Похитив зеркальце, гребень и ожерелье, Деметриос вернулся домой. Непомерная усталость сморила его, он уснул и увидел вот какой сон... Виделось Деметриосу, будто идет он по дамбе, среди толпы людей, а вокруг — необычная ночь: без луны, без звезд, но откуда-то льется загадочный, мягкий свет.

Он не понимал, почему оказался здесь, что его влекло сюда, но знал, что должен был прийти сюда непременно и как можно раньше, однако шел он с таким трудом, словно бежал по пояс в воде.

Он весь дрожит от беспокойства: кажется, никогда не дойдет, никогда не узнает, что же привело его сюда.

Временами толпа исчезает: то ли он в ней растворяется, то ли люди просто становятся невидимы. Впрочем, скоро они вновь спешат куда-то, обгоняя его, и это причиняет ему новые страдания.

Но вот людей становится все больше и больше. Такая теснота, толкотня, что чья-то застежка разрывает ему тунику, а какую-то девушку прижимает к нему так плотно, что он ощущает грудью острые соски ее грудей... но она с ужасом отшатывается.

И внезапно он оказался на дамбе совсем один!

Обернувшись, увидел вдали облако белой пыли — и понял, что это толпа, которая уже никогда не догонит его.

Дамба лежит перед ним, словно бесконечная дорога, прямая и светлая, уходящая в море.

Он решается дойти до Фара — но идти не удается. Ноги стали легкими, как перышки, да и все тело обрело невесомость, и вот береговой ветер подхватывает его и несет, несет к морю... Однако Фар почему-то удаляется, и вскоре мраморная башня, на которой трепещет огонек, тает на горизонте.

А Деметриос вновь идет по бесконечной дамбе.

Кажется, что дни и ночи миновали с тех пор, как он покинул набережную Александрии, и он не осмеливается оглянуться, ибо страшится, что и позади него — лишь белая лента, уходящая в никуда, в море.

И все-таки он набирается храбрости — и оборачивается.

Позади какой-то остров, поросший высокими деревьями, а на них цветут, осыпая лепестки, огромные цветы.

Неужели он прошел остров, не заметив его? Или он только что возник — просто так, ниоткуда? Впрочем, это не слишком занимает Деметриоса, он воспринимает все как само собою разумеющееся.

Ему видна какая-то женщина, она стоит у входа в дом — единственный среди этого дремучего леса или заросшего сада, — стоит, прикрыв глаза, склонясь над огромным ирисом, цветок которого достигает ее губ. Ее волосы цвета тусклого золота собраны на затылке. Она одета в черную тунику, поверх наброшена черная накидка, и даже цветок ириса, благоуханием которого она упивается, чернее ночи.

Лишь золотые волосы сияют в этой траурной тьме, и Деметриос узнает Кризи.

Мысли о зеркальце, гребне и ожерелье медленно проходят в его голове, но сейчас ему кажется, что все это было лишь сном.

— Идем, — говорит Кризи. — Ступай по моим следам.

И он идет за нею. Она медленно поднимается по лестнице, устланной белыми шкурами каких-то странных зверей, рука чуть касается перил. Босые ноги чуть касаются ступеней.

Поднимается она недолго — вот уже стоит на последней ступеньке.

— Здесь четыре комнаты, — говорит она, — побываешь в них — и не сможешь уйти отсюда никогда. Идем же! Смелее!

Деметриос последовал за нею. Кризи открыла первую дверь — и заперла за ним.

Длинная и узкая комната. Единственное окно впускает свет, сквозь него видно море. Слева и справа на двух небольших столиках лежат свитки.

— Здесь только те произведения, которые ты любишь читать, и ничего другого, — говорит Кризи.

Деметриос перебирает их. «Возвращение Алексиса», «Зеркало Лаис», «Аристиппа», «Волшебница, Циклоп и Буколиск», «Эдип в Колоне», «Оды» Сафо и еще многое другое.

А еще посреди библиотеки, прямо на полу, на подушках, молча лежит обнаженная девушка.

— Здесь, — шепчет Кризи, вытаскивая из золотого футляра какой-то манускрипт, — страница древних стихов, которые ты не можешь читать без слез.

С трудом оторвавшись от прекрасных строк, он бросает на Кризи благодарный и нежный взгляд:

— Ты? Ты показываешь мне это?

— И это еще не все. Иди за мною. Иди за мною быстрее!

Кризи отворяет другую дверь.

Квадратная комната. Единственное окно впускает свет, сквозь него видны деревья. Посреди комнаты на деревянных козлах лежит ком красной глины, а в уголке молча сидит обнаженная девушка.

— Здесь ты будешь создавать Андромеду и Коней Гелиоса. Ты изваяешь их для себя самого и уничтожишь перед смертью.

— Это дом счастья! — тихо произносит Деметриос.

И он в восторге закрывает лицо руками.

Но Кризи уже открыла другую дверь.

Большая круглая комната. Единственное окно впускает свет, и сквозь него видно голубое небо. Вместо стен у нее бронзовые ажурные решетки, из-за которых слышны звуки флейт и цитр, но музыканты незримы, музыка печальная и задумчивая. В глубине комнаты на мраморном троне молча сидит обнаженная девушка.

— Идем, идем! — ничего не объясняя, торопит Кризи.

Она открывает следующую дверь.

