И из ледника принес
Ситцевые брюки.
- Да полно вам, барышни, - крикнула, не выдержав, рыжая Паша, - молитесь лучше за упокой души рабы Божьей Ирины, ведь барышня Говорова-то скончалась…
Минуту в дортуаре царила полная тишина, казалось, смерть распростерла свои крылья и дохнула холодом на юных девушек, полных здоровья и силы. Затем все разразились бурным отчаянием.
Ирочка умерла! Ирочка, такая здоровая, веселая, ласковая!.. Ирочка, хохотавшая сегодня на весь сад, перетягивавшая всех на "гигантских"?.. Не может быть! Разве так быстро умирают? Значит, сегодня Ирочка, завтра другая, третья… Девочки кричали, громко перебивали друг друга, почти все плакали, некоторые молились.
- Паша, милая, ты наверно знаешь, что она умерла?
- Знаю, барышня, потому что они были моего дортуара, так меня приставили обмывать их.
- И ты обмывала? - Девочки отшатнулись и со страхом глядели на ее руки.
- А то как же, разве я дам другим? Они были "моей барышней"… и мертвая-то барышня, как живая, беленькая такая, а волосы, что вороново крыло, как положили в гроб, так по обе стороны, как покрывало, до самых ног лежат…
- Ее уже и в гроб положили?
- Да, они померли в самый обед, в четыре часа, а в семь их уже в гроб положили… - Паша заплакала, за нею зарыдал и весь класс.
Смерть вообще была редким явлением в институте. За два-три года умирали не больше одной, а тут так страшно, неожиданно была вырвана из жизни взрослая, здоровая девушка. Смерть казалась каким-то страшным насилием, И девочки рыдали не только от жалости к подруге, но и от страха перед неведомой, грозной силой.
- Со святыми упокой душу рабы Твоея, иде же несть ни болезнь, ни печаль, ни плач, ни воздыхания…- запела громко Салопова, став на колени и подняв руки вверх.
За нею и другие девочки бросились на колени и хором дрожащими голосами подхватили молитву.
Надя Франк упала на кровать лицом в подушку и, заткнув уши, судорожно рыдала.
- Молчать! - крикнула на весь дортуар Шкот. - Молчать, сумасшедшие! Салопова, не сметь юродствовать!
Авторитетный, здравый голос отрезвил девочек, как струя свежего воздуха, разогнал кошмар. Они повскакали с колен и начали раздеваться. Салопова уткнулась головой в пол и продолжала молиться тихо.
- Франк, перестань, перестань, опомнись…- говорила Шкот, ласково отрывая ее лицо от подушки.- Иди ко мне!
- Ах, Шкот, Шкот, ведь мы все умрем, все, и я, и вы, и мама, и Андрюша, и Кадошка, все, все, кто только живет, как это страшно!
- Да, но ни ты, ни я, ни Андрюша, ни твой Кадошка, никто не будет знать заранее, когда именно, и потому, если тебе, например, суждено умереть лет восьмидесяти, то ты слишком рано начала оплакивать себя. Ирочку жаль, очень жаль, но она сама виновата, вся в поту, запыхавшись, выпила холодного молока, у нее сделалось, говорят, острое воспаление. Ну, молчи, иди ко мне, сегодня я буду рассказывать тебе сказки, хочешь? - И Шкот увела к себе уже тихо всхлипывавшую девочку.
- Медамочки, ради Бога, чтобы сегодня всю ночь горела лампа, - молила маленькая Иванова.
Дортуар погрузился в тишину. Шкот убавила в лампе огонь и легла, в ногах у нее сидела печальная Франк.
- Франк, сколько дней нам еще осталось до выпуска?
- Сегодня девятнадцатое августа, выпуск первого мая… да у меня записано, только верно не помню.
- Ах, как я жду выпуска; я уеду в Шотландию. Если бы ты знала, Франк, как там хорошо! Горы, знаешь, высокие, до неба, и наверху всегда снег; теперь, когда я большая, я непременно с проводником пойду туда. В горах озера глубокие, тихие, вода в них синяя, как и небо, а какая там зелень, какие цветы в горах, совсем особенные! У нас там большой коттедж, знаешь, ферма. Дом наш стоит на выступе горы, совершенный замок! В нем есть высокие залы, а в них огромные камины, туда навалят толстых дубовых чурок, и огонь горит целый день. У нас есть башни, оттуда, из верхних окон, видно далеко-далеко широкие, ровные, как зеленый бархат, поля, там ходят стада; у коров на шее большие колокольчики и подобраны разных тонов, звенят, как музыка; коров стерегут громадные белые собаки, мохнатые, с длинными мордами, горные овчарки, очень умные и злые. Церкви там всегда стоят в саду, часто церковь соединена галерейкой с домом пастора, а пасторы там живут хорошо, сады у них, цветы… В четыре часа со всех сторон несется такой особенный звон к молитве, и где бы кого ни застал этот звон - в саду, на дороге, в поле, - каждый католик становится на колени и читает про себя ту же молитву, которую в то время читает и священник. Ты понимаешь, это их объединяет…
Франк слушала, вперив в подругу широко раскрытые серые глаза. Слова складывались перед ней в картины, живое воображение девочки схватывало яркие образы.
