не смотри в книгу.
- Ты, Пышка, не перебивай меня, а то как сорвусь, так и кончено, ничего не помню. Слушай: "L'Egypte se trouve dans la partie du N. E. de l'Afrique sur les bords du Nil, qui par ses dИbordements annuels rend cette contrИe trХs fertile. Du mois d'aoШt, jusqu'au mois de novembre, les eaux du Nil innondent les contrИes d'alentours et les couvrent de limon, de maniХre que l'agriculteur sans se donner beaucoup de peine confit ses semences Ю la terre et dans l'espoir d'une bonne moisson oublie ses champs pour quelques mois"…( Египет находится в Северо-Восточной части Африки, на берегах Нила, который благодаря своим ежегодным разливам делает этот край чрезвычайно плодородным. С августа по ноябрь воды Нила затопляют окрестные берега и покрывают илом, а земледельцы без особого труда сеют семена и с надеждой на хороший урожай забывают свои поля на несколько месяцев… )
Маша Евграфова нанизывала фразу за фразой, а Пышка следила за ней с открытым ртом.
- Вот так хорошо! Когда это ты так выдолбила?
- Летом, я все каникулы долбила, я много параграфов так знаю, только меня сбивать не надо! - с гордостью отвечала Маша.
- Медамочки, кто меня пустит на свое место? Я ничего не знаю "к Дютаку", - просилась Чернушка, стоя тоже босиком и поджимая под себя, как цапля, то одну ногу, то другую. Своих туфель иметь не полагалось, кроме как для танцев, а надевать ночью грубые кожаные башмаки дети не любили.
- Вот Евграфова тебя пустит. Вот выдолбила L'Egypte - назубок!
- Прощайте, душки, я спать.- Евграфова слезла, а Чернушка, как обезьяна по веткам, по углам табуретов поднялась наверх, и снова все трое уселись неподвижно вокруг лампы, губы их шептали, от усердия запомнить трудную фразу они закатывали глаза. Бедные девочки сидели так полночи, как три факира, стерегущих священный огонь.
В одном из углов дортуара на трех сдвинутых кроватях сидела кучка институток. Там было весело, две свечи горели в бронзовых подсвечниках, в маленьких хрустальных кружечках было налито какое-то сладкое вино, на середине кровати стоял поднос, а на нем - куски паштета с говядиной, копченые рыбки, пирожные, фрукты. Чиркова угощала свой двор, она только сегодня вернулась из отпуска.
Тут шел тихий смех и разговор с полунамеками, имена Авенира, Анатоля и Базиля так и пересыпали всякую фразу.
Чиркова лето провела в Крыму, каталась верхом, взбиралась на горы, но в ее рассказах красоты природы не играли никакой роли; на правах уже почти взрослой девушки она принимала участие во всех пикниках partie de plaisir (удовольствия) и как знаток говорила о лошадях, ресторанах и прочем. За лето куча ее поклонниц сильно поредела, возле нее оставались только три-четрыре из слабохарактерных, готовых всегда прислуживать тому, кто умеет ими повелевать.
Чахоточная тоненькая Быстрова, прозванная Русалочкой за свои беленькие ручки, впалую грудь и большие синие глаза, бескорыстно жалась к Чирковой, точно инстинктивно чувствуя, что ей никогда не видать той веселой, пустой, но заманчивой жизни, пестрые картины которой развертывала перед ней ее светская подруга. Русалочка училась неровно, как неровно и нервно делала все. Родные ее были далеко, на Кавказе, на груди она носила образок св. Нины, бредила Демоном, замком Тамары и пела романсы надрывным, но замечательно приятным голосом, произнося слова с захватывающим выражением. До самого поступления Чирковой девочку все любили, баловали, ласкали, но теперь она отшатнулась ото всех, стала резка, и ее синие чудные глаза оживлялись и блестели, только когда Чиркова рассказывала о театре. Девочка, привезенная в институт восьми лет, ничего не видала, и теперь фантазия ее следила за героями какой-нибудь ужасной драмы с таким увлечением и пылом, что Чиркова не жалела красок, и, хотя в душе считала Русалочку неизмеримо ниже себя, гордилась тем влиянием, которое оказывала на нее.
Шкот, лежа в кровати у своей зажженной свечи, писала письмо домой; некрасивое, но симпатичное и серьезное лицо девушки было освещено, и по нему легко было понять, как одинока она, как далеки он нее обезьянки на высоких табуретах, долбящие "L'Egypte", и кучка Чирковой, и все эти беспечно сидящие девочки.
Мало-помалу все стихло, все разошлись по кроватям, чья-то рука потушила лампу, дортуар погрузился во тьму, и только слышно было, как Русалочка, лежа в кровати, соседней с Чирковой, тихо и нежно упрашивала рассказать ей балет "Руслан и Людмила".
А лето шло к концу, скоро запрутся распахнутые окна и скроется из глаз девочек старый сад. Надя Франк точно дорожит каждой минутой и целые ночи сидит, забравшись с ногами на подоконник, и болтает со своей подругой, белокурой Людочкой. Кончив курс, Людочка не колеблясь приняла предложение Maman остаться пепиньеркой при младшем классе. Мать ее была без средств, и девушке все равно предстояло идти в гувернантки и, может быть, ехать в дальнюю провинцию, а у Людочки в глубине ее кроткого сердца сохранялся образ красивого офицера, Андрюши Франк. Она знала, что молодой человек вернется к выпуску, и бессознательно, в силу какого-то непобедимого инстинкта, желала непременно дождаться его в институте.
