На другой день после разговора мельничихи с о. Андреем солнце ярко светило, обволакивая жаркими лучами террасу, померанцевые кадки и кусты роз в имении помещика Стогова.

В саду было всё тихо и пусто, посреди большой залы, прохладной и полутёмной от спущенных шёлковых гардин, стоял о. Андрей и широким, грустным взглядом окидывал фамильные портреты, бронзовую, громадную люстру, всю старинную, барскую роскошь. Он пришёл поговорить с молодым помещиком и терпеливо ждал его появления; посланный им казачок сказал, что барин купается и сейчас будет. В смежной комнате послышались торопливые, сильные шаги, высокая дверь в правом углу распахнулась, и перед священником стоял Алексей Стогов.

До сих пор о. Андрей видал молодого человека только издали, вскользь. С первого взгляда священнику показалось, что лицо молодого хозяина выражает только скромность и доброту, но когда он повнимательнее посмотрел на его большой, белый лоб, с волнами густых каштановых волос, на большие серые глаза, светлые и упрямые, он понял, что бледный, скромный на вид молодой человек должен был обладать непреклонной волей и властным характером.

Войдя в зал, Стогов остановился и, поклонившись, глядел на священника с очевидным недоумением.

— Отец Андрей, священник из села Разымки, — рекомендовался гость.

Алексей Стогов показал рукой на золочёное кресло жёлтого штофа и сел сам напротив.

— Чем могу служить?.. Вероятно… бедным?

— Нет, я не за милостыней.

Отец Андрей провёл нервной, худощавой рукой по волосам, потом по короткой, курчавой бородке, поправил складки своей коричневой люстриновой рясы и поднял глаза. Оба взгляда встретились в упор. Стогов сразу почувствовал, что разговор будет серьёзный, и как-то весь насторожился. О. Андрей ясно понял, что перед ним такая гордая душа, с которой нельзя говорить обиняками да намёками.

— Я по поводу Анны, мельничихи, — сказал он.

По лицу Стогова волной прошла краска, но он молчал.

— Я здесь шестой год, — продолжал о. Андрей, — а ей и всего-то теперь 20, значит застал я её девочкой по 15 годочку, без матери, сирота, отец забулдыга-пьяница. Ну, и… принудил Анну выйти замуж за богатого мельника… Они-то хоть и не пара, да всё же муж и жена… храм святой соединил… А вот вчера ночью…

— Вы видели, как Анна бежала ко мне на свидание.

Отец Андрей оторопел и потупился.

— Она мне говорила!

Стогов встал с кресла и прошёлся несколько раз по комнате большими, крепкими шагами.

Отец Андрей тоже встал.

— Алексей Константинович, наезжий вы у нас человек, не знаете здесь ни нравов, ни обычаев, — жестокая здесь сторонка. Не дай ты Господи, узнают здесь люди о ваших… свиданиях, замучают, загрызут бабу, а муж-то, мельник, Покатый, да этот убьёт её, а перед тем измытарит, истерзает её, — заступы ей нет; будь у неё семья как следует, вступились бы, взяли б к себе, а то один пьянчужка отец, который первый на неё камень подымет, потому только и дышит одними подачками от мельника.

Отец Андрей справился со своею робостью и теперь ходил ровным шагом со Стоговым.

— Кабы я её не исповедовал, не причащал, кабы не видел я её чистой, разумной девочкой, может и не решился бы я прийти к вам. Но она овца моего стада, и плохой бы я был перед Господом пастырь, кабы не пришёл на защиту её. Алексей Константинович, ведь для вас-то одно баловство, а для неё позор да горе!.. Оставьте вы её, сударь!

Алексей Стогов остановился и снова впился в глаза о. Андрея, но в глубине чёрных глаз священника лежало столько ясной скорби, столько прямоты, что всякое злое слово, готовое сорваться с губ молодого человека, замерло.

— Отец Андрей, напрасно вы взялись за это дело, трудное оно, неподсудное ни людям, ни… — он хотел сказать Богу и сказал, — вам. Не балуюсь я, а люблю Анну, вот как люблю! Будь она девушкой, увёз бы к себе и… пожалуй, со временем женой бы сделал. И теперь увезу, завтра же нас с нею здесь не будет.

— А муж-то её, мельник.

На лбу Стогова выступила синяя жилка и легла поперёк, глаза приняли холодный, тяжёлый блеск.

— Убью, коли между станет! — сдавленно проговорил он.

— Господи Иисусе! — отшатнулся священник, — и он тоже.

— Да вы успокойтесь, о. Андрей, до убийства у нас не дойдёт, авось так поладим как-нибудь. Отца Анны я обеспечу, но Анну не отдам. Так и знайте, батюшка, не отдам!

— А что же дальше-то будет, дальше? Ведь не пара она вам и женою не может быть.

Стогов вдруг рассмеялся и махнул рукой.

— Правду хотите знать, о. Андрей? Да? Ну, так я не скажу вам её, потому что и сам не знаю; «дальше» от всех людей скрыто. Мне — 24 года, Анне — 20, я люблю её, увезу и буду любить… пока не излюбится. Прощайте, батюшка. Хороший вы человек, я буду тепло вспоминать о вас.

Стогов, не протягивая о. Андрею руки, глубоко поклонился и вышел. О. Андрей постоял, посмотрел кругом и, не найдя ни в одном углу образа, уставил глаза на клочок ясного, голубого неба, прорезывавшегося между двумя колоннами террасы; руки его сложились в привычную молитвенную позу.

— Господи, Господи! — прошептал он, — просвети их и научи меня предотвратить козни дьявольские.

Возвращаясь домой, о. Андрей снова шёл Стоговским садом. Потёртая ряса его отливала на солнце ржавым цветом, от быстрых шагов полы его развевались, задевали цветы, окаймлявшие дорожку, и пышные головки роз наклонялись и обдавали ароматом взволнованного священника. Сердце о. Андрея билось сильно, он хорошо сознавал, что посещение его Стогова не только не привело ни к каким результатам, но даже и не имело никакого практического значения. Из всего того, что так ясно и сильно складывалось в его сердце, из всех доводов, которые должны были убедить Стогова и заставить его разойтись навсегда с Анной, — он не сказал ни слова. Он понял, что никаким словом, никаким звуком не тронет он той светской брони, в которую заковано сердце молодого помещика.

Отойдя уже далеко от сада, среди полей, где благоухали высокие медовики, где ветер гнал кудрявые волны нескошенного овса, о. Андрей вздохнул свободно и, вынув платок, обтёр им вспотевший лоб. В простоте души своей о. Андрей всё-таки обвинял себя в том, что у него не хватало начитанности. Он скорбел, что доводы свои он не сумел подкрепить сильным евангельским текстом или бесстрашно-звучным голосом пригрозить грешнику гневом Божиим.