- Счастливая Шкот! А с кем ты туда поедешь?
- С дедушкой и бабушкой, только они у меня уже старенькие, - девушка потупилась, - а впрочем, никто, как Бог… может, еще проживем вместе годков десять…
Эти слова снова навели их на мысль о разлуке и смерти, обе стали говорить тише.
- Ты знаешь, - продолжала Шкот, - почему я учусь хорошо и особенно языки? Я открою школу в нашем имении и сама буду учить мальчиков и девочек, то есть я и соседний пастор.
- А разве ты замуж не пойдешь?
- Какая ты смешная, почем я знаю! Хотя, вернее, не пойду. Пока старики живы, я не расстанусь с ними ни за что, а потом, когда их не будет, Бог даст, я и сама буду уже немолодая и меня никто не возьмет.
- Ах, Шкот, не говори так! Когда я думаю, что никто на мне не женится, я всегда плачу; мне становится так страшно, вот как умереть! /
- Вот так Баярд, рыцарь без страха и упрека! Ай да Франк, не ожидала я от тебя такого признания, - смеялась Шкот, - да это с чего же?
- Ах, Шкот, как я вам это объясню, я и сама не знаю, почему это так надо - выйти замуж, а только с тех пор, как себя помню, для меня это всегда была самая страшная угроза, бывало сердишься - нянька говорит: кто такую злющую замуж возьмет? В четырнадцать лет я вытянулась худая, шея у меня стала, что у гуся, длинная. Опять мама в отчаянии: пойми, говорит, ты бедная девочка и еще дурнеешь, у тебя, говорит, ни гроша приданого и весной все лицо в веснушках, кто тебя, говорит, возьмет замуж? Теперь, когда время идет к выпуску, у мамы, кажется, каждая третья фраза начинается с того: "когда ты выйдешь замуж…". Вот теперь и подумайте, Шкот: что же это будет, если меня никто не возьмет и я останусь старой девой? Ведь вот, вероятно, оттого все старые девы и злы.
- Уж будто все старые девы злые?
- Ах, все, все, Шкот! Вот уж на наших глазах: кончит курс - ангел, останется в пепиньерках - ее обожают, а пройдет года три, наденет синее платье и сейчас готово - ведьма!.. Нет, Шкот, я непременно хочу выйти замуж и иметь дочь, которую отдам в наш институт. Знаете почему?
- Почему?
- Потому что это будет лет через десять-пятнадцать, а к тому времени сад наш разрастется и будет еще красивее, еще гуще, все учителя и классные дамы состарятся и станут гораздо добрее.
- Вот выдумала! Да через пятнадцать лет тут, пожалуй, никто и не останется из тех, кого мы знаем.
- Ну, новые будут. И знаете, я думаю, к тому времени все здесь будет лучше и свободнее, ведь и за наше время уж как много изменилось, и все к лучшему.
- Дай-то Бог! - сказала задумчиво Шкот. - Уж очень оторваны мы от семьи, как хочется домой! А тебе жаль будет кого-нибудь оставить в институте?
- Знаете, Шкот, кого мне очень, очень будет жаль?.. Зверева.
- Ты с ума сошла! Что тебе за дело до него?
- Не знаю, Шкот, он выглядит таким больным, несчастным, а я у него учусь русской истории, стараюсь, даже по ночам учу. Он как вызовет одну, другую, врут, врут, а он сердится, кричит и, как намучается, сейчас вызовет меня. Я говорю и гляжу ему в глаза, а он молчит и успокаивается, глаза у него делаются добрые, лицо разгладится, вот точно я ему воды дала напиться! А мне его так жалко, так жалко, что я сказать вам не могу!
- Ступай спать, Франк! Спокойной ночи, поцелуй меня! - Франк горячо поцеловала Шкот, которую в душе очень любила, и пошла к своей кровати молиться и ложиться спать.
- Франк, - сказала Шкот на другой день, - я переменила твое прозвание, ты не Баярд, веселый рыцарь без страха и упрека, ты рыцарь, но рыцарь-мечтатель, ты - Дон Кихот!
Последний год за Франк так и закрепилось прозвище: Дон Кихот.