Треугольная комната с низким потолком. В ней нет окон. Пол и стены затянуты мягкими коврами и мехами, закрытая дверь слилась со стеной. Этот мирок надежно огражден от всего остального мира. На косматых мехах блестят капельки духов. Снизу слабо проникает свет семи подземных ламп, загороженных цветными витражами.

— Ты видишь, — говорит Кризи, — в трех углах нашей спальни три разных ложа.

Деметриос молчит, спрашивая себя: «Неужели это конец пути? Неужели это итог моего существования? Неужели я миновал три предыдущие комнаты лишь для того, чтобы навеки остаться здесь? Или я все же смогу выйти отсюда после того, как проведу здесь ночь в ожидании Любви, которая есть лишь ожидание Смерти?»

Но Кризи продолжает говорить...

— Любимый, ты звал меня — и я пришла, взгляни на меня...

Она закидывает за голову руки, потягивается и улыбается:

— Любимый, я твоя... О нет, подожди, еще не сейчас. Я обещала тебе спеть, и я прежде спою.

Он больше не в силах думать ни о чем, кроме нее; покорно опускается к ее ногам. На ней крохотные черные сандалии, и четыре нитки мелкого голубоватого жемчуга оплетают ее пальцы, ногти которых несут на себе изображение кровавого полумесяца.

Склонив голову, она легонько ударяет в ладоши и, покачивая округлыми бедрами, начинает напевать:

— Это «Песнь песней", Деметриос. Это брачная песнь девушек моей страны.

Кризи скинула накидку, отбросила ее и осталась в повязке, плотно облегающей бедра.

Она запрокинула голову, чуть прикрыв веки.

Не двигаясь с места, не сгибая колен, она медленно поворачивается. Ее груди и запрокинутое лицо в полумраке напоминают три розовых цветка, что распустились на одном стебле.

Она танцует, сплетая руки, сгибая стан; чудится, что повязка мешает ей, и она желает как можно скорее освободить свое наполовину нагое, наполовину скованное белое тело. Грудь танцует от частого дыхания, уста уже не могут сомкнуться, а веки не могут разомкнуться в истоме, пылает на щеках румянец.

Она играет перстами, она играет руками. Ее тело играет, волнуется. И вот, взметнув водопад волос, Кризи сорвала застежку, удерживающую на бедрах повязку, и та скользнула на ковер, открыв всю совершенную красоту ее наготы.

Деметриос и Кризи...

В их первом прикосновении такое блаженство и такая гармония, что какие-то мгновения они остаются неподвижны, чтобы не нарушить очарования. Грудь Кризи легла ему в ладонь, и он сжимает ее. Одно бедро ее, жаркое и нежное, в плену его колен, а другое оплетает его бедра. Они лежат недвижимо, приникнув друг к другу, но не познав еще друг друга, наслаждаясь стремительно нарастающим желанием и с упоением отдаляя миг блаженства.

Сначала сталкиваются их губы, они пьянеют, сливая, но не удовлетворяя их извечную, болезненную, почти девственную ненасытность.

Ничто не видно лучше лица любимой! На расстоянии поцелуя глаза Кризи кажутся огромными. Она опускает веки — и он видит две морщинки на них, следы страсти, и видит бледную тень, покрывающую ее лицо, словно фата. Она вновь открывает глаза, и черный зрачок, расширяясь, почти поглощает их зелень, длинные ресницы трепещут, слезинка сбегает по щеке, а на горле бьется голубая жилка.

О, нет конца их поцелую! И не мед и молоко под языком Кризи, как там, в «Песни песней», а живая вода. И сам язык ее, что изгибается и мечется, касается и отдергивается, нежнее он запаха цветов, выразительнее влюбленных глаз; сладостный, он твердеет и смягчается, и, кажется, способен даровать смерть и возрождение... Неутомимы поцелуи Кризи, неистощима любовная игра.

Затем настает черед долгих ласк... Одного лишь прикосновения кончиков ее пальцев достаточно, чтобы по его телу пробежала неуемная дрожь. Она сама говорила, что счастлива, лишь томясь от желания или отдыхая от наслаждения; само слияние пугает ее, словно страдание. Чувствуя, что возлюбленный ее не в силах более ждать, она пытается остановить его, разжимает объятия, стискивает колени, но поздно, поздно... и Деметриос берет ее силой.

...Ни ураган, ни мираж, ни гроза, ни песчаная буря не способны произвести на человека такого впечатления, как преображение женщины в его объятиях.

Кризи богоподобна в своей красе, в своей истоме. Пальцы ее стиснули края подушки, цепляются за нее, как за последнее прибежище покоя перед девятым валом нестерпимой страсти, голова закинута, она задыхается, а в глазах горит безумие блаженства или блаженство безумия. Ее волосы разметались по постели. А изгиб ее шеи, переходящий в изгиб груди, напоминает очертания древней драгоценной амфоры.

Деметриос почти со страхом, словно в религиозном экстазе, созерцает это божественное неистовство, это сладострастное содрогание, которое вызвал к жизни он, он сам — и продлить или прекратить которое властен лишь он!

Чудится, он видит, видит, как все глубинные силы Кризи сливаются в едином порыве созидания. Груди уже до самых сосков наполнены животворным соком, живот напрягся и только ждет, когда в нем разовьется иная плоть.

А стоны, эти жалобные стоны, заранее оплакивающие будущие страдания!