Сегодня, кончив дежурство, серенькая пепиньерка неслышно, как мышь, пробралась по коридору и явилась на назначенное ей Надей свидание.
Под окном лежал их любимый старый сад; среди черных кустов и деревьев громадным серебряным пятном вырисовывалась площадка, усыпанная светло-желтым песком; на лужайке и дорожках, залитых лунным светом, трепетали тени. Прохлада и ненарушимая тишина шли из сада в открытое окно.
- Люда, когда ты смотришь вниз, тебе не хочется броситься из окна?
- Господь с тобой, вот выдумала… Отодвинься, Франк!
- А знаешь, меня так и тянет, только я вовсе не хочу упасть, разбиться, нет, мне почему-то кажется, что меня какая-то невидимая сила подхватит и поставит на землю.
- Вот чушь! Самым исправным образом разобьешь себе голову.
- Нет, я убеждена, что со мной ничего не случится. Хочешь, попробую? - И Франк вскочила на подоконник.
- Франк, сумасшедшая! Сиди смирно или я сейчас уйду, я даже говорить с тобой не хочу!
- Ах, Люда, отчего у тебя нет такой веры… а у меня, ты знаешь, бывает, - именно вот так: в сердце горит, горит, и чувствуешь в себе такую силу, что кажется, весь дом, вот весь наш институт возьмешь на руки и подымешь.
- Неужели ты, Франк, бросилась бы из окна? Франк засмеялась.
- Нет, конечно, не бросилась бы, это я так, тебя попугать хотела, а только, правда, мне иногда почему-то кажется, что со мной ничего не может случиться и что я все могу! Ты знаешь, мне говорил Минаев, что в древности христиане умели желать и верить и от этого происходили чудеса, и я знаю, что он говорит правду. Только всегда и всего желать нельзя, так желать можно только очень редко. Знаешь, я раз желала, чтобы солнце сошло ко мне. Я была одна-одинешенька в дортуаре, окно вот так же было открыто, и солнце стояло как раз против меня. Я протянула к нему руки и так желала, так желала обнять его! Мне стало холодно, в глазах шли круги, по спине ползали мурашки, и вдруг я почувствовала, как что-то теплое, круглое, чудное легло мне на руки и ослепило меня. Когда я открыла глаза, у меня болела голова, из глаз текли слезы, но, я тебя уверяю, солнце сходило ко мне!
- Господи! Франк, да ты совсем сумасшедшая! Ведь солнце более чем в миллион раз больше земли, лучи его жгут и высушивают почву, а ты говоришь, что оно сошло к тебе на руки!
- Ах, Люда… я чувствовала!
Девочки смолкли. Надя глядела в сад и снова теряла чувство действительности: и сад, и луна, и блуждавшие тени казались ей сказкой, но не такой, которую рассказывают, а которую переживают во сне. Людочка нахмурилась; ей хотелось совсем о другом говорить с подругой.
- Ты когда писала Андрюше? - спросила она, беря Франк за руку.
- Дусе? Я буду писать завтра. У тебя есть симпатические чернила?
- Есть, я всегда беру их для этих писем, да только теперь тебе зачем? Ты пиши завтра в саду, когда Нот уйдет завтракать, а после обеда я отпрошусь в гостиный двор и сама опущу письмо. Как ты думаешь, когда он приедет?
Франк вдруг вскочила с подоконника и схватила Люду за голову.
- Он приедет, он приедет, - пела она тихонько, - он приедет к сентябрю и навсегда; он переводится на службу в Петербург, мне это сказала вчера мама, он писал ей.
Людочка громко рассмеялась и начала целовать Франк.
- Кто это хохочет и спать не дает? - заворчала Бульдожка. - Это очень глупо!
Франк и Людочке вдруг стало очень смешно, они уткнулись в подушку на пустой кровати и хохотали как безумные.
***
Был утомительно жаркий июльский день, и, несмотря на запрещение качаться на "гигантских" до обеда, первый класс, воспользовавшись отсутствием Кильки, бросился на качели.
Ирочка Говорова, хорошенькая брюнетка, с замечательно толстой и длинной косой, была особенно весела; она перетягивала всех, кто хотел, то есть подпускала вниз свою веревку и тот, кто был наверху, летал особенно легко и высоко. Когда дежурный солдат, седой Савелий, появился на каменном подъезде института и, подняв высоко руку, три раза ударил в огромный колокол, Ирочка сбросила с себя лямку и раньше, чем на площадку стеклись все классы, влетела в галерею и, схватив свою кружку холодного молока, выпила ее до дна. За завтраком с Ирочкой сделалось дурно, она побледнела, ее начало трясти, в два часа ее отправили в лазарет, затем в класс проникли какие-то лихорадочные слухи; шепотом передавали, что Ирочке хуже, что у нее холера. Килька три раза бегала в лазарет, и к вечеру, не успела она привести класс в дортуар, как ее потребовали к Maman. Девочки, обрадовавшись отсутствию классной дамы, шалили. Бульдожка, вспенив мыло, достала откуда-то соломинку, пускала мыльные пузыри и любовалась перламутровым отливом, который им придавал свет лампы. Евграфова, намылив руки, гонялась за Петровой, громко напевая:
Черт намылил себе нос,